Текст книги "Козел в огороде"
Автор книги: Юрий Слезкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)
Глава пятнадцатая
Анкета по существу и по теории относительности
– Догадываться можно тогда, когда сверены и установлены все факты,– наставительно заметили умники,– а факты устанавливаются свидетельскими показаниями. А свидетельские показания, в данном случае – нашей дамочки Марьи Павловны Волчиковой, домашней портнихи,– таковы:
«Гражданин Козлинский Алексей Иванович, будучи со мной в долголетней связи, прижил от меня ребенка – мальчика полуторагодовалого (так она и выразилась на допросе), но от уплаты алиментов гнусно уклонялся, несмотря на мои неоднократные слезные письменные просьбы, а в суд я не подавала из благородства души и не имея возможности установить заработка его для наложения ареста как лица свободной профессии.
Так продолжалось долго, без возможности лично с ним побеседовать для благоприятного результата, до 18 июля сего года, когда, сев в поезд с побывки у тетушки в Конотопе, я направилась по месту своего постоянного жительства в Киев. Войдя в вагон, я сюрпризом встретила умершего Козлинского и миролюбиво высказала ему свое материнское возмущение его антиотцовскому отношению к невинному младенцу, которого держала на руках. Но сей Козлинский отнюдь мною не был убежден, а напротив, даже горячился и просил его оставить в покое. Я, конечно, со своей стороны настаивала. Тогда Козлинский перешел в другой вагон. Желая раз навсегда покончить с больным вопросом, я через некоторое время, накормив сына грудью, пошла за ним и здесь, конечно, не сдержавшись, высказалась вполне…»
Как могла высказаться гражданка Волчикова, вы можете сами судить из описанной нами сцены с Табарко,– продолжали умники свой рассказ,– лично Марья Павловна в этом месте своих показаний ограничивалась общими замечаниями. Из ее слов получалось такое впечатление, что Козлинский совершенно напрасно от нее бегал из вагона в вагон, что вовсе никакого скандала она не устраивала, а просто беседовала в сердцах. Но Козлинский, очевидно, обладал панической натурой, потому что и на сей раз, застигнутый врасплох, по словам Волчиковой, опять бросился от нее наутек. Имея на руках ребенка, Марья Павловна догнать Алексея Ивановича была не в силах. Добежав до последнего вагона (побежка их производилась в обратную сторону хода поезда), она нигде Козлинского не встретила. Очень огорченная этим обстоятельством, Волчикова решила, что Алексей Иванович где-нибудь от нее спрятался, и задалась целью его выследить. При каждой остановке до Киева она оглядывала сходящих с поезда, причем взяла себе в помощь чуть ли не всех пассажиров, которые, по ее уверениям, ознакомившись с ее злосчастной судьбой, приняли в ней самое горячее участие. Но и до Киева, и в самом Киеве Козлинского обнаружить не удалось. Однако препятствия только лишь подзадоривали дамочку. Желая досадить Алексею Ивановичу – по ее признанию,– она отправилась в Киев к нему на квартиру и вызвала к себе его жену.
– Как жену? Какую жену? Что еще за жену? – взвизгнули простачки.
– Жену Алексея Ивановича – Любовь Васильевну Козлинскую,– хладнокровно пояснили умники.
– Да сколько же у него жен было, у этого вашего оборотня?
– Не считали, признаться. Полагаем только, что Любовь Васильевна была первой зарегистрированной его супругой. Но суть не в этом. Марья Павловна с Любовью Васильевной до этого ни разу не встречались, хотя о существовании друг друга были осведомлены. Волчикова назвалась вымышленной фамилией и без околичностей заявила Козлинской, что она пришла сообщить ей по чувству женской солидарности о том, что Алексей Иванович ее гнусно обманывает с другой. А в доказательство своего утверждения добавила:
«Алексей Иванович должен был приехать домой сегодня, не так ли? Ну, так вы его не ждите, потому что он на моих глазах с какой-то недурненькой особой слез, не доезжая Киева, на какой-то станции. Вот только названия станции я не успела заметить – поезд слишком быстро отошел».
Тут, само собою разумеется, Любовь Васильевна в слезы и выносит, по невинности своей, Марье Павловне телеграмму.
«Вот,– говорит,– смотрите, милая, какой же он подлец, как он меня обманывает. Только что от него получила, читайте».
