Текст книги "Рабы ГБ"

Автор книги: Юрий Щекочихин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 22 страниц)

– Ты наблюдал за иностранцами, а они за тобой – наблюдали?

– Я ощущал их внимание всегда, везде и всюду. Но я понимал, что это необходимо. Я верил, что это надо, и я гордился сотрудничеством с КГБ.

У меня были различные интуристы. Но одни, очень пожилые, запомнились мне на всю жизнь. Это была американская пара, которая наняла советскую "волгу" с финским водителем. У меня не было прав, но я очень хорошо ездил, и я возил их сначала по Москве, все показывал, а они внимательно слушали и обо всем расспрашивали. Меня это покоряло, я старался им показать Союз как можно лучше, и они со мной подружились. Безмолвный финский водитель сидел всегда сзади. Мы проехали по всей стране – от Москвы до Одессы. Через Умань. А потом оказалось, что в Умани нельзя останавливаться и въезжать туда. Потом меня вызвали: сначала поговорили со мной в "Интуристе", потом – более серьезные люди, очевидно, из КГБ.

Но из-за уманского случая меня больше не приглашали в "Интурист". Я обиделся, но когда позвонил в КГБ, мне дали адрес, по которому я должен был прийти... Это оказался "Спутник". Передо мной разложили, как карточный пасьянс, туры... Зарплата точно такая же – иди, работай...

И я начал работать в "Спутнике", зная не только о том, что за мной серьезная поддержка КГБ, но и то, что КГБ знает о моем каждом шаге.

Первыми мне достались в "Спутнике" выпускники "Корпуса мира", которым в качестве подарка был дан тур в Советский Союз на три месяца. Я ездил с ними по всей стране.

Это были очень интересные молодые люди, очень эрудированные и весьма грамотные каждый в своей области. Один парень отлично знал работы Маркса и Ленина, обильно цитировал их и, ссылаясь на конкретный том, доказывал мне, что Ленин бандит и преступник... Это, конечно, резало мне слух. Но он очень толково, очень доходчиво раскладывал нашу историю так, как ее видел нормальный человек и как мы воспринимаем ее сегодня. Но тогда для меня эти слова были первым абсурдом, казались оскорблением и меня самого, и моей страны. Ведь каким я был тогда? Ленин свят и марксизм свят. А он говорил как враг, самый страшный враг нашей родины, один из тех, против которых я и должен был работать.

Среди этой группы молодых людей была девушка, в которую я, в общем, влюбился. Ко мне она тоже хорошо относилась. Все это было романтично и интересно... И я ей написал потом, через год, одно-два письма... Она мне ответила. Но потом переписка закончилась, потому что я знал и в это свято верил: плохо, преступно переписываться с человеком из-за границы.

Потом меня перевели на секретную специальность, общаться с иностранцами стало невозможно, и лишь изредка поддерживали со мной связь сотрудники КГБ.

– Ты выходил с ними на связь или они с тобой?

– Я знал телефон (начинаются все эти телефоны на "224", в то время "Б-4"), но чаще, раз в два или три месяца, раздавался звоночек от них.

После института я начал работать на довольно секретном предприятии. Свой дипломный проект я защитил с отличием. Стал инженером, получал на 10 рублей больше других и думал, что светлое будущее мне гарантировано. Но, кроме того, я был гонщиком, и именно в этом была моя раздвоенность. Инженер, сотрудничаю с КГБ и вместе с тем – грязные гаражи и фанатичные занятия мотогонками. И однажды я решил все бросить, резко изменить свою судьбу и отправился работать на ракетный полигон.

– И сильно изменилась судьба?

– Я жил в гостинице космонавтов, вместе с испытателями и инженерами. Что больше всего запомнилось? На полигоне царил дух тюрьмы и зоны. У нас, инженеров-испытателей по системам заправки, всегда был спирт, что давало нам огромные привилегии... Пьянство процветало со страшной силой, на спирт можно было выменять боевую гранату. Спирт не доходил до ракет, трубы им мы не мыли... Я восстал против этой системы, но тех, кто противился, – просто избивали... Один наш парень восстал против главаря. Его напоили и со страшной силой избили... Полуживого я нашел его в степи...

