Текст книги "Новый свет"

Автор книги: Юрий Азаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 28 страниц)

– Зачитайте акт о хищении за шестнадцатое ноября, пятницу! – приказал Слава. Семечкин читал:

– …установлено, что всего приготовлено к выносу за пределы территории: хлеба – двенадцать кг, конфет – пять кило, банок стеклянных – восемнадцать, полотенец – шестнадцать, простыней – шесть, карандашей – сорок четыре, напильников – шестнадцать, молотков – тридцать один, водопроводных кранов – двенадцать. – Список был длинным и заключался подсчитанной суммой – шестьсот рублей две копейки.

– Что же останется от школы будущего, если вот так тянуть? – задал вопрос Слава Деревянко.

– А шо, я один тяну? Все тянут! – решительно заявил Ребров.

– Может быть, и я тяну? – спросил Слава. Ребров молчал. Все молчали. Слава улыбнулся.

– Так, следующий – американец, – сказал Семечкин.

– Я хотел бы вас предупредить, – поднялся Барон, – Эдуард недавно приехал в нашу страну. С ним надо поосторожнее…

Эдуард Емец, тринадцатилетний репатриант, вышел на середину и решительно заявил что он ни в чем не виноват, но готов дать необходимые пояснения.

Бойкая уверенность не пришлась по вкусу обществу.

– Ты стань как положено! – сказал Слава.

– А я как стою?

– Покажи ему, Семечкин, как надо стоять. Семечкин выдернул руку Эдуарда из-за пояса и опустил ее вдоль брюк.

– И ноги вместе, – сказал Семечкин, подбивая своим ботинком ногу Эдуарда. Мальчик пожал плечами.

– В праздничные дни Великого Октября, – читал докладную Семечкин, – Емец Эдуард, ученик шестого класса, пользуясь незавезенной сапожной мазью, купил в сельпо три коробки мази и за десять копеек продавал раз начистить и скапитулировал на этом три рубля.

– Во-первых, не скапитулировал, а скопил, наверное, – спокойно пояснил Емец.

– Не умничай. У нас свои понятия, и ты нам свои буржуазные понятия не навязывай – не выйдет!

– Я ничего не навязываю. Объясните, в чем вы меня обвиняете?

– Объясним. Во-первых, ты в день Великого Октября торговал. Наживался на том, чего у нас не хватает. Ты рассчитал все!

– Я честно заработал и помог выйти из трудного положения детям, Я никогда не позволю взять чужого, а у вас это считается нормой. Вы берете и у государства, и у товарищей. Это намного хуже, чем честно делать бизнес!

– Ты язык не распускай! – сказал Слава. – Ты знаешь, что такое коллективизм? Это значит – все отдать товарищу!

– А почему ты все только отбираешь у товарищей, а ничего им не отдаешь?

– А что я отбираю?

– А все! Тебе малыши свои конфеты отдают, думаешь, я не видел? Ты и повидло в банках брал, и сгущенку.

– Ну вот что, Эдуард, сейчас о тебе речь идет, а не о Славе. У нас высшая справедливость: первый в совете и первый в ответе! Ты должен жить по нашим законам, и мы тебя научим жить по нашим законам, – это Шаров оборвал репатрианта.

К Эдуарду прикрепили Семечкина и Злыдня для проведения политико-воспитательной работы.

Когда заседание закончилось, Слава сказал Семечкину:

– Продал меня буржуй: сегодня ночью темную ему устройте. Только без меня, понял?

– Понял, – сказал Семечкин. – Может быть, тебе признаться?

– В чем?

– Ну, насчет сгущенки…

– Дырокол несчастный! – сказал Слава своему приятелю. – У меня авторитет. Понимаешь, авторитет у меня. Я главное лицо в интернате. – Слава вытащил две банки со сгущенкой. Продырявил обе и одну протянул товарищу: – Пей.

Семечкин отодвинул банку. И тогда Слава пояснил:

– Для начальства это не считается хищением. Из наших на нас никто пальцем не покажет: знают, что нам положено. А из-за чего мы с тобой днями и ночами колотимся тут?

