Текст книги "Арестант пятой камеры"

Автор книги: Юрий Кларов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 34 страниц)

Союзников не устраивали маломощные игрушечные «правительства». Им нужна была единая контрреволюционная власть, достаточно сильная, чтобы раздавить большевизм. Они не хотели зря тратить денег и отстаивать перед оппозицией у себя в стране карликовых правителей, которые одной рукой подписывали широковещательные декларации, а другой складывали чемоданы.

После многочисленных совещаний, закулисных переговоров, угроз и неприкрытого давления первый шаг к созданию единой власти был наконец сделан. Скрепя сердце омское Временное Сибирское правительство протянуло руку дружбы эсеровскому Комучу.

Английский генерал Нокс в своем заявлении генералу Болдыреву писал: «Я сделаю все, что в моей власти, чтобы оказать помощь русскому правительству в деле формирования русской армии на следующих ясных и понятных условиях:

1. Новая русская армия должна быть без комитетов и комиссаров. Ни офицеры, ни солдаты не должны вмешиваться в политику.

………………………………………………………………………………………………..

6. Большое разочарование для союзников, которые стараются помочь России восстановить силу, что русские вожди так долго не могут сговориться относительно состава Временного правительства.

Мы имеем право требовать, чтобы все личные и партийные интересы были устранены и сильное правительство сформировано, которое не препятствовало бы в создании армии для спасения России».

И вскоре на уфимском совещании было провозглашено «Всероссийское Временное правительство» – преемник почившего в бозе правительства Керенского. Оно состояло из Директории, возглавляемой бывшим председателем исполкома Всероссийского Совета крестьянских депутатов Авксентьевым, и «совета министров», председателем которого был член той же Директории Вологодский, руководивший до этого «Временным Сибирским правительством».

Местом пребывания Директории решено было избрать Омск.

Новое правительство располагало обширной территорией, внушительной армией и значительной частью золотого запаса России, захваченного чехами в Казани. Но преемники Александра Федоровича Керенского, по мнению сибирских белых офицеров и союзников, слишком походили на него самого…

И когда поезд Директории торжественно прибыл в Омск, атаман Красильников, стоя подбоченясь на перроне в окружении своей свиты, сказал:

– Вот оно, воробьиное правительство, – дунешь и улетит.

Это высказывание обошло Омск. С улыбочкой рассказывали и другое. Когда председателя «совета министров» Вологодского пригласили на заседание Директории, он заявил, что присутствовать, к сожалению, не сможет, так как собирается в баню…

Нет, Директория не была тем правительством, на которое можно было бы положиться. И английский генерал Нокс не зря воздержался от визита к Авксентьеву…

Союзникам, как писала одна из американских газет, нужен был для России Кромвель. Жаждали его и офицеры, и крупная буржуазия. Торгово-промышленный съезд прямо провозгласил: «Необходима твердая единая власть. Такой властью может быть только единоличная военная диктатура».

И пока в Омске Директория и «совет министров» осыпали друг друга обвинениями, а офицеры-монархисты время от времени убивали эсеровских лидеров (эсеровские боевики, среди которых был и знакомец Стрижак-Васильева Сергей Малов, тоже старались не оставаться в долгу), шли лихорадочные розыски «сильной личности». Учитывая неопределенность обстановки, русские генералы не торопились сыграть заглавную роль в написанной союзниками исторической пьесе. Каждый из них опасался, как бы героическая трагедия не обернулась пошлым водевилем. Генерал Болдырев, которому конфиденциально был задан роковой вопрос, отделался шуткой: «Если бы мне предложили на выбор большевиков, эсеров или военную диктатуру, я бы остановился на Оскаре Уайльде». Сделал непонимающее лицо и генерал Дитерихс. Он считал, что у диктатора должна быть более славянская фамилия note 29

[Закрыть] .

