Текст книги "Арестант пятой камеры"

Автор книги: Юрий Кларов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 34 страниц)

3. Оно не оправдано даже в случае успеха. Освобожденные смертники, по вполне понятным соображениям, длительное время не смогут играть существенной роли в подпольной работе. Таким образом, понесенные при налете неизбежные жертвы ничем компенсированы не будут, что пагубно отразится на дальнейшей деятельности подполья.

По поручению смертников «Американец».

ЗАПИСКА ИЗ ОМСКОЙ ТЮРЬМЫ

от 26 апреля 1919 года

«Учитывая специфику ситуации, наш отказ нельзя рассматривать как нарушение партийной дисциплины, тем более что мнение смертников разделяется сейчас и товарищами из 16-й камеры. Единственно возможный компромисс:

1) побег осуществляется лишь в том случае, если казнь будет производиться вне тюрьмы.

2) побег осуществляется смертниками самостоятельно по пути следования к месту расстрела (в этом случае побег может быть прикрыт огнем боевиков).

По поручению смертников «Американец»

ЗАПИСКА В ОМСКУЮ ТЮРЬМУ

от 27 апреля 1919 года

«Компромисс приемлем. Детали сообщит «Володя». Мужайтесь»,

ИЗ ДОКЛАДНОЙ НАЧАЛЬНИКА КОМАНДЫ ШТАБС-КАПИТАНА ИШУРИНА

от 30 апреля 1919 года

«…Двое были застрелены при попытке к побегу. Третьему – заключенному Стрижак-Васильеву, несмотря на все принятые меры, при осуществлении коих отличился рядовой Хвощ (рапорт от апреля 29 дня), удалось скрыться в неизвестном направлении. Со стороны конвоя ранен посредством штыкового ранения в область груди рядовой Брусницын…»

ИЗ РАЗГОВОРА

СВЯЗНОГО СИББЮРО ЦК РКП(б)

А.Г. СТРИЖАК-ВАСИЛЬЕВА

С ПРЕДСЕДАТЕЛЕМ ИРКУТСКОГО РЕВКОМА

А.А. ШИРЯМОВЫМ

Ширямов. У меня в отношении тебя были другие планы.

Стрижак-Васильев. Что поделаешь…

Ширямов. Здесь тоже фронт.

Стрижак-Васильев. Не спорю. Но в последний раз я держал в руках винтовку 29 апреля. Тогда мне не удалось сделать из нее ни одного выстрела…

Ширямов. А ты хочешь стрелять?.

Стрижак-Васильев. Должен.

ЧАС ИСПЫТАНИЙ

В архивах хранятся личные и официальные письма (последние именуются почему-то отношениями), протоколы совещаний, стенограммы докладов и выступлений, отчеты, описи, анкеты, газетные вырезки и фотографии. Но там нет картотеки записей снов. И дотошный историк, посвятивший свою жизнь документам, никогда не установит, что снилось в ночь на 31 января 1920 года бывшему студенту консерватории поручику Дербентьеву, генералу Войцеховскому, председателю Иркутского ревкома Александру Александровичу Ширямову, заместителю начальника политотдела Пятой армии Андрею Парубцу, заключенному из «висельной камеры» Александру Колчаку или связному Сиббюро Стрижак-Васильеву.

Но автор не историк. Поэтому ему не нужна картотека. Он и без нее знает сны, которые снились в ту ночь разным людям.

С 30 на 31 января 1919 года Стрижак-Васильев спал всего два часа. Потом его разбудили, и он отправился на совещание, которое было созвано в Иркутском ревкоме. И эти два часа ему снились знамена всемирной революции над Прагой, Будапештом, Берлином, небоскребы Америки, заслоняющие закопченное, словно медный таз, солнце, лист жести с именем Нейбута, черные снежные сугробы на улицах освобожденного Омска, винтовка, из которой он не выстрелил, и подпрыгивающий борт грузовика. В этом грузовике штабс-капитан Ишурин, сморкаясь и вытирая платком слезящиеся глаза, вез в Загородную рощу смертников. Из этого грузовика на ходу соскочили трое. Все трое избежали казни. Но в живых остался лишь один. Остальные были убиты при попытке к побегу…

