Текст книги "Чекисты"
Автор книги: Юрий Герман
Соавторы: Аскольд Шейкин,Михаил Николаев,Владимир Дружинин,Владимир Дягилев,Василий Васильев,Елена Серебровская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 31 страниц)
8
Как ни проста была ораниенбаумская комбинация, а она помогла чекистам ухватиться за ниточку, которой недоставало в «Английской папке». И не за одну ниточку, а сразу за несколько. Еще неизвестны были масштабы заговора, еще оставались на свободе главные его организаторы, а ЧК уже вышла на верную дорогу.
Механик воздушного дивизиона Дмитрий Солоницин пришел к Егорову с важным сообщением.
Не большевик, а пока лишь сочувствующий, как он себя называл, Солоницин еще с весны начал догадываться, что командир дивизиона совсем не тот, за кого старается себя выдать. Точно два лица было у Бориса Павлиновича Берга: одно для начальства из Реввоенсовета флота, где считают его энергичным и одаренным специалистом, а другое неведомо для кого, тайное, хитро замаскированное.
Сперва Солоницин собирался пойти со своими подозрениями в Особый отдел, но тут же и передумал. А вдруг чекисты ему не поверят? Скажут, что все это пустяки, что наговаривает он на преданного Советской власти командира? Нет, прежде надо было собрать побольше фактов.
Безвыходное положение создалось, когда приказали ему сопровождать курьера из Петрограда. Тут уж, поверят или не поверят, надо было подаваться в ЧК.
– Эх ты, Шерлок Холмс неумытый! – рассердился Егоров, выслушав исповедь механика. – Он, видите ли, надумал один во всем разобраться! А мы что, по-твоему, лаптем щи хлебаем?
Однако сердиться было поздно. И тогда Егоров, стремясь ускорить следствие, придумал свою комбинацию.
В лесном «штабе» развязка наступила быстро. Курьер сам себя обезоружил, устные свои сведения выложил – спектакль приближался к финалу.
– Сейчас прибудет авто, и вас повезут для доклада его высокопревосходительству, – объявил Федор Васильевич.
– Бог ты мой, какая высокая честь! – взвился курьер от радости. – Меня представят Юденичу? Неужели я заслужил?
– Заслужили, – сухо подтвердил Федор Васильевич.
Вслед за тем совдеповский «мерседес-бенц» доставил курьера в Ораниенбаум, к воротам Особого отдела.
О дальнейшем догадаться нетрудно. В первые минуты курьер обомлел и лишился дара речи, увидев вместо генерала Юденича довольно сердитого мужчину в кожаной комиссарской куртке, затем впал в истерику и, взвизгивая, требовал немедленного расстрела – все равно он ни словечка не скажет, хоть режьте его на куски. Затем, как и следовало предполагать, довольно быстро обмяк и начал отвечать на вопросы, интересующие начальника Особого отдела.
Сам по себе этот молодой человек ничего не значил. Единственный сынок статского советника, недоучившийся студент, прапорщик военного времени, от мобилизации в Красную Армию уклонялся.
Гораздо важнее были показания курьера о пославших его лицах. Выходило, если принять их на веру, что в пользу белых работают весьма авторитетные военспецы из петроградских штабных учреждений.
Распорядившись о немедленном аресте командира воздушного дивизиона Берга, Александр Кузьмич поехал в Петроград, на Гороховую. Кустарничать было слишком опасно, все это пахло крупным контрреволюционным заговором.
Профессора к ораниенбаумскому делу подключили после того, как командир воздушного дивизиона написал первое свое собственноручное показание.
Показание это было неслыханным.
«Я – главный агент английской разведки в Петрограде, – утверждал Борис Берг. – Инструкции получал из разведывательной конторы в Стокгольме. Имею также постоянную связь с английским консулом в Гельсингфорсе, посылал к нему курьеров».
Ничто человеческое не было чуждо Профессору, и поначалу он откровенно обрадовался. Да и как было не радоваться, когда наконец-то разоблачен проклятый «СТ-25», доставивший ему столько беспокойства! Сам во всем сознается, решил прекратить игру.
Но радость оказалась недолгой, уступив место привычному сомнению. Что-то уж больно легко все получалось, не суют ли ему ловкую подмену...
