Текст книги "Дороже всякого золота
(Кулибин)"

Автор книги: Юрий Малевинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)

Юрий Малевинский
ДОРОЖЕ ВСЯКОГО ЗОЛОТА
Историческое повествование

О тех, кто первым ступил на неизведанные земли,

О мужественных людях – революционерах,

Кто в мир пришел, чтоб сделать его лучше.

О тех, кто проторил пути в науке и искусстве,

Кто с детства был настойчивым в стремленьях

И беззаветно к цели шел своей.

Эта книга об Иване Петровиче Кулибине, выдающемся изобретателе конца XVIII – начала XIX века.

Часы и оптические приборы, мосты и суда-самоходы, зеркальные фонари и бездымный фейерверк, подъемное кресло и экипажи-самокатки, «механические ноги» и оптический телеграф, станки и музыкальные инструменты, плавучие мельницы и сельскохозяйственные машины – таков далеко не полный перечень изобретений Кулибина.

Человек, разносторонне одаренный, он оказал значительное влияние на развитие русской технической мысли.

1

Там, где встречается Ока с Волгой, стоит в Нижнем Новгороде Рождественская церковь. На розовой с яркой росписью колокольне круглый циферблат. Показывают часы не только время, но и движение небесных светил. Когда минутная стрелка доходит до двенадцати, на колокольне раздается перезвон колоколов.

Кто знает, сколько раз останавливался около колокольни Ванюшка Кулибин. Задерет голову и смотрит на удивительные часы. Однажды и Хурхома позвал: думал – вместе подивятся, порадуются. Но Хурхом, прищурив один глаз, глянул на колокольню:

– Ничего особенного…

– Как это ничего? – оторопел Ванюшка. – Да там же какой механизм!

– Часть колеса, как на мельнице, – равнодушно ответил Хурхом.

– Эх ты, мельница! Хоть бы глазком взглянуть на них.

– Без угощения Филимон не пустит… Давай грош, попытаем.

Не поверил Ванюшка: неужели пустят на механизм посмотреть?!

А Хурхом, получив деньги, побежал угощение покупать.

С этим рыжим парнем познакомился Ванюшка возле пристаней. Показывал Хурхом бурлакам фокусы. Зажжет паклю смолевую – и в рот. Потом стеклышко в его руках появилось: «А ну, кто от божьего огня прикурить желает?» Подошел бурлак с трубочкой. Рыжий навел стеклышко на трубочку, задымился в ней табак.

Потащили бурлаки парня в «обжорку» – трактир так назывался. Ждал Иван возле дверей, пока рыжий утробу набьет. А как появился, попросил его:

– Научи фокусам!

– Какие фокусы? Во… – Рыжий открыл рот, на языке волдыри.

– Больно небось?

– А ты как думал. Даром не накормят. Стекло вот добыл, от солнца прикуривает. А еще у меня, гляди, что есть.

На ладони Хурхома появился домик, не больше яйца голубиного. Окошечки с резными наличниками, крылечко с точеными опорами, дверь на петлях навешена. Отворяется дверь, и выходит на крыльцо баба в красном сарафане, с полотенцем на руках.

– Хлебом-солью встречает, – пояснил Хурхом.

Разгорелись глаза у Ванюшки: экая диковинка! Брал он у купца Микулина часы в починку. Там каждый час кукушка из дверцы выглядывает и кукует. Тоже хитро сделано. Но часы большие, а здесь… С часами теми была морока. Долго выпрашивал у купца, чтобы доверил починить, а тот свое: «Хуже спортишь. Не тебе чета мастера нос совали. Не сумели». Едва упросил. Всем на удивление починил тогда Ванюшка часы. А теперь ему распознать бы тайны этого крошечного домика.

– Кто сделал-то? – спросил он.

– Есть такой мастер, Тимошей прозывается. Бурлаки его каждую путину на Низ зовут. Не идет с ватагой. Разные чудные игрушки вырезывает.

Дал новый приятель Ванюшке домик до утра. Три свечи спалил молодой Кулибин в своей боковушке. Утром насыпал в отцовской лавке меру муки для Хурхома.

– Это я тетке Устинье отдам, – сказал рыжий. – Мы с Тимошей на постое у нее.

