Текст книги "Остров надежды"

Автор книги: Юрий Рытхэу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 21 страниц)

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Нанехак с утра до вечера была в хлопотах: она наводила порядок в своем жилище, помогала русским, варила мясо, разделывала убитых животных, снимала жир с моржовой кожи, заполняла им деревянные бочки, расставленные вдоль стен яранги.

Обилие моржей и другого зверя радовало людей.

Нанехак чувствовала себя причастной к новой жизни, которая создавалась здесь, на этом острове. Она уже поняла, что прошлое безвозвратно ушло, а впереди их ждет нечто, пока незнакомое, но непременно хорошее и счастливое.

Взять хотя бы отношение к ним белых людей. Павлов, тот, конечно, не в счет – у него и жена эскимоска, и сам он говорил, что среди его предков были анадырские чуванцы, смешавшиеся с русскими казаками. Другим был и Старцев, странный мужчина, не вызывающий ни симпатии, ни уважения ни у русских, ни у эскимосов, с которыми он породнился. А эти, с парохода «Ставрополь», и вправду новые люди, особенно Ушаков. Его слова о том, что все принадлежит народу, не расходились с делом, хотя первое время кое-кому показалось, что это означает – бери все, что тебе нравится.

Раньше Нанехак никогда не задумывалась о жизни: прошел день – хорошо, завтра будет новый. Если вчерашний день они были сыты и на следующий осталось немного мяса и жира, это и вовсе счастье. Только иногда она ловила себя на мысли, что та, Первая Женщина, вышедшая замуж за Кита, ничем особенным от нее не отличалась, когда не отделяла себя от ветра, от облака, от камней, евражек и волка – от всей природы, с которой сливаешься в мгновения глубокой задумчивости. Тогда ноги как бы сами несут тебя, а глаза вбирают солнечное сияние, отражающееся от земли, от моря, облаков, от сверкающих струй тундрового потока.

В последнее время Нанехак все чаще спускалась на берег и неотрывно смотрела на летающую лодку.

И когда Ушаков предложил ей полететь, как хотелось, чтобы это не было шуткой! Она тотчас мысленно представила себя высоко в небе, словно воочию увидела огромное, необъятное пространство океана, и даже птицы, казалось, летали далеко внизу – будто ползали по земле. А может быть, он всерьез предлагал? Глаза его, конечно, смеялись, Нанехак видела это, а вот в словах насмешки не было. Наверное, если бы не подошел отец, Нанехак махнула бы на все рукой и полетела бы с этим удивительным русским.

И еще одно заметила Нанехак. Ушаков обладал большой властью, несмотря на свою молодость. И капитан «Ставрополя», и «кожаные люди», владеющие летающей лодкой, – все подчинялись ему. Казалось бы, такой могущественный человек мог бы не надрываться, не носить тяжести, не помогать плотникам, строящим дом, не ходить по ярангам, интересуясь нуждами каждой семьи… Но на все это у умилыка хватало и сил, и времени. А по вечерам он долго не ложился спать. По тени, отражающейся на белой стене палатки, было видно: он что-то пишет.

Едва Ушаков улетел на самолете, Нанехак отчего-то сильно забеспокоилась: вдруг с ним что-то случится, вдруг летающая лодка столкнется с большой птицей, упадет на землю… Правда, Нанехак еще не видела такой огромной птицы, она была только в ее воображении, перекочевав из волшебных, полных чудесных превращений древних сказаний.

Когда Ушаков вернулся живым и невредимым, Нанехак почувствовала себя такой счастливой, что даже сама удивилась. Она не удержалась и принесла ему в палатку сваренную моржовую печенку, которую умилык очень любил.

– Напрасно ты не полетела, – сказал тогда Ушаков. – Наверху было так красиво…

– А разве не боязно? – спросила Нанехак.

– Нисколько. Вот я, например, боюсь высоты. Когда залезаю на крышу дома, голова кружится, а на самолете – нет!

Нанехак недоверчиво посмотрела на русского: как может такой человек бояться высоты деревянного дома?

– А что ты видел сверху? – спросила Нанехак.