– Послушай, Александр Кузьмич, – спросил он Егорова, – а в Москву ездил твой Берг?
– Когда?
– Ну, весной нынче, летом...
– Нет, не ездил, – подумав, сказал Егоров. – Некогда было ему разъезжать, дивизион на нем висел... У нас все время околачивался, сукин сын, в Ораниенбауме...
Еще сильнее засомневался Профессор, увидев Берга. Допрос вел Егоров, с обычной своей дотошностью уточнял все подробности, а он пристроился в сторонке, наблюдал молча.
Перед Егоровым, нервничая, сидел плотный, широкоплечий здоровяк. Черноволосый, с большими залысинами на лбу, лицо скуластое, монгольского типа, подбородок книзу заострен. Словом, на «СТ-25» нисколько не похожий.
– При каких обстоятельствах и где именно познакомились вы с капитаном Кроми? – быстро спросил Профессор по-английски.
Вопроса Берг не понял. Видно было, что лишь фамилия Кроми заставила его насторожиться.
– Простите... В Морском корпусе мы плохо занимались языками, и я не совсем уловил...
– Иначе говоря, – перешел Профессор на русский, – я хочу знать, кто и когда велел вам в случае ареста принимать все на себя?
– Никто мне не велел...
– Вы лжете, Берг, причем без какой-либо надежды на успех! Кроми вас завербовал, нам это известно, и чужую роль вы играете отнюдь не по своей доброй воле. Подумайте, какой вам смысл брать на свою голову лишнее?
Думал Берг четыре дня. И додумался. Признал, что работать на английскую разведку начал еще с капитаном Кроми, что знакомство у них завязалось в военные годы, в ресторане «Донон», а после провала английской миссии был передан в распоряжение нового резидента Интеллидженс сервис.
Фамилии его, к сожалению, не знает. Это худощавый высокий мужчина лет тридцати, до чрезвычайности осторожный, никому обычно не доверяющий. Зовут его по-разному: иногда Михаилом Иванычем, иногда просто Пантюшкой.
9
10 ноября, в понедельник, на Мальцевском рынке с утра началась облава на спекулянтов.
Смуглую эту девчонку в невзрачном осеннем пальтишке, с повязанным на голову дырявым шерстяным платком никто бы, разумеется, не стал задерживать. Что в ней особенного: притулилась в углу, торгует игральными картами?
Увидев милиционеров, девчонка попыталась выбросить револьвер, вот что осложнило дело. Револьвер был маленький, изящный, похожий на игрушку. И коробочка патронов была к нему, двадцать штук.
Назвалась она Жоржеттой Кюрц. Лет ей всего шестнадцать, документов никаких, живет с отцом, преподавателем французского языка. Бедствуют они страшно, голодают, оттого и надумали продавать старые вещички.
Но карты эти никого не интересовали. Непонятно было, откуда револьвер. Разве не читала она обязательных распоряжений о сдаче оружия?
Жоржетта плакала и сквозь слезы твердила, что не виновата. В оправдание рассказала весьма наивную романтическую историю. Будто возвращалась однажды из кинематографа, а возле Владимирского собора догнал ее некий молодой красавец, спросив, как пройти на Боровую улицу. Будто понравились они друг другу с первого взгляда и стали встречаться ежедневно, пока не уехал ее возлюбленный из Петрограда. Уезжая, оставил на память револьвер, вот этот самый, просил сохранить до возвращения.
– А звать его как?
– Семой...
– Фамилия?
– Фамилии я не знаю, – пролепетала Жоржетта.
– Врешь ты все, мамзелька! – рассердился старший патруля. – Ладно, возиться нам с тобой некогда... Подумай как следует, а в участке советую говорить правду...
Пока Жоржетту вели на Моховую улицу, в шестнадцатый участок милиции, она, видимо, сообразила, что объяснение у нее никудышное. И взамен, горько рыдая, выложила новую версию.
Правильно, револьвер «бульдог» никто ей на хранение не передавал, и никакого Семы она не знает. Испугалась, вот и наврала. Револьвер она нашла. Гуляла в Летнем саду, любуясь осенними красками природы, и вдруг нашла. Лежал он под скамейкой, завернутый в тряпочку. Сперва она хотела сдать его в милицию, как положено, а после передумала: побоялась, как бы у папы не было неприятностей. Кроме того, если уж во всем сознаваться, она решила, что «бульдог» ей самой нужен...
