Текст книги "Козел в огороде"
Автор книги: Юрий Слезкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)
Глава тринадцатая
О хозрасчете и мещанской надстройке
Со слов Добржанского выходило, что Козлинский Алексей Иванович – крайне нервный и впечатлительный человек. Он будто бы, гуляя по близняковскому саду, все к чему-то прислушивался и вздрагивал, а когда Добржанский предложил ему уединиться подальше для конфиденциальной беседы, то тотчас же испуганно воскликнул:
– Нет, уж лучше в другой раз как-нибудь. Сыро что-то… и к тому же за забором еще кто-нибудь подслушает…
– Кто же может нас подслушать за забором? – спрашивал Добржанский.
– Да мало ли кто бродит. У вас даже в городе на посту милицейского ни одного не видно.
– Чудак человек! – кричал Добржанский.– А впрочем, что же удивительного. Не привык к нашим сесеристым порядочкам. Европейская штучка!
– Да, видать, что культурный человек,– вставлял свое слово Гжимайло,– очки прекрасные у него. Здесь нипочем не достать. Я, как его, спросил, стоит ли покупать пустопорожние домишки, а он, как его, подумал сначала, а потом ответил: «Стоит». Мельком так сказал, будто, как его, мимоходом, и сейчас же отбежал в сторону…
– Я же говорю,– опять перебивал Добржанский,– осторожный человек. Тонкий. Не по-русскому тонкий. Даже с Сонечкой такую пустил кружевную работу – ой, ой. Хоть и обидно, а приятно смотреть. Парижский жанр.
Тут Добржанский, считавший себя не дураком по женской части, стал нашептывать приятелям кое-какие легкомысленные замечания по поводу обращения Сонечки с приезжим, а Амбразуров, смерть как не любящий скользких тем, улучив минутку, выбрался из гогочущей толпы и тихонечко побрел домой. Но на первом же перекрестке недалеко от базарной площади остановился, восхищенный.
Перед почтовым отделением увидал он две добротные тачанки, запряженные такими ладными конями, каких доктор давно уже не встречал. Сытые, крутозадые, рослые, они нетерпеливо прядали ушами и рыли передними копытами землю, отмахиваясь от оводов густоволосыми, толщенными хвостами.
Евстафий Родионович как наскочил на них, так и уставился им прямо в морды. Четыре пары влажных блестящих глаз покосились в свой черед на него, точно бы спрашивая, откуда появился такой курчавый детина. Так бы они и стояли друг против друга в бесконечном немом изумлении, если бы парень, похаживающий около тачанок, не окликнул доктора весьма решительно:
– Ну, чего надо? Проходи-ка.
Только тут Евстафий Родионович пришел в себя и обрел дар речи. Он глянул на парня (парень был белобрыс, курнос, черен от загара, в ухе у него болталась серебряная серьга с бирюзой, а по статям он не уступал своим коням) и воскликнул от высокого наслаждения:
– Фу ты, разорви тебе брюхо, что за поразительные лошадки. Прямо сказочные лошадки! Где ты их, браток, достал, таких первосортных лошадок?
И, не дожидаясь ответа, тотчас подскочил к одному из коней и стал с обычной своей повадкой его охаживать со всех сторон, похлопывать, почесывать, постукивать и не переставая нахваливать.
Парень спервоначала свирепо сдвинул брови, смахнул на затылок мерлушковую шапку и собрался было по-свойски проучить непрошеного хвалельщика, но, глянув на сияющее лицо доктора, на пляшущий от умиления в гнилых зубах сигарный окурок, просиял сам.
– Ты что, видно, любитель? – спросил он.
– Да как же, браток мой, не любитель,– отвечал Амбразуров,– как же можно быть не любителем таких красавцев! Да за них жизнь мало отдать! Право, мало жизнь отдать! Только бы до таких дорваться. Ведь это прямо не лошадки, а объедение. Грудь-то, грудь какова! А спина! По линеечке спина. А ноздри! И как ты умудрился содержать их в таком порядке? В таком порядке теперь не всякий сумеет лошадок выправить. Тут особый талант иметь необходимо… Уж ты мне поверь – талант. А ты сам у кого служишь?
– Да ни у кого не служу,– снисходительно отвечал парень.
– Что же ты хочешь этим сказать, что лошадки твои?
– А конечно же, наши…
– Никогда не поверю, что твои.
– Наши кони.
Тут Евстафий Родионович положил обе руки на широкие плечи парня и чуть не раздавил его в своих объятиях.