Тогда я собрал пять человек и из гостиницы космонавтов перебрался к "черной кости", к монтажникам. Это был одноэтажный барак: грязь, сырость, холод... Но жили мы дружно. У нас тоже был спирт, но на него мы меняли мясо. Я сам готовил и кормил ребят, а они просто хотели бросить пить.

Там многие спивались. Мне приходилось отправлять людей домой с белой горячкой. Когда человек жрет мыло, убегает в степь... Ловишь его в степи, изо рта пена... Жестоко и тяжело...

Там, на Байконуре, работали в основном изломанные люди. Одни просто мечтали заработать: кто на квартиру, кто на машину... Другие – сбежали туда оттого, что дома не сложилось.

Я там всегда ходил с ножом... Готов был убить любого, кто поднял бы на меня руку. Но на меня не замахивались...

Мы должны были уехать в Москву, для переоформления командировки. Мой товарищ (из тех, кто ушел вместе со мной из гостиницы) должен был забрать в гостинице свой паспорт. Пошел туда и не вернулся. Я долго ждал его у подъезда, но понял – там снова пьют. Я поднялся и попытался его увести. Но мой начальник, огромный такой дядька, совершенно пьяный, сказал: "Ты чего! У меня день рождения! Пей!" – "Я не пью". "Ты что, брезгуешь!?" – пьяно спросил он меня. Я ответил: "Если ты думаешь, что это так, то да, брезгую..." И вдруг – молниеносный удар в челюсть такой силы, что челюсть выскочила из сустава. На мне нависли трое. Меня крутили, а я смотрел на стол. Что я хотел найти там? Нож, вилку, все что угодно... Я понял, что должен его убить. Но ни ножа, ни вилки не было – на столе стоял только толстенный графин, обмотанный изоляционной лентой, чтобы не было видно, сколько там спирта. И тогда я вырвался, схватил графин, перепрыгнул через плечи тех, кто стоял у стола, и ударил графином своего начальника. Я разбил ему череп, повредил какие-то артерии – на два метра вверх брызнула струя крови. Я попятился назад и выставил осколки разбитого графина. Но закон тюрьмы был там известен – все опустили руки.

Мне уже не хотелось убивать своего начальника – я переживал за него. Я подошел к столу, опустил на стол разбитый графин и сказал: "Теперь ваша очередь"... На меня накинулись с криками: "Его надо выбросить из окна!" (а это был четвертый этаж!). Подтащили к окну, кто-то уже открывал его, но тут начальник закричал: "Не трогать!".

Ну а потом... Потом был приведен военный врач и за две бутылки спирта наложил начальнику швы. Потом мы с моей жертвой сели за стол. Все остальные, помню, куда-то попрятались... Начальник сказал мне: "Ты меня чуть не убил...". Мы долго разговаривали.

Оказалось, что он совершенно одинокий человек. С женой в разводе. Дома осталась одна мать, которой он писал письма... Меня потрясло его отношение к матери.... Мы с ним начали пить этот спирт.

Для него это было привычным делом, для меня же – нет. Я пил его как воду, не чувствуя, что пью... Я не помню, как меня донесли до моего барака... Помню только, как там убирал за собой блевотину...

Через несколько дней мне позвонили из Москвы: "Ты где!? Мы купили тебе мотоцикл, единственный на всю команду, а ты почему-то исчез". Мне сказали, что я должен готовиться к чемпионату Союза. Я быстро рассчитался и уехал в Москву.

– Константин, как я понял, там, на Байконуре, ты потерял контакты с КГБ. Ты их не искал, и они тебя не трогали?

– Да, все снова началось в Москве... Вернулся, с той работы уволился, устроился на другую, в научно-исследовательский институт автомобильной промышленности. Это была одна из тех бумажных контор, которыми как трутнями была обвешана страна: там не платили хороших денег, но никто особенно не заставлял работать.