– Это для чего же? – полюбопытствовал следователь.
В ответ Жоржетта заплакала. С трудом удалось выяснить, что девчонка, оказывается, успела разочароваться в жизни. Давно хочет покончить с собой.
– С чего же ты разочаровалась, глупенькая? – сочувственно спросил милиционер, доставивший ее в участок. Да и сам следователь, пожилой дядька с красным бантом в петлице, какие носили бывшие красногвардейцы, поглядывал на нее с участливым вниманием.
Словом, проканителься свидетель еще немного, и отпустили бы Жоржетту к папочке. Выругали бы, конечно, велели бы выбросить из головы глупые мысли.
Свидетелем, по доброй охоте примчавшимся в милицейский участок, был старый токарь с «Айваза» Никифор Петрович Уксусов. Это он приметил, как выбросила револьвер Жоржетта. И еще кое-что приметил. Плохо, что его самого сцапали по ошибке. Придрались, черти драповые, что торгует зажигалками. Того не примут во внимание, что надо же как-то кормиться.
Жоржетта не встретилась с Никифором Петровичем в милиции. Следователя вызвали из комнаты, а она осталась с милиционером, заранее радуясь благополучному исходу неприятностей.
Минут через двадцать следователь вернулся в комнату, и сразу все переменилось. Прежнего сочувствия на лице следователя не было.
– Доставишь гражданку на Гороховую, – приказал он милиционеру и стал укладывать в газету отобранные у нее вещи.
– За что? – крикнула Жоржетта. – Я ни в чем не виновата!
– Там разберутся, – не глядя на нее сказал следователь.
Разбираться в этом происшествии выпало ближайшему помощнику Профессора Семену Иванову.
С. И. Иванов
Биография Семена Иванова была похожа на биографии многих молодых чекистов, присланных на Гороховую партийными организациями. На эскадренном миноносце «Константин» довелось ему, обыкновенному машинисту, председательствовать в судовом матросском комитете, после этого дрался он в рядах красногвардейцев, устанавливая Советскую власть. С экспедиционным отрядом балтийцев побывал под Нарвой, где моряки преградили дорогу немцам, затем с полгода возглавлял Чрезвычайную Комиссию в Шлиссельбургском уезде, пока не направили его в аппарат губернской ЧК.
Узнав, что привели какую-то мамзельку, задержанную на рынке с револьвером, Семен Иванов мысленно ругнулся. Бездельники все-таки засели в милиции! Где бы самим выяснить, что к чему, так нет же, всё норовят свои обязанности на других свалить!
Однако беседа с Никифором Петровичем заставила его по-другому взглянуть на рыночное происшествие. Уединившись в кабинете Профессора, он подробно расспрашивал старого токаря и даже попросил разложить на столе колоды примерно так же, как лежали они у девчонки.
Как и Никифору Петровичу, Жоржетта ему не понравилась. Вернее, как-то насторожила.
– Давайте знакомиться, – начал он, наскоро перечитывая коротенький милицейский протокол. – Значит, вы будете Жоржетта Кюрц? Рождения 1903 года? Француженка? Проживаете на Малой Московской, четыре?
Жоржетта молча кивала головой.
– Оружие нашли в Летнем саду под скамейкой? Ага, даже было завернуто в тряпочку? На рынке торговали картами?
И вдруг он вскинулся, глянул на нее в упор:
– А с Пантюшкой давно виделись?
Позднее он и сам не мог объяснить, почему вдруг спросил об этом. Вероятно потому, что не выходила у него из головы «Английская папка».
Спросил просто так, на всякий, как говорится, случай, и сам не поверил нежданному эффекту. Губы девчонки дрогнули, и нечто смятенное, застигнутое врасплох, мелькнуло на ее испуганном лице.
– Я не понимаю... Наверно, это недоразумение... Никакого Пантюшки я не знаю...
– Ну что же, недоразумения тоже бывают, – поспешно согласился он, стараясь выгадать время. – Тогда так, гражданочка, бери вот бумагу, садись за стол и пиши...