А в телеграмме черным по белому: «Несчастный случай вышли немедленно двадцать телеграфом» – и далее название нашего города.
«И вы ему, анафеме, выслали?» – спрашивает Марья Павловна.
«Конечно, выслала,– отвечает Любовь Васильевна,– сама без копейки осталась. Беспокоилась как…»
«Ну, ничего,– успокаивает ее Волчикова,– теперь зато он у нас не выпутается. И с кем и как – все узнаем до точки».
Здесь Любовь Васильевна опять в слезы, а Марья Павловна ее утешает и клянется, что всю тяготу разведки принимает на себя, а ей рекомендует взять себя в руки и ждать. Козлинская, милейшая, как оказалось впоследствии, женщина, но крайне слабая характером, согласилась на все и даже раздобыла Волчиковой малую толику деньжонок на проездные, упросив только с отъездом немного повременить, потому что если Козлинский, получив деньги, выехал уже, то они разминутся и вся затея пойдет прахом, если же он и завтра не приедет, то тогда обман очевиден и тем больше оснований его накрыть.
Марья Павловна повторила: «Он у нас, подлец, не вывернется» – и, прождав день, а затем, по просьбе Любови Васильевны, еще два дня, на четвертый махнула к нам и очутилась в номерах у Клейнершехета в самый тот час, когда вечер-гала был в полном разгаре. А тут разыгрались события, уже вам известные.
Простачки кивнули головами и погрузились в раздумье над человеческой судьбой, зависящей столь часто от пустячных обстоятельств. Потом молвили сокрушенно:
– Однако как ни верти, а покойничек, не тем будь помянут, все же умел влипать в подозрительные истории. Нельзя отрицать, что заводить при живой жене любовницу, прижить от нее ребенка и отказываться поддержать его существование, а после снова, без ведома жены, жениться на другой и с этой последней тайком развестись – занятия не совсем похвальные…
– Что говорить,– соглашались умники,– занятия не первого сорта… Но – вы нас извините – из вас, при вашей любви к поспешным выводам, следователи или Шерлоки Холмсы не только первого сорта, но и самого последнего не выйдут…
– Почему же так?
– Потому что вы услышали одного свидетеля и уже построили обвинение. А мы взяли его показания на карандаш, а сами продолжали не спеша свои изыскания…
– И обнаружили…
– Ничего не обнаружили, пока не разыскали саму Любовь Васильевну Козлинскую. А ее разыскали уже тогда, когда все дело было в производстве и подходило к концу. В ту же пору, когда губернские власти прибыли в наш город, получив корреспонденцию о знаменитом случае от наших селькоров из комсомольцев,– у них в распоряжении были всего лишь следующие данные:
1) Установлено было, согласно свидетельству Волчиковой, что Козлинский скрылся от нее 18 июля между 1 и 2 ч. дня, следовательно, недалеко от остановки поезда на нашей станции. Николини, показаниями своими в губернии, подтвердили это свидетельство рассказом о том, как на их глазах незнакомец, по всем признакам тот же Козлинский, спрыгнул на ходу поезда на поле и побежал к городу, причем объяснение эксцентриков этого поступка цирковым трюком опровергалось заявлением Волчиковой.
2) Установлено было, что Никипор действительно видал Козлинского на площади, ратоборствующего с козлом, после чего, вопреки свидетельству того же Никипора, Козлинский не пропал, а провалился. Последнюю версию подтверждали порознь опрошенные Клуня и все четверо Николини со слов сбежавших бандитов. Самый факт проваламожно было признать неоспоримым и доказанным, особенно после осмотра местности в том направлении, куда, по указанию Никипора, скрылся Козлинский. Но подробности этого происшествия, сообщенные бандитами, брались все же под сомнение, ввиду подозрительности источника, из которого они исходили, возможной свободы изложения и забывчивости передатчиков Клуни и Николини. Рассказ этот требовал подтверждения, которое потом и явилось.
3) Зафиксировано было, что Козлинский послал телеграмму жене с вокзала нашего в 14 часов, а в 16 уже ходил справляться о получении денег на почту, по удостоверению Клуни.
4) Что приехал к Клейнершехету на извозчике с вокзала через час, если не более, после того, как прошел мимо московский поезд.
