Текст книги "Дороже всякого золота
(Кулибин)"

Автор книги: Юрий Малевинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)

Около дворца, кутаясь в енотовую шубу, Кулибина поджидал архитектор Кваренги. Он был взволнован. Гнев царя мог обернуться для него большой неприятностью.

– Господин Кулибин, ради бога, что вам сказал государь?

– Батюшка-государь приказал нам лезть на колокольню, чтобы все было во фрунт, – горько усмехнулся Иван Петрович.

– Да, да, я понимаю, вы найдете смелых людей.

– Нет, господин архитектор, я полезу сам. Эти работы нельзя передоверить другим. К тому же я не хочу брать грех на душу.

– Я вас понимаю, господин Кулибин, но вы подвергаете себя опасности.

Иван Петрович посмотрел на архитектора синими, по-детски синими глазами:

– Вы полагаете, я еще нужен кому-то?

– Ваши изобретения…

– Мои изобретения!.. Если бы они служили людям, как ваши великолепные здания.

После этого разговора Иван Петрович тотчас отправился в Петропавловскую крепость. Он сделал нехитрый отвес из перочинного ножа и веревочки. Надо было определить, в какую сторону покосился шпиль. Пришлось долго лазить по глубокому снегу. Отвес не показывал искривления. Что за чертовщина?! От ангела с крестом до основания шпиля все было «во фрунт».

На другой день пошли с Иваном Шерстневским. Прихватили настоящий отвес.

– Петрович, если что, дозволь мне на колокольню залезть…

– Уж не стариком ли ты меня считаешь?

– Так ведь семья у вас, а я один как перст…

– Погоди, надо еще эту самую кривизну найти.

Ходили со всех сторон, прикидывали – «фрунт» был безупречен.

Иван Петрович сел на снег и расхохотался:

– Вот, брат, задали нам задачу.

– Петрович, посмотри, господин какой-то идет.

– Да это же великий архитектор, которому приказано весь город держать во фрунте.

Тяжело дыша, подошел Кваренги.

– Два часа, ищу вас, господин Кулибин.

– Уж не хотите ли с нами в компании подняться к этому ангелу? – пошутил Иван Петрович.

– Если бы не мое сердце…

– В таком случае не можете ли вы, господин архитектор, указать человека, который приметил кривизну шпиля.

– Извольте! Им является господин комендант крепости.

Все трое направились к Петропавловским воротам. Над ними – большой деревянный рельеф: «Низвержение Симона-Волхова апостолом Петром».

– Наши предки оставляли поучительные художества, а мы…

– Что вы сказали? – спросил архитектор.

– Я говорю, господин Кваренги, если мы не сделаем фрунт, с нами поступят, как с этим Симоном.

Комендант находился в приземистом каменном доме, недалеко от Петропавловского собора. Вход в него вел через деревянные сенцы. Пропустив вперед Кваренги, Иван Петрович остановился в сенцах и, обернувшись, посмотрел на шпиль через проем двери. Отсюда в самом деле шпиль казался искривленным. Иван Петрович приложил суровую нитку отвеса к косяку двери. «Вот где собака зарыта!» – Иван Петрович подмигнул Шерстневскому. Тот, поняв, прыснул:

– А ведь куда проще крыльцо исправить, чем взбираться к ангелу.

Но Иван Петрович все-таки полез на колокольню, осмотрел конструкцию, где надо подтянул гайки. Архитектору Кваренги сказал:

– Можете успокоить батюшку-царя: шпиль Петропавловской крепости, как и все Российское государство, стоит во фрунт…

22

Приходилось вам видеть сигнальщика на корабле? Двумя флажками передает он другому сигнальщику необходимое сообщение. Существует специальная флажковая азбука. Теперь давайте представим вместо кораблей высоченные вышки, которые поставлены друг от друга на большом расстоянии. С первой вышки сигнальщики передают сообщение на вторую, со второй на третью, и так на многие километры. Конечно, в наше время никому не нужен такой телеграф, но во времена, когда жил Кулибин, почта доставлялась на лошадях. Представьте, из действующей армии на юге послан в Петербург гонец с письмом? Сколько дней он проскачет, пока вручит срочную депешу? Часто случалось так, что подкрепление приходило после того, как сражение уже закончилось…

Телеграф был необходим не только для армии. Развивающаяся промышленность и торговля потребовали новых средств связи.