– Что писать?
– А все по порядку. Кто такая, на какие средства живешь, откуда раздобыла револьвер, в кого собиралась стрелять... И предупреждаю, баловаться у нас нельзя! Пиши одну правду, понятно?
Теперь можно было собраться с мыслями. Жоржетта писала, изредка на него поглядывая, а он сидел напротив, лихорадочно пытаясь сообразить, что все это должно означать. Сигналы девчонка кому-то подавала, это ясно, про револьвер врет, и теперь выясняется, что известна ей кличка англичанина. Ясно, известна, иначе бы не вздрогнула. Только вот откуда известна, каким образом и, главное, что у них общего? Неужели этот сверхосторожный тип допустил глупейший промах, связавшись с такой пигалицей? А что если вдруг? Нет, слишком это маловероятно!
Оставив дверь кабинета приоткрытой, Семен Иванов побежал в комендантскую. Никогда еще он не нуждался так в рассудительном совете Профессора, а Профессора как нарочно не было. И дежурный комендант, заглянув в свой список, сказал, что вернется товарищ Отто не скоро.
Тогда он решил проверить смутную свою догадку. Вернулся в кабинет, мельком прочел исписанные девчонкой листки и сердито швырнул их в корзинку для мусора.
– За кого нас принимаешь? – спросил он, сокрушенно покачав лохматой головой. – Выходит, за дурачков, которые должны поверить нахальному вранью? Нет, барышня, не выйдет!
– Но я написала правду...
– Вранье это, брехня! И вообще, барышня, неужто ты думаешь, что никто ничего не видит, не примечает? Ты вот сидишь с утра на рынке, выложила напоказ своих трефовых дамочек, мерзнешь, голодуешь, а Пантюшка, между прочим, и знать тебя не желает...
Удар пришелся в точку, вновь дрогнули ее губы.
– Соображать бы пора, не маленькая. Пантюшку в данный момент интересует другая женщина...
– Кто? Кто его интересует? – вырвалось вдруг у Жоржетты.
– Сама знаешь кто – Марья Ивановна!
– Но она же в командировке, в Москве?
– И он там с ней прохлаждается, – быстро нашелся Семен Иванов, чувствуя, что должен использовать удачу до конца. – Обманули тебя, дурочку, облапошили... Мерзни, мол, на рынке, а мы поедем в Москву любовь крутить...
– Это неправда, она же старая! – крикнула Жоржетта сквозь слезы. – Безобразная, некрасивая! Она старше его на двадцать лет!
– А это значения не имеет! – сказал он безжалостно. – Мало ли что некрасивая, зато помощница...
– Ах, помощница! – в голос разревелась Жоржетта. – Сволочь она, интриганка, вот кто! Мерзкая, отвратительная баба! Я бы ее своими руками могла задушить...
Вволю наплакавшись, Жоржетта принялась рассказывать...
10
В первом часу ночи Семен Иванов прервал затянувшуюся беседу с Жоржеттой.
Каждая минута промедления казалась ему преступлением, и он поспешил на второй этаж.
Несмотря на поздний час, приемная Комарова была переполнена. Николай Павлович только вернулся с гатчинского участка фронта и не успел еще снять мокрую шинель.
Н. П. Комаров
– Ждать я не могу ни минуты, – шепнул Семен Иванов секретарю и совсем уж тихо прибавил: – «Английская папка»...
Выслушал его Комаров с обычной своей неторопливой обстоятельностью. Лишь в самом начале надавил кнопку звонка, пригласил к себе Павлуновского, уполномоченного ВЧК, а после уж не перебивал ни разу.
Семен Иванов в душе преклонялся перед своим Профессором, невольно копируя все его манеры, вплоть до привычки задумчиво почесывать за ухом. Революционер, приговоренный царскими сатрапами к смертной казни и сумевший к тому же бежать из тюрьмы, был в его глазах достойным примером для подражания.
Гораздо меньше знал Семен Иванов начальника Особого отдела. Слышал от товарищей, что из той же он когорты профессиональных революционеров, что коренной питерский металлист с Выборгской стороны, что бывал в тюрьмах и ссылках, нажил там чахотку, а в дни Октября находился в Военно-революционном комитете.