…«Прыг-скок, прыг-скок, обвалился потолок», – пели тоненькие детские голоса. И в такт песенке весело и неудержимо скакал и прыгал на колдобинах старый грузовичок. В кузове десять человек: шестеро с винтовками (шесть ниточек штыков), один – с наганом и трое с надеждой. Одна надежда на троих…

Кто-то из солдат скрутил козью ножку, раскурил ее и сунул в рот Стрижак-Васильеву (руки у смертников связаны). Махорочный дым горек и кисловат. Козья ножка чертит в воздухе огненные узоры. Летят и гаснут на ветру искорки. Одна из них прилипает к груди ватника. Солдат прижимает ладонью золотистое пятнышко, и оно исчезает. Наверно, теперь там небольшое отверстие с черными подпалинами по краям. Какое? Может, круглое, может, овальное… Солдату жаль ватника. Вещи казненных – собственность палачей. Таков обычай. Ватник не бог знает что, но на омской барахолке за него дадут шматок сала, а к скудному солдатскому пайку и это прибыток. Поэтому перед расстрелом все трое снимут с себя одежду и обувь. Одежда нужна живым – трупы не мерзнут. Трупы морозоустойчивы. Им нипочем и тридцать градусов, и сорок. Трупы не боятся мороза. Труп – только труп…

Звенят детские голоса: «Прыг-скок, прыг-скок, обвалился потолок… Прыг-скок, прыг-скок…» Скок. Скок. Скок…

Стрижак-Васильев выплевывает изо рта козью ножку. Ее подхватывает ветер. Козья ножка летит, искрится, падает…

Последний фейерверк…

Последний?

Прыгает перед глазами, будто брошенный на пол резиновый мяч, борт грузовика. Но при чем тут грузовик? Мяч, обычный мяч… Обычный? Нет, не обычный. Странный мяч, непонятный. И он прыгал все выше и выше. Вот он уже перепрыгнул Эйфелеву башню, небоскребы Манхэттена, ударился о край луны. Еще минута – и он больше не вернется, исчезнет в провале черного неба. Тогда все будет кончено – треск выстрелов и кислый, как махорочный дым, запах пороха. Впрочем, этого запаха они уже не почувствуют.

Смерть…

Чтобы она их не настигла, необходимо схватить мяч, прижать его к груди, крепко прижать, чтобы скрипнули ребра, навалиться на него всей тяжестью тела и не выпускать, не дать ему вырваться и совершить свой последний смертный прыжок.

Но руки Стрижак-Васильева крепко связаны. Их связали перед тем, как посадить в машину. В конторке тюрьмы. Их развяжут только тогда, когда приморенные будут снимать с себя одежду. Правда, надзиратель Борщевский, брат рабочего железнодорожных мастерских боевика Борщевского, успел надрезать веревки. Но теперь веревки снова срослись, стали крепче, чем раньше. Их можно было разорвать, лишь собрав воедино, в кулак все силы. Но штабс-капитан Ишурин кашлял, а пока он кашлял, этого нельзя было сделать. Кашель дробил силы, как молот камень, превращал их в щебень, пыль…

Между тем мяч, снова превратившись в деревянный борт грузовика, прыгал все выше и выше…

«Прыг-скок, прыг-скок, обвалился потолок…»

Раз. Другой. Третий. Где он? Ага, вот…

Тишина. Ишурин перестал кашлять. Тишина…

Ну?

Рывок. Веревки лопаются.

Стрижак-Васильев шевелит занемевшими пальцами. Он затаился, но ему смешно. Ведь только он один среди всех понимает, что скоро грузовик повезет их не к смерти, а к жизни, что впереди их ждут не пули, а лес красных знамен. Эти знамена реют уже над всем миром. Кумачовый земной шар. Кумачовые полюса, кумачовые тропинки, кумачовый экватор… Всемирная революция. Пролетарии всех стран соединились. Раскатисто хохочет Андрей Парубец. Улыбаются Арнольд Нейбут, Саша Масленников… Оказывается, они живы.

Будьте счастливы, люди, отныне и во веки веков. Это для вас вертится кумачовый шар и сверкают звезды.

Знамена, знамена, знамена…

Для того чтобы их увидеть, надо лишь одно – не упустить мяч. И он его не упустит.