– Прежде всего, много моржей, – принялся рассказывать Ушаков. – На льдинах их столько, что они кажутся черными, я даже сначала подумал, что открыл новые острова.

– А сам остров красивый? – спросила вдруг Нанехак, Ушаков немного подумал и ответил:

– Красивый… И еще красивее он показался мне потому, что его наконец заселили люди, настоящие люди.

– Мы тоже радуемся, – вздохнула Нанехак. – Вот только Урилык не перестает сниться…

– Это естественно, – задумчиво проронил Ушаков. – Мне тоже иногда снится деревня, где я родился.

Выйдя из палатки умилыка, Нанехак еще долго стояла снаружи, прислушиваясь к музыке, доносящейся с освещенного электрическими огнями парохода, отдельному отрывистому лаю засыпающих собак, детскому плачу, кашлю, всем этим привычным звукам обжитого места. Но вместе с этим неотступно росла мысль и о том, что на новом, еще не до конца знакомом месте, таится много неожиданного, неведомого и непонятного.

Нанехак заметила, что женщины, которые в Урилыке в поисках съедобных корней и растений могли отлучаться далеко от селения, здесь осмеливались лишь отходить за пригорок, чтобы все время видеть яранги, строящийся дом и слышать людские голоса.

Иногда, когда на остров опускалась темная звездная ночь, Иерок вместе с другими стариками шел в тундру, неся с собой священные блюда, связки амулетов. Вместе с ними уходил Апар, и Нанехак с тревогой ожидала его. Возвращался он молчаливый, тихий и долго не мог заснуть, ворочаясь на оленьей шкуре.

Порой в селении возникали разговоры о том, как кто-то видел странного зверя, сияние за вздымающимися на горизонте вершинами гор. Но каждый раз Иерок пресекал разговоры очередным походом со священными дарами, объявляя наутро, что здешние духи благосклонно относятся к новоселам.

– Скажите, кто-нибудь из вас болеет? – спрашивал Иерок, если кто-то жаловался ему. – Или голоден?

Никто не болел и никто не голодал на острове, и время от времени в море выходили охотничьи байдары, чтобы пополнить запасы свежего мяса.

Торопились достроить деревянный дом, склады, чтобы укрыть продукты и снаряжение. Нанехак ходила по гулким, пустым комнатам деревянного здания и дивилась, как можно жить в таком неуюте, просторе, на дневном свету, льющемся сквозь застекленные окна. Клали печи, конопатили стены, настилали один пол на другой, прокладывали стены войлоком. Все это вызывало удивление и любопытство у эскимосов, помогающих строить дом. Плотники со «Ставрополя» научили их обращаться с топором, рубанком, и Кивьяна теперь даже хвастался, что мог бы сложить печку в своей яранге. Впервые в жизни этот человек получил настоящее, достойное жилище: его новая яранга выделялась еще непросохшими желтыми моржовыми кожами.

Слова Ушакова о том, что когда-нибудь в будущем всем жителям острова они построят настоящие деревянные дома с такими же окнами и печками, воспринимались как пустые, ничего незначащие обещания, и не потому, что не верили, просто никто из эскимосов не представлял, как он будет жить в таком помещении. К нему ведь надо привыкнуть, надо привыкнуть к кровати, к высоким столам, стульям, от сидения на которых затекает спина, болит шея и голова тяжелеет, надо научиться топить печку… Но главное – где разделывать нерпу, сушить одежду, хранить жир морского зверя, мясо, держать собачью упряжку?

А зайти в новый дом из любопытства всегда интересно.

И Нанехак пользовалась каждой возможностью, чтобы оказаться внутри огромного, по ее понятиям, здания, где даже человеческий голос терялся в лабиринте коридоров и множества комнат.

Русские торопились переселиться в дом, и доктор Савенко с женой первыми перенесли свое имущество – поставили кровать на деревянный пол, хотя на доме не было еще даже крыши.

Нанехак с жалостью посмотрела на русскую женщину и подумала про себя: что это за сон, когда каждое мгновение боишься свалиться на пол. А если муж прижмется к тебе? Ведь любовная игра требует простора и твердого основания, а тут шаткая кровать с пружинной сеткой и постоянная угроза падения…

– Нравится тебе здесь, Нана? – спросил ее Ушаков.

