Текст книги "Дембельский альбом"

Автор книги: Юрий Мажарцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)

Греция

 Сведения из лоции Эгейского моря об острове Сирос (Греция):

 Берегa острова Сирос сильно изрезаны открытыми с моря бухтами и бухточками. На восточной стороне острова находится гавань Сирос, к которой примыкает город Эрмуполис. Берега острова большей частью приглубы, лишь местами окаймлены отмелями. Вблизи острова лежат островки и скалы.

Гавань Сирос находится в бухте, вдающейся в восточный берег острова Сирос. Северная часть гавани с глубинами до 24 м защищена небольшим полуостровом и молом. Вход в гавань между этим мысом и оконечностью мола имеет ширину около 5 кбт. Глубины во входе в среднем 40 м. У берега, ограничивающего гавань, оборудованы набережные. Грунт в гавани якоря держит плохо, и при крепких ветрах суда, стоящие на якоре, могут дрейфовать.

 Приметные пункты. При подходе к гавани Сирос ориентирами являются две церкви и белые дома города Эрмуполис, находящиеся на конусообразных холмах севернее гавани. Строения города расположены как на низком берегу вблизи гавани, так и на склонах холма. Непосредственно к западу от города на другом холме находятся развалины древнего города Сирос.

 Гидрометеорологические сведения: Морозов в районе гавани почти не бывает. Снег выпадет обычно один-два раза в три или четыре года и сразу же тает.

 Ввоз и вывоз. Главными предметами ввоза являются кожа, зерно, льняное масло, различные промышленные товары, вывозят фрукты, овощи, табак, наждак, мрамор, пряжу.

Пресной воды в городе не хватает даже для снабжения населения, поэтому для питья употребляют дождевую воду, собираемую в цистерны. Эта вода мягкая, хорошего качества.

Как Сева проходил Гибралтар

 В греческий город Эрмуполис на греческом же острове Сирос мы пришли, когда было уже тепло, хотя стоял только месяц январь. Резкое, непривычное для нас январское тепло (+18 С) мы почувствовали еще в Гибралтарском проливе. Это удивительное место. Удивительное тем, что одновременно видишь профили двух древних континентов – Европы и Африки – двух колыбелей человеческой культуры и цивилизации. Гибралтарский пролив порождает такое чувство, словно древние боги все еще властвуют над ним. Когда синие бурные волны Атлантики вдруг, в одно мгновение, сменяются тихими изумрудными водами Средиземного моря, начинаешь верить, что здесь не властны законы природы, а правит воля высших существ.

 Надо сказать, что проход пролива между Европой и Африкой, с навигационной точки зрения, менее сложен, чем прохождение, скажем, зоны Балтийских проливов, поэтому на крыльях моста, пользуясь хорошей погодой, болтаются несколько корабельных бездельников, вроде доктора и замполита, жаждущих увидеть две вертикальных скалы на выходе из пролива, – знаменитые столбы, поставленные Гераклом, чтобы обозначить край земли.

 Прохождение судном Гибралтарского пролива у меня ассоциируется еще и с историческими словами нашего штурмана Севы. Когда «Полюс» уже почти прошел пролив, Сева попросился у командира в гальюн, сославшись на то, что съел вчера что-то совершенно ненужное. Поскольку навигационная обстановка была спокойная, мастер разрешил Севе отлучиться. Вернулся он очень воодушевленный и, встав посреди моста и весь светясь от внутреннего восторга, изрек:

 – Представляете, мужики, я только сейчас понял, что горшок в офицерском гальюне ориентирован по килевой оси {т.е. по продольной оси судна)! – он сделал паузу, чтобы мы до конца поняли всю значимость этого наблюдения.

 – И что, тебя на бортовой качке с горшка скидывает, что ли? – не понял значения Севиного открытия старпом,

 – Да нет, Саныч, – отмахнулся он, – просто я сейчас на нем сидел и вдруг осознал, что одна половина ж..пы у меня в Европе, а другая – в Африке. А я посередине, на вершине мира, как на Олимпе!

