Текст книги "Арестант пятой камеры"

Автор книги: Юрий Кларов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 34 страниц)

Колчак, окруженный офицерами штаба, бледный, закусив нижнюю губу, внимательно наблюдал за реакцией запрудившей площадь матросской массы, почти физически ощущая, как меняется ее настроение. Некоторые возгласами подбадривали оратора, другие сочувственно ухмылялись, третьи слушали с безразличным выражением лица. Но никто из тех, кто только что аплодировал командующему, не осуждал чернявого, который растаптывал все – офицерскую честь, патриотизм, прошлое и будущее России. И если бы он, адмирал Колчак, приказал сейчас арестовать чернявого, приказ бы наверняка остался невыполненным. Матрос в отличие отчего был здесь своим, как они выражались, братишкой, и то, что он говорил, тоже было своим, кровным Для многотысячного скопища крестьян и рабочих, еще недавно называвшихся нижними чинами императорского флота.

– Нам, братишки черноморские революционные моряки, бойня с германцем ни к чему. А вот ежели нам не дадут господа и граждане министры землю и фабрики, вот тогда мы, братишки, черноморские революционные моряки, вместе с нашими братишками по классу – германскими мужиками и мастеровыми – обрушим свой революционный гнев на империалистов. А потребуется – и не единый гнев, а и пули из ружей наших обратим на них, снаряды из орудий…

Корявые и тяжелые, как вывороченные из мостовой во время апрельской демонстрации булыжники, слова матроса с грохотом падали на замершую площадь, заставляя офицеров медленно отступать от трибуны. И в отзвуке этого грохота Колчак узнавал мысли, высказанные давно, еще тринадцать лет назад, его соседом по палате Георгиевской общины Красного Креста, офицером и дворянином Стрижак-Васильевым. Тогда эти мысли вызывали иронию, теперь – страх. Им нельзя было противопоставить слова – только выстрелы.

Стрижак-Васильев, большевик, осужденный к смерти военно-полевым судом в Омске…

Еще в Морском корпусе Колчак привык делить всех гардемаринов и офицеров на несколько твердо очерченных категорий. В самую многочисленную входили те, кого он называл «тротуарными ослами» или «мышиными жеребчиками». Постоянные посетители публичных домов, неизменные участники всех пьянок, покорители «горняшек» и паркетные шаркуны, они воспринимали службу во флоте как неизбежную, но скучную обязанность, предоставляющую возможность «рвать цветы жизни». Были службисты-строевики, требовательные и исполнительные, с тяжелой рукой, пустой головой и хорошими манерами – «полированные гвозди». Были и такие, которых Колчак причислял к категории «серьезных офицеров». Энтузиасты, хорошо знающие свое дело, они, по его мнению, представляли будущее Российского флота. Молодой же офицер, оказавшийся соседом по палате, не подпадал ни под одно из этих определений. И это раздражало старшего лейтенанта, любившего всегда и во всем ясность. Стрижак-Васильев относился к какой-то странной и непонятной для него разновидности. Что скрывается за молчаливостью мичмана, которому уже здесь, в госпитале, была вручена коробочка с офицерским Георгием? Стрижак-Васильева не интересовали ни полненькая, кокетливая медицинская сестра – арр1еgir note 20

[Закрыть] – скрашивающая офицерам скучные вечера в госпитале, ни обычные разговоры о бездарности Куропаткина, ни слухи о предложении Вильгельма, которое он якобы сделал Николаю II, – снять с русской западной границы всю артиллерию и перебросить ее на Дальний Восток («Я сам беру на себя охрану нашей общей границы»), ни дебаты о тактике Порт-Артурской эскадры, во время которых каждый мичман чувствовал себя адмиралом.

