Текст книги "Рабы ГБ"

Автор книги: Юрий Щекочихин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 22 страниц)

Я тогда страшно разозлился на Костю. Злость осталась и по сей день: невозможно же быть постоянно кающимся, находя в этом свое жизненное предназначение.

Но сейчас думаю: прав ли я был тогда, прав ли сейчас, перестав встречаться с ним.

Думаю, нет.

Человек, однажды попавший в эту ЗОНУ, не может выйти из нее. Здесь – не кончается срок.

Можно говорить о тех несчастьях, которые принесли агенты, сексоты, стукачи тысячам и миллионам людей на протяжении нашего странного века.

Но им-то самим как найти слова оправдания?

Как им-то жить?

И об этом эта книга.

ПОРТРЕТЫ НА ФОНЕ ПЕЙЗАЖА: "ЛЕНИНГРАДСКОЕ ДЕЛО" ОБРАЗЦА 1980-го

Статьи именно с таким названием в "Литгазете", в которой я тогда работал, не было. Из названия исчезло слово "ленинградское", наверное, потому, что тогдашний главный редактор, Юрий Воронов (ныне уже, увы, умерший), сам был родом из Ленинграда. Но это – самое маленькое приключение, случившееся с этой статьей.

Ох, эта жизнь! Как часто я проклинал ее, радуясь каждому ее мгновенью. Почему так, а не иначе, почему эта страна, а не другая, почему это время, а не какое-нибудь полегче... Но так я думал больше в собственной журналистской юности, а уже потом привык, притерся и даже начал считать, что именно в этих бесконечных приключениях и есть ее смысл, а вместе с тем – и само объяснение самого факта моего в ней присутствия.

О самой этой истории я узнал куда позже, чем она началась. Хотя в Ленинграде (так назывался раньше Санкт-Петербург – так и тянется рука к исторической сноске) о ней знали многие – особенно те, кого с легкой руки агитпропа называли творческой интеллигенцией. Но то ли потому, что суд над Константином Азадовским – формально, по крайней мере, – был не политическим, а, так сказать, чисто уголовным (и потому не вызвал такого резонанса, которого он заслуживал, не только в Ленинграде, но в Москве и других крупных центрах СССР), то ли по причине моего собственного отчуждения от Ленинграда как от города, куда хочется приезжать, – я бы пропустил мимо себя эту историю, если бы не одно обстоятельство: услышал я ее впервые не от кого-нибудь, а от Натана Эйдельмана.

По-моему, я даже помню, когда он рассказал о ней впервые. Это был один из тех московских вечеров, воспоминания о которых впоследствии не теряют своей яркости, ты и сейчас, спустя много лет, ясно различаешь и лица за столом, и разбираешь сказанные тогда слова и даже слышишь то нарастающий, то смолкающий гул за окном (а за окном Натана располагалась знаменитая Бутырка, притом та ее сторона, куда выходили окна камер, и каждый вечер начиналась звонкая перекличка арестантов). Наверное, тот вечер крепко отложился в памяти еще и потому, что было это 19 октября, то есть пушкинский, лицейский день, и мы даже решили тогда собираться в этот день каждый год, но так ничего и не получилось: то ли кто-то куда-то уехал, потом еще какие-то приключения у каждого, а потом Натан умер...

Да... Ну вот, а тогда, в паузе между новой поэмой Фазиля Искандера и старой, гимновой песней Юлия Кима, Натан и рассказал мне впервые историю Константина Азадовского. А спустя несколько дней, Натан пришел ко мне домой и спросил, не попробует ли газета размотать этот, сплетенный КГБ, клубок. Потом уже началась обычная работа, которую, я помню, писал, заперевшись на несколько дней в одном, ближайшем от Москвы, Доме творчества.

Получилось у меня вот что (не меняю ни интонации статьи, ни того настроения, которое было у меня тогда, и ощущения времени, в котором она писалась).