5) Что имел, по точному свидетельству Арона Лейзеровича, всего около пяти рублей, из коих 1 р. 50 коп. уплатил за номер за двое суток вперед, а за остальное рассчитался в вечер своего исчезновения из театра, перед началом представления, по-видимому, из денег, полученных от девиц за определение их фотогеничности.
6) Дознано было, что вечером у Близняка действительно справлялся – водятся ли в окрестностях бандиты и как от них оберегают город. Что собирался на другой день уехать и прямо и открыто себя кинорежиссером никому и нигде не показывал.
7) Что наутро 19 июля опять пошел на почту, но, увидя Амбразурова с бандитами, удрал, не получив денег, посланных женою, так как они вместе с другой денежной корреспонденцией увезены были бандой.
8) Все 19-е и 20-е денег, видимо, не имел ни копейки. Обедал и ужинал у Близняка, брился у Люмьерского в долг, пообещав ему доставить богатую клиентуру из дамочек и девиц, взамен чего просил отдать ему стриженые волосы.
9) 20-го снимал уже известным вам способом нескольких девиц, взимая с них по пяти рублей за сеанс.
10) 20-го же вечером объявлен был женихом Сонечки Нибелунговой.
11) 21-го утром расписался с ней в загсе, после чего был пьян, как и большинство гостей. Тогда же Сонечка уговорила Николини организовать общий гала-вечер.
12) 22-го Сонечка остриглась, состоялся вечер-гала и все прочее, вплоть до трагической кончины нашего героя.
Все эти данные, понимаете сами, были все же недостаточными, чтобы до конца разъяснить всю историю. Нужно было докопаться до того – 1) был ли профессионалом-мошенником Козлинский. 2) Был ли он членом бандитской шайки, как утверждал Табарко. 3) Хотел ли он надуть публику, устраивая вечер. 4) Почему исчез с вечера, не выступив. Не потому ли, что не хотел выступить или кто-либо ему помешал? 5) Женился ли он на Сонечке, преследуя корыстные цели, или по любви, или по принуждению. 6) Снимая девиц некой машинкой, которую в губернии признали не кофейной мельницей, а особого устройства машинкой для механического сшивания волос для париков, надувал ли Козлинский их с заранее обдуманными целями или в силу сложившихся обстоятельств? 7) Кто и за что убил Козлинского. 8) Кто нашел сдохшего Алешу и привесил ему документы Алексея Ивановича. 9) Какова же в конечном счете основная профессия Козлинского. 10) Следовало ему, если бы он остался жив, платить алименты Марье Павловне Волчиковой, с которой он был в связи, как установлено дознанием, 5 лет тому назад, разошелся с нею четыре года назад и три года, как был женат на Любови Васильевне, вполне счастливо, по уверениям сей последней, и 11) кто же главный виновник нашего знаменитого случая: козел, Козлинский или еще кто-нибудь?
Тут умники, перечислив по пальцам свои вопросы, прищелкивали языками и прищурясь взирали на вконец подавленных простачков. Потом барабанили пальцами по столу, сдували с рукава соринку и безразличным голосом заканчивали:
– Как видите, вопросов было достаточно. И без логического метода, без знания теории относительности их разрешить никто бы не мог…
– А все-таки разрешили? – не утерпливали простачки.
– Разрешили,– отвечали умники, подымая глаза к потолку,– но как? Но кто?
– Кто же и как?
– Что же, скромничать не станем,– мямлили на это умники,– если бы не наша сноровка, да дальновидность, да выдержка, пожалуй бы… ни до чего власти не докопались, даже при том счастливом случае, что бандитов наконец-таки усиленной охраной удалось изловить и фибровый чемодан, как живую улику, у них отобрать…
– И вы распутали этот гордиев узел? – подзадоривали простачки.
– Пожалуй, что и мы,– благодушно и смиренно соглашались умники, готовые продолжать свой рассказ дальше.
Но – скажу вам по секрету – врали наши умники, как все такие умники, которые задним умом крепки. Ни до чего они не дознались и путали вместе с другими до того часу, пока наш знаменитый случай не был разобран по ниточкам нашими ребятами из комсомольской футбольной команды. Во главе с Варькой – ставшей всем обывательницам поперек горла – подняли они на ноги весь наш муравейник, разворошили весь наш огород, заинтересовали корреспонденциями центр и вывели наконец козла на свежую воду. Козла – символического, само собою разумеется.