Стрижак-Васильев держался как-то в стороне от всего того, чем жили офицеры. И тем непонятней было его участие в споре, который, по мнению Колчака, был не только бессмысленным и глупым, но и нетактичным по отношению к царствующей фамилии. Речь шла о государственном устройстве. Нужен ли России парламент? Вот тогда-то Стрижак-Васильев и высказал в несколько эзоповской манере мысли, которые так поразили Колчака. Впрочем, его не столько поразили сами мысли, сколько то, что они могли появиться у потомственного дворянина, офицера флота. И Колчак склонялся к тому, что непонятный для него офицер всего-навсего позер, а его наивно-крамольные высказывания – лишь юношеская бравада, жалкая попытка соригинальничать, утвердить путем шокинга свое «я». Поэтому он позволил себе снисходительность по отношению к зеленому мичману, который, наверно, уже тогда был одним из тех, кто привел Россию к гибели…

Спор в палате Колчак попытался завершить шуткой. «Поверьте мне, мичман, флот больше подходит для карьеры, чем революция, – сказал он.– – Я, правда, никогда не занимался политикой, но знаю, что революционеры в России никогда выше эшафота не поднимались»… Спорящие, оценив вовремя сказанное бонмо, заулыбались. Но Стрижак-Васильев не принял шутку и спросил: «А вам не кажется, Александр Васильевич, что флот и революция когда-нибудь соединятся?»

И вот это произошло во дворе Черноморского экипажа…

– Братишки революционные матросы! – кричал оратор, размахивая руками. – Не поддавайтесь гадам офицерам, прислужникам империалистов! Пущай они сдают оружие! А мозги нам пущай не задуривают, не затемняют нашу революционную бдительность! Верьте только большевикам, потому что большевики говорят святую революционную истинность. Кончай войну со своим трудовым братом – германским мужиком и рабочим!

…Да, к тому времени у правительства уже не было Дисциплинированных частей, которые бы могли искоренить эту заразу… Не было.

Через день после митинга началось разоружение офицеров. Затем решение делегатского собрания матросов об отстранении его, адмирала Колчака, от командования флотом. Мало того, в судовых и полковых комитетах начались дебаты о его аресте. И его бы арестовали, если бы не поспешный отъезд в Петроград. Наверняка бы арестовали…

Когда в апреле 1917 года он был у Плеханова note 21

[Закрыть] , тот говорил ему, «что все идет не так, как мы хотели или предполагали, события принимают стихийный характер».

Нет, отныне едва избежавший ареста Колчак не верил в стихийность. Он теперь не сомневался, что за всем происходящим стоят ненавистные ему большевики, одним из которых и был тот странный мичман. Именно они инспирировали приказ № 1 Совета рабочих и солдатских депутатов, именно они организовали апрельскую демонстрацию, именно их слова повторял матрос на митинге, который окончательно разрушил его флот…

Обо всем этом Колчак говорил в своем докладе на заседании «правительства», которое проходило в Мариинском дворце. Доклад ничего не мог изменить, но адмирал должен был высказать этим политическим болтунам все, что он о них думает…

Затем встреча с американским адмиралом Гленноном. В Америке обсуждался план морского десанта на Босфор и разрабатывались новые эффективные методы борьбы с немецкими подводными лодками. Гленнон предложил Колчаку посетить Америку, Ну что ж, если Россия в его услугах больше не нуждается, он счастлив быть полезен как специалист ее союзникам…

Во главе группы русских офицеров Колчак вместе с адмиралом Гленноном выезжает в Берген, оттуда в Лондон, а затем в Галифакс. Здесь Колчака ждут почет и признание, которых его лишила революция.

Накануне отъезда из Сан-Франциско на родину Колчак впервые услышал о свержении Временного правительства. Правда, американским газетам трудно верить. Однако, прибыв в Иокогаму, он узнал, что на этот раз газеты не солгали: да, в России большевистское правительство, оно ведет с немцами переговоры о заключении мира… «Мир без аннексий и контрибуций!» Этот лозунг был ему хорошо знаком. Итак, болтуны из Зимнего дворца пожинали то, что посеяли… Этого следовало ожидать…

Колчак обращается к английскому правительству с просьбой зачислить его в армию его величества короля Великобритании и направить на Месопотамский фронт. Что ж, правительство Англии готово пойти навстречу безработному адмиралу. Но почему именно Месопотамский фронт? И в Сингапуре английский генерал вручает Колчаку телеграмму: в силу изменившейся ситуации на Месопотамском фронте и просьбы русского посланника в Китае князя Кудашева правительство его величества считает полезным для общего дела, чтобы офицер британской службы, русский адмирал Колчак вернулся на свою бывшую родину, где ему рекомендуется ехать на Дальний Восток…