Стрижак-Васильев улыбается, но глаза его прикованы к отвесно падающему мячу. Мускулы напряжены. Мускулы – стальные пружины. И вот он прыгает. Мяч бьется в руках, пытается вырваться, сдирает с рук кожу. Руки в крови. Но это хорошо: кровь – клей. Мяч прилипает к рукам. Все… Отпрыгался…

Но… Что произошло? В руках у него не мяч, а собственная голова… Ишурин хихикает. Потом укоризненно говорит:

– Ах, Алексей Георгиевич, Алексей Георгиевич! Человечности – вот вам чего не хватает. Сами себя сказнили, а я для чего, спрашивается, понапрасну ездил, простужался? Сказали бы мне по-доброму, по-хорошему, что сами приговор над собой исполнять будете, я бы не затруднял себя. У меня, Алексей Георгиевич, детишки. А детишкам внимание требуется, забота… Анечку-то я вышивать сам научил… Мастерица!

Ишурин вытаскивает из кармана платок. На нем веселый зайчик грызет морковку. Стрижак-Васильев слышит, как зайчик хрумкает, видит, как подергивается его носик…

Носовой платок становится все больше и больше. Он заслоняет все: солдат, товарищей, дорогу. Это плохо. Очень плохо. Из-за платка с зайчиком можно не заметить поворота, где за пригорком в кустах залегли боевики. Они должны огнем прикрыть побег троих смертников: его, Стрижак-Васильева, руководителя рабочей дружины Капитона Столярова и связного Омского комитета Толи Басова.

Треск. Это трещит разорванный выстрелом носовой платок. В прореху врывается пламя. Зайчик на платке перестает грызть морковку. Он цепенеет. Он понимает, что это сигнал. Но сигнал к чему? Какой сигнал? Заяц этого не знает, но Стрижак-Васильев знает. Это единственное, что он сейчас знает…

Сигнал к побегу.

Побег!

Стрижак-Васильев вырывает у солдата винтовку, бьет ногой в живот вскочившего Ишурина. Короткий выпад… Коли! Он видит, но не чувствует, как штык вонзается в тело – нет, не Ишурина – солдата. Ишурин бессмертен. Ишурина защищает от штыка вышитый детской рукой платок…

Толя Басов, пригнувшись, бежит по черному, в белых проплешинах полю. Молодец Толя! Но бежать надо зигзагами, я же тебя этому учил, Толя. Ты слышишь? Зигзагами… Где Капитон?

Капитона он не видит. Может быть, зайчик его грызет вместо морковки?

Где Капитон?

Грузовик резко тормозит. Сидящие в кузове налетают друг на друга. Куча из людей и винтовок. Ругань, крики. Кто-то хватает сзади Стрижак-Васильева за шею, пытается опрокинуть, подмять. Над ухом тяжелое, хриплое дыхание, запах махорки, пота, самогона.

Где Столяров?

Стрижак-Васильев выламывает сжимающую горло Руку, вырывается, бьет наотмашь прикладом, перебрасывает через борт свое невесомое тело.

Бежит.

Гудит под ногами мерзлая земля. Вспышки выстрелов. Вспышки за ним и впереди него. Теперь он не видит не только Столярова, но и Басова. Убиты? Ранены? В руке у него винтовка. Как им объясняли в корпусе, лучшая винтовка в мире, принятая на вооружение русской армии 16 апреля 1891 года. Система капитана Мосина под патроны полковника Роговцева. Боевая скорострельность десять выстрелов в минуту. Простота в обращении, безотказность в работе и постоянная готовность к действию… Десять выстрелов в минуту!

Но он не может сделать десять выстрелов в минуту. Он не может сделать ни одного выстрела. Винтовка бесполезна. Он должен не стрелять, а бежать. И он бежит, бросая себя то вправо, то влево, пригибая голову и вгрызаясь в жесткий и колючий воздух… Воздух хрустит под зубами, забивает крошкой рот, не дает дышать. Но ведь дышат воздухом, как воздух может не давать дышать?

Рр-ах! Рр-ах! Рр-ах! – частят выстрелы. Это стреяют из винтовок системы капитана Мосина патронами полковника Роговцева.

Каждый выстрел – это пуля, вылетающая из ствола со скоростью 865 метров в секунду. А с какой скоростью бежит он, георгиевский кавалер и офицер Российского флота?

