Текст книги "Арестант пятой камеры"

Автор книги: Юрий Кларов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 34 страниц)

Довольно лепить вам эти черепки разбитой монархической власти, все равно не слепить! Долой тиранов-палачей! Да здравствует власть трудящихся! Да здравствует Интернационал всего мира! Да здравствуют Советы рабочих и крестьян!»

ЗА СТЕНАМИ ТЮРЬМЫ

В активе Каппеля был захват Симбирска, победоносные бои у Нижнего и Верхнего Услона под Казанью, раздуваемые газетами военные удачи во время весеннего наступления колчаковских армий в 1919 году. Волевой и честолюбивый, при случае беспредельно жестокий, Каппель еще в 1918 году взлетел на гребень славы. Но командующим он стал только после падения Омска, когда фронт лавиной откатывался на восток.

Теперь иркутские обыватели шепотом говорили о том, что фортуна вновь повернулась лицом к своему любимцу.

Рассказывали, что, разгромив под Красноярском авангард красных и повесив в назидание бунтовщикам генерала Зиневича, Каппель, верный слову, которое дал адмиралу Колчаку, идет на Иркутск, где соединится с войсками атамана Семенова. Здесь, в Иркутске, будет положен конец распространению большевизма, отсюда начнется новое мощное наступление, которое закончится падением красной Москвы…

С остекленевшими от восторженного ужаса глазами шептались, что в обозе Каппеля едет под чужим именем то ли дядя покойного царя – великий князь Николай Николаевич, то ли брат – великий князь Михаил Александрович, который будет в Иркутске коронован. Говорили, что Каппель поклялся повесить на каждом фонаре города по большевику, а всех либералов сначала выкупать в проруби, а затем заменить ими для «мелодичности звона» языки на колоколах Спасской и Крестовской церквей и Вознесенского монастыря.

Назывались дата падения Иркутска и даже здания, в которых после победоносного штурма будут ставка «народного героя» (Дом Географического общества) и резиденция нового императора (бывший институт благородных девиц).

Слухам верили и не верили. Познавшие всю горечь поражений офицеры относились к этим разговорам скептически. Не только Каппель – сам бог и тот не смог бы превратить в грозное воинство людей, которые тысячами сдавались в плен. Но… дыма без огня не бывает. И офицеры вытаскивали из тайников надежно спрятанное оружие. Кто знает, может, оно еще и пригодится…

В ожидании надвигающихся событий старый Иркутск затаился. Обыватели старались реже выходить из домов. Улицы обезлюдели. Даже на Большой Московской и шумной Китайской к вечеру все замирало. Иркутские лихачи – краса и гордость города – и те подвязывали колокольчики и бубенцы, словно опасаясь нарушить настороженную тишину притаившихся за сугробами домов.

А слухи множились, переползая через заборы и ограды, пробираясь в двери и окна, обрастая все новыми и новыми подробностями… Во всех этих слухах было много лжи и некоторая доля истины…

Каппель, конечно, не мог остановить красных. Это ему было не под силу. Упорные бои в районе Красноярска закончились тем, чем они и должны были закончиться: регулярная армия Колчака прекратила свое существование. Но группе Каппеля ценой неимоверных усилий все-таки удалось оторваться от передовых частей Пятой армии, и она стремительно покатилась на восток, с каждым днем увеличивая расстояние между собой и победителями. Собственно говоря, это было не столько отступление, сколько бегство. Но не беспорядочное, хаотическое, а целеустремленное, рассчитанное на то, чтобы спасти остатки армий от полного истребления и где-нибудь там, в Забайкалье, вновь начать борьбу с большевизмом…

Еще находясь в Нижнеудинске, Колчак в конце декабря направил Каппелю телеграмму, в которой, впервые ставя точки над «и», приказывал генералу: «1) Отводить войска за Енисей, так как устойчивость, видимо, окончательно потеряна, а Минусинский фронт угрожает армии. 2) Все силы употребить на сохранение боеспособности и неразложившиеся части свести в одну сильную группу, чтобы обеспечить отход ее на восток».