Там я проработал семь лет, и с меня наконец-то сняли секретность.

– Для тебя это было так важно тогда?

– Конечно... Я стал ездить со сборной, добился хороших результатов в мотогонках на льду и впервые увидел другие страны. Но тогда я был слеп и, увидев их, – я не увидел ничего...

В моей голове был только спорт, только гонки...

Я жертвовал собой, перед каждым заездом я прощался сам с собой...

Однажды на соревновании мне сказали: "Ты не должен пропустить его вперед". А это был бывший чемпион мира, знаменитый чех Антон Шваб... Я сказал: "Нет, он не придет первым".

Я не смог выиграть у него старт, но каждый мой поворот угрожал его жизни. Он это понял... Четыре или пять виражей он держался, а потом остановился...

– Так испугался тебя?

– Он встал, чтобы его остановили судьи... Он понимал, что я мог его убить... Но я не нарушал правил! Я приехал на финиш первым – он не приехал вообще и потерял шанс стать чемпионом. Мне сказали, что такое было первый раз в истории мотогонок. Я вернулся домой на коне...

А через несколько месяцев разбился... И меня все бросили, никто из команды так и не пришел ко мне в больницу. Мне даже не на что было купить еду. Жена ждала второго ребенка, а я был брошен всеми...

Тогда-то я позвонил по телефону, который всегда помнил. Объяснил, меня попросили перезвонить... Звонил несколько раз, пока мне не сказали, что есть одно место: работа с иностранцами... Помню, я потом очень долго звонил по телефону, который мне дали. Мне регулярно отвечали: подожди, подожди...

Звонил я из больницы, тщательно скрывая, что у меня начала отниматься рука и не проходили головные боли...

Я прошел тогда четыре больницы. Я не хотел идти на инвалидность...

Когда я наконец-то уже вышел из больницы, мне сказали по телефону: можешь прийти по такому-то адресу... Там оказалось УПДК – Управление по делам дипломатического корпуса.

– Там знали о том, кто за тобой стоит?

– Конечно... Я же шел по проторенной ими дороге, и меня приняли как своего... И – пошла плотная работа с КГБ.

– Тебе тут же начали давать задания?

– Я хотел бы сказать о другом... Когда я впервые отправлялся на соревнование в капиталистическую страну (до этого я был только в Болгарии), меня вызвали в ЦК. Весьма респектабельный дядя очень учтиво и серьезно разговаривал и вдруг спросил: "А вот вам из Америки писали?" А ведь прошло уже много лет, когда я переписывался с той американской девушкой... А он мне все твердил: "И вам писали, и вы писали..." Я понял: там ничего не забывается! Это стало еще одним подтверждением, что обо мне знают и помнят. И я понял, что ничего не должен делать того, что не положено...

Это, повторю, было перед первым моим выездом на Запад. Там я все время чувствовал, что за мной следят... Скорее всего я ошибался. Но это было заложено в каждом советском человеке, попавшем за границу: казалось, что все спецслужбы нацелены на тебя.

Это сидело в тебе, и ты даже не хотел от этого избавиться: само собой подразумевалось...

– Ладно, и что в УПДК? Тебе сразу же предложили английское посольство?

– Да, и сразу же – шофером к послу Я принял это как большое доверие и великую честь для себя... Тем более что тогда я имел лишь третий шоферский класс...

На подобную работу принимали только коммунистов. Я же не был членом партии, но на это не обратили внимания. Я шел как по маслу...

Естественно, что ты шел как по маслу... Но не один же ты такой был в УПДК? Как я знаю, вся эта система была пронизана духом КГБ?

Не только в КГБ дело. Это – еще та система. Я никогда не приносил подарки начальникам, но знал, что другие-то тащут. Но от меня никто не требовал – все было тихо.

– То есть твоя связь с КГБ спасала тебя от поборов?