Как Севе делали ректороманоскопию. небольшое отступление

 Истории старшего штурмана, связанные с функционированием его организма и неожиданными ассоциациями, возникающими в эти мгновения, мы слышали нередко. Помню, возвращались в пятницу домой из Кронштадта, естественно, после очередного посещения щели. Сева, разомлевший в тепле электрички, внезапно, без всякой связи с предыдущим разговором, начал:

 – Слышь, Пилюлькин, все-таки вы, доктора, говнюки, и святого у вас нет ничего. Я понимаю, что вы нас лечите, но все равно мы для вас кролики. У меня тут летом, еще до твоего прихода к нам, брюхо заболело. Пошел к пилюлькину, типа тебя, в поликлинику. Там сказали, что колит. Ну, дали таблеток и велели, чтоб через две недели пришел. Я их частью поел, частью в унитаз – что ж мне, себя травить. Через две недели пришел, как сказали. Тот пилюлькин, что меня принимал, ушел в отпуск, а вместо него докторица сидит. Симпатишная-я-я... Я ей, конечно, хи-хи, ха-ха, комплименты разные… Думаю, как бы после работы ее проводить, ну ты понимаешь… – Надо отметить, что Сева был рослый, красивый мужчина, потомственный интеллигент. Он умел очень элегантно носить морскую форму и у женщин всегда имел огромный успех. – Она мне тоже вроде как глазки строит, словом, все на мази! И тут она мне говорит, что надо сделать какую-то скопИю. Ну скопию, так скопию. Мы с ней пошли в другой кабинет, Я ее в коридоре под локоток, она в ответ хихикает, ну, думаю, дело ладится. Она открывает дверь, и мы входим в кабинет. Там стол, кушетка с простыней – все как обычно. Она тут мне и говорит, ласково так: Вставайте на кушетку на четвереньки. Я встаю, при этом все продолжаю острить, даму развлекаю, как положено настоящему офицеру. А она продолжает: Спустите штаны и трусы. Я как-то немного растерялся, но дисциплинированно подчинился, решил, что она укол хочет сделать, только, помню, думаю при этом: Зачем раком-то ставить? Впервые вижу, чтоб в такой позе в зад кололи. Но достоинство сохраняю и продолжаю у нее выяснять, до какого часа она работает, на предмет, понятно, продолжения знакомства. Говорю, и вдруг чувствую, что она мне не укол делает, а что-то в задницу засунула и там поворачивает, а при этом еще и приговаривает, змея: Потерпите больной, сейчас закончим. Тут-то я и заткнулся, потому как в стеклянном шкафу вдруг увидел себя со стороны: стоит раком элегантный капитан-лейтенант, в белой фуражке на голове – я ее на голову одел от неожиданности, когда она эту штуку мне в ж .. пу засунула. Галстук форменный впереди болтается. Дипломат, как дурак, под мышкой держу – вцепился в него, как в спасательный круг. А из-под края тужурки торчит моя бедная задница и в нее симпатичная докторица смотрит через какую-то трубку. Даже нос мне в ж..пy воткнула, так ей интересно. И стало мне грустно-грустно. Понял, что как мужик, я ей неинтересен, а интересна ей только моя бедная задница, как объект наблюдения.

 Ну чего, посмотрела она и говорит: Все в порядке, больной, одевайтесь, вы здоровы. И смеется, стерва: Ну что, зайдете вечером? – спрашивает. А я штаны застегиваю, на нее не смотрю и бормочу в том смысле, что я дежурным заступаю, что завтра тоже стою, и, вообще, меня навсегда назначили дежурным. A сам-то боком-боком – и дёру оттуда. Так что, Пилюлькин, гнусные вы люди, доктора. Вам человеку в задницу залезть, что мне плюнутъ, – с печальным вздохом закончил свою новеллу Сева .