– Кюрц... Кюрц... – дважды повторил Николай Павлович и, близоруко щурясь, повернулся к Павлуновскому. – Тебе эта фамилия ничего не говорит?
– Что-то не припоминаю...
– А я, представь, где-то встречал... Вот что, проверим-ка, пожалуй, в делах Военконтроля. Не там ли случайно...
Николай Павлович крутанул ручку настольного телефона, связываясь с дежурным по отделу, а Семен Иванов продолжал рассказывать о своей беседе с Жоржеттой. Из всего, что наболтала эта девица, самым существенным считал он упоминание о полковнике. Не худо бы побыстрее выяснить, что это за фигура и в каком из штабов окопался. Зовут его Владимиром Эльмаровичем, а фамилию Жоржетта, к сожалению, не помнит. Явный, судя по всему, изменник.
– Вероятно, это начштаба Седьмой армии Владимир Эльмарович Люндеквист, – тихо сказал Николай Павлович и сморщился как от зубной боли. – Точнее, бывший начштаба. По телеграмме Троцкого откомандирован недавно в Астрахань, в Одиннадцатую армию... На ту же самую, если не ошибаюсь, должность...
– Вот это номер! – вырвалось у Семена Иванова. – В Питере нашкодил, а теперь примется и в Астрахани?
– К чему же такая поспешность, товарищ Иванов! – мягко поправил его Николай Павлович. – Торопиться с обвинениями не следует. Прежде проверим, это наша с вами обязанность. Меня, признаться, гораздо больше занимает гостеприимный хозяин дома. Очень уж пестрая публика собирается под его крышей... А ты как считаешь, Иван Петрович?
Ответить Павлуновский не успел. В дверь председательского кабинета постучал дежурный по Особому отделу.
– Вот, разыскали! – объявил он, протягивая через стол тонкую синюю папку личного дела. – Хорош гусь, ничего не скажешь! Понять не могу, как мы его не взяли на заметку...
Папка Кюрца хранилась, оказывается, в архиве Военконтроля, в делах царской контрразведки.
Начинались материалы папки, как и положено, с двух стандартных фотографий агента. В фас и в профиль. Мужчина лет сорока с выпученными рачьими глазами и с остроконечными усами-пиками а ля Вильгельм. Кличка была странноватой – Китаец, а по паспортным данным – Илья Романович Кюрц, 1873 года рождения, незаконнорожденный сын князя Гедройца. Личное дворянство, потомственный почетный гражданин, воспитывался в парижском лицее Генриха IV, куда принимали лишь сыновей достойных родителей.
Далее шли сведения деловые. Служба в контрразведке Юго-Западного фронта, поездки с секретными миссиями в Швейцарию, Францию, Грецию, Румынию. Прикрытием была корреспондентская карточка, но журналист весьма посредственный, третьеразрядный. Налицо, отмечало начальство, ярко выраженная склонность к авантюризму. Хвастлив, неискренен, любит деньги и живет обычно не по средствам.
Наиболее важное было упрятано в конце, на последних страницах дела. В Бухаресте завел подозрительные связи с немецкой агентурой. Удовлетворительных объяснений представить не смог. Был отозван в Россию, восемь месяцев содержался в Петроградском доме предварительного заключения. Двойная игра осталась недоказанной, но доверия лишен. Закончилось все высылкой в Рыбинск под надзор полиции.
– Да, ситуация, видно, серьезнее, чем казалось. – Николай Павлович захлопнул папку, задумался. – Товарищ Иванов, а когда была задержана дочка этого прохвоста?
– Часов в девять утра.
– Скверно. Как бы не ускользнул, чутье у них собачье, у этих шустрых господ... Ну что же, будем поспешать, пока еще не поздно. Надо взять крепких оперативников, автомобили, будем действовать немедленно. Арестовать придется всех упомянутых этой барышней. Ничего, коли не виновны, извинимся и выпустим... В квартирах оставим засады с летучими ордерами... Товарищ Иванов, свяжитесь сейчас же с Особым отделом Седьмой армии, прикажите срочно выяснить, где теперь Люндеквист. Если выехал в Астрахань, нужно послать шифровку... Англичанина оставим за Профессором, пусть срочно проверит консерваторские связи. С Феликсом Эдмундовичем я поговорю сам... Впрочем, навряд ли разыщут эту дамочку в Москве. Тертая, видать, конспираторша... Не из эсеровской ли братии, как ты думаешь, Иван Петрович?