Нанехак не нашлась как верно ответить. Глазам я впрямь было приятно и интересно, но вот жить самой…

И Ушаков повторил уже знакомые ей слова:

– Погоди, Нана… Окрепнем, чуточку разбогатеем и такую тут жизнь построим, весь мир будет нам завидовать!

Иногда, забываясь, Нанехак ходила за русским повсюду, наблюдая за ним, дивясь силе его и энергии. А потом, опомнившись, корила себя и быстро уходила в свою ярангу. Она вдруг ощутила, что в глубине ее души растет теплое, нежное чувство к этому человеку, но она подавляла его, внушая себе, что о нем не должны узнать ни муж, ни отец, ни тем более сам Ушаков, у которого на родине наверняка есть любимая женщина. Это чувство принадлежит только ей.

– Когда уйдет пароход, – как-то сказал Иерок, – мы устроим большой песенный праздник, и я хочу, Нана, чтобы ты подумала о новом танце.

Отец напел ей мелодию.

Теперь, уходя в тундру за корешками и зелеными съедобными листьями, Нанехак думала о будущем танце, мысленно двигаясь в такт еще неслышному бубну.

А новый бубен с туго натянутой свежей моржовой кожей уже сох под дымовым отверстием яранги, набираясь силы от огня и редких теперь осенних лучей солнца. В укромных местах Иерок поместил духов – охранителей очага и дома. Снаружи в складках старой моржовой кожи, которой была покрыта яранга, незаметные со стороны, висели разные амулеты, отдаленно напоминающие каких-то зверей и птиц. Время от времени Иерок, таясь от русских, обильно смазывал их жиром и кровью моржа, нашептывая при этом какие-то заклинания.

Нанехак понимала, что здесь, на острове, рядом поселились два разных мира, и еще неизвестно, что родится от их соседства. Тот деревянный дом, который в свое время построил в бухте Провидения американский торговец Томсон, не только просто стоял поодаль, он как бы отделял непреодолимой преградой жизнь эскимосов и белого человека, а этот был широко открыт – входи, кто хочет. И жизнь, которая рисовалась в словах Ушакова, предназначалась одинаково всем – и эскимосам, и русским. «Те, кто работают» – так объединял людей Ушаков, и Нанехак чувствовала в этом высшую справедливость, хотя иной раз в душу ее закрадывалось сомнение: разве может здоровый и полный сил человек жить не работая? Мистер Томсон и тот иногда брал лопату и копал снег вокруг своей лавки. Правда, на охоту он не ходил, не ставил капканов на пушного зверя, не бил гарпуном кита, не стрелял весеннюю нерпу на льду.

Нанехак вдруг заметила, что стала много думать о жизни, а это в общем-то считалось не свойственным эскимосской женщине. Иногда ей даже становилось стыдно от того, что она так много размышляет, и Нанехак старалась уйти от этих мыслей в работу.

Надо было приготовить оленьи шкуры для шитья, выделать их так, чтобы они стали нежными, шелковистыми. Хорошо выделанная мездра оленьей шкуры не раздражает кожу, мягко касается ее и впитывает пот. Нанехак насадила каменный скребок на палку, распластала оленью шкуру на широкой доске и принялась скрести ее, снимая лишнюю, грубую поверхность. Апар разгружал пароход. Отец сидел на китовом позвонке и точил наконечник гарпуна.

Холодную часть яранги освещали костер и каменная плошка с пучком плавающего в жиру горящего мха.

Послышались шаги, и в ярангу вошел Ушаков.

– Нана! Давай чай! – распорядился Иерок, отложив в сторону работу.

Ушаков устало опустился на китовый позвонок и взял из рук Нанехак чашку с горячим чаем.

– Спасибо, Нана, – сказал он. – Нет ничего лучше, как хороший чай. Сразу снимает усталость.

– Мы все сильно устаем, – признался Иерок. – Каждый день столько работать, можно и совсем ослабеть.

– Это верно, – согласился Ушаков, – но другого выхода у нас нет. Если мы сейчас не постараемся, потом нам придется худо. Весь груз надо обязательно перенести на берег, все наше снаряжение. Вот почему я решил отложить окончательную отделку дома.