– Вот за это молодец,– кричал он,– вот она, украинская деревня! Крепнет, богатеет, растет не по дням, а по часам. Культурно растет. А еще говорят, нету смычки. Вот она, живая смычка. Ты ведь поди, раньше в кавалерии служил? Наверно, служил. А потом вернулся в деревню и знания, приобретенные в городе, применил на своем хозяйстве? С пользой применил!
Парень шевельнул плечами и в свой черед тиснул Амбразурова так, что у того дух захватило.
– Ну что же, побратаемся,– предложил он и полез в тачанку за соблазнительно выглядывающей из-под сена четвертью.
Но доктор отказался. Тогда парень сам глотнул порядочную порцию, после чего они мирно заговорили о кормах, о целебных лошадиных мазях, о преимуществах ременной шлеи перед веревочной. А тем временем с почтового крылечка сошло еще пять хлопцев в таких же мерлушковых шапках, как и у первого. Они волокли изрядные торбы, туго набитые.
– Это кто же такой? – спросил один из них, покосившись на Амбразурова.
– Ничего,– спокойно ответил парень с серьгой в ухе и подтолкнул доктора локтем: – Подсоби маленько.
Евстафий Родионович глянул на парня, потом на торбу, кинутую на крылечко ушедшими снова в контору хлопцами, и, крякнув, закинул ее на тачанку.
– Добре,– поощрительно сказал парень.
Вслед за этим хлопцы вынесли еще две торбы, аккуратно умяли их, прикрыли сверху сеном, оглянулись по сторонам, тоже сказали:
– Добре.
И, прыгнув в тачанку, шевельнули вожжами и размашистой ровной рысью запылили по широкой, прямой улице в мреющую даль полей встречь разгорающемуся июльскому солнцу.
– Да-с, лошадки,– прищелкнув языком, завистливо пробормотал Евстафий Родионович и тут только, обернувшись, увидел незнакомца в круглых очках, обалдело стоявшего посреди улицы.
– Вы чего? – спросил доктор.– Потеряли что-нибудь?
– Я…– прошептал незнакомец и даже чуть отпрыгнул в сторону.– Нет… нет… я ничего… А вы?
– Что я?! – удивился Амбразуров.
– Вы тоже с ними?
– С кем, позвольте узнать?
– Да вот с этими… теми, что уехали,– ответил опасливо человек и мотнул подбородком в сторону оседающей пыли.
– С хлопцами? – весело подхватил доктор.– Что же, видно, они дельные хлопцы. Настоящие хозяйственники. Обратили внимание на их лошадок? Поискать, не найдешь таких.
Тут доктор собрался сызнова начать разговор на любимую тему, забыв даже предварительно познакомиться, но человек как-то вильнул неожиданно в сторону и боком-боком, все прибавляя ходу, маленькими шажками с оглядочкой бросился от Амбразурова прочь и юркнул в первый попавшийся переулок.
Евстафий Родионович, по свойству своего флегматического характера, не очень этому казусу изумился, только пожал плечами и закурил новую сигару, а после совсем забыл думать и о незнакомце, и о хлопцах, потому что всегда интересовался лишь тем, что было у него в данную минуту перед глазами.
Поэтому, только придя по вызову товарища Табарко в холодную и тотчас же узнав в бандите с вывихнутой рукой – парня с серьгой в ухе, Евстафий Родионович вспомнил лошадок, и торбы, которые выволакивали с почты хлопцы, и испуг чудного незнакомца.
– Ну и бисова штукенция,– кричал он, обволакивая себя волнами едкого дыма,– так ты, значит, бандит, а не хозяин? И лошадки у тебя ворованные? Говори мне – ворованные? И я тебе еще грабить помогал – так, что ли?
– Выходит, что так,– ухмыляясь, отвечал парень.
Тут, под общий смех, раздосадованный доктор принялся вытягивать парню руку так энергически, как будто собирался оторвать ее совсем, а на официальные вопросы товарища Табарко сообщил все, как было, и этим самым отпиравшихся ранее бандитов вывел на чистую воду.
– Так вы говорите, что неизвестный человек в круглых очках, в сером костюме и гетрах при виде вас поспешил скрыться? – продолжал свой допрос товарищ Табарко, заранее похваливая себя за свою догадливость.– И, значит, можно предполагать, что он замешан с бандитами в одном деле? Так сказать, является ихним наводчиком и, уличенный вами, ретировался?
– Ну, этого я уже не знаю…– раздумчиво ответил Евстафий Родионович.– Вряд ли, однако, бывают такие глупые наводчики.