После этого ходили Ванюшка и Хурхом пильные мельницы смотреть. Вода крутит колеса, а от колес пилы в действие приходят. Бревна на доски пилят. Сам бы Иван постеснялся и близко подойти, а у Хурхома всюду свои люди: «Глядите, ребята, за погляд денег не берем».

Вскорости сделал Иван игрушечную мельницу, и она по-настоящему молола муку, когда поставили ее в овраге на ручье.

– Нам бы большую такую мельницу, – говорил Хурхом, – каждый день сытые были бы.

…Теперь ждал Ванюшка своего друга. Что-то долго покупает Хурхом угощение для звонаря Филимона.

Хурхом прибежал запыхавшись. В руках он держал румяные пироги.

Дверь в сторожку оказалась незапертой. Ребята вошли. С полатей под самым потолком торчали две босые ноги-жерди. На столе стоял чугун с недоеденной кашей.

– Эй, дядя! – крикнул Хурхом.

Ноги не пошевелились.

– А, черт! – сплюнул Хурхом. – Дрыхнет как убитый.

Хурхом заколотил по чугуну оловянной ложкой.

Ноги на полатях задрыгались, точно отбивались от мух.

– Не тот дергаешь…

Наконец показался голый череп Филимона. Звонарь все понял и сделался злым. Он сполз с полатей, зачерпнул из кадки берестяным черпаком, выпил.

– Ну?

– Дядя Филимон, мы вам пирогов принесли, – заюлил Хурхом.

Звонарь сел на лавку, широко раскинул ноги-жерди.

– С чем пироги-то?

– С требухой, эвон какие жирные! – Хурхом надломил один и проглотил слюну.

Звонарь затолкал в беззубый рот пирог, сделал гримасу.

– Пакость какая-то.

Но пирог исчез, а за ним последовал в утробу и второй.

– Зачем пришли?

– Вон Иван хочет на колоколах играть научиться. Айда, говорит, к дяде Филимону, никто лучше его тилим-бом не умеет.

Филимон заерзал на лавке.

– А кто он есть такой, чтобы о моем художестве судить?

– Иван-то? Отец его лавку мучную имеет, а сам он мельницы строит.

– Ну и дурак! Мельницы и без него построят. Для чего, отрок, бог дал нам уши?

– Чтобы слушать, – быстро сообразил Хурхом.

– Базарную брань тоже можно слушать. Уши нам приставлены для того, – поднял палец Филимон, – чтобы божественную музыку внимать.

– Правильно! – подхватил Хурхом. – Пока мы шли сюда, Иван мне то же самое говорил.

Если бы сорвать тряпки с оконца и пустить дневной свет в грязную лачугу звонаря, увидел бы тогда Филимон краску на лице Ивана, но в сторожке был полумрак, и звонарь принял все за чистую монету. После четвертого пирога хозяин явно подобрел.

– У кого брал эту пакость? – спросил он, облизывая пальцы.

– У тетки Лукерьи, что доводится кумой…

– Мне хоть самому сатане, – перебил Филимон, – а разбойница и есть разбойница. Собачьи потроха в пироги запекла.

«А сам все сожрал», – подумал Хурхом, снова проглотив слюну.

Пироги помогли: пригласил Филимон ребят к заутрене звонить.

…Не спалось в эту ночь Ивану. Экий, поди, чудный механизм там на колокольне. Разобрать бы его и зарисовать каждое колесо, каждую ось, чтоб потом подобие таким часам сделать. Нижегородские часовщики Афанасий Анисимов и Иван Родионов и те из дерева часовые детали вырезают, а на колокольне, верно, из металла литые. Купил Иван на базаре книгу ученую: «Краткое руководство к познанию простых и сложных машин, сочиненное для употребления российского юношества». Так в книге только про железные машины сказано. А где они в Нижнем, железные-то? Одни часы на Рождественской церкви. Вот бы сделать такую машину, которая мельницы крутила, суда толкала, и за надобностью в телегу бы ее можно было запрягать. Хурхом говорит: «Ты голова, Ивашка, все можешь». А отец другого мнения: «Нече баклуши бить, к делу надо приучаться». Растоптал отец сапогами пильную мельницу, да еще высечь посулил. «Вон дубина какая вымахала, а на уме игрушки детские!» Посадил в лавку мукой торговать, но и тут у Ивана без художеств не обошлось. К двери колокольчик подвесил, а сам в закутке пилит да строгает. Как покупатель через порог – тренькает колокольчик. Выбегает Иван, руки о фартук вытирает. «Что прикажете?» От такого треньканья совсем взбеленился отец: «Не лавка, а заблудшая корова!»