Рр-ах, рр-ах, рр-ах…

Тоненько посвистывают пролетающие где-то рядом пули. Винтовка – ненужный груз. Но он не может заставить себя бросить ее, лучшую в мире. Он никогда не бросал винтовки. Детище неизвестного ему капитана Мосина еще пригодится революции. А может, не пригодится?

Снова выстрелы… Кто стреляет? Свои? Чужие? Сейчас главное не это. Сейчас главное – бежать. Бежать изо всех сил, так, как он никогда не бегал.

Впереди свобода. Он догоняет свободу. Сзади – пули. Они догоняют его…

Живы или нет Толя Басов и Капитон?

Бешено колотится сердце. Ему тесно. Сейчас оно разобьет грудь и выскочит наружу. Выскочит, упадет со звоном на землю и покатится колобком по степи, живое, теплое, красное… Хлюпает кровь в валенке. Последний прыжок…

Стрижак-Васильев спотыкается, падает. Над ним небо и чьи-то глаза.

Все? Все…

– Ранены, Алексей Георгиевич?

– В ногу… Пустое…

– Кость цела?

– Цела. Если смог бежать, значит цела…

– Оно верно, конечно…

– Где Басов и Столяров? Молчание…

Ему перевязывают ногу, затягивают поверх раны жгут. Пятном темнеет вдали грузовик. Вспышки выстрелов. Но это солдаты стреляют так, для очистки совести и от злости. Но счет все-таки в их пользу: два – один.

– Пора уходить.

– Пора.

Опираясь на винтовку, словно на костыль, Стрижак-Васильев ковыляет к овражку, где их дожидаются лошади. Рабочий-боевик придерживает его за плечи.

– Вот так, Алексей Георгиевич… Смертная казнь отменяется…

Было все это или не было? Было… Не так страшно, как во сне, но было. Во сне почему-то все и всегда страшней. Почему?

…Посыльный из ревкома только вышел, а Стрижак-Васильев уже одет.

На часах без десяти минут три.

– Вот так, Алексей Георгиевич… Смертная казнь отменяется…

Ночное совещание… Что-то случилось. Но что? Посыльный не знал. Посыльному было лет шестнадцать. Он еще ничего не знал…

На улице было пустынно и неуютно. По-прежнему валил снег. Ветер шарил холодными проворными пальцами по груди и плечам. Где-то протяжно выла собака, а может быть, и не собака, а ветер.

Иркутск…

Календарь свидетельствовал, что сейчас 31 января 1920 года. Но люди не всегда живут по календарю. Они то отстают от него, то опережают. Всякое бывает. И Стрижак-Васильев еще находился в апреле 1919 за сотни верст отсюда – в Омске.

Написанное письмо можно разорвать, а сон не разорвешь, его можно лишь забыть, вернее – засунуть куда-то в дальний ящик памяти, где он будет находиться До поры до времени.

И все-таки сон – только сон, а действительность – это действительность. И действительность напомнила о себе, вытолкнув на тротуар человека.

Бородатый, неуклюжий, с заиндевевшими бровями и ресницами, он напоминал омского снеговика. Только вместо гильзы от винтовочного патрона у него был настоящий порозовевший на ветру нос, а вместо метлы он держал взятую наперевес винтовку. Широкий плоский штык покачивался на уровне груди.

Человек был не из прошлого и не из будущего. Он был из настоящего. Человек образца 31 января 1920 года. И конечно же его внимание привлек прохожий в офицерском полушубке. Черный полушубок возбуждал подозрения красноармейцев в Омске и вызывал те же чувства здесь, в Иркутске… Что ж, естественно. У патрульного свои обязанности, он их должен выполнять.

После того как Иркутск объявили на военном положении, его улицы круглосуточно патрулировались бойцами комендантского батальона, партизанами, еще не покинувшими город японцами и чешскими броневиками. Впрочем, японцев после перехода власти к ревкому осталось мало и, опасаясь стычек с партизанами, они последние дни вынуждены были отказаться от патрулирования. «Снеговик», судя по всему, был из какого-то партизанского отряда.

– Пропуск давай, – буркнул он и передернул затвор.