11
Ночь выдалась напряженная, без сна и отдыха.
В пятом часу утра, задолго до рассвета, на Гороховую привезли Илью Романовича Кюрца. Был он похож на служебные свои фотографии, разве что немного состарился и обрюзг. Топорщились рыжеватые усы-пики, выпученные рачьи глазки глядели непримиримо.
– Это беззаконие, уважаемые товарищи! Это произвол! – возмущенно тараторил он, мешая французскую речь с русской и не замечая этого. – Среди ночи человека вытаскивают из постели, везут в чрезвычайку, но позвольте вас спросить – за что, за какие грехи? Я всего лишь куратор трудовой школы, преподаю детям французскую грамматику... И я вынужден протестовать! Вы слышите, я протестую самым решительным образом!
– Успокойтесь, господин Китаец, – спокойно возразил Николай Павлович. – Это нам следовало бы возмущаться и даже протестовать, но мы предпочитаем молчать. В вашем доме плетутся сети антисоветского заговора, вы в открытую занимаетесь шпионажем, и все равно мы воздержимся от протестов. Бесполезное это занятие. Давайте, как деловые люди, не будем терять времени понапрасну.
– О да, я несколько погорячился... Но почему вы решили переименовать меня в какого-то Китайца?
– И опять вы отвлекаетесь от делового разговора. Об этом нужно было спрашивать штабс-капитана Тхоржевского из известного вам учреждения Юго-Западного фронта... Помните этого господина?
– Пардон, я что-то не понимаю...
– А что тут непонятного, Илья Романович? У штабс-капитана, по-видимому, была небогатая фантазия, вот и окрестил вас Китайцем... И давайте не ворошить прошлое. Интересует меня совершенно конкретный вопрос: давно ли знакомы вы с полковником Люндеквистом?
– Впервые слышу о таком...
– Полноте, Илья Романович, нельзя же впадать в детство. Полковник свой человек в вашем доме, а вы говорите – впервые слышу. Этак, чего доброго, вы и с господином Дюксом не знакомы?
– Понятия не имею. Кто это такой?
– И Мисс не знаете?
– Побойтесь бога, товарищ комиссар! Человек я семейный, у меня взрослые дети...
Дождь за окнами хлестал, не унимаясь ни на минуту, в глазах Китайца светилось бычье упрямство, и видно было, что много потребуется нервов, прежде чем выжмешь из него хоть крупицу правды.
Николай Павлович был нездоров, хотя и не жаловался никогда и по привычке своей старательно избегал встреч с врачами. Разламывалась чугунно тяжелая голова, воздуха все время не хватало, и на лбу выступал холодный пот. Это у него начиналось каждую осень, мешая жить и работать, и тянулось до первых зимних заморозков, когда легче становится дышать.
Чертовски хотелось выругаться и зло прикрикнуть на этого болвана, вздумавшего отпираться вопреки фактам, но кричать он себе запретил еще в то весеннее утро, полгода назад, когда послали его работать на Гороховую. Кричать и ругаться любили жандармы, а он не жандарм. Надо чтобы этот Илья Романович забеспокоился за свою шкуру.
– Ваше право отрицать все подряд, – сказал Николай Павлович. – В конце концов всякий ведет себя сообразно своим представлениям о здравом смысле. Прошу, однако, не забывать, что компаньоны ваши значительно умнее. К примеру, Владимир Эльмарович Люндеквист. В итоге что же может получиться? Вы об этом подумали, Илья Романович?
Намек вроде бы достиг цели. Китаец заерзал на стуле.
– Не считайте, пожалуйста, Чрезвычайную Комиссию совсем уж безответственной организацией. Если мы решили арестовать вас и привезти сюда ночью, то, право же, с вполне достаточными основаниями. Мне вот, грешному, очень хотелось познакомиться с будущим товарищем министра внутренних дел...
