Текст книги "Остров надежды"

Автор книги: Юрий Рытхэу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 21 страниц)

– Хок!

Нарта, скрипнув, рванулась вперед, оставляя на свежем снегу четкий след двух полозьев.

На южном небосклоне, на самой линии горизонта стоял огромный солнечный диск, и нартовый след тотчас заполнился густой алой тенью последних лучей зимнего солнца.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Ушакову пришлось приложить немало усилий, прежде чем удалось убедить эскимосов, что празднование Октябрьской годовщины не столько Медвежий праздник, сколько знаменательная дата в истории молодой Советской Республики.

– Главное – это Октябрьская годовщина, – стоял на своем Ушаков.

– Раньше ты нам об этом не говорил, – с легким упреком заметил Иерок. – Когда мы услышали о празднике, то подумали, что это обещанный тобой всеобщий Медвежий праздник.

На собрании в день Седьмого ноября Ушаков держал речь в столовой деревянного дома, названной, по морскому обычаю, кают-компанией.

– В этот день трудовые вооруженные люди Петрограда напали на самую большую ярангу Солнечного Владыки, захватили ее и объявили власть бедного трудового народа. С тех пор прошло девять лет. Теперь каждый человек в нашей стране, будь это русский, эскимос или чукча, является хозяином своей жизни, хозяином всей земли…

– Это значит, что мы сообща владеем новым островом, – обернувшись к собравшимся, пояснил Иерок.

– Вождь трудового народа, товарищ Ленин, сказал: все, чем владеют богатые, отныне станет достоянием тех, кто работает, – продолжал Ушаков, нисколько не смущаясь комментариями Иерока.

– Главное богатство человека новой страны – это его руки, его труд. Все товары, еда создаются руками человека. Богатство наше здесь, на острове: это пушнина, это медвежьи шкуры. Вот почему мы соединяем самый большой праздник Советской страны с вашим большим праздником – Праздником белого медведя…

– Русские взяли власть в большой яранге Солнечного Владыки, а мы здесь, на острове, – добавил Иерок. – Правда, здесь царской яранги нет, но ничего, заселить этот остров не легче, чем войти в уже обжитую ярангу, кому бы она раньше ни принадлежала – царю или злому духу…

Ушаков не мешал разъяснениям Иерока, он даже доволен был тем, что его слова получают такое доступное для эскимосов толкование.

Когда закончилась разговорная часть праздника, охотники внесли головы недавно убитых медведей и положили на возвышение, украсив их бусами и ожерельями. Кивьяна хотел было пристроить к «своему» медведю красный флажок, но Скурихин успел помешать ему.

Для танцев освободили всю середину комнаты. Певцы, обнажившись до пояса, взялись за бубны.

Гром бубнов потряс деревянный дом, хриплые голоса эскимосов заполнили тесное помещение. Вслушиваясь в пение, Ушаков с удивлением отметил, что начинает находить в этих почти диких вскриках особое очарование, какое-то возбуждающее душу действие. Он ловил себя на мысли, что порой и ему хотелось выйти на середину комнаты, скинуть теплую куртку, клетчатую рубашку и предстать перед зрителями обнаженным, двигая руками и ногами в такт размеренным ударам бубнов.

Вышел Таян и протанцевал перед «своим» медведем, за ним Кивьяна, Тагью, Апар, Анъялык, Етувги…

А под конец был исполнен общий эскимосский танец, который так и назывался: «Все танцуют и поют».

Расходились поздно.

В небе полыхало полярное сияние, и вышедший проводить гостей Ушаков спросил Иерока:

– Есть ли в этом сиянии какое-нибудь предзнаменование?

Иерок поднял голову и долго всматривался в игру разноцветных лучей. Согласно старинным поверьям, в сути которых он не сомневался, эти огни отражали деятельность ушедших из земной жизни людей, обитающих ныне в окрестностях Полярной звезды, главной и приметной точки северного небосклона. Что значила сегодняшняя игра небесных огней, об этом можно будет судить по событиям, которые последуют завтра.

– Увидим, – уклончиво ответил Иерок. – Могу только сказать, что завтра будет пурга.