Все это понимал Иван Петрович и, работая над проектами водоходов, изучал экономику России. Экономические исследования Кулибина были настолько значительны, что его избрали членом Вольно-экономического общества.

Ничего удивительного, что изобретатель увлекся созданием машины, передающей сигналы на расстояние. И тут Иван Петрович нашел остроумное решение. Он создал семафор с тремя крыльями, которые приводились в действие системой шкивов и осей. В стопорном механизме применил пружины от часов. Когда макет оптического телеграфа был готов, Иван Петрович разработал код. Он так удачно расположил на таблице буквы и слоги, что вся шифровка составила 235 знаков.

Телеграф Кулибина получил одобрение и… был установлен в Кунсткамере для обозрения.

Вспомнили о нем несколько лет спустя. Зная нетерпеливый характер Павла Первого, князь Лопухин подсказал ему, что сведения из армии можно получать гораздо быстрее, если применить телеграф, придуманный Кулибиным.

– Что это за телеграф?

– Ваше величество, француз Шапп уже применял свой телеграф, передавая сведения с поля сражения.

– Вот и взяли бы его.

– Но, ваше величество, оптический телеграф Кулибина имеет преимущества. Кроме того, механик Кулибин удумал телеграф ранее Шаппа.

– Отчего же мне не доложили?

– Не представлялось возможности…

Павел брезгливо посмотрел на князя.

– Ко мне из армии идут неделями депеши, а у кого-то нет возможности!

– Ваше величество…

– Слышать ничего не хочу. В солдаты! – закричал Павел.

Через минуту он спрашивал:

– Князь, как стоит шпиль на Петропавловской крепости?

Лопухин отвечал:

– Строго по линии, ваше величество.

– Бородач поправил его?

– Ваше величество, Кулибин лазил туда и производил всякого рода работы.

– «Всякого рода», – поморщился царь. – В следующий раз я пошлю вас выправлять шпиль.

Император приказал принести телеграф и показать в действии. Началась демонстрация. Человек, обученный Кулибиным, подавал сигналы крыльями машины.

– Такие машины будут установлены на вышках, – пояснял князь Лопухин. – С одной на другую будет передаваться текст депеши.

– А ночью? – спросил Павел.

– Ночью, ваше величество, огнями.

Павел одобрил.

– Князь, что этот человек передал сейчас по телеграфу?

Лопухин не знал кода, переводил наобум:

– Ваше величество, по телеграфу передается, что доблестные российские армии одерживают блестящие победы и что солдаты не пожалеют жизни за своего любимого императора.

– Наградить бородача… Отличный телеграф!

Но оптическому телеграфу Кулибина не суждено было увидеть свет. Вскоре Павел был убит заговорщиками. На престол вступил его сын Александр. О телеграфе снова забыли.

23

Лошади бежали рысцой. Мелодично вызванивал колокольчик. На землю пала изморозь. Посеребрила поля и луга. Иван Петрович держал в руках завернутые в тряпицу часы «яичной фигуры». Какое совпадение: тридцать с лишним лет назад с этими часами он ехал в Петербург, полный надежд и планов. Теперь он возвращался в Нижний Новгород. Часы требовали ремонта, да и создатель их был уже не тот. Появилась одышка, глаза видят хуже. Правда, не на покой ехал Иван Петрович в родные края. Решил посвятить остаток жизни судам-самоходам и вечному двигателю. Получится ли машина вечного движения? Чем дальше, тем больше брало сомнение. Но отступиться, когда этому отдано полжизни, невозможно. Где оно – решение? Может быть, совсем близко? Конечно, на суда можно ставить паровые машины. Иван Петрович даже некоторые детали этих машин по своему разумению начертил. Но слишком много дров брали топки… Выгоднее и надежнее требовалась машина на судах.

Под Тверью, на постоялом дворе, нашел Кулибина костромской купец Степан Гордеевич Милованов.

– Ба, вот так встреча! – сильными ручищами обнял купец Ивана Петровича. – Как поживают ваши самоходы-водоходы? Эй, люди, самовар нам сюда!