– Конечно... Только однажды (это было несколько лет назад), когда сотрудники УПДК стали часто ездить за границу, у нас появился новый большой начальник, заместитель по режиму, то есть человек, от чьей подписи зависел выезд... И он стал просить: "У меня – плохая резина. Ты ничего не придумаешь?" Да, в посольском гараже можно было кое-что достать, как, в принципе, и в самом посольстве. Короче, комплект резины я ему достал. И вот – очередной выезд – он не подписывает документы. Почему, не могу понять. Пошел к нему. Он закрывает кабинет, спрашивает, что я буду пить? А в сейфе виски, коньяк, водка... Я отказываюсь: "За рулем".

– "Да ладно, вас не трогают..." Посидели – и он мне сказал, какого размера ему нужны джинсы...

Я вернулся в посольство и сказал, что ни в какую заграницу я не поеду.

– Сказал англичанам?

– Нет, советскому администратору. Я ему сказал: "Добивайтесь сами моего загранпаспорта. Я должен только прийти к вам и его забрать – с визой и со всем, что надо. А с этим из УПДК я не хочу иметь ничего общего".

– И что?

– Буквально через две-три недели тот большой чин из УПДК был уволен. Как понял, его высчитали, хотя я и не называл его фамилии. Скорее всего, с таким же предложением он обратился еще к кому-нибудь...

Кстати, тот же генерал предлагал мне за большие деньги чинить автомобили: у него было два гаража, и он, очевидно, налаживал свое производство, предвидя перестройку..

– Но, как я понимаю, ты был направлен в английское посольство не для того, чтобы разоблачать взяточников из УПДК?

– Ну да... Кстати, англичане меня приняли великолепно, не зная, что я двулик – в буквальном смысле этого слова... Я, допустим, отношусь к человеку хорошо и преданно, но тем же вечером я встречаюсь с другим человеком...

– Из КГБ?

– Да... И все рассказываю об этом человеке из посольства.

– Где вы обычно встречались?

– К тому времени у меня самого уже появился автомобиль. Это было очень удобно для наших встреч... Хотя время от времени мы встречались на конспиративных квартирах...

– Часто происходили такие встречи?

– Были постоянные телефонные звонки. Часто встречались, если предстояла какая-нибудь важная акция.

– Что подразумевалось под словом "акция"?

– Это означало, что я должен был уделять человеку особое внимание... Мне просто говорили, что этот сотрудник посольства представляет особый интерес. Меня не интересовало, для чего и как.

– И все-таки, что именно интересовало?

– Бабник ли этот сотрудник посольства, стяжатель ли и так далее. То есть для них были интересны его пороки... Для того чтобы лучше узнать человека, я придумывал с ним всякие игры. Вплоть до валютных... Хотя в принципе на валютные меня не очень тянуло... По натуре я был другим человеком.

– И каким же образом ты старался проникнуть в души англичан?

– Через автомобили. Я за незначительные суммы чинил их машины, начинал с ними дружить, приглашал к себе домой... В доме – обычно застолье, пьянство... Иногда они проговаривались о своих делах... Тех, что меня интересовали. Вернее, не меня. ИХ! Я считал, что посольства имеют свои спецслужбы, в задачи которых входило вредить моему государству и получать информацию, которая может нам повредить. Да, такие службы должны, конечно, быть, и они есть. Но то, что я наблюдал, все больше и больше подталкивало меня к выводу: масштабы КГБ несоизмеримы с аналогичными западными службами.

У меня на памяти множество сотрудников КГБ, с которыми я общался. Были среди них и те, которых я вспоминаю нормально... От одного из таких, нормальных, я как-то услышал: если прикажут – он не остановится ни перед чем, каким бы плохим, нечеловеческим ни было его задание. И сказал мне это в принципе человек хороший. Но он – плохой, потому что он делает неправедное дело и организация его неправедная. И она не должна быть такой.

– А от общения с иностранцами у тебя тоже начиналось какое-то прозрение?