Глава шестнадцатая
Стабилизация быта
Если кто-либо в обществе обывательниц нашего города, особенно из класса «домашних хозяек», случайно поминал Варьку, или, как некоторые ее называли, Варюшку, то уж можно было быть уверенным, что при звуке этого имени обязательно раздался зловещий шип. Год назад вам тотчас же сообщили бы всю Варюшкину подноготную, пересыпав ее присказками, вроде: «этакая шельма», «подумаешь, фря какая», «дрянь чумазая» и тому подобными краткими характеристиками. Теперь же, когда Варенькина судьба перестала быть злобой дня,– среди дамочек и девиц считалось хорошим тоном, произнося ее имя, приподымать брови, подергивать плечами, краснеть, если только это удавалось, и торопливо вытаскивать из сумочки зеркальце, точно бы желая проверить – не осталось ли на губах от звука этого имени чего-нибудь непристойного, могущего затмить блистающую алость карминной помады. Самым досадным, самым обидным в Варькиной судьбе казалось обывательницам нашим не то, что девушка эта записалась в комсомол, перестала ходить в церковь, якшалась с разной подозрительной молодежью, и не то даже, что она при встрече не кланялась, как бывало, дразня глаз красным платочком, лихо повязанным на задранной к небу голове, а то, что она «обманула надежды». Этого последнего обстоятельства ей простить не могли. Обмануть надежды – почти то же, что поставить дыбом, извратить ваше «представление о мире», пошатнуть устои, на которых держится ваше правосознание, поколебать ваше представление о должном. «Обмануть надежды» – значит отнять у вас уверенность в целесообразности творимого и сущего в мире. Значит, привести вас в такое состояние недоумения, оторопи и бессильной ярости, в какое впадает степенный гражданин, чинно шествовавший по серьезному делу и внезапно подрезанный с обеих ног и сброшенный на мостовую ловкой подножкой уличного мальчишки.
Точно так же поступила Варька с обывательницами, по их глубокому убеждению. Она их предательски подвела, оставила в дураках.
– Что за славная девчурочка,– говорили иные из домашних хозяек, когда впервые увидели Варьку, пришедшую к ним в город «наниматься». Ей тогда было не более четырнадцати лет. Она стояла у груженной доверху телеги, рядом с рябой телкой, жалобно мукающей розовой мордой и раскачивающейся на широко расставленных, еще не окрепших ногах. На Варьке, несмотря на уже изрядно по-весеннему припекающее солнце, надет был теплый платок и крепко припахивающий отсыревшей псиной кожушок. На ногах, таких же тонких, как и у телки, ерзали набухшие от навозвой жижи валенки. Девочка таращила карие глаза на впервые представившуюся ей картину гудящего воскресного базара и колупала в носу, в ту пору уже выдававшем ее смешливый, живой характер.
Дородный селянин в хозяйственном кобеняке, длинные полы которого шмурыгали по вековечной базарной грязи, калякал с громадянами о вводимом тогда продналоге, а громадянки оглядывали и пошлепывали телушку, прицениваясь и высчитывая, что будет выгодней – купить ли телушку целиком, со всеми ее потрохами, или отвесить себе у мясника соответствующие части телятины. Расчеты и соображения свои они, разумеется, вели вслух, то и дело вступая в пререкательства друг с другом и ища сочувствия и поддержки у Варьки, которая на все обращаемые к ней вопросы отвечала деловитым, но весьма односложным:
– Угу!
Тем часом подоспело к телеге еще несколько покупательниц, среди которых оказалась кондитерша Близняк. Обширная дама хозяйским оком оглядела сначала телушку, как бы взвешивая мысленно ее нежные молочные мясы, потом, не поворачивая головы, косо воззрилась на Варьку, кратко спросив:
– Твоя?
– Угу! – охотно ответила Варька, в свой черед пожирая любознательным взглядом необозримые пространства близняковской фигуры.
– Продается? – продолжала допрос кондитерша.
– Угу! – все так же обязательно повторила Варька.
– Сколько?