– Чтоб справедливость была, – робко сказал Семечкин.

Слава расхохотался. Он держался за живот и ерзал по столу, выжимая из себя смех.

Может быть, все и не так было. Может быть, Слава так откровенно и не смеялся, но то, что он стал раздражать всех, и прежде всего воспитателей, – это уж точно. И педагоги зароптали. Даже Дятла возмутило то, с каким пренебрежением предводитель детского общества разговаривал со взрослыми. Однажды он обратился к Славе: «Надо проработать моих нарушителей – Полухина и Щипаева». Слава ответил сухо:

– Оформляйте.

– Все оформлено давно.

– Обратитесь к Семечкину..

– Обращался к Семечкину. Говорит, в порядке очереди!

– Правильно говорит. Справедливость должна быть. Волков вскакивал, когда входил детский вождь.

– Смирно! – командовал он. И – к Славе: – Что прикажете?

– Почему сведения о неуспевающих несвоевременно даете?

– Как несвоевременно? Семечкину передано все.

– Я не у Семечкина спрашиваю, а у вас. Я пойду к директору.

У директора Слава продолжал:

– Мы не выполнили ваших указаний потому, что учебная часть сорвала мероприятия. Я прошу вас принять меры.

– Хорошо, приму.

– И скажите, чтобы Николай Варфоломеевич не нарушал порядка, а то несправедливость будет, если он без очереди на разбирательство придет.

– Скажу.

Слава щелкнул каблуками и шепотом добавил:

– На меня там анонимка поступила. Не давайте ей ходу, а то на голову сядут. Говорят, что мы с вами все тянем из интерната, я – сгущенку, а вы – простыни и горбыль, и еще половики, говорят, отвезли в район…

– Ну вот что, Слава, ты во взрослые дела свой нос не суй. Иди.

Слава снова щелкнул каблуками. Директор вызвал меня:

– Что там у вас со Славой?

– Анонимное письмо, – сказал я. – Надо что-то делать. Коррупция настоящая. Я не думал, что так быстро все выродится.

– Вот что, – сказал Шаров. – Ни слова нигде. С нас штаны снимут, если узнают, что мы такую волю дали детям.

– А как же справедливость?

– Какая справедливость! Наломали дров – придется расхлебывать.

– Надо потихоньку лишать привилегий, – предложил вошедший Дятел. – Сначала комиссию распустить, а потом дыроколы спрятать.

– Дыроколы оставить, – сказал Шаров. – Не все сразу, а то опять наломаем дров. Нужно потихоньку эту демократию вышибать из мозгов.

– Может, усилить политико-массовую работу?

– Это хорошо, – сказал Шаров. – Но и это не главное.

– А что же?

– Закрыть надо все творческие мастерские, и прежде всего эти самые, художественные! От искусства все беды идут! В поле всех сволочей. В черный труд поголовно! Траншеи рыть! Держаки пусть строгают, чтобы дурь вышла. Напильниками гайки хай обтачивают, чтобы мозги прочистились, – вот это и будет демократия, черт бы ее побрал!

– Что ж, чередовать творчество с репродуктивной деятельностью – это мысль, – Смола сказал.

– Никаких чередований! – заорал Шаров. – Без чередований! Один голый черный труд!

– Черный труд – это прекрасно. У нас его почти не осталось, но найдем, придумаем чего-нибудь, – это я поддакнул.

– Опять за свое! – расхохотался вдруг Шаров.

Я следил за Шаровым. Нет, не случайно так открыто рассмеялся Шаров, что-то созрело в его мудрой голове. Так оно и было.

– Пойдем! – сказал он.

Мы решили, что Шаров нас на конюшню приглашает. Нет, он направился в комнату актива. По пути крикнул Петровне:

– И вы с нами!

В комнате сидели двадцать человек и под руководством Семечкина осваивали новую партию дыроколов.

– Так, ребятки, – сказал Шаров. – Мы вас побеспокоим! Комната нам нужна эта. Некуда грязное белье складывать. А тут самый раз – место сухое, глуховатое.

– А как же дела? – спросил Семечкин.

