Текст книги "Козел в огороде"
Автор книги: Юрий Слезкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)
Глава пятая
Что удостоверил громкор
На сей раз почтальон Клуня появился в кондитерской поистине как вестник из греческой трагедии. Огромный, златокудрый, босой, с жезлом, чуть что не увитым лаврами (Клуня всегда ходил с большой березовой суковатой палкой, вырезанной им самолично по росту), с ременной сумкой у чресл, он остановился на пороге, освещенный сзади пламенеющим солнцем и потому как бы окруженный сиянием, и обвел присутствующих торжествующим, всепокоряющим взглядом. Невольно все обернулись в его сторону, и до этого шумная и веселая компания, окружавшая Сонечку Нибелунгову, настороженно притихла. Но Клуня, видимо, хотел выдержать марку. Он снисходительно кивнул головой и, подойдя к стойке, попросил «стаканчик шипучей водички». Выпив сельтерскую единым духом, крякнул, выложил на прилавок пятак, сдержал подступившую икоту, скромно прикрывши рот ладонью, и только тогда проговорил, ни к кому в частности не обращаясь:
– Так сидите себе, значит…
– Сидим,– отвечал Добржанский, похлопывая себя по заграничному, в зелено-желтых шашках, жилету,– посиживаем, товарищ Клуня.
– Ну и помогай вам попова кобыла,– снисходительно вымолвил вестник, присаживаясь на краешек незанятого мраморного столика, доставая кисет и свертывая из махорки поплюйку {11} .
– А ты все бегаешь? – не унимался Добржанский.– Оно без капелюша-то {12} на солнышке опасно – мозги растопит.
На это двусмысленное замечание все приготовились услышать весьма недвусмысленный ответ Клуни, зная его несдержанный прямой характер. Однако на сей раз почтальон пропустил мимо ушей направленную в него стрелу, как бы давая этим понять, что у него имеется нечто более поражающее, чем пустая словесная перепалка. Он даже улыбнулся себе в бороду и с видимым наслаждением пустил из ноздрей густой клуб дыма.
– Конечно,– сказал он,– кому в хате ховаться, а кому по свету шататься… кому рыбу удить, а кому ее с чужого улова варить…
Подготовив аудиторию такой присказкой, Клуня выпрямился, далеко откинул руку с дымящейся поплюйкой, точно бы держа факел, и обратился уже непосредственно к начальнику милиции, находившемуся среди компании:
– А известно ли тебе, товарищ Табарко, какие дела делаются в нашем городке?
– Что же такое в нем делается? – улыбаясь спросило начальство.
– Вот то-то и есть,– возвышая голос и переведя торжествующий взор на Сонечку Нибелунгову, от любопытства полуоткрывшую пунцовые губы, возгласил Клуня,– то-то и есть, что вы все ничего не знаете, а мне первому все известно, и я могу каждое происшествие самолично удостоверить.
Тут все наперерыв стали просить Клуню рассказать новость и не томить присказками.
Почтальон уговорам поддался и передал историю исчезновения Алеши, изобразив ее так в точности, как ее «видел своими очами» Никипор.
– Ах, как это изумительно! – воскликнула Сонечка.– Совершенно эпизод из монтажа гениального Грифитца… {13} У него тоже сначала наплыв, потом крупным планом какое-нибудь животное, потом диафрагма и тьма… прелесть!
– Да-а,– согласился Добржанский, пошевеливая бровями и глядя на носки своих охотничьих сапог,– да-да… это действительно… история крайне аллегорическая…
– Чепуха,– перебил его решительный Табарко,– ерундовина. Ну, пропал козел, и шут с ним… Охота вам придавать значение…
– Но позвольте, однако, а как же прикажете понимать спасение Алешей товарища Кастрюлина? – спросил Добржанский.– Или этот факт тоже вздорный?
– Базарные сплетни, вот что,– не сдавался Табарко.
– Ну, это ты брешешь,– вошел наконец в разговор Клуня, до той поры как бы дав аудитории передышку.– Ты при знаменитом случае в нашем городе не был, так ты и молчи. А я самолично удостоверяю, что случай такой произошел как факт, и Алешу каждому честному гражданину нашего города обидно потерять ни за что. Только сейчас в городе паника, потому что как он Алеши лишился, так в тот же час у него другой объявился.
– Какой другой? – вскрикнула Сонечка, делая круглые глаза.– Ну-ну! До чего интересно!
– Чепуха,– подхватил товарищ Табарко,– я же говорю – бабьи сплетки…
– Очередная сенсация громкора,– съехидничал Добржанский.