И вскоре в городах «восточной окраины» Российской империи появилось воззвание: «Я, адмирал Колчак, в Харбине готовлю вооруженные отряды для борьбы с предателями России – большевиками…»

Так русский адмирал и офицер британской службы сделал свой выбор, восстав против воли народа и революции…

ОБРАЩЕНИЯ

К рабочим и крестьянам:

«Голодные, полузамерзшие банды остатков колчаковских войск, собирая последние силы, стремятся к Иркутску…

Красный Иркутск будет ими разграблен и обильно полит рабоче-крестьянской кровью, если мы не сумеем его защитить.

Рабочие и крестьяне! Все, как один, вставайте на защиту нашего красного Иркутска… Запись рабочих в боевые дружины производится в Военном комиссариате (бывш. штаб округа на Медведниковской улице)».

К членам партий:

«Военно-революционный комитет объявляет, что все члены партий, стоящих на платформе Советской власти, не имеют права покидать пределы города Иркутска без особого на то разрешения партийных комитетов… Все партийные товарищи немедленно же должны зарегистрироваться у секретарей партий с обозначением, где бы они могли работать…

Виновные в нарушении сего постановления будут привлекаться к строгой ответственности. Ревком».

К населению:

«В городе распространяются слухи об якобы готовящейся эвакуации города, о возможности занятия города каппелевцами и т.д. Слухи эти, нервируя население, создают то напряженное, тревожное настроение, которым так любят пользоваться наши враги для разных провокационных действий, для создания ни на чем не основанной паники и т.д.

…Ревком призывает всех к соблюдению революционного порядка, к борьбе с провокационными слухами, откуда бы они ни исходили, к революционному творчеству по созданию фронта против всех врагов народа…

Красный Иркутск охраняется красными войсками и никому не сдаст своих позиций.

Военно-революционный комитет».

К врагам!

«Иркутский военно-революционный комитет, опираясь на волю масс и ту огромную силу Советской России, которая оказалась способной внести разложение в ряды врага даже через Штыки колчаковскои армии, вступив в управление краем, не счел необходимым красным террором неумолимо расправиться с врагами народа… Однако имеются безумцы… работа которых может заставить Революционный комитет пересмотреть свое отношение к моменту и сдавшейся буржуазии и реакционным элементам города.

Военно-революционный комитет, ответственный перед массами за сохранение революционного порядка, заявляет, что он будет беспощаден и не остановится ни перед какими мерами, если сдавшийся враг сделает попытку хотя бы на час возвратить ненавистную кровавую тиранию старой власти.

Иркутский военно-революционный комитет».

СОЛДАТ С ПЛАКАТА

С первого взгляда могло показаться, что в большой полутемной комнате, где продолжала работу после перехода власти к ревкому бывшая комиссия Политцентра, ничего не изменилось. Но это было не так, и, если бы Колчак не знал от бывшего начальника тюрьмы о происшедших событиях, он без труда догадался бы о них.

Прежде всего за столом комиссии появился пятый – Самуил Чудновский, председатель только что созданной Иркутской ЧК.

Правда, занятый вылавливанием иркутских белогвардейцев, он бывал на заседаниях сравнительно редко. Но о его существовании, а следовательно, и о существовании ревкома постоянно напоминали пустующий стул и висящий на стене плакат. Этот плакат появился в сусально-золотые времена Февральской революции, когда дисциплинированные генералы, привычно выполняя команду, целовались с рядовыми, а прекрасные, словно восходящая заря свободы, дамы, уставшие от флирта, балов и прочих тягостных повинностей, возложенных на них кровавым самодержавием, осыпали цветами рабочие демонстрации. Да и сам художник, ссыльный студент-медик, был только умеренным либералом, считавшим, что русский народ еще не дозрел до полной демократии.