– Придумаем что-нибудь, – успокоил директор и уже Петровне: – Сносите-ка всю рвань сюда, и побыстрее.

Когда белье, сношенные носки, чулки, кофты были сложены на ящиках с кружочками, Шаров сказал нам с Волковым:

– Вот и все. Конец демократии…

Я, должно быть, побелел. Шаров впился в меня своими глазами. Я взял его за руку и тихо, но напористо потащил к себе в кабинет. По пути я слагал речь. Обвинительную. Я все хотел вывалить ему. Когда мы вошли в кабинет, Шаров преобразился.

– Вы должны меня выслушать, – глухо проговорил я.

– Ох и надоел же ты мне со своими теориями! – рассмеялся он.

– Нет! – зарычал я. – Вы должны меня выслушать! Я думал, из меня речь польется плавная, аналитическая, а я всего лишь тихо промямлил:

– Без самоуправления я работать не смогу…

– Делай чего хочешь, – махнул рукой Шаров. На лице его была печаль, точно его кровно обидели.

14

Коля Почечкин шел после уроков с Эльбой в сторону заброшенного сарая. У входа Эльба остановилась, насторожилась и испуганно повела головой. Из сарая раздавались какие-то странные звуки. Коля тихонько пробрался вовнутрь сарая и увидел лежащего лицом вниз Славу Деревянко. Бывший вождь детей плакал. Он повернулся в сторону вошедших и со слезами на глазах заорал:

– А ну мотай отсюда!

– Не плачь, Слава! Не плачь! – сказал Коля так жалобно, что Славе сразу легче стало. – Хочешь, я тебе конфету дам? Возьми, у меня еще есть.

Слава поднялся и сел.

– Тебя побили? – спросил Коля.

– Пусть только попробуют, – сказал Слава, и слеза величиной с горошину выкатилась из левого глаза. – Я все для них делал. Ничего не жалел. А они со мной как с последней собакой.

Эльба залаяла, точно была задета ее фамильная честь.

– Я убегу отсюда. Соберу немного денег на дорогу и уеду.

– Возьмешь меня с собой? – спросил Коля.

– Ты маленький, а мне уже скоро четырнадцать будет.

– Я уже не маленький. Я могу целую ночь не спать. Я и сегодня могу здесь переночевать.

– А что, правда, давай с тобой здесь заночуем.

– Давай. У меня здесь и тайна есть.

– Какая?

– А ты никому не расскажешь?

– Никому.

– Поклянись.

– Чтобы мне век свободы не видать.

– Поклянись по-настоящему, – сказал Коля. – Скажи: пусть лучше я умру, чем выдам тайну. Говори! Слава рассмеялся.

– Ну и не скажу тебе тайну.

– Хорошо. Пусть я умру сегодня же, если я выдам тайну.

– Неправильно. Не надо сегодня. А то получается так, что если сегодня не умрешь, то завтра уже не захочешь умирать. Понял?

– Понимаю, – улыбнулся Слава.

После состоявшейся клятвы Коля сказал:

– Здесь есть тайный ход в кладовые Каменюки.

– Иди ты!

– Правда. Только ты, наверное, не пролезешь… – Я не пролезу? У меня тело стало гибким, как лиан. Это Смола сказал.

Слава ухватился левой рукой за перекрытие и легко перекинул туловище через потолочную балку. Потом он повис на левой руке и, спрыгнув, похвалился:

– Видишь, у меня теперь левая рука длиннее правой, а у тебя, как и у всех нормальных несуперов, левая рука короче правой. И вообще левая сторона у всех хилая.

– У меня не хилая. Смотри. – И Коля выпятил грудь. Слава рассмеялся, но сказал уважительно:

– Крепкий ты. Ладно, показывай свой тайник. Коля направился в противоположный угол и стал отбрасывать какую-то рухлядь. Образовалась черная дыра.

– Лезь. Это тайник, – сказал Коля Почечкин.

– А ты уже был там?

– Конечно, был, – сказал Почечкин. – Ты что, боишься?

– Я боюсь! – Слава ухватился за края доски, и его тело опустилось в черноту. – Послушай, дна нет!