– Но барометр указывает на ясную погоду, – возразил Ушаков.

– Не знаю, что показывает твой барометр, но я чую всем своим телом, что к утру поднимется ветер.

Ушаков с удивлением посмотрел на эскимоса: что там, за этими темными, полными неразгаданных мыслей глазами? Почему вдруг и у него на душе стало тревожно?

– А я хотел завтра поехать в бухту Сомнительную.

– Придется повременить, – сказал Иерок.

На следующее утро и вправду Ушакова разбудило завывание ветра и грохот пурги.

Это была первая настоящая пурга, которую переживал Ушаков. Ом торопливо поднялся, почистил зубы, умылся и, поставив чайник на примус в небольшой кухоньке, решил посмотреть, что творится на улице.

Дверь едва поддалась, но вместо снежной круговерти он увидел перед собой гладко отполированную снежную стену, на которой отпечатался рисунок наружной двери. Вход в дом совсем занесло. Ушаков схватил припасенную в тамбуре лопату и принялся копать. Пробив снежную стену, чуть было не потерял лопату: ветер вырывал ее из рук. Ушаков заметил нечто странное: на улице словно бы посветлело (хотя обычно в этот утренний час была кромешная тьма), казалось, летящий снег весь светился.

Откопав вход, Ушаков вернулся в комнату и, прихлебывая чай, стал думать о том, что ему делать в таких непривычных условиях, как жить, чем заняться. Перспектива безвылазно сидеть дома, когда полно работы, когда нужно продолжать исследование острова, удручала и навевала тоскливые мысли.

За поздним общим завтраком доктор Савенко говорил:

– Удивительно, но у некоторых эскимосов я нашел явные признаки цинги… Спросил у Иерока, и он сказал, что раньше такое бывало, когда наступали голодные дни и приходилось есть всякую дрянь. Но он высказал и такое соображение: эскимосы едят много русской еды, часто пренебрегая моржовым мясом и копальхеном. А главное, им не удалось запастись на зиму зелеными листьями, съедобными корешками. Оказывается, у них растительная пища довольно разнообразна…

– Это и наша ошибка, – самокритично заметил Ушаков. – Надо было дать людям возможность осенью собрать необходимую зелень.

– Я спросил Иерока, – продолжал Савелий, – почему они не позаботились об этом заранее, он ответил, что эта земля незнакома им, женщины боялись уходить далеко в тундру, потому и собрали мало…

– Единственный выход – усилить их питание за счет свежего тюленьего мяса, особенно печени, – сказал Скурихин.

Первая зимняя пурга на острове Врангеля дала полное представление о том, что значит затяжная непогода в этих широтах. Ушаков беспокоился, выдержит ли в таких суровых условиях деревянный дом. Оказалось, дом выдержал, только в комнате доктора Савенко промерзали стены, и поутру на них выступал иней. Да и печка была неважной. Ушаков распорядился утеплить стены и переложить печку.

Пурга продолжалась дней двадцать, и, когда наконец, казалось, совсем иссякло терпение и уже невозможно было слушать унылое завывание ветра и грохот снежных шквалов по железной крыше, Ушаков вдруг проснулся среди ночи от оглушительной тишины. Сначала почудилось, что он еще спит и тишина эта ему снится. Но, убедившись, что и снаружи все стихло, Ушаков обрадовался и решил, что завтра же отправится в бухту Сомнительную.

Однако в назначенное для отъезда утро он не смог не только подняться с постели, но даже пошевельнуться.

Осмотрев начальника острова, измерив температуру, доктор долго о чем-то думал, что-то прикидывал, потом уверенно произнес:

– Вам не прошли даром те путешествия, когда вы спали в сырости, на холодных камнях. У вас воспаление почек.

– Это серьезно? – спросил Ушаков. – Сколько времени мне придется лежать?

Доктор помолчал, пристально вглядываясь в пациента, наконец сказал:

– Я хочу быть с вами откровенен, Георгий Алексеевич. Речь идет не о том, когда вы сможете встать… Не знаю, удастся ли вам вообще выжить в таких условиях… Честно говоря, у меня даже и нужных лекарств нет.