Эта концепция и нашла свое отражение в рисунке. У изображенного на плакате солдата с красной лентой через папаху было усталое, недоуменное лицо. Он явно не мог решить, то ли ему спать, то ли продолжать делать революцию. И винтовка, на которую он тяжело опирался, производила не столько впечатление инструмента борьбы, сколько традиционного посоха странника, кочующего по необъятной России в поисках хлеба и правды.

Но солдат находился тут и в других учреждениях по указанию ревкома. Это заставляло усомниться и в наглядно изображенных художником чертах его характера, и в его мыслях.

И когда «Монах» зашел в кабинет к Стрижак-Васильеву, он долго, точно так же, как Колчак во время допросов, разглядывал этот старый плакат. Солдат на плакате смотрел куда-то мимо эсеровского боевика. Видимо, Малов его не интересовал. Солдату предстояло уничтожить один из последних оплотов контрреволюции в Сибири – каппелевцев. А Колчак и эсеры – они были вчерашним днем…

– Серьезный мужчина, – улыбнулся Малов, но его блеснувшие металлическим блеском глазки не улыбнулись, – Мужичок с ружьем… Лубок времен русской революции..

Он никогда не симпатизировал этому солдату, хотя и заискивал перед ним, перед сиволапым представителем сермяжной Руси, который некогда превратил эсеров в самую массовую партию в стране. «Некогда»… Если бы «Шурик» был поумней и лучше разбирался в политграмоте, «эсеры дела» помогли бы ему скрутить и этого мужичка с ружьем, и тех, кто теперь направлял его руку, – большевиков. «Шурик» бы упивался своим величием, а они осуществляли политику. И все были бы довольны. Но «Шурик», как истый солдафон, привык не столько размышлять, сколько действовать. Административный восторг… Адмирал расстреливал не только большевиков, за что ему, разумеется, нижайший поклон, но и земцев, меньшевиков и даже эсеров. Это свидетельствовало о политической недальновидности «верховного правителя» так же, как и чрезмерное увлечение шомполами, тюрьмами, сжиганием деревень и селений. Шомпол, конечно, важный аргумент в диалоге с народом, и пренебрегать им не следует. Он так же нужен народу, как хлеб, земля, просвещение и свободы. Но перешомполовать все 150 миллионов нельзя. Это мечта. А мечту, даже если она адмиральская, всегда следует соизмерять с реальными возможностями. Между тем «первый гражданин возрождающейся России» был, как выяснилось, пустым мечтателем, пытавшимся вопреки поучениям Козьмы Пруткова объять необъятное. И вот результат: вместо Учредительного собрания в белокаменной Москве, которое создало бы всероссийское эсеровское правительство, – пшик. Адмирал-мечтатель в тюрьме, и упечь его туда помогли большевикам эсеры. Красная Армия очищает Сибирь от остатков войск адмирала, а ревком очищает от эсеров Иркутск. И здесь, в одной из комнат Политцентра, где несколько дней назад обсуждались грандиозные планы создания Сибирской эсеровско-меньшевистской республики, сидит теперь за столом большевик, представитель Сиббюро ЦК РКП (б) Стрижак-Васильев. И он, как мальчишку, требует к себе его – Сергея Малова, одно имя которого вызывало трепет у жандармов и нервную судорогу у контрразведчиков Колчака…

Зазвонил телефон. Стрижак-Васильев снял с рычага трубку.

– Сколько винтовок системы Лебеля?.. Не слышу. Громче… Триста пятьдесят? Очень хорошо… Да, военного специалиста, который знает эту винтовку, я подобрал… Поручик Сотник… Беспартийный, с проэсеровскими симпатиями… Ну, это не мешает ему быть хорошим военспецом, а винтовка, как известно, в РКП (б) тоже не состоит. Обещает обучить за три дня…

Новый звонок.