– Однажды я работал над одним "объектом" из посольства. Как я понимал, он был из спецслужбы... Эти люди обычно мало общаются с русскими и очень серьезно относятся к своей секретности, и потому этот человек был мало кому доступен из русских... Но мне повезло.

– И чем же ты его взял?

– У него была дорогая машина, а ее помяли... И на этой почве мы сблизились. Он стал бывать у меня в гостях, и все было нормально, то есть это были нормальные человеческие отношения, но ОНИ узнали об этом. Оперативник КГБ Володя, с которым я тогда общался, был человеком весьма тупым, твердолобым и без творческой замашки – стал толкать англичанина на откровенное предательство. И тогда я понял, что родина – это не только коммунизм, Ленин и Советский Союз. Для англичанина родина – Англия, такая же, как для меня – СССР. Тот англичанин оказался достойным патриотом своей родины, и это вызвало уважение. И я сказал: "Володя – не надо его трогать. Он же мне поверил, что я подружился с ним просто так". Володя посмотрел на меня как на идиота...

А потом мы вместе попали в аварию. Мы ехали ко мне домой, маленький сын баловался в машине с дверцей. Я сделал Резкий поворот, и сын вывалился из машины. Англичанин ехал за мной, и он прикрыл сына своей машиной – не дал транспортному потоку раздавить его. Вот так это было...

И я повторил своему куратору: "Не трогай его! Он – патриот своей страны, и для нас хорошо, что он не пойдет на предательство... Хотя бы идеологически нужно. Они должны понять, что среди нас тоже есть хорошие люди..."

– И чем закончилась эта история? Удалось твоему куратору завербовать этого англичанина?

– Он удивительно быстро уехал из Союза... Произошло это так. В моем доме я познакомил его с Володей. Между ними на кухне произошел какой-то нехороший разговор. Очевидно, тот склонял его на какую-то грязь...

– Ты переживал из-за этого?

– У меня начали открываться глаза...

– Скажи, в УПДК, как мне известно, следили не только за иностранцами, но и друг за другом? Ведь вся эта Система была пронизана стукачами...

– Меня и на это склоняли... Я пришел в УПДК довольно зрелым человеком. В студенческие годы сознание мое еще было не оформлено, но я уже серьезно относился к людям и к морали. Хотя, конечно, что это была за мораль... Отношение к общечеловеческой морали было испорчено еще в детстве. Мораль была коммунистической, главное в которой: если ты защищаешь ленинские идеи то для этого хороши все средства. Так нас воспитывали...

Когда я только пришел на работу в английское посольство, мне было предложено сообщать об атмосфере, царившей там среди русского персонала, о людях, об их привычках... Я отделывался общими фразами и не хотел называть фамилии. А потом в открытую сказал, что это мне не подходит. От меня отстали... Правда, раза три-четыре снова подступали, но весьма и весьма осторожно, зная мой характер.

Однако я совершенно убежден, что если не все, то абсолютное большинство русских, работающих в посольствах, стучат друг на друга...

– То есть ты был в Системе, но не считал себя выше, чище Системы?

– Не совсем так... Я ИМ что-то сообщал, и получал за это разные льготы и послабления. Мне прощалось все на свете, даже если я что-то делал не так. Я опаздывал на работу – на это закрывали глаза. Я совершал аварию – мне ее прощали... Но я работал на НИХ очень самоотверженно, потому что, повторяю, видел в англичанах и других западниках врагов.

– Да, трудно. Костя, тебе пришлось...

– Ну что "да"? Все это было, было... Но потом все чаще и чаще я стал думать: если они враги, то почему с такой болью относятся к тому, что у нас происходит? И я стал все реже и реже ходить на встречи со своими кураторами.

– Ну а они? Как они сейчас?

– Милиция, которая охраняет посольство, тоже из этой же Системы. И вот один из милиционеров сказал мне недавно в большом подпитии: "Костя, остановись! Что ты делаешь! Я видел твое дело в 5-м управлении... Тебя уже под расстрел можно... На тебя там столько нарисовано – страшно стало!" И я понял, что уже давно у них под колпаком.