Мы распахнули окно в будущее: эй, что там на горизонте! – но прошлое все рвется и рвется в наши двери, заставляя нас тревожно и мучительно думать: все ли уроки усвоены нами? Не крадется ли оно по пятам, чтобы, выждав момент, зловеще улыбнуться: "Попались, голубчики!" Не придется ли нам вновь изучать прошлое не по учебникам, а по дням собственной жизни?

Ведь как бы далек ни был год 37-й от 80-го, какое бы огромное расстояние ни отделяло 80-и от 88-го, легкомысленно было бы восклицать: "Все, все! Хватит о вчерашнем! У нас все по-новому!.."

Да нет, рано, рано...

И потому-то историю, случившуюся в декабре 1980-го, я начинаю рассказывать с позднего лета 1988-го.

... Сколько еще ждать!? Полчаса, еще полчаса... Уже заканчивается рабочий день, и мимо, весело щебеча, пробегают две девушки (судебные секретари? делопроизводители из канцелярии?), тяжело спускается по лестнице усталая женщина с хозяйственными сумками (посетитель? судья из соседнего зала?)... Что же происходит там, за закрытыми дверями совещательной комнаты? Почему же так долго?

В течение двух дней зал был полон, и сейчас вижу: никто, почти никто не ушел домой.

Многие знакомы друг с другом уже давно, кто-то познакомился здесь, в зале суда. Незнакомый человек предлагает бутерброд. Женщина вытащила из сумки термос – предлагает всем по глотку горячего кофе.

Напротив зала судебного заседания – лестница: не главная, парадная, а узкая, грязная, с выщербленными ступенями.

По этой лестнице его и вели почти восемь лет назад.

Возвращаюсь в зал, утыкаюсь в книжку. Читаю про события медленного восемнадцатого века. Ох, сколько времени проходило тогда от издания приказа до его исполнения! Как долго мчались курьеры, предлагая кому-то печальную судьбу в запечатанном сургучом конверте!..

Читаю и сначала не могу разобраться, что же отвлекает от чтения, кроме напряженного ожидания? Потом – понимаю, но, понимая, не удивляюсь: телефонные звонки там, за плотно закрытыми дверьми совещательной комнаты, где и телефона-то быть не должно. И чувствую (хотя знаю, что никогда не смогу доказать это!), что в таком же томительном ожидании находится и судья – немногословный человек со всепонимающим взглядом и два заседателя растерянные женщины, похожие на тех, кого можно видеть в любой конторе.

Дело, которое начиналось не здесь, в здании Куйбышевского районного суда города Ленинграда, должно и закончиться тоже не здесь, в зале суда... На одно сейчас надеюсь: те, кто названивает сейчас в "изолированную" совещательную комнату, поднимут головы от бумаг и, зацепившись взглядом за календарь, вспомнят, как бы им этого не хотелось, что сейчас не восьмидесятый, а 1988 год!

... Для меня и тех, кто помогал мне, эта история началась куда позже, чем для ее участников.

Осенью 1987 года Константин Азадовский принес в редакцию вот такое письмо:

"Я – историк литературы, критик и переводчик; в течение 25 лет занимаюсь литературной работой, имею более 100 публикаций, статей и книг, напечатанных как в СССР, так и за рубежом. До ареста работал заведующим кафедрой иностранных языков Высшего художественно-промышленного училища имени В. И. Мухиной.

В конце 1980 г. ленинградскими органами КГБ и МВД было сфабриковано против меня уголовное дело: во время обыска в моей квартире мне был подброшен пакет с анашой. Обыск проводился с вопиющими нарушениями УПК; достаточно сказать, что в нем участвовали сотрудники КГБ, назвавшиеся сотрудниками милиции и не занесенные в протокол обыска. Но именно по результатам этого противозаконного обыска я был осужден в марте 1981 года к двум годам лишения свободы за "незаконное хранение наркотиков без цели сбыта".

За день до обыска на улице была задержана "по подозрению" моя знакомая (ныне моя жена) Светлана Лепилина. За несколько минут до ее задержания малоизвестный ей человек, оказавшийся провокатором, вручил ей под видом лекарства пакет с анашой. Задержание моей знакомой послужило поводом для обыска в моей (именно в моей, а не ее!) квартире. В феврале 1981 года она также была осуждена к полутора годам лишения свободы по той же статье...