– Телеграмма Зиминскому ревкому отправлена. Транспорт с оружием в Черемхово чехи пока задерживают, но к вечеру, видимо, добьюсь. Часа через полтора буду у Благожа…

Телефон трещит не переставая. В коридоре гулко ухают тяжелые шаги дружинников. Поминутно открывается и закрывается дверь кабинета. Принес телеграфную ленту дежурный. Его сменила пишбарышня с текстом листовки. Затем – бородатый солдат (точь-в-точь как на плакате). Он сопровождал двух офицеров-политцентровцев, которые изъявили желание сотрудничать с Советской властью. Заглянул коренастый чех из штаба интернационалистов: интернационалисты просили помочь с валенками и махоркой. Явился с жалобой крестьянин: хотел записаться в отряд Каландаришвили, но Нестор без оружия не принимает, говорит: «Кто нэ сумэл сам достат аружие, тот недостоин им пользоваться».

Снова дежурный и снова звонок…

– Тяжеловато бремя власти, Лешенька?

– Ничего… Я же предварительно тренировался,,,

– Где?

– В ссылке, в тюрьме, в эмиграции.

– Пустое… Я там тоже был… Что слышно о Каппеле?

– По-прежнему отступает.

– То есть отступает перед красными на западе и наступает на красных на востоке?

– У тебя, Сережа, еще в Америке проявлялись задатки комментатора.

– У меня много задатков, Лешенька.

– Потому-то тебе и была противопоказана власть.

– Именно поэтому, – согласился «Монах», – Кстати, говорят, что Каппель не стреляет, а вешает…

– Говорят.

– Видно, у него все-таки консервативное мышление.

– Как и у каждого, кто служил Комучу и эсеровской Директории…

– Я лично радикал.

– И поэтому бежишь из Иркутска?

– Поэтому. Только не бегу, а эвакуируюсь. Моя комплекция для бега не подходит. Да и слово какое-то вульгарное. Ты все-таки вульгарен, Леша. По тебе нетрудно заметить, что русское дворянство вырождается.

– Остаться желания нет? – поддразнил Стрижак-Васильев.

– Нет, Лешенька. Если Каппель возьмет Иркутск, он может в спешке не разобраться и повесить меня рядом с тобой. А ежели его разобьют, то вы меня поставите к стенке рядом с ним.

– Куда же держишь путь?

– Во Владивосток. Почти Япония, и медузы разноцветные. Я что-то устал от однообразия цветов: здесь повсюду только красный и белый…

– А ведь мы будем, Сережа, и во Владивостоке. Скоро будем. Что тогда?

– Я шесть лет жил за границей… Поживу еще немного. Отдохну, закончу свое исследование о Форде…

– А потом?

– А потом, когда вот этот мужичок – «Монах» кивнул в сторону плаката, – снова по старой памяти за винтовкой потянется, вернусь… С этим мужичком у вас дружба ненадолго, Алеша. И он нас еще позовет… Вот так, Лешенька! – «Монах» хихикнул. – Прочесть твои мысли?

– Прочти.

– Думаешь ты, Лешенька, о том, что хорошо бы поставить меня к стеночке, и скорбишь, что нельзя. Ты ведь, Леша, мечтатель… вроде «Шурика». Угадал?

– Нет, Сережа. Мы же не любим фейерверков и к стенке ставим только тогда, когда иного выхода нет. А ты… Ты уже все зубы порастерял, Какой вред от тебя? Живи.

– Спасибо, Лешенька. Для того и вызывал?

– Нет, не для того. И думал я вот о чем: зачем тебе теперь склад оружия? Во Владивосток ты его с собой не повезешь, в Америку тем более… А если ты когда-либо и вернешься в Россию, то оружие к тому времени и устареет и проржавеет. Одну услугу большевикам ты оказал, окажи другую…

– О каком складе ты говоришь? – удивился «Монах».

– О тайном складе оружия для твоих боевиков,

– А ты уверен, что он существует?

– Уверен, Сережа. Даже знаю, что он находится на Китайской улице. Не знаю только дома…

– Там, Лешенька, лишь револьверы и бомбы-македонки…

– Хозяйство у нас большое, в нем все пригодится… Какой номер дома?

– Не помню, Лешенька.

– А ты припомни… Когда у тебя поезд отходит?

– Часа через три-четыре.

– Вот видишь. Надо торопиться. А то долго припоминать будешь и на поезд опоздаешь…

– Арест, Лешенька?