Теперь Каппель выполнял эту директиву «верховного»…

Из двухсоттысячной армии способными к продолжению уже бессмысленной борьбы оказались десять-пятнадцать тысяч солдат, офицеров и казаков, которые не могли рассчитывать на прощение рабоче-крестьянской России. Здесь были каратели из отрядов особого назначения, казаки атамана Анненкова, с погонами, на которых красовались накладные изображения черепа и перекрещивающихся костей, красильниковские офицеры (сам Красильников умер от тифа в госпитале накануне сдачи Омска), пулеметчики руководителя монархической организации «Смерть за родину», правой руки «Ваньки-Каина», генерала Волкова, сведенные в полки неполного состава остатки «непобедимых» Ижевской и Боткинской дивизий, сформированных еще в 18-м году из восставших против Советской власти под эсеровскими лозунгами рабочих Ижевского и Боткинского заводов, добровольцы генералов Войцеховского и Вержбицкого, около тысячи солдат и офицеров Третьей егерской и Восьмой Камской дивизий.

Конечной целью Каппеля было вывести группу в Забайкалье, где хозяевами положения пока еще были атаман Семенов и командующий японскими экспедиционными войсками генерал Оой. Для этого предстояло пешком в тридцатиградусный мороз преодолеть тысячеверстный путь по старому Сибирскому тракту.

В приказе Каппеля говорилось: «На западе нас ждут плен и жестокая расправа, на востоке – свобода. Многие из нас погибнут в походе, но это будет солдатская смерть…»

И колонны двинулись через тайгу на восток.

Во главе одной из них шел сам Каппель. На этот раз командующий был без стека… В полушубке, стоптанных валенках, с переброшенным за плечо японским карабином, Каппель ничем не отличался от других участников похода, который позднее белогвардейскими историками назван был «ледовым».

Рано или поздно группа Каппеля должна была оказаться под Иркутском. По приблизительным подсчетам, это могло произойти в конце января…

Обыватели с нескрываемым злорадством подхватывали каждый слух о продвижении каппелевцев. Иркутское белогвардейское подполье готовилось к встрече. На заводах, в железнодорожном депо, в казармах гарнизона и в партизанских отрядах митинговали. А в Русско-Азиатском банке, где заседал Политцентр, обсуждали три выхода из создавшегося положения:

1. Оборона Иркутска. («Авантюра: Политцентр не располагает способной к сопротивлению вооруженной силой».)

2. Временная эвакуация «Народной власти» из города до прохождения каппелевцев. («Легко сказать: эвакуация. А куда?»)

3. Соглашение с Каппелем. («Выступая против большевиков, генерал всегда симпатизировал социал-революционерам и храбро сражался под знаменем Комуча. Между тем союз с каппелевцами не только позволит избежать ненужного кровопролития, но и расширит базу демократии в Иркутске и укрепит позиции Политцентра, который получит в свое распоряжение армию и сможет дать отпор притязаниям большевиков на Восточную Сибирь».)

Обычно на заседаниях Политцентра присутствовали представители Сибирского и Иркутского большевистских комитетов. Но теперь их по вполне понятным причинам приглашать «забывали»… Выступления ораторов не предназначались для посторонних ушей. Тем не менее большевики знали о происходящих дебатах больше, чем могли предполагать руководители иркутских эсеров.

Располагали они сведениями и о том, что Политцентр собирается направить к генералу Каппелю своего посланца для переговоров… Поэтому связной Сиббюро ЦК Стрижак-Васильев и встретился в ту ночь в одном из номеров гостиницы «Модерн» с пухлым низкорослым человеком, одетым в бархатную визитку и мягкие замшевые ботинки. Так обычно одевались незадолго до войны провинциальные актеры и поэты-декаденты, писавшие стихи о лиловой грусти и голубом теле. Но собеседник Стрижак-Васильева не был ни актером, ни поэтом. У него были длинные засаленные волосы, веселые глазки и округлые, нарочито ленивые жесты. Он напоминал дебелую, преждевременно разжиревшую купчиху, которая, несмотря на сонную одурь тягостно-однообразной жизни, еще не успела позабыть, что была некогда озорной и проказливой девицей. Люди такого рода своим появлением вносят оживление в любую компанию, становясь мишенью для беззлобных шуток и никогда на них не обижаясь. Но Стрижак-Васильев достаточно знал старейшего работника боевой организации ЦК эсеров Сергея Малова для того, чтобы ошибиться на его счет. С виду благодушный толстяк, известный в подполье под кличками «Монах» и «Андрюша», являлся участником и организатором нескольких десятков эксов и террористических актов. В отличие от Бориса Савинкова или бомбиста Гершуни note 18