Хотел было Иван податься из дома, да Хурхом отговорил: «С голодухи помрешь. Вон Тимоша куда какой ловкач, а и тот после зимы едва ноги волочит? Голод не тетка».

Чуть забылся Иван, петухи заголосили. Рассветная муть за окном. Спустил Иван босые ноги на половик, застегнул до последней пуговицы косоворотку.

Зябко было на улице, и трава росистая. Пока бежал до дома Пятериковых, все ноги промочил. Дом – одно название. Окна в самую землю увязли, крышу зимой истопили. Ребятня в сенцах спала. Иван едва растолкал Хурхома. Долго тот, ничего не понимая, тер кулаками глаза…

Рождественская церковь была построена богатым купцом Георгием Строгановым. Много его барж приходило за лето в Нижний. Из дальних соляных варниц привозили они «белое золото». От богатства и удалась церковь, лучше ее не было ни на Оке, ни на Волге.

Когда Иван с Хурхомом подошли к сторожке, Филимон обливал из ушата свой голый череп.

– А ну, поддайте-ка, отроки, водицы – попросил он, – просветления в голове не имаю.

Три раза Хурхом поднимал из колодца бадейку, пока знаменитый звонарь не сказал: «Буде».

На паперти уже ругались из-за места нищие. Филимон важно прошел к колокольне. У железной двери отвязал от веревочного пояса увесистый ключ. Прежде чем отворить дверь, долго вытирал ноги. Там, наверху, была его святыня.

Лестница ввинчивалась в колокольню штопором. Ребята едва поспевали за Филимоном. Вот и курантовая площадка. Зубчатые колеса, словно бревна в срубе, врезались друг в друга.

Видно с колокольни на сто верст вокруг. Но Ивану нет до этого дела. Впился глазами в мудреный часовой механизм и окаменел будто. «Есть же на свете большие художники, – думал он. – Всю жизнь прослужил бы у них холопом».

Филимон наяривал во все колокола. Но Иван не слышал его разудалого перезвона.

2

Зима выдалась лютая. От самого Николы как затрещали морозы, так до крещенья и не отпускали. А может быть, только казалось Пятерикову-старшему, что другие зимы мягче были. Уж больно лезет холод во все щели. Сколько ни топи, все на ветер. Оконцы тряпьем завесили, а толку что? Отжила свой век изба. Сидит хозяин, вздыхает, молчит. Оттого и прозвище у него – Молчун.

Своя большая семья у Молчуна, а тут еще постояльцы в доме: Тимоша с мальчишкой. Корысти от них никакой, а на улицу не выгонишь. Да и вроде бы теплее в избе от лишнего человека.

Тимоша – вольный человек. Живет как птица небесная: не сеет, не жнет, знай себе весело чирикает. Другие с бурлацкими ватагами вниз по Волге ходят, деньгу зарабатывают, этот же потешает угрюмых людей шутками-прибаутками – тем и кормится. Да еще какие-то игрушки мастерит. Мальчонка к нему примкнул. Говорят, из беглых. Ну так что, разве беглый не Человек? Мальчонка будто смышленый, с купеческим сыном Иваном Кулибиным дружбу свел. Тот, хоть и купеческого звания, от простых людей нос не воротит. Придет, о том о сем спрашивает, говорит: «Дайте я валенок подшить попробую». Вкрутил волосянку в дратву – и пошел через коленку затягивать. Будто всю жизнь только этим и занимался. Потом говорит: «Можно машину такую сделать, чтобы валенки подшивать, только крючок железный умеючи отковать». Совсем купец не купеческий.

Сварила Устинья постную похлебку, к столу всех кличет. Крестится Молчун на угол с невидимой иконой, крестятся ребятишки. Трое их. Старшему, Лешке, десятый годок едва минул.

Дымится похлебка в деревянной плошке, жадно горят глазенки ребятишек.

– Садись, Тимофей, и ты, – сердито говорит Устинья.

Свои рты нечем заткнуть, а тут еще постояльцы.

– Спасибо, Устиньюшка, спасибочко, добрая душа, – отвечает из своего угла Тимоша. – Вон разве Хурхомку покорми. Я даве щи с потрошиной в трактире хлебал.

– Садись, коли говорю, – сердится хозяйка.