Ушаков прикрыл глаза. Он действительно чувствовал себя скверно, хуже некуда. Никогда прежде не доводилось ему испытывать что-либо подобное, но слова доктора он всерьез не принял: как это умереть? Дело только начинается, впереди столько неизведанного, а тут помирать… Удивительно, но страха перед смертью у него не было. И не от избытка храбрости, не от глубокого философского понимания неизбежности конца для всего живого, а от простой мысли, что его время умирать еще не пришло.

Дни шли за днями, а состояние не улучшалось. Иногда наступало временное облегчение, и в прояснившееся сознание врывался дикий свист декабрьской пурги, а в него вплетался ночной собачий вой, хуже которого Ушакову ничего ранее слышать не приходилось.

В бреду часто всплывали видения больших городов, утопающих в роскошной зелени, благоухающих и цветущих. Сквозь неистовый вой собак и пурги доносилась странная музыка: пели скрипки, нежный женский голос вливался в яростный грохот бури. Трудно было провести границу между бредом и явью, когда разговор с оставшимися на материке друзьями вдруг переходил в дружескую беседу с навещавшими больного эскимосами.

Чаще всех приходил Иерок. Он часами сидел в углу у двери, пристально наблюдал за больным. И странно, от одной мысли, что рядом живой и сочувствующий человек, становилось легче; приходя в себя, Ушаков старался ободряюще ему улыбнуться.

– Надо поправляться, – говорил Иерок. – Много медведей подходит к селению, надо охотиться и делать новый Медвежий праздник.

Другие посетители говорили с Ушаковым так, словно он был здоровым или же вот-вот должен поправиться и заняться делами.

Несколько раз заходил Аналько. Он слыл человеком, который умел исцелять болезни, но браться за русского умилыка он не решался. Однако завел разговор о том, что в будущем ему хотелось бы иметь настоящие карманные часы.

– Я скоро переселяюсь на северную сторону острова, – сообщил Аналько. – Ты говоришь, что там хорошая охота на пушного зверя. Я верю тебе. Я хочу тебе оставить маленькую байдару, чтобы ты весной мог охотиться на уток.

Из бухты Сомнительной приехал Клю. И сразу же явился в деревянный дом, принес мороженую нерпичью печень. Он положил свой подарок прямо на пол у кровати больного и весело заговорил с ним:

– Послушай, умилык! У меня в упряжке недостает одной собаки. Подари мне пестрого щенка. Когда ощенятся мои суки, я верну тебе… Да, знаешь, я учусь грамоте…

– А кто же учит тебя? – слабо улыбнувшись, спросил Ушаков.

– Я сам учусь! – гордо сказал Клю. – Беру какую-нибудь коробку или банку, на которой отчетливо напечатаны буквы, и срисовываю. Только бумаги нет. Какая была у меня – вся кончилась.

Ушаков распорядился выдать Клю карандаши и бумагу.

– Давай скорее поправляйся, – сказал на прощание обрадованный подарками эскимос. – Скоро будем писать друг другу письма.

Когда полегчало, беседы с Иероком стали продолжительнее. Обычно гость начинал с рассказа о погоде. В основном бушевала пурга, но, когда она затихала, температура воздуха ощутимо снижалась. На море с грохотом ломался лед.

– Солнца нет, – сокрушенно сообщал Иерок. – У нас в Урилыке даже в самую глухую зиму солнце хоть ненадолго, но все же показывается над горизонтом, а здесь – только алая полоска видна…

– Как ты считаешь, почему не видно солнца? – спросил Ушаков.

Иерок подумал и сказал:

– Зимой солнце далеко уходит от земли. Поэтому в Урилыке оно висит очень низко. А сейчас мы на острове. Южнее нас материк. Он и закрывает солнце. Если бы материк не загораживал от нас южную сторону неба, то и здесь теперь было бы солнце.

Иногда Иерок рассказывал сказки.

Причудливый мир, волшебные превращения воспринимались им как реальность, существующая где-то помимо земли. Порой она соприкасалась с жизнью людей и даже воздействовала на них.