[Закрыть] он никогда не афишировал свою достаточно бурную деятельность, но в партийных кругах его имя связывали с покушением Каляева на великого князя Сергея, с убийством губернатора Богдановича и другими не менее громкими делами. После Октябрьской революции «Монах» тоже не остался в стороне от событий. Только теперь его энергия была направлена против коммунистов. До переезда Совета Народных Комиссаров в Москву он подвизался в Петрограде, а к середине 18-го года находился в белогвардейском подполье в Перми, внося свою лепту в подрыв тыла Третьей советской армии. Колчаковский переворот застал его в Екатеринбурге, где обосновался председатель разогнанного большевиками Учредительного собрания Виктор Чернов. К «Шурику», то есть Александру Колчаку (Малов любил уменьшительные имена), «Монах» относился лояльно. Малов считал Директорию сборищем политических импотентов, а «Шурика» той самой дубиной, которая в умелых руках «эсеров дела» – его и ему подобных – «сможет проломить голову большевизму». Но когда Колчак, включив в состав своего «правительства» нескольких прирученных эсеров, одновременно нанес удар по слишком строптивому Центральному Комитету и посадил в тюрьму эсеров – членов Учредительного собрания, «Монах», опасаясь ареста, поспешно ушел в подполье. «Шурик» не оправдал его надежд – тем хуже для «Шурика»…

И Малов, предоставляя Красной Армии сражаться с Колчаком на фронте, а подпольным большевистским организациям – в тылу, приступает к формированию тайных эсеровских дружин. Этим дружинам предстоит осуществить захват власти, когда белые и красные будут настолько истощены взаимным истреблением, что уже не смогут оказать сопротивления «третьей силе»…

Нет, эсеровский боевик никогда не отличался благодушием и вполне годился для иллюстрации старой истины, что внешность обманчива.

С Маловым Стрижак-Васильев познакомился в эмиграции в Америке летом 1916 года, когда под лозунгом «готовься к обороне» начались знаменитые военные демонстрации.

Америка собиралась вступать в войну, и по Бродвею с утра до вечера неутомимо шагали под звуки двухсот оркестров банковские служащие Уолл-стрита и нью-йоркское духовенство в полном церковном облачении, а в Вашингтоне впереди многотысячной колонны государственных служащих, официантов и железнодорожников, размахивая звездным флагом, маршировал благообразный и седовласый автор пятитомной «Истории Американского народа», 28-й президент США Вудро Вильсон, о котором злые языки говорили, что он любит человечество, но не переносит людей…

В Чикаго, куда с начала года перебрался Стрижак-Васильев, патриотический угар не так ощущался, но расставленные на площадях и улицах города репродукторы захлебывались от избытка восторга и жажды крови. За время эмиграции Стрижак-Васильев вынужден был перепробовать не одну специальность. Он был чернорабочим, докером, матросом на рыболовецком судне, служащим Чикагской публичной библиотеки и репортером в маленькой газетке. Выполняя различные поручения Лиги социалистической пропаганды американской социалистической партии, Стрижак-Васильев не без успеха продолжал заниматься журналистикой. Его серия статей об автомобильном короле Форде привлекла внимание читателей и не только обеспечила ему сносное существование, но и дала возможность пополнить партийную кассу.