И тогда впервые было упомянуто имя Александра Колчака… Морской офицер, известный в Англии и Америке, еще ничем не успевший себя скомпрометировать, властный, жестокий. Чем не кандидатура? Между тем адмиралу покуда не везло. Он никак не мог установить отношения привычной субординации с «сыном трудового крестьянства» атаманом Семеновым и «сыном трудового казачества» атаманом Калмыковым. Атаманы не признавали власти невесть откуда появившегося адмирала. На вопрос члена следственной комиссии о причине трений Колчак сказал:

– Я думаю, что они лежали в характере русских людей, совершенно утративших в это время всякое понятие о дисциплине, «Никому не желаю подчиняться, кроме самого себя».

Но дело, конечно, было не в этом. Адмирал являлся ставленником англичан, а атаманы – японцев. Помимо этого весьма существенного обстоятельства, которое накладывало отпечаток на все их взаимоотношения, атаманы не желали иметь над собой еще одного господина, который в то время не мог прокормить не только слуг, но и самого себя.

Особенно отношения обострились после того, как Колчак отверг предложение Семенова о милитаризации Китайско-Восточной железной дороги. («Я говорил, что милитаризация в моих глазах будет то же самое, что и социализация, то есть эта дорога перестанет работать», – сказал Колчак, искоса взглянув поверх головы Попова на солдата, изображенного на плакате.) Дошло до того, что, подзуживаемые японцами, которые не хотели распространения английского влияния, семеновцы стали открыто угрожать адмиралу арестом. В ответ Колчак приказал верным ему частям, в случае если с ним что-либо произойдет, немедленно перестрелять всех обитателей стоявшего в тупике атаманского поезда. Даже сейчас, после того как он произвел читинского самодержца в генерал-лейтенанты и передал ему незадолго до ареста «всю полноту гражданской власти на всей территории Российской восточной окраины», арестант «висельной камеры» продолжал сводить счеты со строптивым атаманом.

Обычно крайне осторожный на допросах, когда речь заходила о неблаговидных делах его соратников, Колчак охотно и пространно давал показания о бесчинствах банд Семенова в Харбине, Забайкалье и в полосе отчуждения Китайско-Восточной железной дороги, совершенно забывая в обличительном пылу, что то же самое, только в более крупных масштабах, происходило затем по всей территории, подчиненной власти «верховного правителя» адмирала Колчака. Когда в апреле 1919 года Стрижак-Васильева доставили в особняк к адмиралу, лицо арестованного представляло из себя сплошной кровоподтек. Адмирал поморщился,

– Вы ушиблись?

– Да, о вашу контрразведку.

Этот ответ Колчак тогда пропустил мимо ушей. А теперь он говорил о зверствах атаманов, пытаясь отделить себя от них. Самовольные аресты и расстрелы большевиков («Само понятие «большевик» было до такой степени неопределенным, что под него можно было подвести что угодно»), грабежи, налеты, убийства…

– Когда факты самочинных обысков, арестов и расстрелов устанавливались, принимались ли меры, чтобы привлечь виновных к суду и ответственности? – спросил член комиссии.

– Такие вещи никогда не давали основания для привлечения к ответственности, – объяснил Колчак, – было невозможно доискаться, кто и когда это сделал. Такие вещи никогда не делались открыто. Обычно происходило так: в вагон входило несколько вооруженных лиц, офицеров и солдат арестовывали и увозили. Затем арестованные лица исчезали, и установить, кто и когда это сделал, было невозможно. – Не дожидаясь очередного вопроса, Колчак сказал: – Что же касается того, что делал Калмыков, то это были уже совершенно фантастические истории. Я лично, например, знаю, что там проводились аресты, не имевшие совершенно политического характера, аресты чисто уголовного порядка… Калмыков как-то поймал вблизи Пограничной шведского или датского подданного, представителя Красного Креста, которого он признал за какого-то большевистского агента. Он повесил его, отобрав у него все деньги, большую сумму в несколько сот тысяч. Требование Хорвата прислать арестованного в Харбин, меры, принятые консулом, ничему не помогли… Такие явления на линии железной дороги существовали, и бороться о ними было почти невозможно…