О политической бдительности

 Всю жизнь прожив в северной стране, я воспринял зимнее тепло Средиземного моря, как волшебный сон. Это потом я привык к таким чудесам природы и стал воспринимать жару зимой в тропических широтах, как само собой разумеющееся. Ведь в те славные годы нашей истории выезд куда-либо дальше Крыма был очень проблематичным.

 В те далекие годы каждый гражданин, которого заносило куда-нибудь за рубежи любимой Родины, обязательно знакомился со множеством инструкций о том, что там можно, что нельзя, как пел Высоцкий. Нельзя было все, если быть кратким. Можно и нужно было лишь одно – быть бдительным. В связи с этим нам был придан для поддержания бдительности на высоком уровне офицер особого отдела Равиль Закирович Хасанов, изображавший из себя чекиста старой закалки с взглядом Дзержинского. В течение всего перехода «Полюса» до Греции он рассказывал нам жуткие шпионские истории. Уже через неделю мы твердо знали, что именно в городе Эрмуполисе на острове Сиросе (население 15 тысяч человек), куда мы шли в ремонт, находится центр мирового шпионажа, а все работники верфи по основной специальности агенты ЦРУ.

 Согласно его прогнозам, стоит только нам кинуть швартовые концы, как все эти высокооплачиваемые агенты под видом социально близких советским людям работяг хлынут на борт и начнут предлагать продать Родину. Нам, ясное дело, следовало вежливо отказаться, опять же по Высоцкому – …от подарков их сурово отвернись, мол у самих добра такого завались. Забегая вперед, скажу, что в каждом из морских портов трех континентов, где я был, всегда оказывался центр мирового шпионажа, если верить словам нашего корабельного офицера госбезопасности. Самое обидное, что ни одна империалистическая сволочь в этих центрах мирового шпионажа не подошла и не предложила мне продать Родину, хотя бы по дешевке. Уж я бы с ними поторговался. Он у меня Родину задаром не получил бы.

 В связи со шпиономанией нашего особиста был поставлен вопрос о том, как учесть всех рабочих верфи (они же платные агенты ЦРУ), которые будут работать у нас на борту. От штатного борца за политическую бдительность поступили две рекомендация: во– первых – бдительная вахта у трапа, которую стоять будут только офицеры и гражданские, потому что матросу срочной службы доверять нельзя, так как он точно знает, что дембель неизбежен, как кpах империализма, и все в гробу давно видел, а во-вторых...

Рашен компьютер

 ...Во-вторых, уже на подходе к Сиросу особист собрал нас в кают-компании и продемонстрировал, светясь изнутри от гордости, действительно гениальное изобретение. До сих пор мы не знаем, возникла ли идея этого изобретения в недрах какой-то из интеллектуальных служб КГБ, или родилась бессонными ночами во время перехода в ремонт в перерывах между истреблением корабельных запасов спирта в голове у Хасаныча. Материализованная, она представляла собой квадратный кусок фанеры сантиметров тридцать на тридцать, в котором ровными рядами были просверлены 100 пронумерованных дырочек, а сбоку был привязан леской болтик. Особист разъяснил нам, удивленным и даже потрясенным нестандартностью идеи, как пользоваться загадочным устройством. Скажем, пришло 10 греков, значит, вахтенный продвигает болтик на 10 дырок, а если при этом, например, 3 грека ушли через час, то вахтенный переставляет болтик обратно на 3 дырки. Просто и гениально. Правда, как потом, оказалось, было одно но. Вахтенного у трапа постоянно куда-нибудь отвлекали, и к вечеру получалось, что или выходили под конец смены с парохода лишние греки, или, наоборот, кто-то из них оставался ночевать. В таких случаях вахтенные офицеры, делая озабоченно– сочувствующие лица, с удовольствием сообщали об этом особисту, чтобы тот до позднего вечера, вместо прогулки по городу, лазил по всему пароходу и искал там затаившихся агентов империалистических разведок. Мне всегда было интересно: сам-то он верил во всю эту чушь или действовал лишь в интересах поддержания духа высокой бдительности у членов экипажа «Полюса». А может, он делал это из патологической паранойяльной подозрительности, с которой я сам сталкивался у некоторых знакомых представителей восточных народов.