Вопрос о наркотиках был лишь камуфляжем, прикрытием. В действительности дело носило политический характер. Его вели и направляли сотрудники КГБ (фамилии их известны). Они вызывали наших знакомых, склоняли их к даче ложных, порочащих нас показаний, оказывали давление на следователя, которому было поручено вести дело, и т. д.; во всех инстанциях г. Ленинграда про меня и мою жену распространялись клеветнические сведения о том, что мы якобы "враги", "антисоветчики", хранили "антисоветскую литературу" и т. д. Могло ли при таких условиях происходить объективное судебное разбирательство?

Сразу же хочу уточнить: никаких оснований для подобных обвинений в наш адрес у сотрудников ленинградского КГБ не было и не могло быть. Ни я, ни моя жена никогда не совершали действий, которые бы даже отдаленно носили политический характер. Мои встречи с иностранными гражданами всегда стимулировались моими профессиональными интересами (я занимаюсь связями русской и западноевропейской литератур, перевожу с западных языков, печатаюсь – через ВААП – на Западе). Смехотворно и упоминание в деле о "хранении антисоветской литературы". Во время обыска у меня были изъяты и переданы сотрудниками КГБ на экспертизу в горлит одна фотография и девять книг. Фотография представляет собой воспроизведение известной картины советского художника Ильи Глазунова "XX век" – в заключении Облгорлита она названа "неизвестной картиной вредного содержания". Книга "Шедевры искусства" (на итальянском языке) была квалифицирована... как порнографическая. Остальные книги: фотоальбом "Марина Цветаева", "Перед восходом солнца" Зощенко, роман Замятина "Мы" (на немецком языке), отрывки из романа Б. Пильняка "Соляной амбар", проспекты двух западногерманских издательств и т. п. – объявлены "антисоветскими" на том лишь основании, что изданы за рубежом. Впоследствии эти книги были уничтожены (я сам, собственными глазами видел акт об их сожжении).

Все это звучит настолько неправдоподобно, что может появиться мысль, что я, как человек пострадавший, сильно преувеличиваю. Увы! Стремясь сказать главное, я не имею возможности описать здесь все то, что в действительности совершалось в отношении нас: избиение в следственном изоляторе, издевательства над моей женой, камеры с "подсадными" и – как венец всему этапирование меня через всю страну в Магаданскую область. Для чего отправлять осужденного на два года (общий режим!) в Магаданскую область?

С первых же дней, как только я оказался под стражей, я протестовал как мог против каждой незаконной акции: количество моих жалоб, ходатайств, написанных за эти годы, давно уже превысило число моих научных и литературных работ. Куда я только не обращался! Но все мои бумаги оказываются в конце концов в прокуратуре, откуда я неизменно получаю отписки в несколько строк: моя вина "полностью доказана". Ни один из моих аргументов еще ни разу не был рассмотрен по существу. Как же мне добиться правды?

С этим вопросом я обращаюсь в редакцию. У меня создалось впечатление, что дела, к которым причастны сотрудники КГБ, до сих пор находятся как бы вне закона..."

Когда читал письмо, а потом слушал рассказ самого К. М. Азадовского, помню, мелькнуло спасительное: да это же по закону восьмидесятого! Какой судья сейчас, в 1988 году, отправил бы на Колыму за "пять граммов анаши без цели сбыта"? И статьи-то такой нет в Уголовном кодексе, есть нарушение, за которое и наказывают-то не в уголовном, а в административном порядке: в худшем случае, штрафом. Но потом подумалось о другом: а по закону не восьмидесятого, допустим, а 49-го или 37-го? Да за одного Замятина на немецком языке тут же вкатили бы 25 лет с вечным клеймом пуэрториканского шпиона.