– Они сейчас пытаются на тебя воздействовать?

– Я ни от кого не скрываю, что со мной происходит... Свои взгляды, свои сомнения... Они знали, что когда-нибудь я скажу всю правду, какой бы страшной она ни была... Со мной сначала терпеливо, часа по два-три беседовали... Они поняли, что это бесполезно. Я стал уже не тем, что раньше... Им это очень не нравится..."

Исповедь Константина Д., шофера английского посла, была опубликована в двух номерах "Литературной газеты". Теперь о том, что не было напечатано, да и не могло быть напечатанным тогда.

Когда вышла первая часть нашего диалога, разразился колоссальный скандал, и прежде всего – в Англии.

Я это почувствовал и сам, когда, приехав утром в редакцию, застал на пороге своего кабинета целую толпу английских коллег с микрофонами, блокнотами и телекамерами.

Что он еще сказал? Что будет напечатано на следующей неделе? Возил ли он Маргарет Тэтчер? Какие сведения он передавал на следующей неделе? посыпались на меня ВОПРОСЫ.

– Стоп, ребята! – оборвал я своих коллег. – Дождитесь следующей недели, все узнаете!

– Ну, а мне ты можешь показать текст? – отозвал меня в сторону Питер Прингл, корреспондент "Индепендента", с которым мы были знакомы уже давно и успели подружиться.

– Питер, обещаю тебе! Ты увидишь полосу до того, как ее увидят все, то есть на день раньше. Сейчас – не могу...

Тогда же, помню, Питер рассказал, что утром целая толпа журналистов – и не только англичан, американцев, канадцев, – приехала в английское посольство на Софийской набережной в надежде встретиться с самим Константином, но дальше ворот никого не пустили: у посольства была выставлена усиленная охрана.

Я волновался: что там с самим Константином, где он, как? Но связаться в тот день с ним не было никакой возможности.

Он позвонил мне сам поздно вечером и рассказал, что его целый день прятали от журналистов в дальних комнатах посольства.

– Посол очень расстроен, – сказал Константин. – Он мне сказал: "Ну, был агентом и оставался бы им! Зачем же поднимать скандал вокруг этого!"

После публикации второй части его исповеди (а как я и обещал Питеру, он прочитал ее раньше своих коллег, и "Индепендент" опередила на один день другие британские газеты), мы решили провести в редакции пресс-конференцию.

В нашем зале было темно от многочисленных телекамер, и наших, и не наших...

Я, честно, сам удивился тому, что вдруг эта публикация стала сенсацией для западников: неужели они не понимали, что все русские, от секретарш до горничных, так или иначе связаны с КГБ?! Потом понял, в чем дело: знали-то, знали, но он-то впервые признался в этом открыто! И то, что для журналистов стало сенсацией, для него-то самого было поступком, личным, нравственным выбором, который должен был резко переменить его жизнь! Ведь как-никак долгая работа в посольстве делала его жизнь куда более обеспеченной, чем у многих и многих жителей страны!

Я вел эту пресс-конференцию, и у меня осталась ее стенограмма.

Сначала Константин сам попросил слова, чтобы сказать:

– Меня волнует, как мы просыпаемся. Много уже было потрясений, изменений... Многие узнают себя в этих статьях. Я не собираюсь указывать, кто есть кто. И из меня не надо делать Джеймса Бонда. Я – та самая масса, которая и сделала КГБ монстром... Мы должны проснуться и понять, что мы живем в цивилизованном мире: с коммунизмом, с "Лениным в балде", как говорил Маяковский, мы никуда не придем. Если мы сами не изменимся, если сами не будем презирать тех, кем мы сами были, то ничего у нас не изменится.

Его спросили, насколько эффективной была его работа для КГБ в качестве шофера английского посла?