– Решение правильное, – кивнул Иерок. – Дом можно потом закончить.

– Есть еще одно дело… – сказал Ушаков. – Люди часто отвлекаются на охоту. Как увидят льдину с моржами, асе бросают и берутся за ружья и гарпуны.

– Они истосковались по настоящей охоте, – вступился за них Иерок.

– Я все понимаю, – терпеливо объяснял Ушаков. – Я знаю, что мы должны запастись моржовым мясом не только для себя, но и для собак, на приманку песцам… Но сейчас самое главное – разгрузить пароход. Ледовая обстановка ухудшается, вон сколько появилось на горизонте больших ледовых полей…

– Хорошо, – обещал Иерок, – я поговорю с людьми.

– Спасибо тебе, – обрадовался Ушаков, поставил на деревянный столик пустую чашку и направился к выходу.

Возле Нанехак он остановился:

– А мне ведь тоже потребуется зимняя одежда… Сошьешь мне, Нана?

– Она очень хорошо шьет, – похвалил дочку Иерок. – У нее такой стежок, что летние охотничьи торбаза не пропускают ни капли воды.

– Так сошьешь мне одежду? – спросил Ушаков.

Нанехак прекратила работу, поправила упавшие на лоб мокрые от пота волосы:

– Сошью… Только шкур у нас маловато.

– Шкуры у нас есть. Как только уйдет пароход, разберем грузы, каждая семья пусть возьмет себе столько, сколько нужно для зимней одежды, пологов и постелей.

– А тебе всю зимнюю одежду шить? – спросила Нанехак, оглядывая Ушакова.

– Всю! От торбазов и меховых чулок до малахая.

– Хорошо, сошью, – сказала Нанехак, и тихая, едва заметная улыбка тронула ее губы. Она не ожидала, что такой почетный заказ выпадет на ее долю. Ведь это большая радость – шить для человека, мысль о котором рождает тепло в ее сердце.

На следующий день она нашла Ушакова в его палатке и сняла с него мерку.

Подставляя то руку, то ногу, наклоняя голову, Ушаков с интересом рассматривал молодую женщину, будто видел ее впервые. Нанехак казалась ему то совсем еще юной девчонкой, то уже зрелой, умудренной опытом женщиной. Вот и на этот раз, с закушенной в зубах ниткой из оленьих жил, с озабоченным лицом, обрамленным черными блестящими волосами, она выглядела гораздо старше своих лет, и даже голос у нее был иной, повелительный, что ли. Но Ушаков с удовольствием подчинялся ее приказаниям.

– Вот если бы ты была грамотная, – сказал он, наблюдая за тем, как она узелками отмечает размеры, – то тебе не было бы нужды все держать в голове и на нитке, ты взяла бы карандаш и записала на листке бумаги. Как теперь ты все это запомнишь?

– Ты не бойся, я сошью все впору, – заверила Нанехак, не понимая его опасений.

– Я говорю, что тебе надо учиться, – повторил Ушаков.

– Я и так учусь, – просто ответила Нанехак. – Сначала меня учили отец и мать, а теперь учит муж Апар.

– А грамоте ты хотела бы научиться? Нанехак посмотрела в глаза умилыку.

– Так ведь только детей учат этой забаве.

– Какая же забава грамота? – с улыбкой возразил Ушаков. – Вот видишь?

Он показал на столик, заваленный исписанными листками, книгами, справочниками.

– Это для меня не забава.

– Я не то хотела сказать, – смутилась Нанехак. – То, чему учит Павлов наших детей, – ведь это забава?

– Ты сказала, что тебя учили мать, отец, а теперь учит муж, – продолжал Ушаков. – Они учили тебя настоящей жизни: шить, заправлять жирник, разделывать добычу, обрабатывать шкуры, чтобы они были мягкими… Сначала, когда ты была совсем маленькая, это действительно, может, и было игрой… Так вот то, чему учит Павлов, только сейчас кажется детской забавой, а потом, со временем, станет опорой будущей жизни.

Нанехак молча слушала, обмеривая ступни Ушакова.