Но нет, ни при чем здесь анаша, ни при чем здесь Замятин! Они и были связаны между собой только потому, что ранние гости сразу же, с порога кинулись искать наркотики не в домашней аптечке, не на кухне, не в карманах пиджаков и пальто, а на книжных полках – не самом, согласитесь, подходящем месте для хранения подобного товара.

Тогда-то редакция решила командировать в Ленинград нашего консультанта, бывшего генерал-майора милиции Ивана Матвеевича Минаева, чтобы он там, на месте, взял из архива уже старое и, наверное, пожелтевшее от времени дело, изучил его и представил редакции подробную юридическую разработку. Может быть, не дело, а хотя бы редакционный анализ дела найдут возможность прочитать вечно занятые работники надзорных инстанций прокуратуры.

На следующий день звонок И. М. Минаева из Ленинграда:

– Дела здесь уже нет!

– Так где же оно?

– На днях затребовано Москвой...

Нигде, ни в одном документе (кроме, естественно, писем самого К. М. Азадовского) не было зафиксировано, что сотрудники ленинградского КГБ вообще участвовали в этой истории, но именно их участие заставляло множество людей, способных изменить его судьбу, испуганно откладывать это дело в сторону.

Ох как зловеще сильна историческая память!.. Какая магия заключена в аббревиатуре одного из множеств, если разобраться, министерств и ведомств, которых вон сколько создано в нашей стране! Но ведь должна же когда-нибудь рассеяться эта магия! Почему не сейчас, когда перестройка ежедневно изменяет наши представления, которые, казалось бы, навсегда останутся незыблемыми? Ведь должен же восторжествовать закон, а не шепот, намеки, тихие указания по телефону?..

Именно на это рассчитывали мы, когда в октябре 1987-го направляли письмо из редакции заместителю Генерального прокурора СССР О. В. Сороке, ответственному в высшей надзорной инстанции за правильность судебных приговоров, с просьбой тщательно разобраться в этом затянувшемся деле.

Шло время. Прокуратура Союза молчала. Справились по телефону, дошло ли письмо? "Да, дошло..." – "Ну и что?" – "О результатах вам сообщат". Обычный чиновничий ответ... Неужели снова, как было уже десятки раз, вновь прочитают предыдущие ответы и, переписав их на новом бланке, кинут в почтовый ящик?

Итак, первая удача. Впервые за все эти годы дело отправилось наконец-то в Москву, в Прокуратуру СССР, но и наш консультант съездил, как оказалось, в Ленинград не напрасно.

"Я изучил гражданское дело по иску Азадовского К. М. к Куйбышевскому районному управлению внутренних дел о взыскании с РУВД стоимости утерянных следователем вещей, изъятых при обыске. И там обнаружил материалы проверки, в которых, в частности, сказано: "При проведении обыска у Азадовского 19. 12. 80 г. присутствовали сотрудники У КГБ Архипов, Шлемин и др.", – сообщил И. М. Минаев.

Вот так дела! Неужели за все эти годы работники различных надзорных прокурорских инстанций не могли заглянуть в материалы служебных проверок, чтобы убедиться в том, что утверждение К. М. Азадовского об участии в его деле сотрудников ленинградского КГБ – не свидетельство воспаленного воображения обиженного человека, а официально зарегистрированный факт? Но боюсь, что не из-за незнания документа, который обнаружил И. М. Минаев, шли к Азадовскому стандартные ответы, что при "обыске присутствовали лишь работники милиции".

Напротив – знали! И – потому-то врали.

Наш консультант вернулся в Москву, и, с изложением новых фактов, уже новое письмо ушло из редакции в Ген прокуратуру. Тому же заместителю генпрока О. Сороке.

И – снова молчание. "Получили наше письмо?" – "Что вы нам все время звоните?!" – раздраженный ответ в телефонной трубке. День, еще день, неделя, еще неделя...

Да, Прокуратура Союза молчала, но из Ленинграда, от Константина Марковича, пошли тревожные вести: его начали неожиданно приглашать в милицию для разговоров о преступлениях, совершенных в городе. Один, другой, третий... Пока, наконец, не сказали прямо: "Может быть, вам лучше эмигрировать?".