– Это клевета! – подскочил на стуле Китаец. – Нельзя же из глупой обывательской болтовни делать столь серьезные выводы. Мало ли о чем говорят люди...
– Вот вы и расскажите, о чем они говорят? И какие люди?
Китаец задумался, потом перешел на трагический шепот:
– Прекрасно! Вас, значит, интересуют сплетни? Хорошо, я сам все напишу... Могу я изложить это на бумаге?
– Сделайте одолжение.
Уселся Китаец за низенький столик машинистки, обмакнул перо в чернила, подумал и начал писать. По-прежнему хлестал дождь, уныло барабаня по крыше. Николай Павлович медленно прохаживался из угла в угол, так ему было легче.
Писал Китаец размашистой и торопливой скорописью, обильно разбрызгивая чернила и явно выгадывая время. Свел все к невинным застольным беседам карточных партнеров. Собираются, дескать, у него старые знакомые, главным образом бывшие ученики, играют в преферанс. С полковником действительно знаком, хотя и не знал, что фамилия его Люндеквист. Обычное светское знакомство. Изредка, в свободное от служебных занятий время, полковник заезжал на чашку чая. Кто именно и когда изволил пошутить, будто из него, из Ильи Романовича Кюрца, получился бы неплохой товарищ министра, он припомнить не в силах. Просто не придавал этой шутке никакого значения.
– Почерк-то у вас анафемский, – усмехнулся Николай Павлович, прочитав исписанный красными чернилами листок. – Или вы нарочно так, чтобы ничего не было понятно? Должен, однако, заметить, что все вами написанное – сплошная неправда. Опасаюсь, как бы вас не обскакали более сообразительные компаньоны...
Усевшись за столик машинистки во второй раз, Китаец приписал, что знавал одного английского корреспондента, фамилия которого, кажется, Дюкс или что-то в этом роде. Знакомство у них было чисто профессиональное, решительно ни к чему не обязывающее. Иногда английский коллега забегал на огонек...
– Он что же, нелегал, этот ваш коллега?
– Не знаю!..
– А какой орган прессы представляет в Петрограде?
– Я как-то не спрашивал...
– Допустим. А почему же вы ни слова не написали про Марью Ивановну? Она тоже корреспондентка?
– Никакой Марьи Ивановны я не знаю.
– Бросьте прикидываться, Илья Романович! Неужели вам еще непонятно, что игру вы проиграли? Ваша дочь Жоржетта и то успела сообразить...
– О, мое бедное дитя! – запричитал Китаец. – Выходит, она в темнице Чека? О, я так и думал! Несчастная малютка! Могу я ее видеть?
– Всему свой срок, – отрезал Николай Павлович. – Так когда же познакомились вы с Марьей Ивановной и какого характера было это знакомство?
И снова уселся Китаец за столик, снова выдавливал из себя осторожные полупризнания.
За окнами начало понемногу светать. Звенели утренние трамваи, с Невы донесся отрывистый пароходный гудок.
В половине восьмого позвонили из Седьмой армии. Полковник Люндеквист, как удалось выяснить, к месту новой службы еще не выезжал. Находится на излечении в лазарете по поводу простудного заболевания. Болезнь, судя по некоторым признакам, явно дипломатическая.
– Вам нечего добавить, Илья Романович? – спросил Николай Павлович. – Тогда прервем нашу милую беседу. И рекомендую вам поразмыслить на досуге.
Дождавшись пока уведут Китайца, он собрался прилечь на узкую свою койку, поставленную за ширмой в углу кабинета. Но отдохнуть ему не дали.
Из госпиталя на Суворовском проспекте доставили Люндеквиста. Допрашивал его Профессор, а он пришел и сел в сторонке, наблюдая за поведением этого рослого и по-барски самоуверенного полковника.
Хватило Люндеквиста ненадолго. Начал он с преувеличенно бурного негодования, требуя немедленно связать его по телефону с Реввоенсоветом республики, где его знают и высоко ценят как честного военного специалиста, но быстро сдал позиции, сообразив, что запирательство бесполезно. Низко склонил стриженную под ежик голову, замолк, притих, удрученный провалом.
– Я знал, что кончится это расстрелом! Я с самого начала предчувствовал...