– Ты, умилык, все говоришь о будущем, – заметила она. – И ты, и твои товарищи… Разве вам не нравится настоящее? Чем оно плохо? Вон сколько товаров выгрузил пароход – хватит на несколько лет. Вокруг острова полно зверя – не ленись только. Что еще человеку нужно?

– Разве вы не мечтаете о лучшем будущем? – спросил Ушаков. – О другой жизни?

– Самое лучшее для человека, когда он сыт и одет, когда в его жилище тепло и светло… Больше нам ничего не нужно…

– Это сегодня… А завтра?

– И завтра чтобы было так, – ответила Нанехак, не совсем понимая, к чему клонит русский умилык.

Все земляки Нанехак сейчас признавали, что никогда еще не смотрели они так уверенно в завтрашний день, как тут, на острове. Чего же еще желать? О чем еще можно мечтать?

– Так вот, Нана, – вдруг изменившимся, посерьезневшим голосом заговорил Ушаков. – Мы приехали сюда не только для того, чтобы жить в тепле и сытости, но и строить новую жизнь. Совсем новую, светлую, радостную…

– А разве мы уже не живем в свете и радости? – удивленно спросила Нанехак.

– Еще нет! Сначала мы сделаем так, чтобы эскимос больше не голодал. Затем научим грамоте, другим нужным умениям, поставим новые дома, намного лучше, чем этот. В каждом доме будет электрический свет, сколько хочешь горячей и холодной воды, мойся хоть каждый день… Словом, будет совсем другая жизнь!

– Но это будет не наша жизнь, – вдруг испуганно заметила Нанехак. – Эскимос так не сможет…

– Дорогая Нана, – улыбнулся Ушаков. – Именно такая жизнь и нужна для вас! Вот когда научишься грамоте, начнешь читать книги, тогда поймешь меня до конца.

Нанехак в сомнении покачала головой, смотала нитку и выбралась из палатки.

Глянув на сияющий в бухте Роджерс пароход, она с каким-то странным щемящим чувством снова вспомнила давний случай, когда ее с подругой тащили на корабль. Неужели и Ушаков такой, как все белые? Вот и он пытается затянуть ее в другую жизнь, только по-своему, суля иное будущее, где не будет места ярангам, привычным богам, вере в могущество Неведомых сил…

Еще издали Нанехак услышала негромкие удары бубна и узнала голос отца, напевающего знакомую мелодию.

В чоттагине[8]8
  Чоттагин – холодная часть яранги.


[Закрыть] сидели отец, Апар, Кивьяна, Тагью и Таян. Таян был обнажен до пояса, и на руках его переливались расшитые бисером танцевальные перчатки.

– Повтори еще раз, Таян, – попросил Иерок и снова запел:

 
На большом могучем пароходе
К острову надежды мы приплыли…
Русский умилык привел корабль
К той земле, что снилась нам в мечтах…
 

Нанехак сложила нитки с отметками размеров Ушакова и присоединилась к отцу. Женский голос придал песне иное настроение.

 
Нунивак знакомый мы нашли,
Травы, что растут на той земле,
Что покинули мы, повинуясь зову
Тех богов, что стерегут добро…
 

Слова ложились на новую мелодию, и руки Нанехак вместе с верхней частью тела как бы сами собой начинали двигаться в такт ударам бубна. Она встала рядом с Таяном, и они исполнили весь танец от начала до конца, повинуясь своему сердцу и его отклику на эту своеобразную музыку.

Так неожиданно рождались песни и танцы эскимосского народа: от необходимости выразить себя не просто разговором, не обыкновенными словами, а по-иному, так, как выражается иногда человеческая суть, его мечта и вера в добро.

Танцуя рядом с Таяном, Нанехак то и дело вспоминала разговор с Ушаковым, его мечты о будущем, и думалось: кто сочиняет русские песни и музыку? Кто создает такие удивительные мелодии, которые слышала Нанехак на «Ставрополе» и у доктора Савенко?

– Послезавтра корабль уйдет, – сказал Иерок, убрав бубен на место, где он должен был досушиваться. – В тот день мы устроим праздник.