– Ох, грехи наши тяжки. Айда, Хурхомка, нече душу святую обижать. Был бы в купеческом звании али губернатором – всех бы вас одарил. Перво-наперво пригласил бы к себе самого! Получай, черная борода, кафтан аглицкого сукна, сапоги самой наилучшей яловой кожи да трешницу на обзаведение. Человек ты скромный, работящий и стоишь большего. И ходил бы ты тогда, хозяин, по городу на манер купца Костромина. А тебе, Устинья Митрофановна, пожаловал бы бархата на сарафан и платок расписной…

– Ты бы, Тимофей, ремеслу какому обучился, – сказала хозяйка.

– Ремесло не сокол ясный, в небо не улетит. Вон хозяин твой первый мастер по чеботарной части, а опорки не лучше моих носит. В жизни, Устинья Митрофановна, рассуждение надобно иметь. Тятенька мой, царство ему небесное, крестьянствовал спервоначалу, потом по кузнечному делу пошел. Вроде бы и художником слыл, да все равно счастье из своих рук выпустил.

– Как же это? – полюбопытствовала Устинья.

– Ну-ка, Хурхомка, оправь лучину да садись за стол, простынет похлебка-то. А было это вот как, – вытирая подолом хламидины ложку, продолжал Тимоша. – Прибегает темной ночью в кузню к тятеньке Олень – золотые рога. Живет такой в заволжских лесах. Красоты несказанной. Стукнулся рогами о притолоку и говорит:

– Ты и есть кузнец Афоня?

– Я, – отвечает тятенька.

– Наслышан я про твои художества.

– На хлеб ремеслом добываем, бога не гневим, – держит ответ тятенька.

– Хочешь, – говорит Олень, – я тебя самым богатым человеком сделаю – подарю золотые рога?

– Что ж, – отвечает тятенька, – если на то будет твоя такая милость, одари меня, бедного кузнеца, дорогим подарком.

– С одним условием, – говорит Олень. – Дам я тебе три золотых гвоздика и золотую подковку. Подкуешь ладно – твои рога, не подкуешь – бог тебе судья.

Глянул тятенька на наковальню – лежат на ней три золотых гвоздика и подкова золотая. Горят, переливаются.

– Коль смирно стоять будешь, – сказал он гостю, – все будет исполнено в наилучшем виде.

Стоит Олень как вкопанный, ножку прямо в руки подал. Не спеша принялся тятенька за дело, инструмент изготовил, богу помолился, не утерпел и на рога одним глазком повел. «Этак, – думает, – я на манер Демидова заводы свои открою». Смекнул тятенька, что в рогах тех два или три пуда чистого золота. Взял с легкой руки первый гвоздь, вогнал его в копытце – лучше некуда, и второй за ним как по маслу пошел. «Ну, – думает, – тут и премудрости-то нет никакой». Ему бы со старанием и последний гвоздь вогнать, а он, этак, играючи, стук да стук. И согнулся тот третий гвоздь. Осерчал Олень – золотые рога, ударил копытцем о порог, и отлетела подковка сажен на десять. Протер тятенька глаза – Оленя и след простыл.

Отхлебнул Тимоша похлебки, хитровато прищурился.

– Вот я, Устинья Митрофановна, и не тороплюсь в жизни, а то и от меня золотые рога ускачут… Вкусна у тебя, хозяйка, похлебка! Был бы царем – каждый божий день такую ел.

Догорела последняя лучина в светильнике. Опрокинута плошка на стол. Затихло в избе, только слышно, как воет злюка ветер. Лезет сквозь щели, пробирает до костей.

Жмется к Тимоше Хурхомка. От живого человека больше тепла, чем от лохмотьев.

Деревня вспомнилась, ласковый голос матери: «Гришутка». Теперь и имя-то почти забылось. Бывало, к лошадям тянулся: верхом да верхом, а выговорить не мог. Вот и получилось Хурхом.

– Тимоша, – шепчет Хурхомка, – ты спишь?

– Чего тебе?

– А где теперь он?

– Кто?

– Олень золоторогий?