Отношения с японцами у Колчака все более обострялись. Глава японской военной миссии в Харбине, истинный хозяин Семенова и Калмыкова, генерал Накашима после нескольких попыток прибрать к рукам русско-английского адмирала принял меры к его изоляции. Колчак решил посетить Токио и устранить на месте все, что мешает взаимопониманию. Но было уже поздно… «Знаете, вы поставили себя с самого начала в слишком независимое положение относительно Японии, и они поняли это, – сказал ему русский посланник в Токио Крупненский. – Вы позволяете себе разговаривать слишком независимо и императивным тоном, это было с вашей стороны ошибкой. Вы должны были это смягчить».

После продолжительной и любезной беседы в Токио с начальником генерального штаба Японии генералом Ихарой (десять раз улыбался Ихара, и почти столько же адмирал) Колчак понял, что на Дальнем Востоке, где прочнее всех обосновались японцы, ему больше делать нечего: офицер английской службы японцев не устраивал. Что же дальше? Жена и сын Колчака оставались в Севастополе. Возникла мысль о юге России, где обосновались Алексеев и Корнилов. Может быть, его звезде суждено взойти именно там?

Адмирал отправляется во Владивосток.

– Владивосток произвел на меня впечатление чрезвычайно тяжелое – я не мог забыть, что я там бывал во время империи. Тогда мы были хозяевами. Это был наш порт, наш город. Теперь же там распоряжался кто угодно. Все лучшие дома, лучшие казармы, лучшие дамбы были заняты чехами, японцами, союзными войсками; которые туда прибывали, а наше положение было глубоко унизительно, глубоко печально. Я чувствовал, что Владивосток не является уже нашим русским городом,

Алексеевский. Каково было ваше принципиальное отношение к интервенции раньше, чем вы ее увидели во Владивостоке?

Колчак (неохотно). В принципе я был против нее» (Пауза.) Я считал, что эта интервенция, в сущности говоря, закончится оккупацией и захватом нашего Дальнего Востока в чужие руки. В Японии я убедился в этом. (Пауза.) Затем я не мог относиться сочувственно к этой интервенции ввиду позорного отношения к нашим войскам и унизительного положения всех русских людей и властей, которые там были. (Пауза.) Меня это оскорбляло. (Длинная пауза.) Я не мог относиться к этому доброжелательно.

Но продавец, если не хочет остаться в убытке, должен быть любезен с покупателями, предельно любезен… Неудачи в Харбине многому научили адмирала. Без поддержки японцев, французов, американцев и чехов провал неминуем. На одних англичан ориентироваться нельзя…

Колчак рассматривал иностранцев как средство очистить Россию от большевиков. А союзники, в свою очередь, отводили честолюбивому адмиралу скромную роль белой пешки в разыгрываемой ими партии. Пешке предстояло превратиться в ферзя. Но и после этого чудесного превращения ее по-прежнему должны были передвигать те же руки…

На следующий день после приезда во Владивосток Колчак наносит визит временно обосновавшемуся в городе чешскому генералу Гайде, еще одной пешке в предстоящей партии…

«Брат-генерал», длинноголовый и длинноносый блондин с золотыми зубами («Уж не из русского ли золота?»), встречает его доброжелательно и с некоторой долей почтительности. Это объясняется теми сведениями, которые он успел получить за время пребывания во Владивостоке. Кто знает, может быть, красавцу адмиралу придется в недалеком будущем возглавить русскую Вандею? А если это случится, то почему бы ему, Гайде, не попытаться стать его правой рукой?

И снедаемый честолюбием двадцатисемилетний Гайда, еще недавно фармацевт-косметолог, а ныне «народный герой и освободитель Сибири», блестя зубами («Определенно из русского золота!»), обстоятельно докладывает Колчаку сложившуюся в Сибири ситуацию. Вся Сибирская магистраль очищена от большевиков. Над Омском развеваются два братских знамени: трехцветное России и красно-белое доблестных «войяков».