На этот вопрос повернулся дородный селянин, оказавшийся владельцем и телушки и Варьки. Он прищурил глаз на мамашу Близняк и соответственно с ее комплекцией заломил цену. Кондитерша, нимало не задумавшись, предложила ему с его цены любую половину. Селянин молча плюнул и показал покупательнице спину. Близняк вынула из бисерного ридикюля ассигнацию, сунула ее Варьке в руку и потащила за собою телку, ухватив ее за уши. Телка, еще недостаточно сведущая в экономике, охотно сделала два шага вслед за покупательницей, но тут же, ослабев, упала. Варька бросилась ее подымать, причем впервые высказалась пространно:
– Да шо вы робите? Да ж она маленька! Да ж она ходить не умее… Она с раннего свита от мамки, не евши… сдохне – тады що? – после чего, подхватив телку на руки, ткнулась носом ей в морду.
– Вот видишь,– сказала селянину Близняк с укоризной,– а ты еще не хочешь уступить. Твоя дочка конечно, умнее тебя – она понимает. Не продашь телку, все равно сдохнет… домой не довезешь… Конечно… бери деньги и отнеси ее ко мне…
– Пусть сдохнет,– ответил селянин, продолжая стоять к покупательнице спиною.
Тут подошла к нему Варька, держа на руках телку, безнадежно свесившую голову и высунувшую язык,– толкнула его под локоть и сказала:
– Тату, а тату, примай гроши, я снесу телку…
Селянин повел на нее одним глазом, не глядя зажал в кулак протянутые ему деньги и как ни в чем не бывало продолжал свою беседу, а Варька, прижав к груди обеими руками сосунка, выставив вперед для большей устойчивости живот, зашлепала валенками по грязи впереди плывущей кораблем мамаши Близняк.
Вот тут-то и услыхала девочка одобрительные по своему адресу возгласы со стороны иных обывательниц, считавших нелишним похвалить покупку состоятельной кондитерши, а уж заодно и чумазую девчонку. Вот с этой-то минуты и проросло в сердцах обывательниц то семя надежды, которую впоследствии Варьке суждено было разрушить.
Принеся в близняковскую кухню телушку и свалив ее на пол, Варька деловито произнесла вторую фразу:
– Треба швидко зарезать…– после чего снова на все вопросы отвечала выразительным «угу!».
Эта ли краткость и быстрота ответов, сила ли, какую проявила четырнадцатилетняя девчонка, протащившая на руках длинноногую телушку не запыхавшись, или деловитость ее замечаний относительно той же телушки, удачливость ли самой покупки – трудно сказать, что́ именно подействовало на кондитершу, но допрос ее, какой она учинила Варьке, хотя и велся с обычным хозяйским пристрастием, однако закончился весьма быстро к обоюдному удовольствию. Варька, натянув на нос платок, слетала на базар к тятьке и через десять минут, скинув кожушок и валенки, уже орудовала на кухне. А мамаша Близняк уверенно говорила соседкам:
– Крепка девка… Дура, конечно, но ничего, вышколю… пригодится. Хорошо, что деревенская… без фокусов… и в союз не нужно записывать… просто так, гостит у меня, родственница… Конечно, придется приодеть, зато от грязной работы не станет отлынивать и расторопная…
– Приятная мордочка,– соглашалась соседка справа – и глазки такие живые… понятливые…
– Вонять будет,– сомневалась соседка слева,– эти деревенские всегда воняют…
– Вымоем! – отвечала Близняк.
– Все равно вонять будет, я знаю,– настаивала на своем соседка слева.
– А мы ее, конечно, в комнаты вонять не пустим…
– Зато лишнего часа считать не будет, дней отдыха разных выдумывать не посмеет,– поддерживала хозяйку соседка справа.
– За пустяшное слово в суд не потянет,– подхватывали другие, тотчас же приходя в благородное негодование,– прибавки не спросит… А то ведь с нашими сладу нет. Что же это такое? Прямо у прислуги в лапах! Того и жди какой-нибудь пакости! И все о своих правах. А где же наши права? Треплют хвост по собраниям, а после за их интересное положение – мы же плати.
– Нет, умненько поступили, Евдокия Федоровна, что взяли деревенскую девочку. Бога будете благодарить.