– А вот и не бабьи сплетки, и не сенсация, а факт,– ничуть не обидясь, с полным сознанием превосходства возразил Клуня,– об этом все в городе знают, а я удостоверяю, что в то самое время, минута в минуту, как пропал Алеша, приехал в бричке и остановился у Клейнершехета в «Ривьере» незнакомый человек по фамилии Козлинский, а по имени Алексей Иванович – примечайте,– в бородке козьей, но без усов, а по какому делу – установить до точки нельзя… Однако Клейнершехет взял на заметку, что приезжий – актер, а Люмьерский клянется, что он при большом капитале и замышляет культурное дело… Только я имею свое мнение…
Сообщив все это одним духом и довольный произведенным впечатлением, Клуня выдержал паузу. Сонечка Нибелунгова ухватилась за его рукав, непрестанно нукая, остальные же каждый по-своему выражали нетерпение и любопытство: товарищ Табарко барабанил пальцами по столу, легонечко посвистывая и озабоченно морща лоб; Добржанский застыл с поднятыми бровями, пытаясь расстегнуть жилет, который был у него по заграничному фасону без пуговиц, а Мацук, скинув от волнения пенсне, никак не мог его найти.
Наконец, подзадоренный Сонечкиными понуканиями, насмешливыми хмыками Добржанского, недоверчивым посвистом Табарко и испуганными ахами Мацука, Клуня продолжил свой рассказ, в котором удостоверил следующее.
Он, Клуня, самолично увидал первый раз приезжего у парикмахера Люмьерского, но тогда разглядел его плохо, хотя запомнил бородку и очки, а второй раз приметил незнакомца входящим на почту и выходящим оттуда, причем вбегал приезжий в контору бодро, чуть прихрамывая на правую ногу, выходил же понуро. А бороды у него тогда не было вовсе. Тут же Клуня, конечно, справился у почтначальника, чего было нужно незнакомцу на почте.
Оказалось, что молодой человек интересовался, нет ли телеграммы или телеграфного перевода на его, Козлинского, имя. Ни того, ни другого не имелось. Тогда Клуня побежал следом за приезжим, догнал его и заглянул в лицо. Приезжий сначала испугался, а потом даже улыбнулся и спросил:
– Вы всегда так ходите? – намекая на то, что Клуня по своему обыкновению был бос и не покрыт.
Получив исчерпывающий ответ, незнакомец произнес такие таинственные слова:
– Это очень живописно. Прекрасноепятно. Вы, пожалуй, нам пригодитесь.– И, пройдя несколько шагов, добавил: – Послушайте, товарищ, может быть, вызнаете, где тут живет Бекасов, Матвей Осипович… инженер-электрик…
Ошарашенный предыдущей фразой, Клуня, по его выражению, «маленько соскочил со смысла» и ответил, что про Бекасова ничего не слыхал, но если угодно, может сказать, где живет Пиктасов. Однако приезжий от этой услуги отказался.
– Ну хорошо,– сказал он немного погодя,– очевидно, вам делать нечего, раз вы бродите со мною без цели. Так лучше уж покажите мне, где у вас за городом самое ровное место, а пока, пошагивая, расскажите мне про ваш город все, что знаете,– вот нам и не будет скучно.
Клуня тотчас же удовлетворил просьбу незнакомца, рассказав все, что знал, а знал он решительно все, не забыв ни истории города, ни биографии его выдающихся жителей, ни Алеши, вплоть до таинственного его исчезновения.
– Все это интересно,– сказал приезжий, выслушав рассказ до конца,– особенно биография Алеши, но вы уверены, что он больше не выберется оттуда?
– Откуда? – спросил удивленный Клуня, заметив, что лицо молодого человека «будто бы малость покосилось».
– Да вот оттуда… Куда он исчез…
На это Клуня, как умел, высказал свои соображения в таком смысле, что раз козел умудрился в мгновение ока исчезнуть на ровном месте, то, очевидно, он исчез навсегда, хотя, по правде говоря, Никипору довериться вполне трудно: быть может, ему со сна показалось, что Алеша пропал, а на самом деле его просто украли.
При этом соображении приезжий снова «будто перекосился лицом» и больше уже не стал спрашивать, а когда они достигли огородов, чтобы выйти на ровное место, внезапно повернул назад и сказал, что ему сегодня больше ходить неохота, что он устал, что у него болят ноги, что он пойдет спать, отложив все дела на завтра, и порекомендовал Клуне последовать его примеру.
По правде говоря, Клуне хотелось бы еще немного «потормошить» незнакомца, но он сразу заметил, что от него норовят избавиться, и потому отстал. Однако долго еще стоял на месте и смотрел вслед шкандыбающему молодому человеку, пока не потерял его из виду.