– Надо вспомнить и те танцы, которые мы исполняли в Урилыке, – сказал Кивьяна.

– И те вспомним, – кивнул Иерок. – Мы свое прошлое не собираемся забывать.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Когда Нанехак ушла, Ушаков снова обулся, так как в палатке было довольно холодно, и вернулся к столику, на котором лежала незаконченная инструкция капитану Петру Миловзорову и краткое сообщение для управляющего Дальневосточной конторой Совторгфлота о проделанной работе.

Из всего намеченного не удалось выполнить только одно – побывать на Геральде, втором острове, входящем под управление двадцатипятилетнего начальника обширных арктических территорий. Ушаков договорился с капитаном, что тот на обратном пути зайдет на Геральд и установит на нем советский флаг.

«Одним из главных заданий Правительства Дальневосточной полярной экспедиции является посещение о. Геральд, – писал Ушаков, – и поднятие на нем советского флага. Условия плавания не позволили провести в жизнь настоящее задание на пути к о. Врангеля. Неблагоприятная погода не дала возможности использовать для выполнения задания и летные средства экспедиции.

Поручаю Вам, снявшись с бухты Роджерс, для обратного следования в г. Владивосток, использовать все имеющиеся в Вашем распоряжении средства для подхода к о. Геральд. В случае возможности подхода к острову Вам надлежит высадиться на берег с частью команды и поднять на острове советский флаг.

Руководство партией возлагается на Вас. О поднятии флага составить соответствующий акт с подробным описанием установки флага, района расположения, указанием участвовавших в поднятии флага членов экспедиции и времени. Подлинный акт о поднятии флага по прибытии во Владивосток надлежит представить в Дальневосточное агентство Наркоминдела. На острове под флагом оставить копию акта, обеспечив ее сохранность.

Начальник Дальневосточной полярной экспедиции, уполномоченный Далькрайкома по управлению островами Врангеля и Геральд. Г.Ушаков 15 августа 1926 г. о. Врангеля, № 1».

Надо еще написать хоть по коротенькой записке друзьям и знакомым.

А время прощания надвигалось неумолимо. После полудня к палатке подошел капитан Миловзоров и, нагнувшись к низкому входу, громко сказал:

– Товарищ начальник острова! Катер подан, вас ждут на прощальном ужине в кают-компании «Ставрополя».

– Погоди немного, – попросил Ушаков, – осталось дописать последнюю страницу… Ну, вот и все.

Он сложил написанное в папку и, оглядевшись, чтобы ничего не забыть, вышел из палатки.

Несколько эскимосов, приглашенных на прощальное торжество, уже ждали на катере, и среди них Иерок. По этому случаю он, как и все остальные, надел на себя все самое лучшее: расшитые бисером короткие летние торбаза, штаны из пестрого камуса, плотно облегающие ноги, тонкую пыжиковую кухлянку, а поверх нее – камлейку из белой бязи, наскоро сшитую Нанехак.

– Здравствуй, Иерок, – поздоровался с ним капитан. – Хорошо устроились?

– Мы хорошо устроились, – степенно ответил Иерок. – Надеемся хорошо перезимовать.

Катер приближался к темной громаде «Ставрополя», и с парохода берег сегодня выглядел так, словно на нем уже долгие годы жили люди. Темные конусы яранг, вставшие на галечной косе, были увенчаны столбиками синего дыма, дым шел и из выведенной на крышу первой трубы над главным домом нового поселка.

Противоречивые чувства теснились в голове Ушакова. Первое – мысль о том, что он последний раз плывет к пароходу, к единственному средству сообщения с большим миром, со страной. Завтра утром его в бухте уже не будет… С другой стороны – думалось о том, что с уходом корабля и начнется настоящая работа, когда надо будет полагаться только на себя и ждать помощи неоткуда, во всяком случае до следующего лета. И то нельзя быть уверенным, что в следующем году повторится такая же благоприятная ледовая обстановка.

Самым большим упущением Ушаков считал то, что у него практически не будет никакой связи с материком, ибо рация, которую намеревались установить на острове, оказалась нежизнеспособной. Все старания приехавшего радиста и радистов со «Ставрополя» оживить ее были тщетными.