Заканчивался 1987 год. Генпрокуратура молчала. Пришел январь 88-го молчание. Февраль – молчание. Наши просьбы и напоминания оставались без ответа. И мы понимали почему...

Решили разыграть шахматную игру. Пришел новый первый заместитель генпрока – А. Я. Сухарев. В марте мы направили ему письмо уже с жалобой на молчание заместителя – Сороки, который в течение пяти месяцев так ничего и не ответил. И вдруг в бюрократической машине наконец-то произошел сбой.

Спустя полтора месяца А. Я. Сухарев сообщил, что (цитирую) "в президиум Ленинградского городского суда принесен протест, в котором поставлен вопрос об отмене судебных решений в отношении Азадовского ввиду неполноты судебного разбирательства и направлении дела на новое судебное разбирательство".

К. М. Азадовский спустя восемь лет после своего ареста и спустя шесть лет после возвращения с Колымы должен был предстать перед тем же Куйбышевским районным судом Ленинграда. Подняться на тот же самый этаж (правда, без конвоя), сесть на скамью подсудимых (неужели все-таки на скамью?) и слушать обращенные к себе слова: "Подсудимый, встаньте..."

Три часа понадобилось суду в том, 1980-м, чтобы приговорить его к двум годам Колымы. По тому же самому делу, но спустя восемь лет, суд растянулся на три месяца.

На первые заседания я приехать не мог. В Ленинград выехал наш консультант.

Вот что он сообщил:

"Процесс начался 19. 07. 88 г. с того, что К. М. Азадовский попросил вызвать в качестве свидетелей сотрудников ленинградского КГБ Архипова и Шлемина. Прокурор Якубович возразил, мотивируя это тем, что к "предъявленному Азадовскому обвинению они отношения не имеют". Обращают на себя внимание ответы сотрудника милиции Арцебушева, старшего при производстве обыска у Азадовского в 1980 году. Он сказал, что задание провести обыск он получил примерно в 22 часа 18 декабря 1980 года, а за санкцией на обыск приехал к прокурору примерно в час ночи. В чем была причина такой спешки, он объяснить не мог... На обыск, по его словам, приехали четверо: он, сотрудник милиции Хлюпин и еще два сотрудника, которых он не знал (как объяснил суду, думал, что это его коллеги из другого отдела милиции, и суд не задал никаких вопросов в связи со столь смехотворными заявлениями). По словам Арцебушева, как только он увидел Азадовского, то тут же понял, что он – "не наркоман... и что наркотики ему подложили". На вопрос суда – кто, он ответил: "Враги".

Второй сотрудник милиции, Хлюпин, тоже сказал, что он уверен Азадовский не наркоман.

В беседе со мной адвокат Смирнова, которая изучала дело не только Азадовского, но и его жены Светланы Лепилиной, сказала, что очень странное впечатление производит само задержание Лепилиной. Два члена комсомольско-оперативного отряда прямо заявили, что они были заранее сориентированы на задержание Лепилиной. По делу ничего не сделано для того, чтобы обнаружить иностранца по имени Хасан (он за несколько минут до ареста передал Лепилиной пакет), хотя сделать это было бы довольно легко. Также адвоката насторожил тот факт, что 5 граммов анаши, которые обнаружили и у Азадовского, и у Лепилиной, были завернуты в одинаковую фольгу..."

Вот таким было сообщение нашего консультанта, сделанного в начале судебного разбирательства. На очередное заседание, которое и должно было быть решающим, я уже приехал сам...

Коротко о том, что сам увидел и услышал в течение двух заключительных дней суда.

За время двухмесячного перерыва К. М. Азадовский все-таки добился, чтобы в суд, в качестве свидетелей, вызвали работников ленинградского КГБ Архипова и Шлемина, один из которых при обыске представился тогда, в декабре 1980-го, сотрудником милиции Быстровым.

Но на суд они не явились.

Судья Н. А. Цветков зачитал два документа, присланных в суд.