Тогда-то Малов, собиравший материалы о Форде, и заинтересовался Васильевым. Их познакомил Арнольд Нейбут, по совету и при поддержке которого Стрижак-Васильев обосновался в Чикаго.

Представляя Малова, Арнольд то ли в шутку, то ли всерьез сказал:

– Тоже репортер. На этот раз эсер. Поклонник Генри Форда, милитарист, бомбист и вообще убийца по призванию…

Такая характеристика способна была покоробить хоть кого, но толстяка она не обидела и, кажется, в чем-то ему даже польстила. Он залился веселым смехом и, не переставая смеяться, сказал:

– Наш общий друг («Почему друг?» – спросил Нейбут), как и все эсдеки, страдает некоторым догматизмом. Но я люблю догматиков – из них получается прочный строительный материал… А ваши статьи о Генри я читал. Недурственно, совсем недурственно… А то место, где вы описываете, как он две недели не пользовался парадной дверью, чтобы не потревожить свивших там гнездышко коноплянок, сделано даже с блеском… Вы профессиональный литератор?

– Нет, морской офицер.

– Как, как? Морской офицер? – Малов снова залился смехом. На этот раз он даже тихо повизгивал. – Узнаю матушку-Русь. Такая уж страна. Русские всегда занимались не своим делом: фабриканты – революцией, публичные девки – философией, философы – проституцией, а революционеры – коммерцией.

– Но вы-то занимаетесь своим делом?

– Это с бомбочками-то? – уточнил Малов. – Своим. С младых ногтей имел склонность к пиротехнике и фейерверкам. Люблю красочные зрелища: возвышают и глаз радуют… – И без всякого перехода заговорил о Форде. – А насчет Генри при всем своем уважении к вам должен заметить, что заблуждаетесь. Генри – не в птичках и не в эксплуатации ваших пролетариев. Генри, смею заметить, философ и великий первооткрыватель, который установил прямую связь между долларом и нравственностью. Гениальный техник приспособил к коляске пролетарской нравственности финансовый мотор: участие в прибылях при условии соблюдения моральных и этических норм, установленных хозяином. Трезвенник, набожный, хороший семьянин, чтишь отца своего? Получай дополнительные двадцать пять или пятьдесят долларов в неделю. Нет? И денег нет… Он впервые в истории человечества сделал нравственность выгодной. Чем не американский Христос? Твердая такса в твердой валюте на мораль. Религиозность – 5 долларов, скромность – 4, человеколюбие – 3 доллара восемь центов, самоотверженность – 2 доллара, умеренность – один… Куда и вам и нам до него!

Малов говорил так, что трудно было понять, над кем он издевается: над Фордом, собеседниками, американцами или над самим собой… Как Стрижак-Васильев вскоре убедился, это была его обычная манера.

Затем разговор перебросился на вступление Америки в ближайшие месяцы в войну и положение в России.

– Гарью попахивает на Руси, а? – заметил Малов, когда Нейбут заговорил о перспективах революции. – Грядет кудесница, грядет… Глядишь, скоро где-нибудь на Невском и встретимся… Попьем чайку в трактире из настоящего русского самовара, вспомянем американское житье-бытье, поговорим, поспорим… Так? – И сам себе возразил: – А может, и не так… Спор-то на Руси дракой кончается, стародавний обычай… Поспорим, поспорим – да и за чубы… А там и стрелять друг в друга начнем… Пиф-паф! – Он засмеялся, изобразил указательным пальцем, как нажимает на спусковой крючок, и, целясь, прищурил левый глаз. – Не исключено, а?

– Не исключено, – подтвердил Нейбут.

– Вот и я говорю, что не исключено. А что ж тогда будет?

– Наверно, покойники будут, – предположил Нейбут.

– Верно, покойники… Но какие? Стреляем-то мы лучше, а?