– А ты прыгай, – спокойно посоветовал Золотой мальчик. – Боишься!

– Я боюсь?! – взревел бывший вождь и отпустил доску.

Коля прислушался: ему казалось, что Слава Деревянко летел целую вечность. Наконец что-то хлюпнуло, из черноты потянуло сыростью.

– Скотина! – орал что есть мочи бывший вождь. – Здесь никакого хода нет. Здесь вода.

– Есть ход, – тихо и упрямо твердил свое Почечкин, впрочем, он не настаивал и даже сказал почти разгневанно: – А я почем знаю, есть там ход или нет?

– Так ты же говорил, что есть!

– Я хотел проверить, есть там ход или нет. Я так тебе и сказал. Это моя тайна. Вроде бы как предположение – есть ход или нет.

– Ну, я вылезу отсюда – дам предположение!

– А как ты вылезешь оттуда? – спросил спокойно Коля.

– А ну неси мне лестницу, она там стоит возле конюшни.

– Я ее не донесу. Попрошу Каменюку.

Слава не знал, как ему быть: кричать на Колю совершенно бесполезно, совсем непонятно – нарочно он все это подстроил или на самом деле ничего не понимает.

– Ты настоящий болван или придуриваешься?

– А вот будешь ругаться, позову Каменюку.

– Ты, бегемотина, у меня ноги замерзли! А ну волоки лестницу.

Коля притащил лестницу. Детский вождь вылез из подземелья, чертыхаясь.

Коля помог Славе снять и отжать штаны.

– А я знаю настоящий ход в склад Каменюки, – тихо между тем прошептал Коля Почечкин.

– Нет уж, спасибо, – ответил Слава.

– Правду говорю.

– И ты первый полезешь?

– Полезу. Только ты еще раз поклянись, – предложил Коля.

– Ты что, сдурел, через каждые две минуты клясться!

– Тогда не полезу.

– Ну ладно. Как там, – пусть лучше умру, чем выдам тайну.

– Не так, – сказал Коля. – Надо на колени стать. Настоящие клятвы даются на коленях. Видел кино про мушкетеров?

– Видел. Там на одно колено становятся.

– Правильно, и ты на одно становись. И надо целовать плащ.

– А где плащ? – спросил Слава.

– Вот вместо плаща. – И Коля показал на старое одеяло. Он тут же взял в руки одеяло и набросил его поверх себя так, чтобы часть его свободно ниспадала на ноги. – Ну, готов?

– Ты, рыжий, думаешь, что болтаешь?

– А я тебе могу поклясться, что покажу склад, где есть все.

– И сгущенка?

– И сгущенка, и мелкокалиберка, и все другое.

– А зачем ты меня обманул в первый раз?

– А я тебя не обманывал, там, наверное, тоже есть ход. Каменюка всегда кричит, что в его подвалах полно воды. И тут полно воды, так что видишь – все сходится. Дай я покажу тебе, как клянутся настоящие рыцари.

– Не рыцари, а мушкетеры, – поправил Слава, вспоминая сцену из спектакля, в котором Почечкин играл слугу Арамиса.

Коля сделал реверанс и поднес к губам угол старого одеяла:

– Клянусь именем короля и званием королевского мушкетера, что скорее умру, чем выдам тайну про склад Каменюки.

Слава понимал, что с Почечкиным спорить бесполезно: вроде бы и нормальный, вроде бы и ненормальный. Поди разберись – какой он. Будешь с ним спорить как с нормальным, а он окажется полудурком, тогда выходит, зря время потратил на споры. Нет, с Почечкиным спорить бесполезно. А вдруг действительно он знает про тайный ход в склад. И бывший вождь вынужден был дать клятву.

– А теперь пошли, – сказал Коля.

Они направились к той же черной зияющей дыре, из которой едва только вылез Слава.

– Здесь тайный ход.

– По шее хочешь получить? – тихо, сквозь стиснутые зубы проговорил Слава и вдруг заорал что есть мочи. Заорал, как настоящий блатной и психованный: – Лезь сам! Полудурок! А если не полезешь – спущу тебя к водяным крысам!