А так все остальное вроде бы пока складывалось удачно.

Начиналось самое главное, ради чего были затрачены немалые средства, сняты с насиженного места эскимосы, – освоение северной территории республики, ее арктических пределов.

Гости прошли в кают-компанию, где уже стояли празднично накрытые столы. Эскимосы испуганно жались в углу. Ушаков подошел к ним и весело сказал:

– Не бойтесь! Вы здесь такие же хозяева, как и все остальные! Проходите к столу, садитесь! Ты, Иерок, иди к нам с капитаном.

Иерок осторожно двинулся вслед за Ушаковым, держась за его рукав.

– Ты-то что робеешь? – с укоризной сказал ему Ушаков.

– Умилык, мы немного пугаемся потому, что еще не было случая, когда белый человек приглашал на торжественную трапезу эскимоса. Если кто-то из нас и оказывался вдруг в такое время вблизи, то нас или изгоняли бранным словом, или, если были в эту минуту добры, кидали нам объедки.

– Те времена кончились! – строго и уверенно произнес Ушаков. – В нашем советском обществе нет деления на белых и цветных. Все равны. И во власти, и в еде. Садись сюда!

Иерок осторожно взгромоздился на высокий для него стул, оглядел разложенные перед ним тарелки с закусками, хрустальные бокалы и тяжело вздохнул.

– Смелее, Иерок! – подбодрил его капитан Миловзоров. – Бери вилку и нож!

– Нет уж, – отказался тот, – я буду есть своим ножом.

Он вытащил из висящих на поясе кожаных ножен остро отточенный охотничий нож с узким лезвием и положил рядом с тарелкой.

Первую речь произнес капитан Миловзоров, пожелав новым островитянам счастливой зимовки, хорошей погоды, а на следующий год такой же благоприятной ледовой обстановки, как в этом.

Потом пришел черед выступить Ушакову.

Он налил в бокал Иерока красное вино, положил на его тарелку несколько вареных картофелин, кусок жареной моржовой печенки, взял в руки свой наполненный таким же красным вином бокал и встал.

– Дорогие друзья, – начал он, – мы с вами прощаемся у берегов острова Врангеля, у той земли, которая начинает новую историю. Мы обещаем, что всегда будем высоко держать красное знамя Великого Октября. Вот со мной рядом сидит человек, представитель народа, который первым освоил эти, считавшиеся среди так называемого цивилизованного мира бесплодными и непригодными для жизни, берега. Какая у них была жизнь, в этом вы могли убедиться сами, когда видели их нищие хижины в бухте Провидения. Вы, может, не знаете еще одного обстоятельства: эти люди в течение многих лет, представляете себе – многих лет! – находились на грани гибели от голодной смерти, ибо зверя выбили хищники-промысловики из Америки, Японии и других стран. А здесь им голод не грозит. Но это еще не все. Только что Иерок сказал мне, что еще никто из его сородичей не сидел вот так, по-дружески, за одним столом с белым человеком, как они нас называют. Наша обязанность, обязанность советских людей, вернуть этим северным народам не только веру в жизнь, но и человеческое достоинство. Для этого у нас есть все условия. И прежде всего то, что на острове Врангеля никакой другой власти, кроме советской, никогда не было! И другого постоянного поселения, кроме советского, – тоже не было. Все попытки иностранных держав прибрать наш, русский, остров к рукам оказались тщетными Остров наш, русский, советский, и мне хочется провозгласить свой тост за будущее советского острова Врангеля!

Все дружно встали и сдвинули бокалы. Иероку, видно, звон бокалов доставил большее удовольствие, нежели содержимое, и он шепнул Ушакову:

– Сладким может быть чай, но не такой напиток…

– Что делать? – тихо ответил Ушаков. – Мы в гостях. Что дают, то и пьем.

Остальные эскимосы начали было есть вилками, но вскоре отказались от этого – им никак не удавалось удержать нанизанную на железную острогу еду и не ронять ее. Стали есть руками или же, следуя примеру своего умилыка, охотничьими ножами.