– Через сказочные существа проникают в нашу жизнь болезни, – серьезно сказал Иерок, закончив очередную сказку о волшебной женщине Майырахнак. – Но сила может быть и в слабом на вид существе, – продолжал эскимос. – Вот послушай о маленьком храбром палтусе. Маленький палтус резвился в волнах недалеко от старой Чаплинской косы, там, где пологий берег переходит в скалы. Вдруг из-за скал показалось большое стадо белух. От их стремительного движения кипела вода и подымались высокие волны. Одной из таких волн и выкинуло на берег маленького палтуса. Напрасно он пытался доползти назад до воды, волны от проходящих белух отбрасывали его все дальше и дальше. Испугался палтус, забился на гальке, обращаясь к белухам:

«Я высохну на берегу! Моя кожа растрескается, и я погибну! Возьмите меня в зятья! Не бросайте на суше!»

«Пусть идущие сзади себя подберут», – отвечали белухи и проплывали мимо.

Тогда маленький палтус запел песню:

 
Не глядите, что я мал,
В самом деле я удал.
Пригожусь я вам в зятья,
Только подберите…
 

Сзади идущие белухи услышали песню палтуса, подобрали его, положили на спину и понесли в свое стойбище.

Так маленький палтус стал жить в стойбище белух. Вскоре он женился на одной из них. Все шло хорошо, но стал замечать палтус, что белухи пугливы и все время чего-то боятся.

И спросил он жену:

«Чего вы все время боитесь?»

«Мы боимся волков, – ответила жена-белуха. – Как только замерзает тундра, они приходят сюда и кусают нас».

И действительно, когда пришла зима, замерзли озера, реки и само море покрылось льдом, в ясную морозную погоду с шумом и лаем к берегу подошли волки. Белухи попрятались в свои жилища-землянки и крепко-накрепко завязали двери.

Приблизились волки к крайним землянкам, разрыли на них крыши, спустили ременную петлю и закричали:

«Зацепите вашего старшего!»

Белуха-умилык говорит:

«Пусть я погибну, но спасу моих детей».

Сунул голову в петлю, и тут же волки выдернули его. Разорвали острыми клыками и съели, не оставив даже костей.

Спустили еще петлю и кричат:

«А теперь зацепите кого-нибудь помоложе, потому что у этого мясо жесткое!»

Пришлось молодому лезть в петлю. Выдернули его волки, и тоже съели, как и первого. Так забавлялись и объедались волки, пока не добрались до землянки, в которой жил со своей женой маленький палтус. Начали разрывать крышу, а он и говорит жене:

«Унеси меня в самый темный угол и дай копье».

Исполнила жена его приказание, а сама дрожит от страха. Вот уже в дыру спускается петля, и волки кричат сверху:

«Цепляйте кого-нибудь! Можете и ребенка, если он есть!»

Перепуганный тесть начал надевать на себя петлю, а палтус говорит ему:

«Сними петлю!»

Послушался тесть, а сам задрожал пуще прежнего. Волки уже начали терять терпение, подошли близко к дыре на крыше.

А маленький палтус лизнул точильный брусок и запел песню:

 
Точу копье,
Лезвие блестит!
Точу копье,
Острие звенит!
 

Только сунулся волк в дыру, а палтус возьми и всади ему копье в сердце. Жена с тестем оттащили убитого волка в сторону, а с крыши опять кричат:

«Ты что, один ешь?»

Едва второй волк показался в землянке, маленький палтус всадил ему острие под лопатку.

Тогда послали волки третьего своего товарища. Этого маленький палтус не смог сразу убить, а только ранил.

Раненый вырвался из землянки и побежал. Увидели его товарищи, истекающего кровью, испугались и кинулись за ним следом.

Долго бежали волки, пока не очутились в глубинной тундре, далеко от морского берега. Здесь и стали жить.

С той поры они никогда не тревожат белух, лишь на оленьи стада нападают…

…В комнату часто заходила Нанехак. Она появлялась молчаливая, как тень, ставила возле кровати на столик бульон, хорошо сваренное тюленье мясо и так же неслышно удалялась.

Иногда, открывая глаза, Ушаков видел ее лицо, но ему казалось, что это бред.