Тут стали Клуне попадаться знакомые, и все уже в один голос говорили, что Алеша пропал неспроста, что вот-де:
– Был козел – оберегал город, а теперь невесть что ожидать можно…
На что Клуня резонно возражал:
– Город наш не конюшня, а домовые все вышли…– но возражал неуверенно, беспокоясь, хотя и по своим «совсем особым соображениям».
А тут еще обозлил его поп Геннадий. Увидал почтальона издали, замахал рукавами:
– Что, Фома неверный? Чувствуй! В иных местах иконы обновляются, а в иных звери личину человеческую принимают. Зрячие да увидят, имеющие уши да услышат…
– Вот до чего додумались! Тьфу! – закончил свой рассказ Клуня.– Какие же после этого порядки? Нет, думаю, так оставить нельзя… Пойду и самолично у той поганой закорлюки Козлинской до конца спытаю, что ему здесь треба. И побежал я опять к Арону Лейзеровичу, а там вижу, сидит семейство Никонинки – но двупарное, и среди них сам Клейнершехет – пьяный в дым. «Выпьем, товарищ,– кричит,– за искусство».– «А здесь,– спрашиваю я у него,– тот самый Козлинский? Если спит, говорю, разбуди, потому что у меня имеется на его имя телеграмма».– «Нет,– отвечает Арон Лейзерович,– напрасно ты его ищешь. Он как приехал, так и ушел и больше не возвращался».– «А куда же,– спрашиваю я,– он пропал?» – «Ну уж про такого человечка трудно даже сказать, куда его может занести,– отвечает мне семейство Никонинкино.– Уж мы какие выртавозы, а и то за ним не угонимся».– «Чем же он такой,– любопытствую,– замечательный?» – «А тем,– отвечает,– что он самому Дугласу Фербинсу {14} нос утрет в лучшем виде и на такие неожиданные мерзости способен, на какие никто из нас не отважится»… Ну, тут, скажу правду, семейство Никонинкино совершенно языком заплелось и стало молоть чепуху, будто они сами видали, как тот человек на полном ходу поезда перед нашим городом из вагона выскочил с чемоданом, за милую душу на ногах удержался и пошел как ни в чем не бывало… Да я не стал больше слушать, потому что это и дураку в голову не придет – перед самой станцией прыгать с поезда.
Здесь Клуня глянул на Соню Нибелунгову и воскликнул на большом темпераменте:
– Так вот и потерялся приезжий со следу. Но удостоверяю как факт, что не будь я Клуня, коли не поддену того Фербинса, как…
Однако фразы не закончил, оборвав на полуслове, разинув рот и ошарашенно уставясь глазами в одну точку. Все невольно последовали за его взглядом и тоже как бы принизились.
В кондитерскую входил мерной стопой некий молодой человек в сером костюме, в гетрах, фетровой шляпе, нечисто выбритый и в роговых круглых очках. Он учтиво поклонился Сонечке, оглянулся по сторонам, заметил столик в тени, сел и деликатно постучал трубкой по пепельнице.
Глава шестая
Что зафиксировал киноглаз
Первой пришла в себя Сонечка Нибелунгова. Уверенная в своих неоспоримых достоинствах, она никогда не лишалась присутствия духа, частенько лишая его других. Призвав на помощь один из своих номеров, то есть вскинув голову, передернув плечиками, отчего, заплетенные на сей раз в тугие косы, ее изумительные волосы заходили за ее спиною живыми змеями, она скользящей походкой, как-то неуловимо перебирая открытыми для взора по колено ногами, подошла к столику, где сидел вновь прибывший гражданин, и спросила, опустив ресницы, что ему угодно.
Незнакомец сначала как бы растерялся, видимо, не ожидая такого вопроса со стороны именно Сонечки («Я тотчас же почувствовала,– объясняла она после,– что он не мог принять меня за булочницу»), потом приподнял шляпу, даже отложил ее подальше на соседний стул и наконец ответил приятным лирическим тенором:
– Мне бы хотелось чего-нибудь выпить.
Тут Сонечка, совершенно овладев положением, с лукавой улыбкой перечислила все прохладительные напитки, какие имелись в кондитерской.
Выслушав ее с большим вниманием, молодой человек, однако, нерешительно промолвил:
– Нет, я, пожалуй, если вас не затруднит, выпил бы стакан чаю… и с булочкой… даже с двумя… у вас, я заметил, кажется, они свежие…
Потом рассмеялся, очень заразительно засмеялся, показав чудесные белые, совсем как у Дугласа Фербенкса, зубы, поправил на носу очки и добавил:
– Мне почему-то очень захотелось есть… именно сию минуту… как-то сразу, вдруг… странно… не правда ли?