С моряками у эскимосов отношения были прекрасные, они вместе дружно работали, понимая друг друга с полуслова, но здесь, в нарядной кают-компании, Иерок снова почувствовал, что их, местных жителей, и жителей большого железного корабля все еще разделяет многое. Вроде бы все они теперь одинаково смотрят на жизнь, но разные многолетние привычки, обычаи и даже вот этот способ еды – отчуждают, как бы расставляют их по своим местам, закрепленным пространством прожитого.

«Пространство прожитого» – так определял Иерок то, что называлось историей, историческим отрезком – еще надо пройти, чтобы сравняться с современной цивилизацией. Так думал Ушаков, исподволь наблюдая за Иероком и его земляками, чувствуя вместе с ними неловкость, застенчивость и едва скрываемое желание поскорее закончить трапезу и вернуться на берег.

– А нельзя ли получить чаю? – тихо спросил Иерок. Ушаков передал просьбу эскимоса одетому в высокий белый колпак и белую куртку корабельному коку. Вскоре на столе появился большой чайник с крепко заваренным черным кирпичным чаем, любимым напитком Иерока.

Были еще тосты, речи, пожелания хорошей зимовки.

Но корабельное расписание строго, и в назначенный час капитан Миловзоров сказал заключительный тост и проводил гостей к трапу.

Катер отчалил от борта «Ставрополя», и в эту секунду Ушаков подумал о том, что рвется последняя ниточка, связывающая его и его товарищей с большим миром.

Капитан снял фуражку и помахал ею на прощание, махали и все остальные, кто провожал отходящий катер.

Прощался и Ушаков, тоже махая рукой, а эскимосы стояли рядом с ним неподвижно, словно каменные изваяния. Когда катер отошел от борта подальше, Иерок поделился с друзьями впечатлением о сладком вине и обрадовался, услыхав, что оно не понравилось и его соплеменникам.

– Иногда у них бывает такой извращенный вкус, – заметил Тагью.

Ушаков с любопытством спросил:

– О чем разговор?

– О прощальном ужине, – уклончиво ответил Иерок. – Когда пароход отплывет и сядет солнце, мы начнем наше празднество.

– Какое празднество? – поинтересовался Ушаков, у которого на душе сейчас было совсем не празднично.

– Когда наши песни зазвучат над островом, только тогда мы почувствуем, что по-настоящему дома, – объяснил Иерок. – И еще: когда кто-нибудь помрет и кости умершего истлеют и смешаются с землей…

– Но мы умирать погодим! – стряхивая с себя грусть, улыбнулся Ушаков. – У нас бездна работы, впереди зима. Каждая пара рук на счету, зачем помирать? Верно?

– Да, – всерьез, без улыбки ответил Иерок, – умирать подождем.

Попрощавшись с командой катера, высадились на остров, но не ушли, остались на берегу, разведя из собранного плавника и обломков ящиков большой костер.

«Ставрополь» выбрал якорь и, дав протяжный прощальный гудок, отразившийся от скалистого мыса, медленно набирая скорость, взял курс на выход из бухты Роджерс в открытое море.

Ушаков стоял на берегу, смотрел на удаляющиеся огни парохода и чувствовал, как на глаза навертываются слезы. Он слышал позади себя какую-то возню, сдержанные голоса, но не оборачивался, думая о том, что вот он остается здесь и вместе с ним люди, за жизнь которых он отвечает.

Мелькнул последний огонек «Ставрополя», но оставался еще один, не затухающий, висевший прямо над поглощенным сгустившейся мглой горизонтом. Только потом Ушаков догадался, что это какая-то звезда, а парохода давно уже нет…

Он оглянулся и увидел, что вокруг костра уже собрались люди и некоторые мужчины, в их числе Иерок, держали в руках большие бубны. Сквозь желтую кожу моржового желудка, натянутого на деревянный обод, просвечивали отблески огня.

Ушаков услышал хрипловатый, натруженный голос Иерока, поначалу мало похожий на то, что он считал пением. Но это была песня, и вскоре ее подхватили остальные мужчины, затем к ним присоединились и женщины. Звонкие женские голоса повели мелодию, удивительную, ни на что не похожую, но рождавшую какие-то неясные мысли и чувства.