– Вот это еще неизвестно. Кто лучше стреляет, покажет будущее…

Этим, тогда еще туманным будущим стали Октябрьская революция, колчаковщина и гражданская война. Оказалось, что большевики стреляют лучше, но Нейбут все-таки погиб… А теперь «будущее» отправило за решетку убийцу Нейбута и снова свело Стрижак-Васильева с чикагским репортером и русским террористом Маловым. Гостиница «Модерн»… Поэт-символист обыграл бы это название, но Малов, к сожалению, не был поэтом, а Стрижак-Васильев увлекался стихами лишь в далеком детстве, да и то дальше стихотворения, где рифмовались козочка и розочка, он не пошел…

Вне зависимости от того, чем закончится зондаж, Иркутская большевистская организация все равно собиралась брать власть в свои руки. Как сказал Ширямов, если у эсеров три варианта, в том числе соглашение с Каппелем, то у большевиков только один – оборона города до последней капли крови. Но распылять свои силы на борьбу с эсерами в то время, как на город надвигались белогвардейские банды, было крайне нежелательно. Поэтому и в Сибирском партийном комитете, и в Иркутском переговорам Стрижак-Васильева с «Монахом» придавали большое значение. Малов не являлся членом Политцентра, но входил в состав «теневого кабинета» чем-то вроде министра внутренних и иностранных дел. В руках Малова были и боевики. Одного этого было достаточно для того, чтобы мнение «Монаха» стало решающим для руководителей Политцентра.

Когда Стрижак-Васильев договаривался о встрече, он не говорил о ее цели, но «Монах», конечно, все знал и так. И теперь они, разминаясь, как два цирковых борца перед началом решительной схватки, делали ложные движения и зорко следили друг за другом. Ничья исключалась: чьи-то лопатки обязательно должны коснуться пола…

Малов с безмятежным видом расспрашивал о подробностях задержания «Шурика» в Нижнеудинске, о том, как вел себя «Шурик» в поезде и как организована его охрана в тюрьме. После того как эта благодатная тема истощилась, он предался воспоминаниям, затем, как забавный казус, рассказал о забастовке полицейских в Бостоне…

– Вот и полагайся после этого на кого-нибудь… Я теперь больше ни на кого не надеюсь, – шутливо заметил он.

– Даже на своего посланника?

«Монах» сделал удивленное лицо, и Стрижак-Васильев должен был признать, что это у него получилось

– Ты о чем, Лешенька?

– О связном, которого ты направил к Каппелю.

– О связном?! – Редкие куцые брови «Монаха» поползли вверх и застыли под самой кромкой зачесанных назад волос.

– Хорошо сыграно, – одобрил Стрижак-Васильев.

– Это удивление в смысле? Натуральное, Леша. – Он укоризненно покачал головой. – Ах, Лешенька, Лешенька. Русскую революцию всегда разъедала ржавчина недоверия… Какой связной? Неужто ты мог предположить, что твой старый друг, социалист-революционер с эмигрантским стажем пойдет на соглашение с контрреволюцией?

– Ну, министр Колчака Старынкевич, если не ошибаюсь, тоже эсер…

– Бывший, Лешенька, бывший… Он исключен из партии. Но дело не в нем, я говорю не вообще об эсерах, а о себе. Обидел ты меня, Лешенька…

– Извини, если так. Но тут не моя вина, а этого «деятеля»…

– Кого?

– Балясного, – сказал Стрижак-Васильев и с удовлетворением отметил, что лицо «Монаха» поскучнело. – Когда наши сняли его в Черемхове, он заявил, что послан к Каппелю лично тобой…

– Врет, – мрачно сказал «Монах».

Пилюля была настолько горькой, что при всем самообладании он не смог даже хихикнуть. «Монах» не ожидал, что его человек так опростоволосится. Но это было лишь началом. Сейчас ему предстояло проглотить новую пилюлю, еще более горькую…

– Кстати, в Черемхове был митинг по этому поводу…

– Митинг?

– Да. Не слышал?

– Нет, Лешенька…

– Черемховцы собрались было даже отряд сюда посылать, требовать от Политцентра объяснений…

– Ишь ты… А все горячка. В горячке про все забудешь… даже про чехов. Ведь чехи отряд бы не пропустили…

– Так в том-то и дело, что они чешского коменданта уговорили. Он им даже вагоны выделил, – сокрушенно и весело сказал Стрижак-Васильев. – Пришлось нам вмешиваться: просили до выяснения никаких шагов не предпринимать.