Стрижак-Васильев достал из бокового кармана френча мандат ревкома и пропуск, разрешавший ему выходить в город после комендантского часа. Не опуская винтовки, человек долго рассматривал при свете фонаря квадрат картона, потом подозрительно спросил:

– А печать?

Стрижак-Васильев ткнул пальцем в круглый лиловый оттиск.

– Это не печать…

– Вот подпись коменданта, прочти…

– Ишь ты! – ухмыльнулся бородатый. – «Прочти»! – и резонно объяснил: – Как же я читать буду, коли неграмотный? Давай топай к старшому, там разберемся и с печатью, и с подписью… – И предупредил: – Ежели побежишь – приколю.

Но идти к «старшому» не пришлось. Из снежной мглы вынырнула фигура второго. Он не торопясь приблизился, вгляделся.

– Товарищ комиссар?

Стрижак-Васильев узнал мадьяра Франца из Черем-ховского интернационального отряда, узнал не столько по лицу, сколько по голосу. Франц шепелявил: в поезде смерти, из которого он чудом вырвался, ему выбили передние зубы.

«Снеговик» опустил винтовку. Возвращая пропуск, сказал:

– Выходит, свой?

– Свой, – подтвердил Франц. – Совсем свой.

– А полушубок-то офицерский, – недовольно буркнул «снеговик». – Добрый полушубок…

– Очень добрый, – согласился Франц. – Будешь метко стрелять в Каппеля, и у тебя будет добрый полушубок… – И улыбаясь беззубым ртом, сказал: – Скоро будем драться с Каппелем…

– А мы и так с ним не целуемся.

– Нет, здесь драться, – сказал Франц. – Плохой бой был у станции Зима… Каппель на Иркутск идет. Войска разбиты. Нестеров в плену…

…Подробности происшедшего Стрижак-Васильев узнал уже в ревкоме.

Группа Нестерова, которой предназначалось встретить каппелевцев на дальних подступах к Иркутску, была с согласия чехов, заявивших о своем нейтралитете, переброшена по железной дороге к станции Зима. Она насчитывала 1200 бойцов. Накануне передовой отряд Войцеховского вошел в Куйтун и повел наступление вдоль железнодорожной линии по Московскому тракту.

Рассчитывавшие на быструю победу каппелевцы были, озадачены: войска ревкома и поддерживавшие их подразделения 1-й Балаганской партизанской дивизии оказывали упорное сопротивление. Все атаки были отбиты ружейным и пулеметным огнем. Ничего не изменилось и после того, как генерал ввел в бой 25-й егерский полк горных стрелков имени адмирала Колчака.

Сражение длилось четыре часа, а затем красные перешли в контрнаступление и начали теснить каппелевцев. Но в этот момент стоявшие на станции чешские бронепоезда неожиданно обрушили на нестеровцев огонь своих орудий и пулеметов. Одновременно по левому флангу ударила покинувшая эшелоны пехота, а чешская кавалерия смяла тыл и захватила штаб. Остатки группы под прикрытием 5-го Зиминского кавалерийского полка отступили к Балаганску, расчистив белым путь на Иркутск.

Вероломное нападение было неожиданностью не только для Нестерова, но и для ревкома. Ширямов, получив сообщение, немедленно пригласил для объяснения политического представителя республики доктора Благожа, командующего арьергардом чеховойск, командира 2-й дивизии полковника Крейчина и начальника его штаба подполковника Бирулю. Все трое заверили Ширямова, что нападение было совершено вопреки приказу командования и пленные немедленно будут возвращены ревкому.

– Печальный эксцесс, вызванный отсутствием дисциплины, – сказал доктор Благож. – Впрочем, бедных войяков можно понять: они озлоблены, и не без оснований… Нападение совершили части, накануне разгромленные Пятой армией под Нижнеудинском. Мы там потеряли четыре бронепоезда и несколько сот наших храбрых гошей… Но командование примет все меры, чтобы исключить возможность подобных инцидентов в дальнейшем. У нас одна задача – эвакуация. Пусть русские сами решают свои дела.