– Кто ж его знает! Спи, зима короче покажется…

Но не спится Хурхомке. Скорее бы утро. Побежит он к Ванюшке Кулибину, расскажет про золотые рога. Ванюшка ой какой смышленый. Маленькую меленку сделал, будто игрушечная, а засыпай зерно – в муку изотрет. Или ворот наподобие колодезного сделал, тоже игрушечный, но ворот тот не бадью, а корзину по косогору должен тянуть. В корзинку соль грузи на барже и поднимай прямо к складам. Правда, худо будет нижегородцам. Соль дорогая, при разгрузке каждый норовит горсть-другую утянуть. И хоть секут за это у строгановских соляных лабазов, да все равно всех не пересечешь. И вдруг машина будет соль таскать вместо людей…

Только начал забываться Хурхомка, видит: Олень – золотые рога тут как тут. Копытцем землю сечет. Сам стройный, легкий, а рога будто лес дремучий.

– Где, – спрашивает, – твой мастер Иван Кулибин?

Чудно как-то Хурхомке: Ванюшку Олень мастером называет. Может, так оно и есть. Кто еще такую мельницу сделает? Только подумал про это Хурхомка – стоит около Оленя Ванюшка. Рукава засучены, в руках молоток и подкова. Три гвоздика губами зажал.

– Смотри, молодой мастер, – говорит Олень, – не подкуешь – худо будет.

Согнул Олень тонкую ножку, открылось копыто. Ванюшка положил его к себе на колено, подковку приладил. Первый гвоздик вогнал молотком, второй, на третьем приостановился да и говорит:

– Не нужны мне твои, Олень, золотые рога. Мастером ты меня назвал, а это дороже всякого золота.

Захотел закричать Хурхомка: «Бери, бери!» – как исчезло все, вместо этого бородатое лицо купца Костромина. Оголил зубы, хохочет, заливается, сам трясется весь.

Тянет Хурхомка на голову Тимошину хламидину – страшно. А купец: «Ха-ха-ха». Глазищи по пятаку, «Ха-ха-ха!» Куда бы деться от этого смеха?

3

Дом Михайлы Андреевича Костромина был добротным. Низ каменный, второй этаж рубленый, тесом обшитый. Ворота на каменных столбах. Все прочно, основательно.

Почтенным человеком в городе был Михайло Андреевич. Носил окладистую бороду. На плечах длинный кафтан. Вел жизнь скромную, тихую. Четыре раза в год по большим праздникам аккуратно посылал гостинец губернатору. Занимался Михайло Андреевич мучной торговлей, но и леском промышлял. С Ветлуги да Керженца уходили длинные плоты вниз по Волге. Низовье – край степной, дерево на вес золота ценится. А за Волгой его видимо-невидимо. Был в лесной стороне Михайло Андреевич своим человеком, потому как соблюдал древнее благочестие. В скитских моленных по родителям Михайлы Костромина читали схимники заупокойные молитвы, за что посылал благодетель немалые гостинцы.

Как только станет Волга, готовит кучер Аким сани. В сундучок чай да сахар кладет, копчености разные, торбы с овсом под козлы пристраивает. Коренной Синюху запрягает – умная кобылица, в пристяжку – Вечерку. Эта хоть и с норовом, а в паре бойко бежит.

Летят по первопутку сивые. Уютно Михайле Андреевичу в лисьем тулупе. Знает он за Волгой все дороги. Знает, как с заволжским народом сговор ладить. Кричать на бурлака можно, а с крестьянином задушевная беседа нужна. Этого водкой не споишь, не подкупишь. А уж ежели допустил мужичок опрометчивость, никому про то не скажет.

Рядил Михайло Андреевич на лесоповал да на сплав в самых глухих деревнях. Там и народ благочестивее, и нужда-матка крепче держит за горло. Ближних-то город набаловал!

– Куда ноне прикажете? – спрашивает Аким.

– Давай к Митричу, ладные у него работники.

– Можно и к Митричу. Бог милостив – дорога легла.

Гикнет Аким на лошадок – снег взметнется из-под копыт.

Митрич в Кирьяновке живет, верстах в 150 от Нижнего. Дорога лесом. Другому и до весны туда не добраться. Акима же сам леший с пути не собьет. Лес для него вроде дома родного. Придержит лошадей, отогнет треух, прислушается, как синица в рябиннике насвистывает.

– Здравствуй, голубушка!

– Чего ты там? – спросит Михайло Андреевич.

– Так, – ответит Аким, – с божьей тварью разговариваю.

Шевельнет вожжой, и понесут дальше сивки.