«Может, сам бог послал купца», – думал Иван Петрович. В Петербурге не удалось получить казенных денег на строительство судов.

– Эх, лучина-кручина, в родные края, видать, потянуло. Так птицы и те на свое гнездовье возвращаются. Я вот тоже, где ни мотаюсь, а нет лучше моей Костромы. В Петербурге али в Москве таких, как я, сотни, а в Костроме мы сами с усами, каждый шапку передо мной снимает. Мне бы вот медаль такую, навроде твоей.

– Ваши награды, Степан Гордеевич, впереди.

– Да разве в награде дело? Будь у меня денег больше, чем у других купцов, – повсюду мне почет и уважение. Вот ты и медаль имеешь, и в царский дворец вхож, а денег у тебя нет. И будешь ты сидеть здесь на постоялом дворе и ждать лошадей. Мне же мигом тройка подлетит. Потому как тятенька, царство ему небесное, капитал мне отписал. Теперь я тебя в компаньоны могу взять. Народ ныне вор на воре. Ты за ними доглядывать будешь. Развернем мы с тобой торговлю всему свету тошно будет.

– Вы меня приказчиком приглашаете?

– Зачем обижаться? Зимой самоходы-водоходы будем строить, хоть большой корысти от них ждать нечего. Лет десяток тому назад мы с тобой на Волге повстречались. А где они самоходы?

Задавал себе такие вопросы и сам Иван Петрович: где мосты, водоходы, где то, другое, третье?

– Соглашайся, лучина-кручина, безбедно жить будешь.

– Спасибо, Степан Гордеевич, не по пути нам с вами…

По приезде Ивана Петровича в Нижний Новгород посетил его Алексей Михайлович Костромин, наследник Ми-хайла Андреевича. Пятьсот рубликов на памятник Минину и Пожарскому пожертвовал – купец с большим достатком.

– Отцы наши в дружбе были, – начал он, – и нам ее завещали. Через моего отца и тебе царская милость вышла. Наслышаны, не последним человеком в стольном городе был.

Два разных купца – костромской и нижегородский, а кажется Ивану Петровичу, что на одно лицо они оба.

– Хотел я твое судно на торгах купить, да в городе в ту пору не оказался, – продолжал гость.

О судьбе первого машинного судна, испытанного на Волге, писал своему учителю Алексей Пятериков: продали с молотка и разделали на дрова.

– Про то судно сейчас нет речи, – поднял глаза на собеседника Иван Петрович, – грузу по Волге все больше и больше идет. По моим подсчетам, десять миллионов пудов. Перевозка его накладно обходится. Машинные суда в два и более раза удешевят перевозку.

– Дело, если поразмыслить, стоящее. Только мой отец, помогая изготовить часы для матушки-царицы, ничем не рисковал. Мне же изрядный капиталец придется вложить. И какая тому гарантия, что торговые люди на наших суднах товар повезут?

«Наших, – отметил про себя Иван Петрович. – Уже и с ложкой тут как тут».

– Гарантия – мои расчеты.

– Ну так часы можно было подарить царице, а судно?

– Если мы снабдим его надежной машиной – лучшего подарка императору Александру искать не надобно. Часы – это игрушка, для Российской империи быстроходные суда куда важнее.

Иван Петрович раскрыл перед купцом тетрадь, в которой были расчеты перевозки грузов по всей Волге.

– Бурлаки выхаживают за день десять, от силы пятнадцать верст. Если только в два раза ускорить продвижение судов, можно сберечь около миллиона рублей.

– Но постройка новых судов дорога, а бурлаки дешевы…

Обидно было Ивану Петровичу, что никто не хотел его понять. Старик Эйлер всегда видел завтрашний день, эти жили вчерашним.

24

Стучат топоры. Строится судно по проекту Кулибина. Иван Петрович доглядывает за вододействующими колесами. От того, как их построят, зависит ход судна. По мнению изобретателя, сила воды и в десятой доле не используется людьми. Исстари люди привыкли ставить мукомольные или пильные мельницы на реках при плотине. На горных заводах тоже старинки придерживались: городили реку и вододействующее колесо ставили под сброс воды. На машинных судах Иван Петрович применял те самые колеса, которые хотел ставить для мельниц без плотин.