 Долгое время греки не могли понять, чем это развлекаются у русских весь день вахтенные у трапа, я даже, думаю, что они сначала принимали гениальное изобретение представителя КГБ за какую-то нашу национальную игрy. Но потом кто-то из них догадался, что их считают по головам, и восторгу рабочих верфи Неорион не было предела. Они радовались, как дети, когда им самим разрешали передвинуть болтик. В этих случаях особист очень ругался, очевидно, опасаясь, как бы скрытые агенты ЦРУ не исказили показания рашен компьютера – ведь именно так греки окрестили наш счетный агрегат .

Как я изменял Родине

 Не успев приплыть в страну, входящую в блок НАТО, я, советский офицер, сразу же изменил Родине, причем – дважды. Точнее изменил один раз, а второй раз лишь создал ситуацию для возникновения политической провокации – это из официальной речи Хасаныча на партийном собрании.

 Первая измена случилась так. На второй или третий день я познакомился с греческим инженером по имени Никос. Дело в том, что я и старпом оказались единственными из всего экипажа, кто мог сносно объясняться по-английски. Этот факт моей биографии всегда настораживал особиста. Бывало он, бдительно глядя мне в глаза, спрашивал: А зачем, доктор, вы так старательно изучали английский с первого класса, а? Я думаю, он усматривал в этом подготовку к измене Родине, задуманную мною еще в начальной школе. Сам-то он с большим трудом говорил даже по-русски. Меня постоянно звали, когда возникала необходимость объясниться с кем-нибудь из рабочих или инженеров верфи. Особист при этом всегда оказывался рядом, прислушивался и делал многозначительный вид, показывая, что он все понимает, о чем говорят, но по конспиративным соображениям скрывает свое знание иностранных языков. Так мы и познакомились с инженером-механиком Никосом, когда наш механик Витя не мог выяснить какой-то технический вопрос из-за языкового барьера.

 Никосу не терпелось узнать, как живет у нас народ, что явно указывало на то, что он состоял платным агентом ЦРУ. По этому поводу мы напились с ним в моей каюте, где я ответил ему на все вопросы, которые его интересовали, хотя про план всей войны, я точно помню, молчал, помня о присяге и долге перед Родиной.

 Когда мы вышли к трапу, поддерживая друг друга, нас встретил особист. По его лицу я понял, что меня ждет масса вопросов после того, как я провожу своего греческого собутыльника. И я не ошибся – их было действительно много. По содержанию вопросов я догадался, что уже давно нахожусь под колпаком и свой кредит политического доверия в глазах представителя КГБ утратил окончательно. Даже, конечно спьяну, мелькнула мысль, что как бы не пришлось просить политического убежища в Греции. Последующие визиты Никоса ко мне на пароход с целью продолжения совместного распития спиртных напитков, и мои встречи с ним в городских кафе, с той же, кстати, целью, по-моему, окончательно убедили нашего чекиста в том, что я рассказываю греку тщательно охраняемые секреты об устройстве нашего парохода, построенного немцами еще в 1962 году. У Никоса была своя маленькая винодельня, и поэтому, как вы понимаете, с алкоголем у нас проблем не было. Я по сей день подозреваю, что Хасаныча просто мучила зависть.