Смысл сказанного был достаточно ясен: симпатии союзников к Политцентру успели остыть, и в случае вооруженного столкновения рабоче-крестьянских дружин и партизан с войсками Политцентра чехи займут нейтральную позицию.

Сам Стрижак-Васильев, несмотря на прогнозы приехавшего в Иркутск после совещания у Сырового Коржичка, не был в этом до конца уверен. Коржичек слишком хотел, чтобы союзники перестали поддерживать Политцентр, и вполне мог принять желаемое за действительное. Но чешская железнодорожная комендатура после соответствующего нажима Черемховского ревкома действительно обещала вагоны и паровоз. И если «Монах» сделает из этого факта далеко идущие выводы – а он их сделает, – то Политцентр сдастся без боя, ибо союзники – единственная его надежда.

Малов, как и предполагал Стрижак-Васильев, воспринял сказанное весьма настороженно.

– Три дня назад, – сказал он, – Сыровой заверил Косминского, что чешское командование не изменит своих позиций. У нас нет оснований сомневаться в этом заявлении.

– А три недели назад он в том же заверял Колчака. И у «Шурика» тоже не было никаких оснований сомневаться в этом заявлении…

Сказав это, Стрижак-Васильев понял, что лопатки его противника уже коснулись ковра…

«Монах» ласково погладил себя по животу, так же ласково взглянул на собеседника и сказал:

– Ржавчина недоверия, а? На Иркутск надвигается опасность, а мы словно малые дети: спорим, ссоримся… А зачем? Надо учитывать уроки 18-го года… – Он выжидательно посмотрел на Стрижак-Васильева, но тот будто в рот воды набрал. – Мне думается, Лешенька, что наша главная задача – забыть все разногласия…

– Все?

– Все.

– А затем?

– А затем всем истинным социалистам нужно объединиться.

– Ну, истинные социалисты, положим, уже давно объединились, – сказал Стрижак-Васильев и уточнил: – В большевистскую организацию.

– Нас, следовательно, к истинным не причисляешь?

– Не причисляю.

– Чистые и нечистые?

– Что-то в этом роде.

– Тяжело с тобой говорить, Лешенька…

– А это потому, что разговор у нас не конкретен.

– Давай тогда уточним: мы вам предлагали и предлагаем разделить с нами власть…

– Одна половина белая, а другая красная? Власть не яблоко.

– Все или ничего?

– Ну, «или», пожалуй, ни к чему, – рассудительно сказал Стрижак-Васильев. – Просто – все.

– А не много ли будет, не подавитесь?

– Нет, не много, в самый раз. И выхода у вас иного нет. Хочешь – не хочешь, а отдавать придется. Настроение масс тебе известно не хуже, чем мне: массы за Советскую власть. А когда мы опубликуем «вранье» Балясного, то тяга к Советам еще более усилится… Настроение гарнизона тебе тоже известно, а о численности рабоче-крестьянских дружин и партизанских отрядов я могу тебе, если хочешь, рассказать… По секрету, конечно.

– Таким образом, насколько я понял, мы должны отдать вам власть и ничего не получить взамен?

– Почему же ничего? – усмехнулся Стрижак-Васильев, вспомнив рассуждения Малова о Форде. – Во сколько Форд оценивает, по твоим подсчетам, благоразумие? Кажется, всего в два доллара? Большевики щедрей. Учитывая заслуги эсеров перед революцией во время этого переворота в Иркутске, мы их благоразумие оплатим по самой высокой таксе…

– По какой же, разреши полюбопытствовать?

– Мы вам гарантируем личную безопасность и возможность покинуть Иркутск…

Глазки Малова превратились в две узкие щели.

– Как это называется, Лешенька, на языке большевиков?

– Диктатурой пролетариата, Сережа.

– Понятно.

– Это самое главное – чтобы все было понятно.