Однажды до него донесся чей-то голос; стряхнув забытье, Ушаков услыхал пение. Он узнал голос Нанехак, но, чтобы не смущать женщину, не открывал глаз. Это была странная песня, непохожая на те, что обычно исполняли эскимосы на своих празднествах. Какая-то нежная, удивительная, незнакомая мелодия, словно пришедшая из далеких теплых краев. Она обволакивала, завораживала, и веки наливались сладкой дремотой. Голос то угасал, то снова вздымался, как тихая размеренная морская волна.

– О чем ты поешь, Нана? – спросил Ушаков, когда женщина умолкла.

– Я пела о том, чтобы ты поправился, чтобы снова стал здоровым и веселым, – ответила Нанехак.

Конечно, главным победителем болезни оказался молодой, сильный организм. Но и забота эскимосов, их уверенность в том, что русский умилык обязательно поправится, помогали врачу.

Аналько так прямо и сказал Ушакову:

– Наверное, здешний злой дух ошибся. Он хотел выбрать себе в жертву эскимоса, а попал в тебя. Так что не беспокойся, выздоровеешь.

За время болезни Ушаков наслушался рассуждений о том, что остров, как оказалось, обильно населен разного рода духами, которые не одобряют вторжения людей в их владения.

– Мы не знаем, как с ними разговаривать, и они часто обижаются на нас, – с серьезным видом сокрушался Аналько.

Иерок был осторожнее в своих высказываниях о недружелюбных Неведомых силах, но это объяснялось скорее всего тем, что он понимал: русский умилык не верит в существование духов.

Ушаков мало-помалу поправлялся, но тревожное настроение не покидало людей. Время от времени доктор Савенко приносил вести о заболевших, но самое удивительное было в том, что многие страдали цингой.

Свежего мяса оставалось все меньше, да и копальхен был на исходе. Главные запасы размещались далеко от бухты Роджерс, на мысе Блоссом, в Сомнительной, а бушевавшая почти все время пурга не давала возможности съездить за ними на собаках. Никто не голодал, продуктов хватало всем, но цинга шла от яранги к яранге. Были и другие болезни; и доктор Савенко, и эскимосский шаман Аналько буквально не знали покоя.

Люди приуныли, поникли. Даже Кивьяна, никогда раньше не унывавший, жаловался на холодный мрак, окутавший остров.

– А вдруг солнце совсем не покажется? – однажды спросил он.

– Такого не может быть! – уверил его Ушаков. – Весна придет в свое время, как положено, а до первых лучей и вовсе недолго осталось.

Многие, даже самые азартные охотники сидели по своим ярангам, варили кашу, пили чай со сгущенным молоком, предаваясь мрачным мыслям.

– Почему вы не охотитесь? – спрашивал Ушаков.

– В такой темноте недолго и злого духа встретить, – ответил Аналько. – Они обступили селение, только и ждут, как бы всех нас сожрать.

Ушаков, все еще слабый, не оправившийся после болезни, стал понемногу выходить из дому.

Первым делом он откопал занесенное снегом окно, хотя через него уже давным-давно не проникал дневной свет. Потом стал ходить по ярангам, ободряя людей, стараясь поднять настроение.

Как-то вечером он спустился к морю. Это было накануне Нового, тысяча девятьсот двадцать седьмого года. Мороз обжигал лицо, кусал даже ноги, обутые в теплые оленьи чижи и камусовые торбаза. Море до самого горизонта было сковано толстым, неподвижным льдом, и зрелище было таким удручающим, что Ушакову пришлось напрячь все свои силы, чтобы не поддаться отчаянию.

Новый год встретили не очень весело.

А наутро, первого января, доктор Савенко принес известие о том, что Иерок слег.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Иерок лежал в пологе, а голова его была высунута в чоттагин, где молча сидели Апар, Нанехак и Аналько.

Ушаков подошел к больному. Иерок бредил, кого-то звал, иногда вдруг произносил русские слова. Придя в себя и увидев рядом с собой умилыка, даже попытался улыбнуться.

– Как же так, Иерок? Что с тобой? – участливо спросил Ушаков.