Он ответил:

– Моя работа была эффективной в том плане, что я добросовестно выполнял работу шофера посла Великобритании. Что касается той моей другой работы, то никакой особой эффективности я в ней не видел, и я не раз говорил об этом своим кураторам, которые меня передавали из рук в руки. Все это для галочки, для отчетов, для изображения большой работы в борьбе с империализмом.

Его спросили, боится ли он сейчас, после публикаций, за свою жизнь?

Он ответил:

– Сейчас я боюсь значительно меньше, хотя идиотов у нас много. Мы еще страна Зазеркалья.

Спросили и о том, как сам посол отнесся к его поступку?

– Уверен, что радости все это не доставило, и я хочу извиниться перед послом, перед сотрудниками посольства, но я не видел другого пути.

Спросили его и о том, как он видит свою собственную судьбу.

Он ответил:

– Мне сейчас, конечно, работать очень тяжело, но английские дипломаты понимают, как мне тяжело, и не задают бестактных вопросов. Посольство не против, чтобы я продолжал работать. Но мне вообще-то можно заняться и другими делами...

Пресс-конференция закончилась поздно, а потом еще – по просьбе одной популярной телепрограммы – мы делали с ним круг за кругом на его еще посольском автомобиле, и он еще и еще раз говорил о своей странной судьбе.

Еще несколько дней пошумели об этой истории – и у нас, и на Западе, – а потом она, естественно, стала постепенно забываться. А сам Константин продолжал жить, нелегко жить: от безвестности – к славе, от славы – снова в безвестность. Нелегкое это состояние. Помню, перед самой публикацией я его спросил:

– Еще раз подумай, стоит ли? Может, не надо? Он тогда ответил:

– Я уже обо всем подумал.

Спустя несколько лет он мне скажет, что из-за меня пошла кувырком вся его жизнь.

Да, через какое-то время из посольства он ушел. Зарабатывал себе на жизнь тем, что делал видеоролики с разных свадеб и юбилеев. Думаю, что неплохо зарабатывал.

Но как мало этого было для его взрывной кипучей натуры!

Время от времени мы виделись, и он, человек старше меня на десятилетие, просил меня дать ему какое-нибудь настоящее, рисковое дело. Но что я мог ему предложить...

В 1993 году во время известных событий он снимал всю эту заваруху изо всех горячих точек. Потом, помню, носился с солдатом, которого осудили за убийство офицера: ездил, снимал, осаждал суды.

Ему было мало обычной, обыкновенной жизни.

В 1995 году мне предложили баллотироваться в Госдуму от "Яблока", возглавляя московский список. Я попросил Константина побыть месяц моим водителем ("Яблоко" даже выделило мне на это тысячу долларов: кстати, это были единственные деньги, которые нашлись на мою избирательную кампанию, и когда слышу о том, что человек потратил на выборы сто тысяч долларов, миллион, шесть миллионов, до сих пор не могу понять, на кой такие деньги? У нас же все-таки не Америка).

Константин работал с энтузиазмом революционера, которого позвали на баррикады, и мне все время приходилось успокаивать его, что за мной никто не следит, не собирается устраивать провокаций и уж тем более – не собирается покушаться на мою жизнь.

Но я понимал, что без этого, без такого – жизнь для него и не жизнь.

Ну а потом была Чечня. Война.

Константин попросил, чтобы я взял его с собой в одну из поездок (а тогда я впервые ехал как депутат Госдумы, пригласив с собой группу журналистов, наших и американских).

Кажется, это был февраль 96-го, примерно за неделю, до штурма Новогрозненского.

Все было как всегда – здесь, в прифронтовой полосе.

Мы сидели в гостинице на берегу Каспия и ждали, ждали, ждали: не было человека, который должен стать нашим проводником туда, на войну; он появится вот-вот, он появится завтра; будет машина, не будет машины, а если будет то сколько.

Впервые я поехал на эту войну не один – группа журналистов, несколько телекамер. И еще – Константин со своей любительской камерой.