– Чего же он, по-вашему, удрал от вас, если не чувствовал за собой вины?
– А он нас забоялся,– весело вставил свое слово парень.
– Значит, все-таки вы его знаете? – накинулся на парня Табарко.– Вот погодите, заставлю я вас говорить правду.
– Да нам и охоты нет брехать,– сказал парень,– хиба ж ми у незнакомого стали бы билеты просить?
– Значит, он вам братенок? – настаивал начмилиции.
– Тьфу на такого братенька,– отвечал парень,– на кой нам сдался такой братенька? Человек без стыда и без совести! Середь нас таких николы не водилось.
– А вот я поймаю этого самого Козлинского да устрою ему с вами очную ставку,– живо у меня признаетесь.
– Да бросьте задаваться, товарищ начальник, не устроите нам очную ставку.
– Как так не устрою?
– Да не поймаете вы этого Козлинского, и все тут.
– Это еще что за разговоры?
– И вовсе не разговоры, а мы его раньше поймаем. Не сойти мне с этого места! А не мы, так наши братеньки его поймають и на все времена, сучьего сына, актерствовать переучат.
– А небось злы на него за то, что вас выдал? – спросил Табарко, думая прицепиться с другого конца.– Небось таких приятелей-переметчиков вы и пристрелить готовы при оказии?
Тут парень скинул наземь мерлушковую шапку и, наступив на нее ногой, сказал высоким голосом:
– Вы, товарищ начальник, можете ваше дело делать по закону, и мы вам про ваших товарищей милицейских дурного слова не скажем. Так и вы, прохаем вас, чести нашей не чепайте. Мы нашу честь берегем и никому ее поганить не дадим. Не было у нас фискалов и не будет. А коли той приблудный ахтерик вислужиться перед начальством захотел и нам за нашу милость отплатил черной неблагодарностью, то ему пощады от нас нема во веки веков!
– Аминь! – подхватили остальные хлопцы и тоже повскакали со своих мест.
Глава четырнадцатая
Массовый психоз
Обычно, дойдя до этой сцены в своих изысканиях и умозаключениях, умники впадали в остросатирический и обличительный тон. Послушав их, можно было подумать, что вот, мол, какие ясные головы, какие пристальные, дальновидные, тонкополитические умы. Стоило им только окунуться в самую гущу знаменитого случая – и тотчас же все расставлено по местам, каждому нагорело по заслугам. И нет никакой запутанности – ясно все как майский день. Только одного не могли уразуметь простачки – почему же раньше, когда случай не пришел еще к своему финалу, наши умники сидели тихомолком и никакой своей проницательности не проявляли. Даже некоторые из них, вроде, например, фининспектора Гжимайло или бухгалтера Мацука, мягко говоря, тоже влопались в веселенькую историю. И тот и другой домишки-то пустопорожние у комхоза откупили, в надежде на иностранную концессию! И пусть теперь не заливают, будто это предприятие было с давних времен их заветным желанием. Нечего сказать, хорошенькое желание: покупать заведомую дрянь, гнилушки, а не дома, которые по ночам даже фосфоресцируют, дома, уже приспособленные обывателями для известных надобностей, ввиду их полной непригодности хотя бы служить растопкой. Нет, пусть себе умники не очень умничают. Их в любую минуту самих можно взять на заметку. Дайте только срок.
Однако простачки до времени помалкивали, стремясь выпытать как можно больше фактов для того, чтобы в ином месте и в иное время самим выступить во всеоружии и показать себя перед другими еще более проницательными, дальновидными, тонкополитическими умниками.
Вот почему никем не перебиваемые умники, так сказать, первого призыва разошлись вовсе.
– Вы только вникните, вы только внюхайтесь в этот ароматик,– витийствовали они,– в этот бюрократический душок не только старого, а даже старейшего, допотопного времени. В эту тупоголовость начальственную, которая сначала принимает решения, а после ищет им подтверждения и все, что к этим решениям не подходит, отбрасывает прочь, как ненужное. Вы вглядитесь в этот твердокаменный лоб, который втемяшил себе, что Козлинский, бандиты и семейство Николини – одна шатия, и ничего больше знать не хотел. В эту кавалерийскую фигуру прапорщика империалистической войны с жандармскими усами и сладкой улыбкой провинциального сердцееда и запрестольного хама, этого забулдыги, пьяницы, картежника и взяточника Табарко! Вы только подышите с ним одним воздухом, и вам тотчас же станет ясно, что при таком начмилиции удивительно еще, что город наш не подожжен, не ограблен дочиста, не спился с кругу, не обандитился и не охамел вконец. Уж и впрямь хозяйское око приблудного козла Алеши куда было полезнее нам начальственных повадок товарища Табарко. А ведь не будь нашей физкультурницы, комсомолки Варьки – надо ей отдать справедливость, хоть и нагловатая, а с головой девица,– так бы и посейчас сидел у нас этот дуболом. Ведь он же что натворил! Заместо того чтобы допросить бандитов путем, раз они не отрицали своего знакомства с неизвестным,– он их просто слушать не захотел. Наорал на них, настучал ногами, обещал им в глотку кулака, если они ему еще будут вратьпро Козлинского, и вместе с семейством Николини этапным порядком погнал их в губернию.