– Вот… заболел, – виновато, слабым голосом отозвался старик. – Пока ты болел, я держался… А теперь мой черед. Нельзя, чтобы оба умилыка разом болели.

– Пусть доктор Савенко посмотрит тебя, – сказал Ушаков. – Он ничего дурного не сделает. Обещаю тебе…

– Хорошо, пусть придет, – еле слышно проговорил он и, закрыв глаза, снова впал в забытье.

Доктор Савенко выслушал больного. Градусник он так и не отважился поставить, видя, как Нанехак зорко следит за его руками. Но и без градусника было ясно, что у старика сильный жар. Вероятнее всего, это воспаление легких. Выдержит ли он?

На вопросительный взгляд Ушакова доктор лишь в сомнении покачал головой.

Савенко ушел, ушел шаман Аналько, но Ушаков остался рядом с больным другом. Он вспоминал дни собственной болезни, когда, открывая глаза, всякий раз видел сидящего на корточках у двери Иерока, ловил его сочувствующий взгляд.

Ушаков прислушивался к тяжелому дыханию больного, вспоминал их первую встречу в бухте Провидения, разговор об острове, долгие беседы, когда они вместе мечтали о будущем нового эскимосского поселения. «Я слышал от стариков, – говорил Иерок, – что наш народ смело обживал новые земли. Почему бы нам не последовать этому хорошему древнему обычаю?» Но жизнь здесь оказалась нелегкой. И вот первое серьезное испытание. Ушаков был достаточно самокритичен, с тяжелым сердцем он брал на себя значительную долю вины. Много, слишком много времени было потеряно осенью. Увлеклись постройкой дома, складов, совсем забросили подготовку к зиме, мало запасли мяса и зелени. А ведь именно от этого во многом зависит жизнь эскимосов. Разве нельзя было побольше внимания уделить охоте? Конечно, можно. Того же моржа на мысе Блоссом было сколько угодно… От голода, понятно, никто не умрет, но от других болезней, как оказалось, люди здесь не застрахованы.

Так и остался неосуществленным план большой совместной поездки двух умилыков вокруг острова.

– Он в последние дни был очень плох, – тихо рассказывала опечаленная Нанехак. – Держался на ногах только потому, что хотел помочь тебе выздороветь.

– Что я могу для него сделать? – с горечью спросил Ушаков.

– Будь рядом, – попросила Нанехак, – пусть он видит тебя, когда будет приходить в сознание. Ему осталось совсем мало жить…

– Как ты можешь говорить такое? – с ужасом воскликнул Ушаков, пораженный тем, с какой безысходной уверенностью произнесла эти слова Нанехак. – Он еще может выздороветь!

– Нет, он уже не поправится, – печально вздохнула Нанехак. – Он долго боролся с болезнью, не поддавался ей, ходил, охотился, и вот – рухнул… Он не поднимется…

Поздним вечером, когда в небе заполыхали огни полярного сияния, Ушакову показалось, что Иерок уснул: его дыхание стало ровным, размеренным.

– Я приду утром, – тихо сказал он Нанехак, прикорнувшей у едва тлеющего очага.

Сияние было таким сильным, что под его сполохами хорошо просматривался весь ряд эскимосских яранг, длинное, почти по самую крышу занесенное снегом деревянное здание. Кое-где у жилищ виднелись безмолвные тени. Ушаков медленно шел к дому и едва не столкнулся с Кивьяной. Тот стоял у задней стены своей яранги и разбрасывал с деревянного блюда крошки еды, которые тут же подбирали собаки. Сначала Ушакову показалось, что он просто кормит собак, но потом догадался: эскимос приносит жертву. Умилык хотел было незаметно пройти мимо, чтобы не смущать Кивьяну, но тот сам остановил его:

– Как там Иерок?

– Уснул…

– Наверное, насовсем уснул, – печально произнес Кивьяна.

– Почему ты так думаешь? – осуждающе спросил Ушаков. – Он поправится.

– Гляди! – Кивьяна показал на сполохи северного сияния. – Видишь, сколько огней зажгли в окрестностях Полярной звезды? Это ему путь указывают, чтобы не заблудился.