Наконец, все. Пора ехать. Понимаю, что один человек – лишний. Понимаю, что лишний – это Константин: он не из газеты, не из радиостанции, не из телекомпании. И он понимает это. Смотрит на меня умоляющими глазами. Ладно, как-нибудь уместимся, решаю я.

Потом – дорога...

Приведу страничку из чеченского дневника, в котором зафиксирована именно эта поездка.

"Я был здесь год назад, в начале этой идиотской войны. Тогда брали Грозный, поднимая над бывшим зданием обкома партии российский флаг. Тогда хотя бы было понятно, где проходит линия фронта – того фронта, который мы сами провели на территории России. Сегодня уже совсем ничего непонятно. Едешь километр – федеральный блокпост. Еще километр – блокпост дудаевских боевиков. Посмотришь направо из окна машины – поле, грязь, землянки, танки, бэтээры, пацаны в солдатской форме, уныло глядящие нам вслед. Въезжаешь в село – такие же ребята с автоматами. Но уже не те, другие. Противники тех, кто сидит в грязи. Наш провожатый подсаживает в машину человека в камуфляже. Протягивает руку:

"Я замкомандира полка по хозяйственной части". И тут же поправляется: "Ополченческого полка". То есть не нашего. Вражеского. Того, другого, с кем воюют измученные от бессмысленности этой войны федеральные войска.

Здесь нет линии фронта. Здесь – шоссе между Ростовом и Баку, на нем вперемежку стоят то блокпосты федеральных войск, то посты войск, состоящих из людей, старых и молодых, которые совсем еще недавно прошли ту же самую, что и их враги, школу Советской Армии...

У въезда в Новогрозненское – рынок. Бегают дети. Толпа, женщины. В киосках – почти московских – "сникерсы" и пепси. Здесь – мир. Всего в полукилометре от войны.

Новогрозненское – селение между двумя блокпостами, где еще за несколько дней до нашего приезда, до того, как их перевезли в горы, находились новосибирские омоновцы, плененные под Первомайском.

Обычный поселок, в котором ничто не напоминает о войне. Кроме одного: именно здесь намечена встреча и переговоры о судьбе пленных с Асланом Масхадовым.

Я думал увидеть окопы, посты, вооруженных до зубов боевиков, услышать: "Стой, руки вверх! Стрелять буду!" – рассчитывал испытать наконец-то чувство опасности прикосновения к происходящему. Да ничего подобного! Поселок как поселок, люди как люди, дороги как дороги, машины как машины, жизнь как жизнь. Только встречи неожиданные.

Бывший зоотехник, а ныне полевой командир Насир Хаджи представляет парня:

– Это Ибрагим. Он провел операцию по разблокированию Первомайска. Расскажи, Ибрагим... – И тут же мне: – Он у нас парень скромный. Не любит говорить...

То, что я видел тогда – Константин снимал на свою камеру. Снимал страстно, нервно, пытаясь зафиксировать то, что видели мы: и эти окопы, и рынок с мирно бегающими детьми, и вертолеты, низко баражирующие над нашей маленькой колонной, и полевых командиров, и Аслана Масхадова... А я понимал: вот то, о чем он мечтал все последнее время – и риск, и действие, и собственная нужность.

Но потом я краем уха услышал его разговор с чеченцами:

– Кем я был! Я был уродом! Я был агентом КГБ! Я жил в Зазеркалье! Я был подонком!

И – похолодел.

Я знал, что означают эти слова – "агент", "КГБ" для чеченцев, которые в каждом, кто бы ни проникал к ним, в расположение главного штаба, видел агента КГБ. Я знал, чем для каждого из нас это может кончиться. Включая и наших дагестанских провожатых.

Тогда я ему ничего не сказал. Что-то буркнул, проходя мимо.

Но уже по возвращении в Махачкалу, когда я оставался в гостинице, а он с несколькими журналистами пошел к кому-то в гости, помню, как поздно вечером раздался стук в дверь и кто-то из ребят, приехавших со мной, сказал:

Д. остался там. Он всем рассказывает, что был агентом КГБ. Он кается там... Его надо остановить...