– Скажите, дяденька Петрович, – спрашивал Кулибина Егорка, сын старшего плотника, – а зачем на эту баржу колеса?

Егорка уже многому научился у отца и других плотников. Топор у него ровно берет щепу. Где надо в «лапу» или в «обло» дерево положить, вырубит так, что и шаблона не нужно. Иван Петрович всегда поощрял любопытных ребят.

– Колеса здесь для того, чтобы судно толкать. Течение реки будет вращать их, а они якорный канат навивать.

– И судно встречь воде пойдет?

– Пойдет.

– Дивно. А правда, нет ли, говорят, есть навроде самовара машины?

«Вот таким же любознательным был когда-то Алексей Пятериков», – подумал Иван Петрович.

– Есть такая. Поставим мы с тобой, Егор Карпыч, когда-нибудь такую на судне – и пойдет работа. Может быть, и другую какую машину удумаем.

– А почему, дяденька Петрович, мы четыре колеса ставим? Одно бы здоровое посередине судна.

– Тут, Егор Карпыч, подумать надобно. – Сначала я шесть колес прилаживал, теперь – четыре, дело пойдет, и двумя обойдемся. С одного борта колесо и с другого. На одном валу.

– Заместо весел бы их.

– Смекаешь, Егор Карпыч.

Иван Петрович брал топор и начинал гнать щепу. Руки его привыкли к любой работе, и рубил он с большой сноровкой.

Есть еще одна мысль у изобретателя: пустить канаты по дну речному. Будут перебирать их на судне, и пойдет оно встречь воде быстрым ходом.

– А отчего ты, дяденька Петрович, когда топор берешь, на ладони не поплюешь, как все плотники?

– Что же нам с тобой, Егор Карпыч, на свои руки плевать? Разве они у нас совсем никудышные? Да и на сухих руках никогда мозоли не набьешь.

– А другие-то?

– А другие, Егор Карпыч, хватку свою показывают. Полюбуйтесь, мол, с какой удалью я за топор берусь!

– Дяденька Петрович, а отчего вас в городе колдуном прозвали?

– Совсем неплохо, Егор Карпыч, колдуном быть. Вот поколдуем мы с тобой – и колеса на судне будут крутиться.

– Не, они вас за другого колдуна считают, будто с нечистой силой вы по ночам разговариваете. Мальцов вами пугают.

Иван Петрович весело посмотрел на Егорку. Вспомнился рассказ путешественника Шелехова, который с помощью отражательного фонаря усмирил целое племя. Узнал Шелехов, что туземцы поклоняются солнцу, собрал их на берегу ночью и стал призывать солнце. А корабль в отдалении от берега стоял, и в определенный час должен был там засветиться фонарь. Когда это произошло, туземцы упали на землю и стали молиться…

– Ребятишек, Егор Карпыч, зря мной пугают. Сам убедился, поди.

– И тятька так говорит.

– Отец твой и сам мастер хоть куда! Егор Карпыч, если ты меня не боишься, приходи в гости на Успенский съезд.

Егорке только этого приглашения и надо. Говорили плотники, что в доме у Колдуна игрушек разных полно: мельницы, суда с колесами, мосты из ивовых прутиков. Есть мосты с двумя настилами, один выше, другой ниже, – как дом в два этажа.

В тот же день Егорка пришел в гости. После ужина Иван Петрович по обыкновению сел за работу. На столе перед ним лежало металлическое яйцо с резными узорами. Тронул его Иван Петрович, и открылась крышка. Под ней циферблат, на котором две узорчатые стрелочки.

Разгорелись глазенки у Егорки.

– Кто это сделал?

– Были два мастера. Делали и ждали, когда к ним золоторогий Олень придет.

– Пришел?

– Нет, Егор Карпыч, не пришел: получше, должно, на свете есть мастера.

– Неужто, дяденька Петрович, можно лучше сделать?

Вздохнул Иван Петрович.

– Теперь вот и понять не могу, как это столь тонкую работу мастера выполнить могли. Который год колдую – починить не могу. Сын Семен Иванович пишет из Петербурга, что часы эти просят прислать незамедлительно, а я через стекло увеличивающее ничего не вижу в них, глаза застилает…

– Это пройдет, – успокоил Егорка.