– Нет.

– А что же?

– Вечер воспоминаний,

«Монах» усмехнулся.

– А вы кое-чему научились, Лешенька…

– Научились, Сережа… Ну как, припомнил?

– Будто бы…

– Ну-ну.

– Если не изменяет память, бывший дом полковника Рачкова, в подвале, под кухней. Там студент Глебов, он знает…

– Покажет и шуметь не будет?

– Мы свое пока отшумели…

Стрижак-Васильев вызвал дежурного и приказал направить наряд в дом Рачкова.

– Пусть мне оттуда позвонят.

– Будем прощаться, Лешенька? – спросил «Монах», когда дежурный вышел из кабинета.

– Не терпится медузами полюбоваться? Посиди еще немножко, сделай милость. Бог знает, когда в следующий раз свидимся…

Через полчаса старший наряда сообщил Стрижак-Васильеву, что в подвале обнаружены два ящика с браунингами и один ящик с бомбами,

– Вот теперь все вопросы решены.

– Кроме одного, – сказал «Монах», поднимаясь с кресла.

– Какого же?

– Стреляет Каппель или вешает?

– Ах вон что! Извини. Постараюсь уточнить. Сообщу тебе во Владивосток.

– Буду весьма признателен, – сказал «Монах»,

– Пустое! Долг платежом красен.

– Обниматься на прощанье не будем?

– Пожалуй, не стоит.

– Я тоже так думаю, – сказал «Монах» и вышел из кабинета. И как только дверь за ним закрылась. Стрижак-Васильев забыл о его существовании.

Снова трещал телефон. Снова входили и выходили люди: дружинники, офицеры, партизаны, солдаты, рабочие…

В Иркутске было тогда всего несколько сот коммунистов. На каждом из них лежала ответственность за судьбу города и революции. Одним из этих нескольких сот был связной Сиббюро Стрижак-Васильев,,,

* * *

Плотные глянцевые листы бумаги, О том, что они пролежали в архиве более полувека, свидетельствуют лишь легкая желтизна да едва ощутимый запах пыли. Листы скреплены и пронумерованы. На обороте верхнего вычурным, с завитушками почерком какого-то судейского написано: «Я, нижепоименованный, обещаюсь и клянусь Всемогущим Богом пред Его Святым Евангелием, что я объявляю сущую истину и все, что знаю, не скрывая ничего, без всякого подлога и вымысла о делах моих, недвижимом и движимом имении, о долгах, на мне состоящих, равно и долгах моих на других лицах и местах, подвергая себя за противное ответу по законам в временной и Всевидящему Творцу в будущей жизни.

К сему присяжному листу Иркутский 1-й гильдии купец Иван Ермолаев сын Андреев руку приложил».

На полях листа, словно орнамент, сделанные рукой Стрижак-Васильева, торопливые, малоразборчивые пометки: «Направить агитаторов в Листвянку – мастерские Байкальского округа путей сообщения, на деревообделочную фаб. Иванова и кожзавод Соловьева, в депо станций Иркутск и Иннокентьевская… Доклад о текущем моменте + запись добровольцев», «Инструктаж и обуч. рабочих дружин». «Лозунг: «Пусть сибирский снег будет саваном погибающей буржуазии!», «Партячейка отряда Каландаришвили. Листовки!», «Центральный штаб рабоче-крестьянских дружин интернационалистов. Чехи, поляки, мадьяры, румыны. Тезисы, сегодня крепость международного пролетариата – Иркутск, завтра – Прага, Будапешт, Варшава, Бухарест. Красная Армия – ядро всемирной революц. армии пролетариата», «Использ. для пропаганды среди каппелевцев архивы колчаковской контрразведки».

Весь текст – присяга купца и пометки Стрижак-Ва-сильева – крест-накрест перечеркнут. На другой стороне листа – начало письма. Даты нет, но, судя по содержанию, оно написано между 27 и 29 января 1920 года.

«Здравствуй, Андрей!