Развязный, с дурными манерами парвеню вызывает у адмирала то же чувство брезгливости, что и харбинские атаманы. Но когда тонущего вытаскивают на берег, он не присматривается, достаточно ли чисты руки У его спасителя. А контрреволюция тонет. И если богу Угодно, чтобы в ее спасении, помимо порядочных людей, приняли участие и подобные типы, то он, видимо, не будет возражать и против того, чтобы после победы над большевиками их отправили туда, откуда они появились.

– Как вы расцениваете возможности Директории, генерал?

Гайда разводит руками. Руки у него маленькие, женские, с холеной кожей. Они совершенно не соответствуют долговязой фигуре «народного героя».

– Скромно, весьма скромно… – говорит Гайда, и Колчак впервые замечает чешский акцент. – Но… это совершенно нежизненное образование при определенных условиях может стать жизненным…

– Что вы имеете в виду?

– Военную диктатуру.

– Чешский генерал во главе России? – усмехнулся Колчак.

– Нет, русский. И не обязательно генерал…

Чех явно намекал. Но осторожно, слишком осторожно…

Собственно, то, о чем говорил этот парвеню, не было для адмирала откровением. Впервые с ним о диктатуре говорил не кто иной, как начальник морского генерального штаба Англии генерал Холл, с которым Колчак встретился по пути в Америку в Лондоне в 1917 году.

«Что же делать, революция и война – вещи несовместимые, – сказал тогда Холл, – но я верю, что Россия переживет этот кризис. Вас может спасти только военная диктатура…»

Позднее этот вопрос обсуждался в русских посольствах в Японии и в Китае. Нечто похожее на мысли генерала высказывал ему и японский полковник Хизахиде, настоящий самурай, имевший почетную привилегию носить родовой герб у ворота кимоно.

Так же как и Колчак, Хизахиде считал, что революция в России – следствие ослабления государственного аппарата. «Государственный деятель должен быть военным по духу и направлению, – говорил он. – Что такое демократия? Это развращенная народная масса, желающая власти. Власть не может принадлежать массам. Известно, что решение двух людей всегда хуже одного, трех – хуже двух и так далее. Наконец, уже двадцать-тридцать человек не могут вынести никаких решений, кроме глупости».

Колчак улыбнулся и спросил:

– Сколько членов в Директории?

– Пятеро, – недоуменно ответил Гайда,

– Да, для борьбы с большевиками это, пожалуй, многовато…

В конце разговора Гайда спросил:

– Что бы вы предприняли, если бы вам предложили стать диктатором?

– Прежде всего подумал бы, – ответил Колчак.

Но адмирал лгал: свое решение он принял давно, в 1917 году, когда окончательно убедился, что Временное правительство ни на что не способно. А Директория, судя по всему, если и не сейчас, то несколько позже будет теми воротами, через которые большевики вновь вернутся в Сибирь. Пока это не произошло, Директорию должна заменить твердая, бескомпромиссная власть. И его обязанность – сделать все, чтобы это произошло как можно скорей. Адмирал Колчак – спаситель монархии, дворянства и порядка. Адмирал Колчак – во главе России. От одной мысли кружилась голова и вырастали невидимые крылья. Мог ли он об этом когда-либо мечтать? Стопятидесятимиллионная Россия, повинующаяся мановению руки сурового, но благородного властителя… Однако Гайда был только посредником, а посреднику слишком много знать не полагается. Кроме того, адмирал совсем не хотел афишировать свою заинтересованность. Пришло наконец его время, но его должны упросить взять власть…

После беседы с Гайдой Колчак встречается с приехавшим во Владивосток председателем «совета министров» «Всероссийского Временного правительства» Вологодским, с генералом Ноксом и полковником Уордом, а затем покидает оккупированный союзниками город. Но путь его лежит уже не в Севастополь, а в Омск, где ему должны предложить пост военного и морского министра.