– Добрый ты человек, Егор Карпыч.

В сентябре 1804 года судно спустили на воду и начали готовить к погрузке. Егорка не отходил от Ивана Петровича. Парнишка слышал, что на машинное судно будет погружено восемь с половиной тысяч пудов. Он не умел ни считать, ни писать, знал только, что есть купцы-тысячники, и у них всякого добра полным-полно. Значит, на судно погрузят очень много. Так и есть, мешки с речным песком носили в трюм несколько дней. В день испытаний на судно явились губернатор, прокурор и другие сановники города. Это были члены комиссии. Испытания проходили вблизи берега – от церкви Живоносного источника до церкви святой Троицы. Лодки-завозни забрасывали впереди судна якоря. Течение вращало колеса, установленные на судне, канат наматывался на барабан. Ни гребцов, ни паруса нет на судне, а оно идет против течения да еще с таким грузом. Подсчитали скорость – около версты в час. Совсем не худо, бурлаки так бойко не ходят.

Долго проводились испытания. Иван Петрович молча следил за ними. И хотя все шло так, как было задумано, изобретатель уже видел другое, более совершенное судно. Со сниженными надпалубными постройками. Тогда встречный ветер будет меньше мешать. С облегченной машиной, со сменными барабанами разных диаметров. На реке есть участки с быстрым и слабым течением, так что подбор нужного барабана ускорит ход судна. На нем только два колеса: одно по правому, другое по левому борту. Не помешает на судне и парус. При попутном ветре оно пойдет двумя тягами.

Создавая проект нового судна, Иван Петрович забывал о старости и болезнях.

– Дяденька Петрович, вас на мостик просят, – тянул за рукав кафтана Егорка.

– Да, да, пойдем, Егор Карпыч. Мы с тобой еще лучше построим судно.

– А это разве плохое?

– Это? Да вроде бы ничего…

Члены комиссии поздравляли изобретателя.

После испытаний судно поставили на обозрение всех желающих.

Бумаги о машинном судне и заключение комиссии были направлены в Петербург. На тех же почтовых лошадях везли в Академию наук посылочку. В ящичке с мягкими прокладками лежали часы «яичной фигуры». К ним были приложены инструкции для правильного пользования. На починку этих часов ушло больше времени, чем 37 лет назад на их создание.

В журнале, который вел с великой аккуратностью Иван Петрович, появилась запись:

«Сей практический опыт машинного судна открыл мне путь и доказал совершенную возможность к построению и произведению в действие с наилучшим успехом других машинных судов на реке Волге, ибо при толикой многосложности и тяжеловесности машины, которую переделками уменьшить и поправить по желанию, по причине невыгодности фундаментального основания на сем судне, было уже невозможно, при всем том действии разнилось оно успехом своего хода с другими расшивами, завозом без машин идущими. Вновь же расположенная для судов машина первых малосложнее для хода судов должна быть легче, а для очевидного их сравнения и вероятия, как первому опробованному, так и вновь расположенному судам с машинами следует при сем приполнительное объяснение и прилагается чертеж».

Обращаясь к «почтеннейшей публике», на обозрение которой было выставлено судно, Иван Петрович писал: «Механик Кулибин имеет честь предложить… способы, чтобы на Волге-реке суда, называемые расшивами, ходили с разным грузом против течения воды, помощью машины, действующие стремлением речным с меньшим числом работных людей».

Охранять судно Иван Петрович не мог, и оно передано было городской Думе под расписку.

Как только очищалась река ото льда, Иван Петрович выходил на малой лодочке опыты проводить. Еще зимой мастерил он водяные колеса разной конструкции, а как вскрывалась Волга, опробовал их. Колеса, разумеется, были не в натуральную величину – макеты, в десять раз меньше, какие предполагалось ставить на плавучие мельницы и машинные суда. Интересно надумал Кулибин строить плавучие мельницы. Между двумя судами устанавливалось водяное колесо, которое вращалось течением. Плавучую мельницу можно установить в любом месте на якорях, а осенью увести в затон на зимовку.

В своих поездках по Волге Иван Петрович не только проверял в действии модели колес, он изучал реку с ее ямами и перекатами, застругами и суводями. По-разному вела себя река в половодье и в межень.