Заместитель начальника управления кадров ГУВД Лебедев сообщил, что, "поданным управления кадров ГУВД, Быстров Виктор Иванович на 19 декабря 1980 года не служил и в настоящее время не служит". То есть удостоверение было фальшивым.

А из КГБ пришло письмо, что "в настоящее время тт. Архипов В. И. и Шлемин В. В. находятся в очередных отпусках вне пределов Ленинграда, в связи с чем их явку в суд в качестве свидетелей не представляется возможным обеспечить".

Из других запомнившихся событий – допрос некоего Константинова, который тогда, в декабре 1980-го, был понятым при обыске. Привожу стенограмму:

Вопрос к Константинову. Как вы оказались понятым?

Ответ. При выходе из метро "Площадь Восстания" ко мне подошел работник милиции и попросил помочь.

Вопрос. Где вы живете?

Ответ. На Васильевском острове.

Вопрос. Как вы оказались в такой ранний час на площади Восстания, то есть в другой части города?

Ответ. (Пауза). С целью пройтись...

Вопрос. Какой общественной работой вы занимались в 1980 году?

Ответ. Я был руководителем комсомольского отряда у себя на предприятии.

Вопрос. Вы продолжаете утверждать, что оказались понятым при обыске случайно?

Ответ. (Пауза). Да...

Вопрос к сотруднику милиции Арцебушеву Случайно ли вы подошли к Константинову?

Ответ. Еще вечером было договорено, что ребята из комсомольского оперативного отряда поедут с нами в качестве понятых на обыск. Мы договорились встретиться возле станции метро "Площадь Восстания".

Вопрос к Константинову. Когда вы пришли домой к Азадовскому, вас не удивило, почему у него собираются делать обыск?

Ответ. Я обратил внимание, что у него в доме очень много книг на иностранных языках.

Ну ладно, хватит...

Не в качестве еще одного доказательства фальсификации дела против К. М. Азадовского я привел эту стенограмму. "Понятой" Константинов свидетельствовал лжегражданство – чувство, приобретенное советским человеком в самые печальные периоды отечественной истории, когда исполнение самого бессовестного приказа оправдывалось "государственной необходимостью", когда предательство отца, брата, друга, товарища по работе объявлялось гражданской доблестью.

И Константинов – человек, моложе того страшного времени на целое поколение, не заставший ни ночного ожидания звонка в дверь (к тебе? не к тебе?), ни грозящих гибелью нечаянно сказанных слов ("Сказать или не сказать, что я не верю, что он враг народа?"), – он все-таки сын того времени. И потому не так уж далек был образец 37-го от образца 80-го, да и сейчас, спустя уже восемь лет, когда он в зале суда говорил заведомую ложь, несмотря на всю смелость, которую прибавили всем эти прожитые годы, Константинов все в том же, том же плену... И потому, когда я слышу: "Опять Сталин! Ну сколько можно!" – я знаю, что отвечать: да, опять! Пока не будет выжжен в себе, в детях тот страх, превращающий человека, личность в обыкновенный винтик государственной машины.

Ну, что еще о суде?..

Поднялся государственный обвинитель А. Е. Якубович и, не глядя ни на судью, ни в зал, ни на обвиняемого (нет, не на скамье подсудимых сидел К. М. Азадовский – рядом, на стуле), заявил ходатайство: отправить дело на доследование, чтобы... чтобы следственным путем установить, мог ли подложить наркотики Азадовскому кто-нибудь из знакомых, посещавших его дом в конце 80-го.

Так не у знакомых надо спрашивать, а у тех, кому они, подложив, донесли об этом! Это же должно быть зафиксировано в архивах? – повис в воздухе недоуменный вопрос адвоката Н. Б. Смирновой.

И суд удалился на совещание...

... И вот тянутся, тянутся томительные часы ожидания. Давно опустело здание суда, заперты двери, уборщица прошла с пустым ведром (какая-то примета, кажется, плохая?), и только мы заполняем коридор, лестницы, застывший в ожидании зал суда. И – телефонные звонки из-за дверей совещательной комнаты.