– Это, как говорят русские, для почина, – объясняет недурно освоивший русский язык генерал Нокс, весьма довольный своим приобретением (для Англии, конечно, адмирал оказался бы несколько мелковат, но в России сойдет. Судя по Корнилову, русские не избалованы..,).

Поездка занимает 17 дней, но скучать ему не приходится: генерал Нокс – ненавязчивый спутник и очаровательный собеседник. Это настоящий англичанин: он привык везде чувствовать себя как дома, особенно в России…

Глава британской военной миссии – друг русского народа, а следовательно, сторонник военной диктатуры. Уже после провала корниловского заговора он доверительно говорил полковнику Робинсу: «Быть может, эта попытка была преждевременна, но я не заинтересован в правительстве Керенского. Оно слишком слабо; необходима военная диктатура, необходимы казаки. Этот народ нуждается в кнуте! Диктатура-это как раз то, что нужно». Теперь Нокс держал столь необходимый России кнут в своих руках и вез его в Омск…

Как Колчак смог убедиться, мысли генерала в главном совпадали с его… Впрочем, в пути они меньше всего говорили о политике. Джентльмены о политике не говорят, они политику делают.

В Омск адмирал прибыл в качестве частного лица. Об этом свидетельствовало все, в том числе и партикулярная одежда. Но посетившие его в вагоне представители Добровольческой армии Антона Ивановича Деникина – генералы Лебедев, Сахаров и Романовский – ничуть не скрывали, что рассматривают Колчака не только как одного из трехсот адмиралов несуществующего флота… И за завтраком картинно-красивый Романовский, подняв рюмку («После 17-го я избегаю всего красного, в том числе и вина»), многозначительно сказал: «За будущее России и Александра Васильевича Колчака, господа!»

Генералы молча выпили. «Кажется, в России говорят, что молчание – знак согласия», – подумал Нокс.

Это было в Омске, осенью 1918 года. Тогда там столкнулись три силы: эсеровская Директория, выдвинутый англичанами с согласия других союзников адмирал Колчак и ушедшие в подполье большевики. Директория просуществовала несколько десятков дней, диктатура Колчака – год…

Тогда осенью 1918 года вновь скрестились пути двух русских офицеров, познакомившихся в Порт-Артуре, Один из них служил теперь пролетариату России, другой – своему честолюбию, белому движению и интервентам. Одному предстояла победа – другому поражение, арест и эта комната, где он держит ответ перед Россией…

К окнам комнаты, где шел допрос, подступили ранние, зимние сумерки, и лица сидящих за столом потеряли четкость очертаний, стали расплывчатыми, плоскими и серыми. Электростанция, для которой не успели завезти топлива, не работала. Попов приказал секретарю распорядиться насчет керосиновых ламп. Лампы принес рабочий из боевой дружины. Бесшумно расставил их, вышел. Одна из ламп коптила. Колчак остановился на полуслове, аккуратно подкрутив фитиль, уменьшил пламя. На безымянном пальце «верховного правителя» тускло блеснуло золотое обручальное кольцо.

– Так будет лучше, – сказал Колчак. Ему никто не ответил.

Стрижак-Васильев, скрипнув стулом, вытянул занемевшие ноги. Рана напоминала о себе тупой, тягучей болью. «Русский патриот», – иронически подумал он, наблюдая, как подследственный тщательно вытирает носовым платком запачканные в керосине пальцы.

Русский патриот…

В штабе Пятой армии Стрижак-Васильеву показывали обнаруженное в архивах личной канцелярии «верховного» письмо Колчака генералу Розанову, командовавшему в Енисейской губернии карательными войсками. «Покончить с енисейским восстанием, – писал Колчак, – не останавливаясь перед самыми строгими, даже жестокими мерами в отношении не только восставших, но и населения, поддерживающего их. В этом отношении существует пример японцев в Амурской области».