Малов играл брелоком на золотой цепочке часов. Спросил:

– Когда же вы хотите получить ответ?

– От тебя сейчас, а от Политцентра – завтра днем.

– Торопитесь…

– Каппель тоже.

– Сейчас наша делегация ведет переговоры с Реввоенсоветом Пятой армии…

– Знаю, но мы не имеем возможности дожидаться окончания переговоров. Кроме того, учти, что награждается лишь своевременное благоразумие. Через день гарантия аннулируется… Итак?

– Если кто-либо из членов Политцентра захочет эмигрировать из России, он сможет это осуществить?

– Да. Во всяком случае, мы препятствовать этому не будем.

Малов оттянул бант галстука.

– Я всегда считал, Лешенька, что при наличии доброй воли с обеих сторон можно обо всем договориться…

– Итак?

– Меня лично ты уже убедил, а я постараюсь убедить товарищей…

Когда Стрижак-Васильев уходил, Малов проводил его до конца коридора и, пожелав приятных сновидений, попросил передать привет «Шурику».

Стрижак-Васильев усмехнулся: кажется, за время их беседы «Монах» проникся к Колчаку симпатией… Что ж, в этом была своя логика…

На следующий день утром Политцентр обсуждал вопрос об отказе от власти, а вечером Стрижак-Васильев положил на стол Ширямова проект «Декларации советских организаций». В нем говорилось, что «Политический центр не имеет опоры в массах и состоит из представителей таких партийных группировок, программные требования которых не отвечают классовым интересам пролетариата и трудового крестьянства. …Политический центр, лишенный поддержки низов, не желающих идти под лозунгом Учредительного собрания, не способен к решительной борьбе с реакцией, идущей как с востока, так и с запада в виде семеновских и каппелевских банд…

Только Советская власть: 1) способна организовать вооруженный отпор союзнической интервенции; 2) бороться с решимостью и до конца против господства буржуазии и за полное господство пролетариата и трудового крестьянства…

Требования Советской власти как в городе, так и в деревне настолько сильны, что препятствовать осуществлению этих совершенно законных требований было бы актом политической близорукости».

20 января этот проект, принятый на объединенном заседании советских организаций Иркутска, стал уже декларацией. Политцентр никакого сопротивления не оказал. Обессиленный дебатами и загипнотизированный надвигающейся опасностью, он безропотно сложил бремя власти.

И на афишных тумбах города манифест Политцентра сменил приказ Иркутского военно-революционного комитета:

«Всем, всем, всем.

С сего числа вся полнота власти в городе Иркутске перешла по соглашению с Политическим центром к образованному советскими партиями Военно-революционному комитету (Ревкому)…

1. Оповестить население района о восстановлении власти Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов.

2. Арестовать лиц, контрреволюционная деятельность которых угрожает революционному порядку, и вообще принять меры к обеспечению этого порядка.

3. Приступить к вооружению населения и сформированию добровольческих дружин для защиты Советской власти.

4. Принять все меры к ликвидации двигающихся с запада остатков колчаковских банд и скорейшему продвижению советских войск к Иркутску.

…………………………………………………………………………………………………………………………

8. Твердо установить принцип невмешательства чеховойск и чехокомандования во внутреннюю жизнь населения и все действия ревкомов по концентрации сил, вооружению населения и пр.»

ТЕЛЕГРАММА

НАЧАЛЬНИКА 30-й ДИВИЗИИ ПЯТОЙ АРМИИ А. Я. ЛАПИНА,

КОТОРОМУ В ЯНВАРЕ 5920 ГОДА БЫЛИ ПОДЧИНЕНЫ

ВСЕ ПАРТИЗАНСКИЕ СОЕДИНЕНИЯ ИРКУТСКОЙ ГУБЕРНИИ,

ИРКУТСКОМУ РЕВКОМУ

«Революционный совет 5-й армии приказал адмирала Колчака содержать под арестом с принятием исключительных мер стражи и сохранения его жизни и передачи его командованию советских красных войск, применив расстрел лишь в случае невозможности удержать Колчака в своих руках для передачи Советской власти Российской республики».