– Зря ты так говоришь, – пробормотал Ушаков и заспешил дальше.

Он долго не мог заснуть, ворочаясь на оленьей шкуре, покрытой простыней, и думая о том, как легко эскимосы относятся к великому таинству смерти. Его поразила глубокая покорность судьбе.

Под окном послышались шаги. Ушаков невольно глянул на часы: они показывали полночь Шаги доносились уже из коридора, затем раздался легкий стук в дверь. Это был Павлов. Уже по выражению его лица Ушаков понял все.

– Умер, – сказал учитель и тяжело вздохнул.

Покойный лежал на новой оленьей шкуре, одетый в будничную зимнюю кухлянку. На голове его – аккуратно подвязанный под заострившимся подбородком малахай, а вытянутые вдоль тела руки были в рукавицах из коричневого темного камуса. Затем тело накрыли пыжиковым одеялом и вдоль положили длинный деревянный брусок.

Всеми приготовлениями молчаливо распоряжался Аналько. Апар, Кивьяна и Таян повиновались ему сосредоточенно, со знанием дела. Очевидно, им не раз приходилось снаряжать человека в последний путь. У костра возилась потемневшая от горя Нанехак. Ей помогала сестра. Нанехак не плакала, и только растрепанные, непричесанные волосы и следы копоти на лице свидетельствовали о глубоких переживаниях женщины. Она взглядом показала Ушакову место на китовом позвонке в углу чоттагина, чтобы русский умилык не мешал совершению похоронного обряда.

Покойного крепко связали ремнями, оставив с каждой стороны тела по три петли.

После этого Нанехак подняла переднюю стенку полога, подперла ее палкой и подала деревянное блюдо с вареным мясом. Погребальная трапеза проходила в молчании. Аналько знаком подозвал Ушакова и дал ему кусок.

– Хорошая, тихая погода, – сказал он.

Ушаков молча кивнул. Он едва смог проглотить кусок мяса.

– Это значит, что уходящий не имеет зла ни на кого из оставшихся, – продолжал Аналько.

Когда мясо было съедено, Нанехак подала каждому по чашке крепко заваренного чая. Покончив с чаем, покойника вынесли ногами вперед за ременные петли. Ушакову дали третью петлю слева.

Тело обнесли вокруг яранги и положили на снег позади жилища, рядом с заранее приготовленной нартой. Все уселись на снег.

Началась одна из главных церемоний похоронного обряда: вопрошание уходящего. Аналько и Кивьяна взялись за концы деревянного бруса. Аналько громким голосом задавал вопросы, и уходящий отвечал. Считалось, если тело поднимается легко, он дает положительный ответ, а когда тяжело – отрицательный. Как заметил Ушаков, сама форма вопросов была такова, что она не давала возможности для двоякого толкования.

Покойнику задали обычные вопросы: не держит ли он на кого-нибудь зла, какова будет дальше охота, хочет ли он быть зарытым в землю или останется на поверхности, намеревается ли он возвратиться туда, где похоронена его жена…

После завершения обряда вопрошания тело положили на нарту, а у изголовья пристроили ящик с вещами умершего. Апар запряг собак. Они, словно понимая значительность происходящего, вели себя на редкость спокойно, не лаяли, не визжали, не огрызались друг на друга. Процессия тронулась, провожая в последний путь своего товарища. Ушаков вместе с другими держался за петлю и медленно брел вслед за упряжкой, поднимающейся по склону холма. Время от времени процессия останавливалась, провожающие отряхивались над покойником, передавая ему свои настоящие и будущие недуги. Ему они все равно уже больше не повредят, а оставшимся – все облегчение. Ни одной женщины в прощальной процессии не было: дочери Иерока остались в осиротевшей яранге.

Наконец похоронная процессия достигла назначенного места. Отстегнули собак, и, освобожденные от упряжки, они побежали обратно в селение. Осторожно смели снег и на обнаженную землю положили тело. Аналько перерезал все ремни, разрезал торбаза, кухлянку, рукавицы, штаны, шапку. Остальные сломали нарту, сложили обломки в груду и придавили тяжелыми камнями. То же сделали и с остатками разрезанной одежды. Аналько вполголоса объяснял Ушакову значение действий.