Привык ли я к таким ожиданиям? Привык, привык... И – понимаю, и готов понимать. И – не готов.

И, наконец, по лестнице, по коридору: "Идут, идут..."

Суд идет...

По коридору, не глядя по сторонам, идет, переваливаясь с боку на бок, прокурор Якубович.

Едва он занимает свое место за столом – мгновенно распахивается дверь совещательной комнаты... Но не успевает еще секретарь суда воскликнуть: "Встать! Суд идет!" – в зал суда даже не входит, а впархивает молодой человек, садится почему-то рядом с обвинителем на соседний стул и с каким-то насмешливым любопытством начинает рассматривать нас, сидящих в зале.

Чтение определения суда занимает минуты две, не больше:

"Без проверки возможности появления наркотических веществ в квартире Азадовского с помощью других лиц нельзя сделать вывод о виновности или невиновности Азадовского по предъявленным ему обвинениям..."

Дело направляется на доследование, чтобы потом (тихо, без шума, в тиши кабинетов) закрыть его.

В этом никто из присутствующих и не сомневался.

Гул в зале...

Судья быстро исчезает в совещательной комнате...

Я уже собираюсь уходить, как дорогу мне загораживает молодой человек, тот самый:

– Ну, как вам работается?

Я, помню, удивленно посмотрел на него. Он:

– Пойдемте, попьем чайку... Поговорим... Я всегда вас читаю с бо-ольшим интересом...

Отвечаю, что очень занят.

Кем был этот незнакомец, впорхнувший в зал в последние минуты судебного заседания? О чем он хотел спросить меня? Или – от чего предостеречь? Или намекнуть?

Могу лишь предположить.

О чем я тогда подумал? Да вот о чем. Что за срок – восемь лет! Еще в полном расцвете сил и здоровья находятся те, кто начал фабриковать дело Азадовского, да и таблички на многих кабинетах – те же самые. А те, кто даже ушел на пенсию, тоже вряд ли сменили свой привычный образ жизни...

Ну, а что было потом, после судебного заседания?

Помню, поздно вечером после суда я сидел дома у Константина и Светланы, дожидаясь, когда наступит мой час отправляться в аэропорт. Светлана плакала. Я, как мог, утешал ее...

Потом улетел в Москву

Что потом, после суда?

Что, что...

Десятки писем и телеграмм, возмущенных итогом этого процесса (среди них – и академика Д. С. Лихачева). Сам Константин Азадовский в письме к председателю КГБ Крючкову написал:

"Несмотря на всю очевидность добытых судом доказательств, суд трусливо уклонился от принятия решения. Вместо того чтобы оправдать меня, поручил отправить дело на доследование и обязать следственные органы выявить лиц, которые, якобы относясь ко мне враждебно, могли подложить мне наркотики. Для какой же цели предпринимается теперь, спустя восемь лет, попытка найти "предполагаемых преступников"? Для того, чтобы вывести из дела реальных виновников, ваших подчиненных, которые незаконно явились ко мне на обыск..."

Что еще потом?

Ни один из знакомых К. М. Азадовского, как и предполагалось, никакой повестки ни от какого следователя так и не получил, и в конце 1988 года его уголовное дело было прекращено "за недоказанностью преступления".

Но из КГБ К. М. Азадовскому ответ все-таки пришел. Некий сотрудник КГБ В. П. Попов (так и было подписано: "сотрудник") написал: "... установлен факт неправомерного участия двух сотрудников УКГБ СССР по Ленинградской области в проведении милицией обыска у Вас в квартире. В связи с этим по изложенным Вами в жалобах фактам проводится служебное расследование..."

Но что, что все-таки произошло на самом деле?

Каждый участник этой истории действовал будто актер, которому дали роль из одного спектакля, а вышел на сцену – и сюжет другой, и костюмы не те, и время какое-то иное. Это, на самом деле, как в неправильной пьесе: один актер спрашивает, как пройти на электричку, а другой отвечает: "Дворецкий свечи зажег, не волнуйтесь..."

Да, да... Так и было.