Получено сообщение от ревкома станции Зима о приближении каппелевцев. Иркутск, Иннокентьевская и Батарейная объявлены на военном положении. Днями по согласованию с Лапиным к Зиме будет направлен заградительный отряд, который предполагается усилить за счет партизанских соединений в Черемхове. Помощь от Лапина постоянная. Но, к сожалению, полки его дивизии еще слишком далеко от нас. Между нами – сотни и сотни верст. Если бы вы сейчас сделали рывок, каппелевцы бы оказались в мешке, а Иркутск вне опасности. После разговора по прямому проводу с Лапиным понимаю нереальность подобной перспективы, а от надежды все-таки отказаться не могу. Иркутск даже временно отдавать нельзя. В августе 18-го года, когда мы оставляли Читу, мы выбросили лозунг: «Советы в Чите гибнут! Да здравствуют Советы во всем мире!» В листовках тогда было написано: «Святые красные знамена социалистической революции выпадут из наших рук ненадолго: их подхватят другие руки… Советская революция и власть в Чите гибнут. Да здравствует великая мировая социалистическая революция!» note 22

[Закрыть]

Бесспорно, такая постановка вопроса правильна и с политической и с исторической точек зрения (как видишь, те уроки, которые ты преподал в 1906-м, пошли мне на пользу). В любой войне неизбежны отдельные поражения, а русская революция только часть целого, борьба с Деникиным, Колчаком и Юденичем займет в истории всемирной гражданской войны в лучшем случае страницу, а Чите и Иркутску будет посвящено одно слово. И все же пусть этим словом будет «победа».

Как бы то ни было, а сейчас на иркутский пролетариат, в той же мере, что и на 5-ю армию, возложена революцией ответственность за ликвидацию очага белогвардейщины в Сибири. И здесь все, начиная от председателя ревкома и кончая рабочими-дружинниками, хорошо понимают всю меру этой ответственности. Иркутск будет сражаться до последнего патрона.

Все члены губкома партии и президиума Совета закреплены за предприятиями и воинскими частями. По рекомендации Лапина Центральный штаб рабоче-крестьянских дружин преобразован ревкомом в штаб Восточносибирской советской регулярной армии. Командующим армией назначен Зверев note 23

[Закрыть] .

В Восточносибирскую армию, как тебе, видимо, уже известно от Лапина, влиты рабоче-крестьянские дружины, дружины интернационалистов, партизанские соединения и бывшие части Политцентра, то есть солдаты, участвовавшие в восстании. Пехотинцы сведены в пять дивизий, из конных – преимущественно партизан – сформирована кавалерийская дивизия (около трех тысяч сабель). Основные трудности связаны с обучением бойцов и нехваткой оружия. В некоторых ротах, где я успел побывать, бойцы вынуждены довольствоваться берданками и вилами. Не хватает пулеметов и артиллерии. На всю армию приходится всего 10 пушек (6 легких и 4 тяжелых). Как видишь, не густо. Правда, подпольная большевистская организация чехов передала нам через Коржичка изъятые с центрального склада кавалерийского полка имени Яна Гуса 215 карабинов с патронами, но это капля в море.

Учитывая знание языков, Ширямов поручил мне штаб интернационалистов. Но приходится заниматься и массой других дел: вести переговоры с белочехами, которые пока довольно добросовестно соблюдают нейтралитет, доставать фураж, писать листовки, подбирать военных инструкторов и конечно же выступать на митингах (интересно, во время предстоящей гражданской войны в Англии или во Франции так же будут митинговать, как в России, или это только специфика Русской революции?).