– Спокойно, – ответил Коля. – Тут же есть лаз. В него надо попасть. С умом, понимаешь.

Коля нащупал ногами кирпичи и стал спускаться в подполье. Через две минуты он исчез, даже звуков не было слышно. Волновалась Эльба. Прошло минут двадцать. Заволновался и Слава.

– Колька! Колька! – кричал он шепотом. Оттуда, из сырого подземелья, послышался шорох и показалась рука с банкой сгущенки.

– Держи, а я еще сейчас достану.

Слава едва не потерял сознание, когда в руках у него оказался любимый продукт. А когда увидел еще две банки сгущенки, он стал плясать вокруг живого и невредимого Коли Почечкина. Стал целовать Почечкина, который в трудную минуту жизни не только его успокоил, но и доставил столько радости.

– Ты настоящий друг, Почечкин, – сказал Слава, опустошая вторую банку сгущенки. – А тебе дать попробовать?

– Не хочу, – сказал Коля. – У меня была котлета. Мы ее пополам с Эльбой съели.

– А при чем здесь котлета?

– Я хочу, чтобы во рту вкусно оставалось. А когда сгущенки попьешь, от котлеты и следа не останется, понял?

– Ну, ты даешь! – Слава рассмеялся. Отбросил пустую банку. Лег на спину и похлопал себя по животу. – А ты, Почечкин, неплохо устроился. Никакой общественной работы не выполняешь. Единоличником растешь, братец. Нехорошо, Почечкин. Потом, видишь, ты, оказывается, воруешь. Сгущенку по ночам жрешь, а дети кисель хлебают на одной воде. Я думал, что ты дурачок, а ты оторви да брось, в рот палец не клади тебе.

– А ты попробуй.

– Послушай, Колька, а за что тебя любят все? – спросил Слава серьезно. – Меня так все ненавидят.

– Потому что ты задавака.

– Ну, согласен, есть немного. Но кто из ребят не задается?

– Задаются все. Только ты с ехидностью задаешься.

– Но я же смелый, Почечкин.

– Дурак ты, – тихо сказал Коля. – Тебя все любили бы, если бы не был злым. Вот за что ты Эльбу ногой пнул? За что?

– Кто пнул?

– Думаешь, я не видел?

– Не пнул, а так, чуть-чуть.

– А думаешь, ей приятно? Думаешь, она не понимает, где рука, а где ноги? Собаки еще лучше понимают, чем люди. Мне один дяденька сказал, что собаки больше людей знают и все-все понимают, только им надо прямо в глаза рассказывать, тогда каждое слово в их голове оседает.

– Ну, ты даешь, Почечкин.

– Что ты зарядил как попугай: даешь, даешь. Что, других слов не знаешь?

– А ты как педагог. Сказки скоро будешь рассказывать, как этот алкаш Волков…

Как только были сказаны эти оскорбительные слова в адрес учителя, так Коля схватил прут металлический да как хватит им Славу Деревянко, а Слава весь кровью и залился и руками обнял голову, и Эльба залаяла, и Коля в испуге диком заплакал, закричал:

– Слава! Славочка!

А Слава пулей вылетел из сарая и бегом к медпункту, а за ним Почечкин, а за Почечкиным старая Эльба. Деревянко бежал, закрыв руками лицо, и сквозь пальцы сочилась кровь. И через две минуты по интернату слух пошел:

– Чулы, отой рыжий Славку убил.

– Та не може буты.

– Сама бачила. Весь в крови.

– Та вин же малый.

– Ото ж и кажу, шо малый. Зараз все перемешалось. Мали великих бьють, а велики с малыми не справляються.

– Поразболталась детвора.

– А что может вырасти из дитыны, у которой на глазах батько мать убил?

– Все беды идут от непорядка в семье.

– Ото ж и я кажу, с семьи надо начинать, а не с интернатов. Тут вони як черты озвереют. И нас ще поубивают.

– Раньше хоть в бога верили, а зараз ни в бога ни в черта. Коля в этот вечер чувствовал себя не в своей тарелке. Его со всех сторон донимали предостережениями:

– Хана тебе, Колька, теперь. Прибьет тебя Славка.