 Выход в город моряков бдительного нашего очень волновал. Проще, конечно, было запретить сход на берег. Но за полгода стоянки народ мог и взбунтоваться, и, опять же, перед иностранными державами зазорно. Мы же тогда были дети свободной коммунистической страны. Поэтому ему пришлось примириться с тем, что после рабочего дня, да и днем тоже, моряки, свободные от вахт, болтались по городу, сидели по ресторанчикам, купались и загорали на пляже, а самое страшное – постоянно общались с жителями центра мирового шпионажа и тем самым подвергались угрозе вербовки в шпионы. Поначалу он пытался нас инструктировать: как держать себя в капиталистическом городе, у него был в этом вопросе очень богатый опыт (он всю жизнь прослужил на Северном флоте на подводной лодке). Но потом перестал давать инструкции, обидевшись на слова нашего гражданского радиста Серафимыча. Евгений Серафимыч за 20 лет работы на наших судах обошел, в прямом смысле слова, весь белый свет и смысл жизни для себя давно постиг. А потому всегда держал в крови необходимый для душевного равновесия уровень алкоголя. Во время очередного инструктажа Серафимыч дал простой и гениальный совет:

 – Хасаныч! Если уж ты так боишься, что мы не туда куда надо зайдем, то засунь каждому в задницу по гранате-лимонке, отмерь сколько надо веревки и привяжи к чеке. Как кто-то отошел дальше положенного, так дергай за веревку, да и дело с концом!

 Особист так обиделся на наш гогот, которым сопровождался совет радиста, что перестал проводить инструктажи. А умным советом так и не воспользовался – видимо не было у него столько лимонок.

 Именно во время выхода в город я создал провокационную ситуацию, как это прозвучало потом в официальных сообщениях. Дело было так. Я прогуливался с матросами, которых мне навесил замполит, по греческому городу Эрмуполису, и вдруг на наших глазах старый грек падает на мостовую и разбивает в кровь голову. Жуткая картина. Моряки кинулись поднимать старика, у которого, судя по перекошенному лицу, случился инсульт. Пока мы его поднимали, один из матросов остановил проезжавшую мимо машину, и водитель, загрузив больного на заднее сиденье, заверил нас, что отвезет старика в госпиталь, который здесь недалеко. Мы продолжили прогулку по городу, обсуждая происшествие, и лишь к вечеру вернулись на пароход. Через полчаса ко мне в каюту позвонил особист и настойчиво попросил зайти к нему в гости. Причем просил прийти не в жилую каюту, а в пыточную. Так моряки называли запасную каюту особиста, где он беседовал с провинившимися. Кстати, там же он принимал и свою агентуру. Моряки – народ наблюдательный. Прослеживая посетителей, они достаточно быстро вычислили слабое звено в экипаже. По тону, которым меня пригласили, я сразу догадался, что опять изменил Родине. И не ошибся. Мне было сурово разъяснено, что я должен был пройти мимо, не обращая внимания на прикинувшегося больным грека (ясное дело, платного агента ЦРУ), потому что это была политическая провокация. Мои возражения, что я, как врач, не мог пройти мимо, во внимание не были приняты. Многозначительно глядя на меня пронзительным взглядом Дзержинского, Хасаныч добавил, что по возвращению домой ко мне будет еще много вопросов в том ведомстве, которое он представляет, на что я в ответ подумал, что теперь на его вопрос: Доктор, может, нальешь спирта?, придется отвечать отрицательно. Думаю, за пару недель это отрезвит бойца невидимого фронта. Забегая вперед, скажу, что хватило всего пяти дней, чтобы Хасаныч сломался, ибо никакой греческий коньяк не мог, в отличие от родимого шила, снять с утра защитнику интересов безопасности Родины похмельный синдром. И тогда он был вынужден честно признать, что был не прав, обвиняя доктора в попытках продать все военные секреты, которые тот знает. Тут он не кривил душой – я действительно не знал ни одного военного секрета, конечно, кроме того, что у тогдашнего министра обороны синдром Дауна, но похоже, для ЦРУ это не было тайной.