И точно, мамаша Близняк одним махом поймала двух зайцев – телятинка из телушки получилась на славу – нежная, белая, сахарная. Вся телушка пошла впрок: из ножек – восхитительное заливное с хреном, из почки и печенки – слоеные пирожки, а головка под томатным соусом с каперсами и оливками – любимое блюдо папаши Близняка – удалась так, что будь бы папаша пятью годами помоложе, бес его знает, каких бы он на радостях и из благодарности не натворил хлопот своей супруге. Варька тоже оправдала себя вполне. И отъелась довольно быстро, не очень отяготив хозяйский бюджет, и воняла по-божески, в меру, и справлялась со всем легко, быстро и весело. А главное, ни о каких союзах, ни о каких выходных днях даже не помышляла. На вопросы отвечала все так же кратко «угу», что тоже было весьма удобно. Правда, вскоре прибавилось у нее к «угу» еще два слова, тоже коротенькие, но звучавшие несколько самонадеянно.
– А негож! – вскрикивала она, когда была в особенном ударе, когда ей казалось, что все трын-трава, все может осилить молодой задор.
Округлое, пополневшее лицо ее при этом улыбалось не без лукавства, а глаза чертенятами поглядывали из-под густых бровей.
Но и это восклицание не вызывало никаких опасений в сердцах обывательниц.
– Славная девушка эта Варька,– говорили они,– везет же Близнячихе, вот бы нам такую! Ведь она с нее две шкуры дерет, а девчонке все нипочем. Давно таких не было прислуг. И верная какая – никогда со двора не сбежит, даже знакомства с другими прислугами не заводит. Только в церковь ходит исправно… служит прямо даром. Аккуратная – двух платьишек за год не износит… босиком все – летом и зимой. Ей даже Евдокея Федоровна говорит: «Простудишься», а она свое: «А негож!» Умница, прямо умница! Клад! Вот бы у кого поучиться нашим профсоюзницам! Таких бы больше – никакой революции не нужно и полная сознательность…
– А не пробовали вы ей предложить немного больше?..
– Пробовала…
– Ну, и что же, не идет?
– Нет, не идет…
– Удивительно!..
Но вскоре появился первый тревожный знак. Варька обогатила свой лексикон еще одним словом, правда, совершенно безобидным и не советского производства, но все же несколько двусмысленного характера. Слово это было: рататуй. Где она его подхватила, неизвестно, но оно ей, очевидно, очень понравилось, потому что она стала его употреблять каждый раз, когда находила необходимым выразить кому-нибудь или чему-нибудь свое порицание.
– Рататуй! – вскрикивала она весело, но достаточно выразительно.
Конечно, в сравнении с ругательствами, какие себе позволяли другие близняковские служащие, это слово казалось мальчишкой и щенком, однако повод, вызвавший это слово,– дух возмущения, дух порицания – невольно наводил на размышления. Но надежды все же не были обмануты. Рататуй на языке не мешал рукам делать свое дело исправно и ловко. И вдруг… Опять это трагическое «вдруг». Надежды стали осыпаться лепесток за лепестком, как розы, прохваченные нежданным августовским морозом. У Варьки обнаружили потертую книжицу «Звездное небо». Оказалось, что по ней она научилась читать. Потом в разных неподходящих местах нашли замасленные обрывки с убийственными каракулями, выведенными, несомненно, огрубевшей и сильной рукой Варьки. Вслед за сим пошли открытия одни за другими, и в течение не более последних шести месяцев оказалось, что Варька обзавелась профсоюзной книжкой, прочла больше десятка дрянных брошюрок, занялась физкультурой, открывала зимой у себя в чулане форточку, изучала политграмоту, нацеливалась на «Азбуку коммунизма» и заглядывала не раз в комсомольский клуб. А однажды в воскресный день, умывшись и приодевшись в заплатанное, но чистое сарпинковое {23} платьишко, повязала черные космы красным платочком и, явившись в столовую к папаше Близняку, положила перед ним расчетную книжку и сказала:
– Я от вас отхо́жу. Пожалуйте, гражданин, жалованья за пять месяцев по ставке и за двести семьдесят часов переработки…
Близняк едва не умер. Надежды были попраны. Варька твердой стопой перешла Рубикон и укрепилась на враждебном, угрожающем обывательскому благополучию берегу. Не только укрепилась, но тотчас же предприняла ряд смелых вылазок. Последней и самой убийственной для правобережных была ее рекогносцировка в самое сердце нашего знаменитого случая. Увы! Расцвет новых надежд неизменно влечет за собою угасание и гибель старых.