Доктору Благожу можно было поверить: действительно, в январе 1920 года деятельность чешского командования сводилась к быстрейшему выводу войск на восток. Обманутые в 1918 году антисоветской пропагандой солдаты корпуса теперь в подавляющем большинстве своем требовали немедленного возвращения на родину. Но как бы то ни было, а именно вмешательство чехов привело к поражению у станции Зима и поставило в опасное положение город. Кроме того, где гарантия, что в дальнейшем подобные «инциденты» будут исключены, тем более, что Пятая армия продолжает наступление, а ее бойцы настроены отнюдь не миролюбиво к отступающим интервентам.

И когда Стрижак-Васильев вошел в кабинет Ширямова, где находились военные, партийные и советские работники, Нестор Александрович Каландаришвили с жаром доказывал, что ревком должен немедленно начать военные действия против чехов. Но большинство участников совещания считало, что это только раздробит силы ревкома и даст каппелевцам дополнительные шансы на успех. Такого же мнения придерживался я начальник наступающей на западе 30-й дивизии Пятой армии, которому были подчинены партизанские соединения.

– Положение у нас достаточно тяжелое, усугублять его мы не имеем права, – сказал Ширямов. – Так считаю не только я, но и Реввоенсовет Пятой.

– А эсли чехи ударат в спыну здэс, в городэ? – вскочил с места Каландаришвили, и его длинные, наполовину седые волосы пушистой волной взлетели вокруг головы.

– Исключено.

– Пачэму исклучено?

– Ревком предъявил полковнику Крейчину ультиматум о немедленном выводе войск из Иркутска за Ангару. Завтра в городе не останется ни одного чешского солдата.

– А в гостинице «Националь» вместо чешского штаба будут размещены штаб нашего гарнизона и комендатура, – дополнил комендант Иркутска Бурсак.

– Совершенно верно, – сдержанно улыбнулся Ширямов. – Таким образом, если нам и будет угрожать опасность в самом городе, то только со стороны контрреволюционного подполья…

– И такая опасность уже существует, – вставил Чудновский.

– Поконкретней, товарищ Чудновский, – предложил Зверев.

– Можно и поконкретней. ЧК обнаружила тайные склады оружия на Почтамтской улице в доме Хорохорина, на Мыльниковской и в одном из домов на Набережной. Винтовки, револьверы и три пулемета. Арестовано тридцать семь человек. Сейчас наши товарищи их допрашивают.

– Какие приняты меры?

– ЧК взяла на учет всех офицеров и интернировала юнкерское училище, арестованы оставшиеся в Иркутске крупные колчаковские чиновники. Но все же мы не можем гарантировать, что не будет попыток к восстанию: Иркутск наводнен контрреволюционерами…

– Ревком учитывает эту возможность? – спросил кто-то.

Вместо ответа Ширямов прочел проект постановления Военно-революционного комитета:

– «Чрезвычайная следственная комиссия наделяется судебными функциями с применением высшей меры наказания – смертной казни. Свои судебные функции комиссия осуществляет в периоды контрреволюционного вооруженного восстания. Все приговоры представляются на конфирмацию Военно-революционного комитета… В случае, если Военно-революционный комитет не сможет осуществить свои функции, ввиду препятствия к этому со стороны контрреволюционного восстания, – приговоры Чрезвычайной следственной комиссии приводят в исполнение без конфирмации Военно-революционного комитета».

– А что предполагается в отношении Колчака, Пенеляева и других контрреволюционеров, находящихся в тюрьме?

– Все будет зависеть от обстановки на фронте и в самом Иркутске, – сказал Ширямов. – Главное для нас сейчас фронт. Он определяет все. Части Пятой армии уже вошли в Тайшет и не сегодня завтра возьмут Нижнеудинск, так что генералу Войцеховскому времена и отпущено мало. Если он в ближайшие десять дней не захватит Иркутск, город спасен…

Ширямов говорил тихо, спокойно. В отличие от латыша Нейбута у него был монгольский тип лица: узкие под прямой линией бровей глаза, тяжелый подбородок, крупный рот, верхнюю губу прикрывала треугольная щеточка усов. Казалось, трудно сыскать двух более непохожих людей. И все же в эти минуты Ширямов чем-то напоминал погибшего в феврале 1919 года руководителя сибирских большевиков: то ли сдержанными, исполненными внутренней силы жестами, то ли чем-то еще, явным и в то же время не поддающимся определению. И порой Стрижак-Васильеву казалось, что перед ним сидит Арнольд.