Помню, как, заканчивая тогда статью, я написал:

"И это все было не в 1937 году – в восьмидесятые. На памяти поколений, которые сегодня дышат, дышат и все еще не могут надышаться воздухом перестройки".

"Воздух перестройки..." Да...

Эта статья была опубликована, повторяю, в августе 1989 года. В среду, 9-го... Накануне, в воскресенье, ко мне приехала из Ленинграда съемочная группа телепрограммы (тогда очень популярной) "Пятое колесо". Я давал интервью с уже сверстанной газетной полосой и, рассказывая историю Константина Азадовского, несколько раз повторил: "Если эта статья не выйдет, то кто в этом виноват – известно: КГБ СССР".

И казался себе ужасно смелым. Да...

Но шел-то 1989 год.

Именно в этом году была отменена цензура, а еще за год до этого, рассказывая злоключения одесского капитана Малышева, отсидевшего в камере КГБ, саму аббревиатуру этого слова нельзя было употреблять в отрицательном смысле ("Его пригласил уполномоченный" – было написано у меня. Чего уполномоченный? Милиции? Пожарной охраны? Господа Бога? "Но, – предупредил меня уже либеральный тогда цензор, – вставишь слово "КГБ", придется, как написано в наших инструкциях, получать в КГБ визу, и плакала твоя статья").

Теперь о том, что тогда не вошло в статью.

Дело-то в том, что статья эта должна была выйти не в августе 1989-го, а в сентябре 1988-го.

Уже висела сверстанная полоса на стенах редакционного начальства, уже я позвонил в Ленинград Косте и Светлане:

"Все, наконец-то!", уже я представлял, какая реакция будет на следующий после выхода газеты со статьей день.

И вдруг вечером, буквально за два дня до выхода номера в печать, статья исчезает из планов газеты и оказывается на столе у председателя КГБ В. А. Крючкова.

– Зачем? Что вы наделали? – помню, чуть не плача спрашиваю у тогдашнего главного редактора Ю. П. Воронова.

– Ну, они проверят, разберутся, – смущенно отвечал главный, человек с порядочной биографией, но давно уже сломленный жизнью.

– Да что уж тут разбираться? Газета уже полтора года разбирается! Прокуратура разбиралась! Суд уже был!

– Да что вы так волнуетесь! Ведь Крючков – не Чебриков. Крючков – из разведки. Да, из разведки, из разведки... – И главный почему-то открыл лежавший на столе правительственный справочник и стал настойчиво тыкать пальцем в столбик "В. А. Крючков", под которым была изложена биография этого нашего Зорге.

Потом, помню, я долго не мог идти из редакции, сидел, смотрел в зимнее ночное окно и никак не мог решиться набрать ленинградский номер...

Ох, как тяжело было в тот момент! Казалось бы, давно нужно было к такому привыкнуть: сколько раз в жизни моих друзей и в собственной жизни случалось подобное... То цензура, то перепуганный редактор, то вообще какие-то неведомые силы, но каждое новое происшествие ломало тебя, как будто все это случилось с тобой впервые.

Каким был для меня тот вечер? Забыл, не помню... Скорее всего, купил бутылку водки, пошел к кому-нибудь из друзей... Помню только одно: в тот вечер я так и не решился позвонить в Ленинград. Позвонил только в понедельник, когда уже твердо решил сам для себя: нет, этот номер так не пройдет, пусть зубами, но обязательно вырву статью из пасти Крючкова.

Чем было славно наше редакционное начальство, так это тем, что оставляло журналиста один на один с властью, государством, целой вселенной.

Но что я мог тогда сделать?

И потянулись дни, недели, месяцы.

Время от времени я заглядывал в наши командирские кабинеты. Начальники пожимали плечами: "Ну, сам знаешь, где статья..." А один наш тогдашний заместитель главного, человек достаточно циничный, чтобы всерьез воспринимать судьбы всяких там газетных героев, откровенно сказал: "Да это же никогда не будет напечатано, ты уж мне поверь. Я никогда не ошибаюсь".