Греция и Россия. Отступление

 Греция... Волшебная Страна, имя которой мы узнаем еще до того, как начинаем говорить считалку …ехал грека через реку…, а потом, познав тайны чтения, открываем для себя чудесный мир мифов и героической истории Греции, так щедро подарившей миру то, что мы зовем человеческой культурой. Став старше, начинаем осознавать единство веры со страной на другом краю Европы. Греки нередко спрашивали нас, словно пароль: Ортодокс?, и, услышав в ответ отзыв, что ортодокс, то есть православный, расплывались в счастливой улыбке, словно говоря, что мы теперь братья. Греки, куда в большей степени, чем мы, осознают единство православной веры с русским народом. Но они еще и помнят, в отличие от нас, родства не помнящих, как это ни грустно, что русские и греки плечом к плечу бились со многими врагами, и что русское государство поддерживало эту маленькую страну с бесстрашным народом. Народ этой Великой маленькой страны обливался кровью, но не уступил всем попыткам омусульманить себя, храня пятьсот лет в магометанском аду чистоту своей православной веры, не продав ее за жизнь и хлеб, как соседняя Албания. Российская империя была тогда первой из немногих держав, которая не только предоставляла приют грекам, но и, не задумываясь, протянула им сильную руку военной помощи.

 Я помню, что всю работу нашего особиста, направленную на предупреждение того, что греки хотят нас куда-то завербовать, и что они враги, воспринималась экипажем сначала с глухим сопротивлением и раздражением, а затем и с нескрываемой неприязнью. Политически неграмотный матрос боцманской команды Филимонов из глухой рязанской деревни даже высказал крамольное предположение, что особист-мусульманин хочет поссорить нас с братьями по православной вере. Я помню, что в качестве аргумента враждебных намерений местного населения Хасаныч упорно приводил такой исторический факт, что Греция признала Советский Союз в 1928 году, уже после всех стран мира. Греки по этому поводу рассказывают такую ответную байку, что в начале двадцатых годов Греция собрала силы и решила рассчитаться с Турцией за все свои страдания. Турки-мусульмане не считали православных греков за людей и пятьсот лет резали их, не делая различия детям, женщинам и старикам.

 Армия греков подступила к самым границам Турции и готовилась начать массированное наступление на эту страну, которая в тот момент была в состоянии тяжелого экономического кризиса. Российские большевики, которым и русская, и православная идея были глубоко безразличны и даже враждебны, очень хотели дружить с Кемалем Ататюрком, турецким лидером, и плевали они и на чувства русского народа и, уж тем более, на греков, с которыми когда-то рядом погибали за свободу Греции русские солдаты, матросы и офицеры. Советское правительство щедро помогло Турции военными советниками, оружием и деньгами в войне с греками. По слухам, военную миссию Советов в Турции возглавлял Михаил Фрунзе. Бог его за это потом наказал. Помощь была эффективной, и грекам пришлось отступить. Греки утверждают, что они были деморализованы тем, что их вечные и верные союзники – русские, совершили столь чудовищную измену. Они долго не могли пережить этого и отказывались признать коммунистическую Россию до тех пор, пока уже все страны Европы не вступили с ней в дипломатические отношения.

 Рассказывали они нам и другую байку, что якобы в Греции установлен где-то бюст Буденного, хотя правда это или нет, утверждать не берусь. Бюст поставлен только лишь потому, что однажды отряд Первой конной армии, которой тот командовал, ворвался в Туркестане в какой-то аул и в запале порубил всех, кто до шашки доставал. А в этом ауле жили и доставали до пролетарской шашки в основном этнические турки. Когда весть об этом славном деянии дошла до Греции, Семена Михайловича провозгласили в этой стране персоной грата, так сказать, и даже решили отметить это событие памятником герою .

 В подобных попытках напоить наших моряков особист так же усматривал стремление скрытых агентов ЦРУ завербовать доверчивого русского моряка. Кстати, греки, уже примерно зная состав экипажа, по опыту общения с моряками с предыдущих советских судов, очень быстро вычислили, чем, в действительности, занимался этот человек на судне. Вычислили и прозвали его полицай. И практически сразу как-то перестали с ним общаться, а уж о том, чтобы оплатить его выпивку в кабаке, и речи не могло быть. Я думаю, за это он не любил их больше всего, потому что сам был очень склонен к злоупотреблению алкоголем на халяву.