Иногда Егорке удавалось улизнуть из-под отцовских глаз, и он упрашивал «дяденьку Петровича» взять его с собой в лодку.

– Дома не заругают?

– Тятенька с вами разрешает, – говорил Егорка, краснея. – Нам бы, дяденька Петрович, снасть какую взять, рыбу поудить.

– Дело хорошее, Егор Карпыч, только дело у нас с тобой есть неотлагательное.

Выезжали на стрежень реки, бросали «кошку» на крепкой пеньковой веревке. «Кошка» – это камень, привязанный между двух рогатин, якорь своеобразный. Зацепится кошка за дно, Иван Петрович веревку подтравливает, глубину уточняет, течение специальной вертушкой замеряет и все в книгу записывает.

– Правда ли, говорят, дяденька Петрович, что вы мосты строили?

– А ты, Егор Карпыч, разве не видел у меня дома?

– Не, настоящие. Вот через Волгу можно построить или нет?

– Можно и через Волгу. Только у правительства денег нет на мосты, которые мы с тобой хотели бы построить.

– У правительства есть, – рассудил Егорка, – только зачем им мосты, если они из дворцов не выходят.

«Как все просто», – думалось Ивану Петровичу.

– Нет, Егор Карпыч, выходят они из дворцов. Матушка-царица в свое время даже в Нижний приплывала.

– Так отчего же денег не дают? Боятся, что вешней водой смоет? Вон на реке глубина какая, столбы высоченные надо, в лесу не сыскать.

– На столбах тут, Егор Карпыч, мосту не устоять. Дикий камень нужно из горы брать и быки строить, а чтобы их в ледоход не повредило, ледорезы возле каждого быка установить наподобие ножа. На быках будут покоиться металлические фермы. Давай, Егор Карпыч, выберем «кошку» да подгребемся поближе к берегу.

– В этом году опять купцы не берут ваше машинное судно, – через некоторое время уже о другом говорит Егорка. – Бродяга Хурхом говорит, что расшива гнить начала.

Нелегко это слышать Ивану Петровичу. Будто черта от ладана воротит купечество от его судов. Понимает Кулибин, откуда это идет: от чиновников, которые поместья свои имеют. Отпускают помещики мужиков па Волгу бурлачить, а потом деньги с них берут.

Четыре года простояло на Оке кулибинское машинное судно, пока не пришло высочайшее указание: продать его с аукциона. Оценщики назначили цену 84 рубля 44 копейки. Молоток ударил три раза, когда выкрикнули 200 рублей.

– На зиму топиться хватит, – рассуждали, расходясь, горожане.

Егорке в ту ночь приснился кошмарный сон: колесное судно выбежало на берег и покатилось по улицам города. Оно давило жителей и валило дома, и даже он, Егорка, оказался под его колесами.

25

Хурхом обогнул рыбные лабазы, спустился к воде. Солнце садилось. Огромным пожарищем полыхал закат. От него пламенели суда на рейде, низкие облака. Дул ветер. Не любил Хурхом ветер на закате: разгуляется Волга на трое суток. Он сел на опрокинутый ботник, задумался: «Горожане скоро пойдут к вечерне. А сейчас сидят у пузатых самоваров и пьют чай. А у него, у Хурхома, ни бога, ни самовара, ни конуры собачьей». Когда-то мальчишкой он тоже ходил в церковь. Это было давным-давно. Мать доставала из сундука чистую рубаху, и он шел со всеми вместе вымаливать у бога хорошей жизни. Равнодушно смотрели лики угодников со стен деревенской церкви, нем был и Иисус Христос, распятый на кресте. Думал Хурхом: чего у такого помощи просить, если его самого к кресту приколотили! Усерднее всех молился отец. Он падал ниц перед иконами и горячо шептал: «Господи, помоги нам, не оставь нас, господи, своей милостью». В этот момент отец походил на юродивого Афоню, который в лютый холод ходил босиком, а молился до беспамятства. Бывало, закатит глаза, упадет на пол и забьется, точно синица в силке.