ИЗ ЗАПИСНОЙ КНИЖКИ СТРИЖАК-ВАСИЛЬЕВА

«Вчера допрашивали Колчака. Выбраться на допрос не сумел, но протоколы прочел…

Гёте утверждал, что «каждый человек – это целый мир, который с ним рождается и с ним умирает». Мысль верная, но незавершенная. Действительно, каждый человек – мир. Но мир миру рознь. В одном случае это мир революционера-преобразователя, в другом – лабазника-черносотенца, а в третьем – обывателя… Мир «верховного» – это мир мичмана, дослужившегося до адмирала.

Судя по протоколу, он мало в чем изменился со времен Порт-Артура. Те же идеалы офицерской кают-компании, безмерное тщеславие, замешенное на честолюбии, самовлюбленность и кастовая ограниченность. «Верховный», как всегда, до потери памяти влюблен в адмирала Колчака, гордится им и его карьерой. Кажется, допрос для него – последняя попытка создать о себе легенду и отвоевать хотя бы маленькое место на страницах истории. Но вместо желаемой легенды получается нечто совсем иное, что-то вроде памятки гардемарину – «Что нужно сделать для того, чтобы стать адмиралом?».

Малов на допросе присутствовал (страница мемуаров бывшего революционера!). Разочарован, ожидал большего. Сказал, что показания «верховного» напомнили ему некогда популярную песенку: «Прежде был я дворником, звали меня Володей, а теперь я прапорщик, ваше благородие…»

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ

ЗАМЕСТИТЕЛЯ ПРЕДСЕДАТЕЛЯ ИРКУТСКОЙ ГУБЧЕКА

К. ПОПОВА

«Как держался он на допросах?

Держался, как военнопленный командир проигравшей кампанию армии, и с этой точки зрения держался с полным достоинством. Этим он резко отличался от большинства своих министров, с которыми мне приходилось иметь дело в качестве следователя по делу колчаковского правительства. Там была, за редким исключением, трусость, желание представить себя невольным участником кем-то другим затеянной грязной истории, даже изобразить себя чуть не борцами против этих других, превращение из вчерашних властителей в сегодняшних холопов перед победившим врагом. Ничего этого в поведении Колчака не было.

Но в одном он близко подходит к своим гражданским соратникам, разделявшим с ним пребывание в одиночном корпусе иркутской тюрьмы. Все они, как на подбор, были совершеннейшими политическими ничтожествами. Ничтожеством в политическом отношении был и их глава – Колчак...»

– ВЫ АДМИРАЛ КОЛЧАК? – ДА, Я АДМИРАЛ КОЛЧАК

В Томске шли переговоры между делегацией Политцентра и Реввоенсоветом Пятой армии.

Пятая армия была обескровлена многомесячными боями и громадными потерями от тифа. Спекулируя на возможности столкновения в районе Иркутска с чехами и японцами, делегация добивалась прекращения дальнейшего наступления советских войск и признания власти Политцентра на территории Восточной Сибири, еще не освобожденной красными дивизиями.

В ЦК правых эсеров готовилось восторженное послание иркутским собратьям. «ЦК горячо приветствует товарищей, сумевших выполнить долг чести партии по отношению к Сибири и к правительству Колчака, предательски задушившему (а точнее – не оправдавшему возлагаемых на него эсерами надежд) в Поволжье, Урале и Сибири дело Учредительного собрания… – писалось в нем. – ЦК отдает себе полный отчет в крайней трудности и сложности положения наших партийных товарищей на Дальнем Востоке (имелась в виду Восточная Сибирь), угрожаемого с запада наступлением большевистских войск, в тылу – смутой, вносимой остатками колчаковских банд…» И так далее и тому подобное…

Но сообщение о ходе переговоров с Реввоенсоветом Пятой армии и письмо ЦК правых эсеров попали в Иркутск уже тогда, когда адресат бесследно исчез.

Политцентр, заявивший о себе широковещательными декларациями, просуществовал меньше месяца…