– Достукался, рыжий.

– Ты не ходи сам, держись поближе к воспитателям, чтобы он не тронул, а потом, может, забудет.

А Колька и не ждал расправы. Не верил в нее. Что-то в глубине его рыжего, покрытого тонким слоем веснушек, крепенького тела екало, что-то чего-то пугалось, и что-то, напротив, ждало с нетерпением, ждало какого-то нового, хорошего поворота в жизни, нового события, может быть, даже чуда. Колька верил в чудеса. Он часто загадывал: «А вот не выучил урок, а все равно получу хорошую отметку», И так хотелось испытать страх. Не избежать страха, а, наоборот, пройти через страх: уж больно от его преодоления у Почечкина большая радость получалась. И теперь он верил, что все хорошо обернется. Так оно и получилось.

Коля Почечкин вошел в учебный корпус и, как только увидел стоящего к нему спиной перебинтованного Деревянко, так у него в груди появилось знакомое чувство ожидания страха, и ноги сами было хотели отнести его в сторону, но в голове у Коли сидело что-то умное. И это умное и упрямое настояло на том, чтобы Коля шел навстречу возможной беде. Не соображая и как-то непонятно волнуясь, Коля подходил к перебинтованному Славе. Не сводил с героической головы глаз своих. Колино воображение в один миг увидело в перебинтованной голове такую прекрасную раненость, какая случается в настоящем окопе и на настоящем фронте. И не то чтобы жалко стало Коле Деревянко, и не то чтобы страх за себя подступил, неизвестно почему, а Коля вдруг почувствовал жар и сразу же быстрое облегчение – слезы одна за другой скатывались по его лицу. Всхлипывая, Коля сказал:

– Слав-ка! Слав-ка. Болит очень?

От неожиданности Слава вздрогнул, повернулся и, увидев заплаканного Колю Почечкина, рассмеялся:

– Совсем не болит! Понимаешь, совсем. Здорово ты меня, а? Психованный ты, оказывается.

– Я очень психованный, – признался Коля. – Это у меня на нервной почве. И еще потому, что я очень одиноким расту.

Славке ужасно понравилось объяснение Коли Почечкина. Он обнял младшего своего друга. Обнял крепко. И когда обнимал, то на ушко сказал:

– А достанешь еще сгущенки?

– Хоть сейчас. Пошли, Славка! Я тебе и повидло принесу, и компот, и усухофрукт, и патроны для мелкашки.

Коля и Славка на удивление интернатской детворе шли по территории в обнимку. По этому поводу высказаны были самые разные соображения. Детьми:

– Везет же рыжему. Чего ни сделает – с рук сходит. Педагогами:

– Я же говорил, что Слава благородная личность, – это Смола заключил. – В нем по-настоящему сочетается физическое совершенство с духовным развитием.

– Самое главное, что он умеет прощать. Это один из главнейших источников гуманизма, – это Волков добавил.

– Надо будет об этом факте непременно всем детям на линейке рассказать, – это я предложил.

И совсем умилительная сцена произошла возле склада.

– Ну, друзья-товарищи, как здоровье, как дела? – это Каменюка, вынырнувший из складского помещения, сказал.

– Хорошо, Петро Трифонович, вот пришли помочь, может, что почистить или убрать, – это Слава Деревянко нашелся.

– Есть небольшая работа, – сказал Каменюка. – Я вам дам гвозди и инструмент, а вы тару почините. Справитесь?

– Справимся, – дружно сказали мальчики.

– От детвора пошла, – сказала Петровна. – Такая уважительная, такая хорошая. Шо значит интернат!

– А кто-то казав, что поубивали друг друга.

– Да де там поубивали? Бачь, як воны милуються. Браты так не относятся друг к другу.

– Дуже гарна детвора ростэ, – заключил напоследок Каменюка довольно громко, чтобы слышно было и Коле и Славе, которые уже заколачивали гвозди в тарные ящики. – Закончите работу, я вам и конфэт дам…

– Не надо нам, дядя Петро, – ласково ответил Слава.

– Не надо, – подтвердил Коля. – Мы на совесть, а не за конфеты.