В документе самым характерным была ссылка на пример японцев. «Русский патриот» предлагал русскому генералу использовать опыт японцев по усмирению русских крестьян и рабочих в интересах России… Что и говорить, не самая удачная страница в биографии «первого гражданина возрождающейся России», стремившегося «освободить истерзанную страну от немецких агентов – большевиков»…

Допрос затянулся. Было уже девять вечера, Попов взглянул на часы и сказал:

– Пожалуй, на сегодня хватит.

Члены комиссии заскрипели стульями, зашаркали ногами. В дверь просунулась голова конвойного. Колчак встал, строгий, сухощавый, с характерным для всех заключенных бледно-желтым лицом – первый признак нехватки кислорода. В пальцах он по-прежнему вертел папиросу, видимо, так и не решив: выкурить ее сейчас или оставить на потом.

Пропуская секретаря, Стрижак-Васильев отошел в сторону и теперь стоял рядом с Колчаком. Адмирал поднял от папиросы глаза и едва заметно кивнул. Это можно было воспринять и как приветствие, и как случайное, непроизвольное движение.

– Оказывается, арестом я обязан вам…

– Прежде всего себе, – сказал Стрижак-Васильев.

– В некотором роде…

Стрижак-Васильев спросил, в какую камеру его поместили.

– В пятую, – ответил Колчак.

– В «висельную»?

– Да, кажется, так ее называют. Очень странное название…

– Ну, к вашему будущему оно отношения не имеет… Это история. Правда, не столь уж древняя…

– Надзиратель утверждает, что в одиночном корпусе она самая комфортабельная…

– Могу подтвердить.

– Вы ее видели?

– Я в ней сидел.

– Вон как?

– Перед отправкой в Омск. Меня ведь тогда задержали в Иркутске…

– Да, я помню… Мне об этом докладывали. Любопытное совпадение…

– Пожалуй.

Колчак продолжал вертеть в пальцах папиросу. От неосторожного движения папиросная бумага лопнула, и крошки табака посыпались на стол. Он с досадой смял мундштук, бросил бумажный комочек на пол.

– У вас нет папирос?

– К сожалению.

Стрижак-Васильев протянул ему пачку папирос «Атаман».

– Вам завтра передадут сорок пачек.

Колчак поблагодарил. Словно выполняя опостылевшую ему обязанность, равнодушно спросил о Пепеляеве и директоре своей личной канцелярии генерале Мартьянове, но тут же махнул рукой.

– Впрочем, это несущественно.

– А что же существенно?

– Сейчас? Наверно, только папиросы, – сказал он и в сопровождении конвойного вышел из комнаты,

18 ноября 1918 года

МНЕНИЯ…

Контрреволюционеров

Американский представитель Гаррис: «…я могу только приветствовать, что вы взяли в свои руки власть…»

Английский представитель, полковник Уорд: «…это единственная форма власти, которая должна быть…»

(Из бесед с Колчаком после переворота,

протокол допроса Колчака от 4 февраля 1920 года)

Бывших либералов

«Свергнув демократическую коалиционную власть и вступив на путь реакции, правительство Колчака, хотело оно того или не хотело, в величайшей степени укрепило позиции большевиков в России, так как после такого переворота никто не посмеет возразить большевикам, что в лице правительства Колчака они борются не с контрреволюционерами».

(В. Зензинов, Из жизни революционера.

Париж, 1919)

Революционеров

«Все крестьяне должны знать, что в случае ареста никакое сознание и раскаяние арестованного не облегчит его участи, он все равно будет убит… Тем более нельзя надеяться на пощаду победителя уже во время открытых военных действий. Красные партизаны – это красные батальоны смертников. Они должны сражаться с врагами народа до последнего патрона, До последнего вздоха. Они должны победить или умереть».

Из «Инструкции по организации

деревенских комитетов, крестьянских штабов и отрядов»,

утвержденной 3-й Всесибирской подпольной

конференцией большевиков