Много тайн знает Аким про леса заволжские. Знает он про чудный колокол, на котором написано: «Великий град Китеж». А схоронен он в Спиридоньевской обители на Шарпане. Давным-давно все колокола в лесной раскольничьей стороне заменены билами да клепалами. Ровно дятлы стучат в дерево радетели старой веры. Только в большую непогодь, когда хороший хозяин собаки из дома не выпустит, звучит Великого града колокол. Давно нет на быстрой речке Люнде того града, построенного князем Георгием Всеволодовичем да лучшими мастерами стороны северной, а легенды про тех умелых и храбрых людей крепко живут в народе. Будто семь недель искал князь место, где город основать. Только лесную поляну облюбует – рядом и того лучше. Забить бы первый кол, но его уже другие места манят. Известно, в Заволжье места красоты неописуемой. Совсем замучился князь в поисках места. Кажется, закрыл бы глаза да где попало заколотил кол. И дружина вся притомилась. Только встали на ночлег – все мертвецким сном повалились. Сидит князь на камушке, думу думает: как дальше быть? Вдруг видит: Олень золоторогий из чащи выбежал. Застыл в пяти шагах от князя. Ножки точеные, сам легкий да статный, а в рогах каждая прожилка узора редкого видна.

– Слышал я, великий князь, что ты чудный град строить собрался. Будет тебе и место, и мастера, каких свет не видывал.

Ударил Олень копытцем. Вот, мол, где тебе чудный город строить, и ускакал быстрее ветра. Только вбил князь Георгий колышек на лесной земле, как со всех сторон потянулись к нему мастера. Застучали топорики по стволам звонким. Бревнышко к бревнышку кладут стены городские. Над стенами терема поднимаются, купола храмов. Тут колокольные мастера подоспели, огонь под городской стеной развели, медь плавят. И бросали они будто бы в эту медь тонкий ледок из реки Люнды, чтобы звон был особенный. Только выстроили город мастера, как прознал про него поганец Батый. Свистнул он свою Орду и полетел на конях лохматых в леса Керженские. Всколыхнулся лес, принимая гостей незваных, словно от огня, бросились в разные стороны звери и птицы. Заячьей петлей перепутались все дороги, что вели к великому Китежу. Долго плутало по ним Батыево войско. Если бы не иуда Кутерьма, не дошли бы враги до стен града Великого, погибли бы в лесах Керженских. Но вот черные тучи застлали ясное небо. Ударили в набат все колокола. Вышел Батый Китеж воевать. И полилась тут рекой со стен смола огненная. Семь дней и семь ночей держался город. На восьмой день смола кончилась, последний каравай хлеба поделили между собой защитники. Наутро решил брать город Батый. С улыбкой заснул он в своем шатре, а как проснулся – нет города златоглавого, лежит у его ног холодное озеро Светлояр…

Возле поворота на Ларионов починок придержал Аким лошадей. На развилке дорог стоял приземистый осьмиконечный дубовый крест. Есть среди старообрядцев поверье: если ты срубил крест и поставил его на развилке дорог, то все прохожие за тебя молиться будут.

Перекрестился Аким на дорожный крест, подпругу у Синюхи поправил. Смеркалось. Могучие ели, присыпанные снегом, безмолвствовали.

– Ночевать в Починок али на Шарпан, к отцу Спиридонию?

Михайло Андреевич смахнул снег с тулупа, снял рукавицу и разгладил бороду.

– Давай к отцу Спиридонию. У него и потрапезуем, чем бог пошлет.

Завечерело, когда санки остановились около скитских ворот. За высоким частоколом служили богу радетели древнего благочестия. За оградой-то вернее, да и от дурного глаза подальше.

Ударил Аким кулаком в ворота, стук звонкий – ладно сколочены. По ту сторону собаки переполошились, лают до хрипоты, на ворота бросаются.

– Ишь пустозвоны, угомону на вас нет, – проворчал Аким.

Порядком поохрипли скитские сторожа, пока пожаловал старец.

– Кого бог послал? – осведомился он сонным голосом.

– Михайло Андреевич пожаловали, – отвечал Аким, – отворяй, отец Михей.

– Благодетели наши! Батюшки мои!..

Знает Михайло Андреевич, что в скиту этом есть редкого письма икона Казанской богородицы. Из дальних Соловков тайно привезли ее старцы. В монастыре Зосимы и Савватия была она знаменем старой веры, а теперь вот в лесах заволжских.