Молитвы отца не дошли до бога. Погнал его голод на Волгу. Уходили тайком, ночью. В конюшне старого графа были всегда свежие розги. И секли ими, пока мясо на спине не вскроется. Жуткая была та ночь. Только за околицу – гром прокатился, молния сверкнула. Отец упал на колени, руки поднял к небу. А тут откуда ни возьмись Афоня. Рубаха до коленей, взлохмаченный. Не то хохочет не то рыдает, рукой на барскую усадьбу указывает. Вскочил отец как полоумный и бежать. Хурхом за ним. Верст пять дух не переводили, обернулись – вся графская усадьба, словно стог сена, полыхает. Сник отец: «Нет теперь возврата».

На Волге к ватаге примкнули. Шишкой кривой Василий шел. Сказывали: тоже из беглых. Дойдя до Казани, решил Василий погулять, душу свою потешить. Расшиву с красным товаром на меляк загнали, да и пошла потеха. Приказчика упустили, в суматохе сбежал.

Не успела погулять ватага. Нагрянули стражники, отец было наутек, только пуля его догнала. Уткнулся в землю, лежит. Напрасно тормошил его Хурхом.

Остальных переловили. Василий косил своим единственным глазом, словно жеребец необъезженный. Сила была в этом человеке необычная. Руки связаны, впереди каторга, а ему будто плевать на все. Поманил он Хурхома.

– Беги, парень, в Нижний. Тимошу на пристанях спроси. Каждая собака его знает. Отца не воротишь, да и на что ему жизнь-то, беглому.

Потом повернулся Василий к стражнику.

– Уважь, служивый. На Волге мать родила, на Волге и помереть хочу. Подстрелили, скажешь – бежать хотел.

Дело на берегу было, возле Верхнего Услона. Напротив Казань с церквами да мечетями, на горе кремль башнями ощетинился.

Подогнали паром к берегу. Потянулись на него бурлаки по трапу. Только Василий ухмыляется. Дошел до середины, остановился.

– Братцы, не поминайте лихом!

Рванулся в сторону. Серебром брызги разметались. Забегали на берегу стражники, стрельбу подняли. Кто-то из бурлаков подтолкнул Хурхома.

– Беги, в остроге и без тебя тесно…

До поздней ночи лежал парнишка под опрокинутой рыбацкой лодкой, потом побрел вверх по реке бечевником. Знал он, что Нижний где-то там, куда тянет расшивы голь бурлацкая. Есть там и Макарье. Сказочная страна, в которой много денег и веселья. Бурлаки ждали Макарья, словно светлого праздника.

…Унесли Хурхома воспоминания в далекие времена, не заметил, как совсем завечерело. На городской стороне светлячками затеплились огоньки. Там были обжитые теплые дома – тут плескалась холодная река.

О ногу Хурхома потерлось что-то большое, лохматое. Это был старый пес Цыган. Видел Хурхом, как возле лабаза впились клыки молодого пса в горло Цыгана. Швырнул Хурхом палку, разогнал собак. Но и теперь еще глаза Цыгана жгли душу старому бурлаку.

– Что, брат, невесело жить-то? – Провел он ладонью по забитой репьями спине пса. – Сегодня уцелел, а завтра, может, и крышка нам с тобой придет.

Один светлячок на горе оживился, стал расти и вдруг вспыхнул факелом.

– Вон, гляди, еще кто-то без дома останется. С протянутой рукой пойдет, на погорелое место просить. У нас с тобой, друг, и погорелого-то нет. У тебя вон хоть имя есть – Цыган, а у меня и оно забыто.

Все тревожнее колотились колокола на городской стороне. Пламя змейками поползло в разные стороны.

– Эх, разве мало при французе горело? Сказывают, всю Москву огонь слизнул. Постой, да ведь это никак на Успенском съезде занялось? Как бы Ивана Петрова не задело! Что, брат, не знаешь Ивана Петрова? Облегчение он всем бурлакам хотел сделать, лямки снять.

Цыган вильнул хвостом.

– Кажется, и ты, божья тварь, понятие имеешь.

Хурхом перевернул ботник, столкнул его в реку на волну, сам перевалился через борт. Весла не было. Отломил доску от кормового сиденья, подгребал ей. На берегу скулил Цыган.

Гуляет пламя на Успенском съезде как метель в зимнюю пору. Гребет Хурхом изо всей силы. Кто-то окликнул его с черного борта расшивы:

– Куда чалишь, леший?