– Ничего не должно оставаться целым. Иначе, если вдруг Иероку вздумается вернуться, он может быстро собраться и пойти за кем-нибудь в поселение. А так, пока починит нарту, сошьет разрезанную одежду, он позабудет обратную дорогу или передумает. И еще: одежда придавлена камнями, чтобы она не колыхалась на ветру и не рождала пургу, плохую погоду.

Возле изголовья умершего, в кругу из камней, положили охотничий нож, чайник, чашку, напильник, точильный брусок, трубку, спички, кисет с табаком. Эти вещи также были поломаны и разбиты. Здесь же оставили несколько галетин, кусок сахару, табак. Остальное Аналько разделил между участниками похорон. Ушакову досталась галетина и обломок жевательного табаку. Ремень, которым был обвязан покойник, тоже разрезали на куски, и каждый, получивший отрезок, завязал на нем по две петли.

– Это чтобы наша жизнь не ушла за Иероком, – объяснил Аналько. – Через петли она не пройдет…

Когда процессия двинулась обратно в поселение, Аналько несколько раз поворачивал назад, намеренно наступая На старые следы, и, делая петлю, удлинял и запутывал дорогу. Путь лежал мимо яранг, к морю. Спустившись на лед, эскимосы несколько раз перекувырнулись и, выбравшись на берег, развели большой костер, над огнем которого довольно долго отряхивались и выбивали свои одежды.

– Все это мы делаем, чтобы вместе с очищающим огнем ушло нехорошее, – пояснял шаман. – Сейчас в яранге Иерока начнется «талимат кават» – «пятиночные сновидения». Никто не будет входить и выходить из яранги, никто все это время не будет там раздеваться. Нельзя ничего делать, особенно шить… Вот послушай, что случилось много-много лет назад… Жена одного умершего эскимоса, чтобы развеять горе, отвлечься от мрачных мыслей, стала сшивать нитками из оленьих жил камусы. Шьет, а нитка все за что-то цепляется. Женщина осмотрела жильную нить – она ровная, гладкая, ни одного узелка. Но как начинает шить – снова она цепляется. Вдруг за ярангой послышались шаги, а потом в чоттагине возник какой-то шум, возня. Подумала женщина, что это собаки забрались, зажгла мох в каменной плошке и вышла посмотреть. А там лежит тело ее мужа. И упала она бездыханной прямо на него, своего любимого. Пришлось на следующий день хоронить уже обоих, а торбаза так и остались недошитыми. С той поры и повелось: не шьют не только в яранге умершего, но и во всем селении…

Странно, но после похорон Иерока в природе наступила удивительная тишина. Над крохотным поселением, над всем островом ясными звездами и полной луной сияла полярная ночь, и лишь в полдень южная сторона горизонта окрашивалась в алый цвет, напоминая о том, что где-то существует яркое, обжигающее, ослепительное солнце, от которого люди ищут укрытия. Не верилось' что где-то может быть такое.

Прошли пять дней траура, и Ушаков решил навестить ярангу Иерока.

В ней было пусто и сиротливо. Голодные собаки, свернувшись клубком, лежали в холодном, неприбранном чоттагине, и сама Нанехак, всегда чистая, аккуратная, показалась растрепанной и грязной.

– Здравствуйте, умилык, – тихо поздоровалась она с гостем и захлопотала, разжигая потухший костер.

– Да ладно, не надо чаю, я только что пил, – попытался остановить ее Ушаков.

– Как же можно так? – пробормотала Нанехак. – Если бы отец был жив, он меня поругал бы за то, что я не угостила тебя.

Апар чинил старые снегоступы, но по всему было видно, работал он только для того, чтобы просто чем-то заняться. Он вяло и тупо посмотрел на Ушакова и едва кивнул, когда тот поздоровался.

– Ты не заболел? – спросил его Ушаков.

– Не заболел я, – угрюмо ответил Апар.

– А отчего не пошел на охоту? Погода-то хорошая…