– А Николини-то на каком основании? – допытывались простачки.
– Да на основании все той же идеологической предпосылки, что, мол, Козлинский с бандитами – одна шатия, а Николини в сговоре с Козлинским. Напрасно братья Николини откалывали весьма неитальянские выражения, крича, что так дела не оставят. «Мало того, что нас ограбили, что мы за нашу работу ничего не получили, нас еще с бандитами сравняли,– вопили они,– не знаем мы никакого Козлинского и знать не хотим».
– А как же вы вместе с ним вечер устраивали, афишу составляли? – не без яда спрашивал их Табарко.
– Как, как! – выходили из себя эксцентрики,– а так же, как вы с этим прохвостом на «ты» пили и в любви ему изъяснялись.
– Я попросил бы вас…
– Нет, уж мы вас попросим! Откуда мы должны были знать, что он мерзавец, раз начальство с ним запанибрата, раз первая красавица за него замуж пошла и на свадьбе весь город перепился. Да мы даже и не с ним о вечере сговаривались, а с его супругой Нибелунговой. Она нам афишку помогала составлять, потому что ее муж, по ее словам, из скромности про себя рекламу пускать не хотел и даже всячески от вечера уклонялся. Она и об условиях денежных с нами сговаривалась, чистую прибыль пополам. А вместо половины – дуля с маком нам досталась и нас же ворами ославили. Вы Нибелунгову эту за жабры возьмите. Это все ее махинации. Мы уверены, что и побег-то мужу она устроила, и письмо от него дутое.
– Ну, вы сами понимаете,– продолжали умники свое повествование,– чего могли наговорить итальянцы Ярославской губернии при такой оказии.
Табарко тоже за словом в карман не лез, так что в милиции почти что всю ночь стоял ор. К этому ору присоединил свою октаву и Клуня.
– Мне,– кричал он,– себя не жаль, я лицо всем известное и правду свою везде докажу. А я не позволю, чтобы беззащитную, брошенную невинно женщину обижали в нашем Советском государстве! Софья Ивановна никакой грязи касаться не может. Она незапятнанная голубица!
Но товарищ Табарко оставался неумолим и сделал все по-своему. Однако раньше, чем со светом снарядили пленников в губернию, прибежала в милицию некая простоволосая растерзанная женщина, весьма приятная и округлая с лица. Увидя Табарко, она кинулась к нему и, схватив его за френч, чуть не сволокла со стула на пол.
– Что же это вы, кровопиец,– кричит,– с моим мужем сделали? Убить вас, подлеца, мало. Морду вам раскровавить паскудную!
И не подоспей вовремя милицейские, пожалуй, эту свою угрозу незамедлительно исполнила бы. А тут ввалился еще народ, и все руками машут, у всех глаза на лоб лезут, все галдят, требуют Табарко на улицу. Ну, форменная революция! Табарко и так и этак, да на каком основании, да почему. А его подхватили под лопатки и на двор. На дворе народу еще больше. Из калиток ползут заспанные обыватели. Собаки брешут из конца в конец, за ними вперебой петухи трубят. Кавардак несусветимый. А всего лишь часа четыре – не больше, туман еще не сошел и утренняя звезда не сгасла.
– Нашелся,– кричит,– пропащий!
И все вместе с Табарко и простоволосой дамочкой бегут к краю города. А туда с другого боку поспешает в бричке предисполкома и другое разное начальство. Ну и, доложу я вам, увидели…
Тут умники делали многозначительную паузу и старательно начинали раскуривать трубку или мусолить вертушку. А простачки, сгорая от любопытства, сучили ногами и понукивали.