– Не кричи, мил человек. Сказывай лучше, кто на Успенском горит?

– Лешак его знает, – отозвался голос с баржи, – слышно, колдун какой-то. Отваливай, сказано, нече по ночам баловать!

Не слышал последних слов Хурхом. Греб так, что доска обломилась.

«Эх, Петрович, Петрович, свалилась беда на твою голову!»

Накатился ботник на камни, перелетела вода через борт, а Хурхом, припадая на больные ноги, уже бежал навстречу огню.

В канаве застряла бочка с водой. Пожарный бил клячу кнутом. Любопытные стояли кругом. Лошаденка беспомощно рвалась из оглоблей.

– Люди добрые, что же это! – закричал Хурхом. – Пособить надо!

Он схватился за колесо телеги, подбежало еще несколько человек.

– Ну, милая!

Бочка, переваливаясь на ухабах, потащилась в гору. Рядом с Хурхомом приплясывала какая-то старушонка.

– Э-э-э, правду люди говорят: бог покарал колдуна.

– Ты сама ведьма! – цыкнул на нее Хурхом.

– Молчи, окаянный, господь вершит суд праведный.

Старушонку оттерли. Желающих поглазеть на пожар было много. Они двигались в гору, прилипали к домам и заборам, глядели, как зверем мечется огонь.

Добровольцев тушить пожар не находилось, и огонь лихо гулял по галерее дома. Старик с белой бородой, путаясь в полах длинного кафтана, метался по двору. Из-за кучи головней – все, что осталось от амбара, – выбежала навстречу Хурхому обезумевшая женщина.

– Хурхомушка, родненький, за что наказание такое?

Она упала на землю и забилась.

– Детей-то, детей?! – бросился к женщине Хурхом.

– Вынесли, – ответил кто-то рядом. – Вот самоходы все сгорят…

Хурхом выхватил у пожарного ведро, опрокинул воду на голову и скрылся в клубах дыма. В сенях горячо лизнуло пламя. Упал на пол, руки нащупали порог горницы. Хурхом знал: в ней на табуретках – макеты самоходов, на стене – часы дивной работы. Перевалился через порог, ударился головой о токарный станок. «А, черт, хоть бы ведро воды кто плеснул!» Макет самого большого судна стоял в простенке между окон. Петрович говорил, что будет бегать оно по Волге лихачом. Хурхом дотянулся рукой до гладкого борта судна, обхватил и вместе с макетом вывалился в проем окна.

…Очнулся Хурхом в телеге. В нежно-голубом небе парил ястреб. Лошадь неторопливо шлепала копытами. Солнце заслоняла широкая спина возницы.

– Куда меня волокешь? – прошептал запекшимися губами Хурхом.

Возница обернулся. Это был татарин в выгоревшей, как дорожная пыль, тюбетейке.

– Жива?

Щелочки глаз брызнули радостью.

– Ой, как хозяин беспокоился! Все его добро огонь взял – ему ничева, твоя здоровье – больно переживал.

26

После пожара жил Иван Петрович в Карповке, потом в доме своего бывшего ученика Алексея Пятерикова. Худо старому человеку без угла. Оставалось обратиться в «общественное призрение». Несколько унизительных часов просидел изобретатель среди нищих и калек, дожидаясь приема. Кто бы мог поверить, что этот старик в потертом кафтане был чтим императрицей Екатериной и всемогущим князем Потемкиным.

В «общественном призрении» выдали погорельцу взаимообразно 600 рублей. На эти деньги купил Кулибин ветхий домик.

Из крошечного оконца видно Волгу. Не широкую, раздольную, а голубой лоскуток. Иван Петрович опускает перо в чернильницу и пишет на листе бумаги: «Неусыпными попечениями вашего императорского величества о благе верноподданных воздвигнуты великолепные здания в Санкт-Петербурге: церковь Казанские пресвятые богородицы, при реках каменные берега, биржевой зал, чугунные мосты, увеселительные бульвары и многие другие значительные строения, возвысившие сей престольный град красотою и величеством выше всех в Европе. Недостает только фундаментального на Неве-реке моста, без коего жители перетерпевают весной и осенью великие неудобства и затруднения, а нередко и самую гибель…»