Келья отца Спиридония была куда как просторна. В переднем углу иконостас красного дерева, по стенам лавки широченные. Стол дуба мореного – тысячу лет простоит, не качнется. На столе закуски и самовар двухведерный тульского завода.

Отец Спиридоний щедр на угощения. Подвигает дорогому гостю судачка заливного, осетринку под хреном, нельму паровую.

– Кушайте, Михайло Андреевич.

Достал бы седобородый старец и наливочки из заветного шкафчика, но знает воздержанность гостя.

Из рода Потемкиных был старец Спиридоний. Еще при царе Алексее Михайловиче пришли со Смоленщины старообрядцы знатных родов: Сергей Салтыков да Спиридон и Ефимий Потемкины. По душе им пришлись леса заволжские, обжились в них, остались навечно. В глаза не видел своих знатных родичей отец Спиридоний. Пожаловал он на Шарпан, когда над столпами рода потемкинского уже стояли массивные старообрядческие кресты.

Оправил могилы, да и остался жить в скиту. Вольготно тогда было жить в лесах – никакого притеснения. Императрица Анна Иоанновна доводилась родственницей Салтыковым. Через них-то и вышло раскольникам некоторое послабление.

Но канули те времена в далекое прошлое. Прижал епископ Питирим скиты. Большое гонение началось на раскольников. Елозили на коленях старцы перед своей заступницей Казанской богородицей.

Такое повелось поверье: покуда святая икона находится в скиту старообрядческом, не восторжествуют их враги-никониане.

Беседуют отец Спиридоний и Михайло Андреевич. Притих самовар, точно прислушиваясь к их разговору. Серьезен тот разговор. Царь Петр поставил новую столицу земли русской. Большую поддержку имело древнее благочестие от Москвы. Близок Петербург к немчуре. Поди удержи в таком городе настоящую веру. А коли нет истинных радетелей среди заступников в стольном городе, пойдут гонения такие, каких свет не видывал. И обещают старцы большие деньги тому, кто грамоту царскую схлопочет для вольготного их житья. Затем и приехал в скит Михайло Андреевич, только виду не подает. Так, между делом, вроде интересуется. Обладить бы как следует это дельце: уж очень сильно манит к себе лакомый кусок.

4

Поправил Иван нож на оселке и снова за работу. Дуб плохо поддается, на руках мозоли, но не из липы же резать колеса. Когда у купца Микулина брал часы с секретом, перерисовал их, счел, сколько у каждого колеса зубьев. Что к чему – все будто понятно, а дело плохо подвигается.

Сколько раз ходил Иван на Нижний базар, чтобы посмотреть на художества ложкарей. Ох и мастаки они по резальной части! Сядет человек пять рядком, у каждого по баклуше. Подаст один команду – и пошла потеха! Каждый норовит ложку первым сделать. Люди кругом улюлюкают, подзадоривают. Ложкари потом обливаются. Кто выиграет, тому почет и ковшик медовухи.

Приглядывался Иван к инструменту ложкарей, к их навыкам… Потом с Яковом Крапивиным дружбу завел. Яков был умелец по ботникам. До самой реки Суры славились его ботники, долбленные из одного дерева. Ценили их те, что царскому двору и священному синоду стерлядей поставляли.

Знает Яков, какую осину в лесу облюбовать под бот-ник, знает, как стенки челна не толще пальца оставить, знает, как будущую лодочку от гнили предохранить. Знал Яков тысячу секретов, оттого-то ходки и недоступны волне были его ботники.

Нелюдимо жил Яков, отшельником. Редко какому человеку слово скажет, а в Иване Кулибине душой почувствовал своего.

– Ты, Ванятка, того, приглядывай, как лодочки стругают. На Волге завсегда человек уважаемый, кто судно подходящее сготовит. Такое, чтобы встречь воде легко шло.

О другом думал Иван, глядя на легкие ботники Якова Крапивина. «И на лодках малых, и на галерах весла в воду толкаются. Далеко ли так-то навстречу течению уплывешь? Бери бечеву и тяни по-бурлацки. На мельницах вода вон как бойко колеса крутит. Вот если бы такими колесами да на воде толкаться?» Представил Иван, как судно колесами воду гребет.

– Ты чего? – спрашивает Яков, глядя из-под густых седых бровей.

– Думаю, как бы судно-самоход сделать.