– Вот вам и ну,– наконец прерывал тягостное молчание кто-либо из умников,– зрелище представилось такое, от которого человеку нервному не поздоровится. На дощатом заборе у перекрестка двух улиц – Вокзальной и Коминтерновской, там, где наклеена была афиша гала-вечера, над самым тем местом, где по алому полю жирным шрифтом размахнулась реклама:
ПРЫГНУВШИЙ С ЭКРАНА
живой
ДУГЛАС ФЕРБЕНКС
висел головою вниз, раскинув ноги, голый и уже закоченевший, с отрезанным языком, с тугою золотисто-каштановой косою на шее и с запискою на груди: «Собаке – собачья смерть», наш злосчастный приезжий.
На этом месте рассказа простачки женского пола легонько вскрикивали и оглядывались опасливо по сторонам, простачки мужского пола сочувственно тянули:
– М-мда-а. Вот оно как…
А умники окутывались дымом, как бы завесой непроницаемой тайны.
Долгое время никто не решался подать голос – одни из желания продлить произведенное впечатление, другие из боязни выскочить с каким-нибудь необдуманным вопросом. Наконец один из более смелых замечал как бы вскользь:
– Нужно сознаться, трагическая смерть… и, по всей вероятности, месть за выдачу бандитов…
– Должно быть…
– А у арестованных бандитов не допытались, кто бы это мог сделать?
– Какой там! Их тем временем уже вывезли из города на вокзал, согласно решительному приказанию Табарко…
– А в губернии не допросили?
– Нет, не успели в тот раз.
– То есть как это не успели?
– Не довезли их до губернии…
– Почему не довезли?
– Выпустили.
Здесь у простачков вместо вопросов выскакивал из горла звук, весьма схожий с тем, какой слышен, когда человек поперхнется, а умники снисходительно поясняли:
– Утверждать наверное не беремся, но по всем данным полагаем, что выпустили по соглашению. Не дошел поезд до следующей от нашего города станции, как бандитов уже и след простыл. Только и довезли – семью Николини да Клуню…
– Ну и номерок! – вскрикивали восхищенные простачки.– Незнакомец в город ваш соскочилс поезда, а бандиты выскочили. Но, однако, если память нам не изменяет, вы недавно обмолвились, что бандиты эти оказались очевидцами исчезновенияКозлинского в день его прибытия… Это откуда же у вас такое сведение, если очевидцы скрылись, ничего не успев сообщить…
– А они по дороге с Николини и охраной своей по-приятельски разговорились…
– Ну, и что же они им сообщили?
– В точности не можем сказать, так как при этой беседе не присутствовали, а узнали о ней значительно позже из третьих уст и к тому же в связи с другими разоблачениями. Так что позвольте и нам пока что этого не касаться для соблюдения логики.
– Ох уж и томильщики же вы,– вздыхали простачки,– все жилы нам вымотали своей логикой.
– А как же иначе. Если бы не выдержка и не логический метод, мы бы и до сих пор во всей этой путанице не разобрались,– с достоинством отвечали умники,– великое дело логика!
– Ну, господь с вами,– покорялись простачки,– шпарьте по логике, только все-таки объясните раньше, кто такая была та простоволосая дамочка, которая на Табарко насела.
– Жена принявшего мученическую смерть…
– Сонечка Нибелунгова?
– Нисколько. Фактическая его жена, приехавшая к нему с младенцем, которого увидел Клейнершехет у себя в комнате.
– Как же она сюда попала?
– Да она в одном поезде с Козлинским в Киев ехала…
– И вместе с ним невидимо в городе вашем обтерлась?
– Нет, в город наш она только в знаменательный вечер попала, узнав адрес Козлинского по счастливой случайности.
– Опять загадки загадываете?
– Ничего подобного. Со слов дамочки выходит так, что она, сев в поезд в Конотопе, где гостила у своей тетки, встретила Козлинского, едущего из Москвы, имела с ним в вагоне крупный разговор, после которого Алексей Иванович пропал.
– Опять пропал? Ну и судьба же у этого человека пропадать.
– Это вы верно изволили заметить. Пропащий он человек, и пропал в конечном счете за понюшку табаку.
– Как же он на сей раз пропал?
– Дамочка этого не заметила. А то бы, судя по ее комплекции и решительному характеру, вряд ли она ему бы дала пропасть задаром. Во всяком случае, можно предполагать, что от ее разговорчика Козлинскому стало не только круто, но и жарко, и он решил от нее улизнуть…
– Соскочить с поезда? – воскликнули простачки, восхищенные своей догадливостью.
– Ну, если вы всё сами знаете,– недовольно прервали их умники,– так нам и рассказывать больше незачем…
– Молчим, молчим – не сердитесь только…