Для доклада об обороне Иркутска Ширямов предоставил слово члену ревкома Сноскареву.

Сноскарев предложил основную часть войск сконцентрировать у села Пономарево. Если каппелевцев здесь остановить не удастся, войска отходят к городу, где уже будут подготовлены окопы. 1-й Балаганской дивизии, в которую влились остатки частей, участвовавших в боях под Зимой (1-й Советский полк, 3-й Илимский, 1-й Ангарский, две роты 17-го охранного батальона и 1-й Иркутский добровольческий революционный батальон), предписывалось нанести белым удар с левого фланга и тыла.

В самом Иркутске Сноскарев предложил заминировать на Ангаре против Московских ворот выход на Старый Московский тракт, сосредоточить во всех домах первой линии на берегу Ангары дружинников и соорудить на улицах завалы и баррикады из камня и льда. В случае возможных уличных боев несколько десятков домов в различных районах Иркутска превращались в оборонительные опорные пункты.

Предложенный ревкомом и предварительно согласованный с начальником 30-й дивизии план серьезных возражений не вызвал. И все же совещание затянулось. Когда Стрижак-Васильев, которому Сноскарев поручил организацию работ по минированию подступов к Иркутску, подъехал на санях вместе с двумя специалистами минного дела к Московским воротам, было уже 6 часов утра. На минирование отводилось два дня, 2 февраля военный комиссар интернационалистов Стрижак-Васильев должен был выехать на фронт.

По улицам города, пофыркивая, словно норовистые лошади, буксуя в глубоком снегу, шли броневики. Это чехи, выполняя предъявленный ревкомом ультиматум, оттягивали войска за Ангару, в район вокзала. Прошла колонна чешских солдат. Проехали артиллерийские фуры. Почесываясь и кряхтя, с трудом вытаскивая из снега ноги, проковылял старик – расклейщик афиш. Он нес толстую пачку листов – воззвание ревкома к защитникам города:

«Час испытания нашей преданности делу трудящихся настал. Враг подходит к городу… Он идет в город, чтобы разграбить его… надругаться над женами и детьми… Мы должны отстоять город… Мы должны и будем биться на улицах, за баррикадами, в домах, но не допустим врага к сердцу Сибири… Да здравствует последний решительный бой! Да здравствует победа! Да здравствует власть трудящихся – Советская власть!»

Где-то хрипло прокричал чудом переживший голодный 19-й год петух. Его крик предвещал утро. И оно наступало. Морозное и солнечное утро 31 января 1920 года.

РАЗГОВОР

ПО ПРЯМОМУ ПРОВОДУ ДОКТОРА БЛАГОЖА,

ВЗЯВШЕГО НА СЕБЯ ПОСРЕДНИЧЕСТВО

МЕЖДУ КРАСНЫМИ И БЕЛЫМИ,

С КОМАНДОВАНИЕМ КАППЕЛЕВЦЕВ

«Ввиду нездоровья генерала Войцеховского уполномоченный им генерал Щепихин передает следующее:

«Противобольшевистские армии могут отказаться от прохождения через Иркутск при выполнении иркутским гарнизоном следующих условий:

1) Беспрепятственный пропуск армий за Байкал по всем путям в обход Иркутска.

2) Немедленный категорический приказ Иркутского ревкома всем властям, всем советским регулярным и нерегулярным войскам на пути армий прекратить враждебные действия против нас. Копия этого пункта одновременно с его рассылкой должна быть сообщена мне.

3) Временное до прохода армии за Байкал прекращение пропаганды… с обвинением армий в зверствах над населением.

4) Снабжение армий деньгами, имеющими широкое хождение на Дальнем Востоке, в сумме 200 миллионов рублей, в том числе на 50 миллионов рублей звонкой монетой…

6) Освобождение адмирала Колчака и арестованных с ним лиц, снабжение их документами на право выезда их в качестве частных лиц за границу. Просьба к представителям иностранных государств взять названных лиц под свое покровительство и гарантировать им свободный проезд за границу.

7) Приказ ревкома городским и сельским властям на пу-тях следования наших армий заготовлять продукты и фураж, перевязочные средства, считаясь с численностью армий в круглых цифрах 50 000 человек и 30 000 лошадей.