– Экий ловкий, а бурлакам куда прикажешь? По миру?

– Так ведь им и хочу облегчения.

– Спасибочко. Доброе сердце у тебя, Ванятка. Его, бурлака, пожалеть надо. Сколь лаптей разобьет, пока Волгу измеряет. Только отбери у бурлака лямку – он тебя же отругает. За что, скажет, куска хлеба лишил? Вот тебе стамеска, в Павлове делана, дарю, чтобы ты дерево резать учился. Дерево – это тебе как песня хорошая: один раз сердцем поймешь, всю жизнь помнить будешь. Много в лесной заволжской стороне умелых людей по дереву. Доброе дерево лес красит, добрые руки дереву новую жизнь дают…

Хороша стамеска – подарок Якова, только для вырезывания часовых деталей малопригодна. Набрался смелости и вот пошел к нижегородским часовщикам Афанасию Анисимову и Ивану Родионову. Хотел у них уму-разуму поучиться, да не тут-то было: в бывшей часовой мастерской уже канаты сучат.

– Где часовых дел мастера?

– В солдаты забрали. За губернаторские часы взялись, а они не по зубам оказались. Будут знать теперь, где сено, где солома.

Сидит в чулане Иван и режет упрямый дуб. Тупится нож, не берет дерево. Обмотает Иван тряпкой кровяные мозоли, поправит лезвие на оселке и снова корпит.

Вчера за ужином отец куском попрекнул Ивана:

– В твои годы люди свою семью имеют, а ты гроша ломаного не заработал.

Снес попрек Иван, словом не обмолвился. Знал, что у отца негожи торговые дела. Еще зимой посылал к Костромину денег занять. Как расскажешь отцу, что, может, через художества и лавке его будет спасение. Вот сделает он, Иван, часы с секретом и продаст богатым купцам.

А того лучше самоход по Волге пустить. По берегу Оки стучат топорики. Строят суда работные люди. В городе ткут для них паруса. Ветер лучше весел судно гонит. Но бывает по нескольку дней тишина на реке. Виснут паруса, как крылья у подбитой птицы. Встал Иван из-за верстака. На полке модель судна-парусника. Сам когда-то строил. Парил еловые планки, чтобы изогнуть. Пазы паклей протыкал, потом смолил весь корпус. Добился: капли воды не пропускает. Снял Иван парусник с полки, поставил на верстак перед собой. Колесо по одному борту, колесо – по другому. Ясно представил. Колотятся лопасти по воде, толкают судно. Но чем вращать колеса? Подпер Иван лоб рукой, думает. Всякое в голову лезет: коней гонять на судне по кругу либо ворот с рукоятками установить. А если вперед судна легкие крапивинские ботники гонять? Завезут якорь и кинут. С судна выбирать его будут. Канат натянется, и пойдет посудина против течения. Но опять, чтобы выбирать канаты, силу какую-то нужно. В пору бы течение запрячь, но как?

Отломил Иван одну мачту, вторую.

– Зачем игрушку испортил? – В дверях Хурхом. Под глазом синячище.

– Кто это тебя?

– Пустяки! На Нижнем базаре. Вот тебе чего принес. – Хурхом пальцами залез к себе в рот.

– Зуб, что ли?

– Не, зубы все целые.

Довольный Хурхом протянул на ладони что-то металлическое с горошину.

– Гляди через стекло, которым от солнца прикуривали.

Через минуту Иван забыл и о самоходных судах, и о шестеренках для часов. Перед ним был действующий замок с ключами. Кулибин не мог оторваться.

– Ну и работа!

Хурхом зачерпнул ковшиком воды из кадушки. Выпил. Остатками смочил замусоленную тряпицу и приложил ее к синяку.

– Из села Павлова. Крепостные графа Шереметева. Тимоша говорит: в каждом доме там мастер.

5

Шумно на базаре. Куда ни повернись – бурлаки. Перемаялись долгую зимушку, перебились с корки на воду. Бурлак как медведь: зимой не слыхать, не видать, а пришла весна – объявился. Теперь надо повыгоднее продать себя на путину.

– Подходи, купец, подходи, молодец! Не постою в ряде, не будешь в накладе.

Тощий бурлак с опаленной бородой ломает подкову – силу показывает. Сломать ее ничего не стоит, потому что она надпилена. «Силач» тянется к степенным толстосумам.