Несмотря на то что стала напоминать о себе рана в ноге (побег из омской тюрьмы сопровождался всеми романтическими атрибутами, в том числе и стрельбой), чувствую себя удовлетворительно, а главное – все успеваю, что больше всего удивляет меня самого,

Помнится, ты как-то шутил, что пребывание в эмиграции в Америке если и не вытравливает из русского Обломова, то, по крайней мере, учит его это скрывать. Судя по мне, ты прав. Кстати об Америке… Здесь находился «Монах». После отстранения Политцентра он отбыл во Владивосток. Еще более циничен, чем раньше, озлоблен против большевиков и соответственно против русского народа, который его не понял, а главное – не оценил. Фиглярничает, но в душе пустота. Бывший революционер, а это одна из худших разновидностей белогвардейщины. Такое ощущение, что разлагается заживо. В штабе интернационалистов встретил еще одного «американца», на этот раз большевика. Латыш, эмигрировал года на два раньше меня. Как выяснилось, хорошо знал Нейбута, работал с ним в «Циняс-Биедрисе», в союзе «Индустриальные рабочие мира». Узнав, что я тоже «американец» и находился в омском подполье, расспрашивал о восстании note 24

[Закрыть] и судьбе Нейбута, следы которого потерял в начале 1918-го. Рассказал ему об аресте Арнольда, о его речи на Суде. А на следующий день я узнал, что латыши решили присвоить своему батальону имя Нейбута… Так что Арнольд будет сражаться в рядах революции и после своей смерти…

Что касается Колчака, то могу тебе сообщить следующее. После передачи власти большевикам ревком решил, что целесообразней всего, чтобы допросы продолжала комиссия прежнего состава. Председатель следственной комиссии Политцентра Попов теперь заместитель председателя Иркутской губчека, председателем которой назначен известный тебе Самуил Чудновский. Допросы ведутся в той же последовательности: от Колчака как личности – к колчаковщине как явлению. Думаю, такая схема правильна: суд получит обширный и достаточно разносторонний следственный материал. Местные товарищи интересуются, где предполагается проводить судебный процесс – в Омске, Новониколаевске, Москве или Петрограде? Какова точка зрения по этому вопросу в ЦК и Совнаркоме республики? Если будешь в штабе 30-й дивизии у Лапина, сообщи: золотой поезд находится под надежной охраной дружины железнодорожных рабочих. Сразу после прибытия его загнали в тупик, окружили колючей проволокой и разобрали железнодорожную стрелку. Все подшипники из колес вынуты. Даже в случае падения Иркутска (а это не произойдет) золотой запас республики будет вывезен специально выделенным для этого отрядом.

Несмотря на большую загруженность делами по обороне, был вместе с Ширямовым на допросах Колчака и Пепеляева. Пепеляев, которого в окружении Колчака считали сильной личностью и преемником «верховного», ведет себя как последний трус. Принципы, антибольшевистские концепции – все растворилось в животном страхе смерти. Довольно наивно пытается выдать себя за идейного противника адмирала, за либерала, демократа и чуть ли не тайного большевика. Когда вспоминаешь это бабье, мокрое от пота лицо, невольно испытываешь чувство гадливости.

Колчак пытается держаться, как любили говорить у нас в Морском корпусе, «в рамках респектабельности». Правда, моря в Иркутске нет и саблю бросать некуда note 25

[Закрыть] , но по уставу отбывающему с корабля адмиралу вызывают наверх караул и оркестр. И «верховный» стремится покинуть несуществующую палубу так, как положено по не существующему уже уставу…

Но оценить это может лишь бывший мичман Стрижак-Васильев. Члены комиссии о российском флоте, а тем более о его традициях имеют смутное представление.

И все же, несмотря на старания соблюсти декорум, адмирал теперь не столько похож на офицера, который в свое время наставлял меня на путь истины, говоря о единстве русского народа и исторической миссии дворянства, сколько на обычного преступника, пытающегося хоть чем-то оправдать себя. Еще меньше он похож на вождя белого движения.

Я написал «вождь белого движения». Но понятие «вождь» к Колчаку применимо лишь с большой натяжкой, а сам термин «белое движение» весьма неопределенен и не отражает сути русской контрреволюции, явления, не только дурно пахнущего, но и достаточно разностороннего. Как ни странно, но наиболее меткую характеристику и «белого движения», и Колчака мне довелось услышать в иркутской контрразведке от некоего полковника Гриничева (между прочим, пытался выяснить его судьбу, но неудачно; он уехал из города до переворота). Знакомство наше, как нетрудно догадаться, состоялось не по моей инициативе, а в результате глупого провала, впрочем, умных провалов, видимо, не бывает.