8) Как гарантия бескровного обхода Иркутска, все советские регулярные и нерегулярные войска должны быть выведены немедленно из района на запад от Иркутска до Черемхова включительно, на север из 150-верстной полосы и на юг из 100-верстной полосы. Точное выполнение этого условия необходимо также и потому, что наши части при встрече с советски^ ми частями неизбежно будут их разоружать и возможно боевое столкновение.

9) После прохода наших армий меридиана города Иркутска в течение недели не производить никаких продвижений советских войск восточнее Иркутска.

10) Для наблюдения за выполнением изложенных условий с нашей стороны Иркутский ревком должен командировать в мой штаб трех своих представителей. Наблюдение за выполнением тех же условий противной стороной просьба принять на себя представителей иностранных государств.

11) Независимо от хода настоящих переговоров я продолжаю движение на Иркутск.

Ввиду движения штаба на восток за ответом к прямому проводу можем быть здесь на станции Зима 2 февраля 1920 года. В дальнейшем же продвижении на остановках будем запрашивать вас ежедневно между 20 и 22 часами иркутского времени, если вам угодно, с ближайших нашему ночлегу телеграфных станций. Другим способом переговоры по прямому проводу невозможны ввиду секретности нашего маршрута».

Доктор Благож:

«До принятия ваших условий здесь по телеграфу дошла до представителя Чехословацкой республики следующая нота советского командарма Зверева в Иркутске:

«Предлагаю вам во избежание напрасных человеческих жертв и в интересах беспрепятственного продвижения чеховойск на восток немедленно предложить генералу Войцеховскому сложить оружие и передать его в распоряжение Восточносибирской советской армии. Войскам, добровольно сложившим оружие, дается полная гарантия неприкосновенности личности.

Зверев».

(«Известия Иркутского ревкома» № 9

от 3 февраля 1920 года)

ПОСЛЕДНИЙ ДОПРОС

Как и следовало ожидать, каппелевцы отказались сложить оружие, и 2 февраля войска ревкома заняли позиции у села Пономареве. Туда же выехало большинство участников совещания, созванного Иркутским военно-революционным комитетом в ночь с 30 на 31 января 1920 года. По-разному сложилась их судьба…

Александр Александрович Ширямов остался в живых. Он прожил большую и длинную жизнь, избирался делегатом X съезда партии, IX Всероссийского и II Всесоюзного съезда Советов. После гражданской войны работал заместителем Надежды Константиновны Крупской в Главполитпросвете, заведовал издательством в Высшем коммунистическом институте просвещения, был членом Центральной шефской комиссии при ЦКВКП(б).

Умер он в июне 1955 года.

Уроженец села Квирикета Озургетского уезда Кутаисской губернии, один из популярнейших героев гражданской войны в Сибири Нестор Александрович Каландаришвили, голова которого была оценена белыми в 40 тысяч рублей золотом, закончил свой жизненный путь много раньше.

Он погиб 6 марта 1922 года, когда по заданию Реввоенсовета Пятой армии подавлял в Якутии белогвардейский мятеж. В 33 верстах от Якутска его штаб попал в засаду в протоке реки Лены, между деревнями Тек-Тюри и Табаге. В завязавшейся перестрелке Каландаришвили и работники штаба были убиты.

По просьбе трудящихся Иркутска тело партизанского вождя было привезено в Иркутск и здесь 17 сентября 1922 года торжественно захоронено. Его именем названа одна из улиц города. В этих разных судьбах было одно общее. Ширямов, Каландаришвили, Стрижак-Васильев и другие сибирские большевики, готовившиеся к бою с каппелевцами, до конца верили в победу дела, которому отдали свою жизнь. А у вождя сибирской контрреволюции Колчака такой уверенности в победе белого движения уже не было… Он больше не был участником происходящего. Из «верховного правителя и верховного главнокомандующего» он превратился в арестанта; арестант, находившийся наедине с самим собой, имел достаточно времени для размышлений… Колчак понимал: дни сибирской контрреволюции сочтены.

И когда бывший начальник тюрьмы передал ему записку Тимиревой, в которой она спрашивала, как он оценивает ультиматум генерала Войцеховского, он ответил, что «смотрит на него скептически и думает, что этим лишь ускорится неизбежная развязка».