– Ничего нет странного,– ответила Сонечка не без подзадоривающей игривости, тотчас же прибегнув ко второму номеру – заиграла припудренными ноздрями и округлила глаза,– после большой прогулки всегда появляется аппетит.
– А почему же вы решили, что я совершил большую прогулку?
Здесь Сонечка поджала густо-красные губы, лукаво прищурясь, по номеру три для крупного плана.
– О,– сказала она,– мне все известно, у меня фиксирующий глаз…
И упорхнула за прилавок, в комнатенку, где мамаша Нибелунговой, особа почтенная и больная, следила за кипячением чая и кофе.
– Ах, мамусенька,– вскрикнула Сонечка,– ты и представить себе не можешь, кто у нас сейчас в кондитерской!
– Конечно, какой-нибудь жулик,– равнодушно ответила мамаша, не поворачивая даже лица своего в сторону дочери, так как сделать этого никогда не могла без крайних усилий. Почтенная кондитерша была тучна безмерно и, кроме того, страдала не то водянкою, не то слоновой болезнью. Студенистый лоб ее, цвета телячьего заливного, навис ей на глаза, когда-то, по уверениям папаши Близняка, прекрасные, а теперь ревниво упрятанные в щеки, резиновыми подушками падающие на подбородок. Подбородок, в свою очередь, покоился на грудях, напоминающих перезрелые тыквы, груди сползали на живот, а сей последний тугим пшеничным мешком взгромоздился на колени, раздавленные всей этой многоэтажной тяжестью.
С той поры как Сонечкину мамашу стало разносить в стороны и ни один врач не сообразил, как ей помочь, беря, однако, с нее изрядные куши за визиты, бедная женщина пришла к непоколебимой уверенности, что все люди, если они чужие, обязательно жулики. Уверенность эта приобрела силу убеждения, когда после революции бесчисленные власти, бравшие под свою руку наш город, и те, что не признавали никакой власти, день за днем утягивали по малости близняковское барахлишко вплоть до надувной подушки из-под многотерпеливого седалища кондитерши. О советской же власти, на несколько лет прикрывшей ее кондитерскую, почтенная Близняк и вовсе не могла говорить без паники, а о служащих и молодежи, которые, по ее твердому убеждению, все были коммунистами, иначе не отзывалась, как о жуликах в квадрате. Дочь знала этот материнский пунктик, а потому, ничуть не смутившись, сказала:
– Это совершенно исключительная личность, несомненно из-за границы, и притом в настоящих джимми {15} , я заметила… Он знает все последние новости экрана и может дать полезные советы о новых модах, прическах и танцах… Его непременно нужно пригласить к обеду… и чтобы был пломбир… ты слышишь?
– Хорошо,– пробормотала мамаша,– пломбир, конечно, можно… только я тебя прошу, не расписывайся с ним в этом, как его… там одни жулики… Конечно, они, говорят, по новому декрету могут расписать тебя так, что ты об этом не узнаешь, тогда, конечно, ищи ветра в поле… его уже и след простыл… а ты замужем, конечно.
Сонечка, не дослушав до конца сбивчивой речи кондитерши, подхватила на поднос стакан чаю, на ходу крикнула:
– Ах, конечно, маменька, вы дура!
И выбежала в кондитерскую.
Но там взору Сонечки представилось зрелище, приведшее ее в полное замешательство.
Почтальон Клуня с развевающейся гривой огненных волос, с жезлом, поднятым над головою, со сверкающим взором наседал на приезжего, загнав его в угол и вопя дикой октавой:
– Врешь, врешь! Ты от меня так не отвертишься, ты мне больными ногами не отмолишься, американскими словами голову не задуришь! Мне твои неожиданные мерзости не в диковину!
Тем временем начальник милиции Табарко и кооператор Добржанский пытались воителя отвести в сторону, оттягивая его за плечи, что им нимало не удавалось, а бухгалтер Мацук, окончательно потеряв пенсне, бегал слепою мышью вокруг себя, потрясал руками и в панике тоненько повизгивал.
Сам же потерпевший, стоя в углу, поблескивал очками, видимо, ничуть не испуганный.
– Сумасшедший вы человек,– говорил он, нисколько не повышая голоса,– что вам от меня нужно? Выпейте холодной воды…
– Я же говорил, что солнце тебе мозги растопит,– со своей стороны кричал Добржанский.
– Кишкой тебя пожарной отлить,– вразумлял Табарко.
– Э, нет…– кричал свое закусивший удила Клуня,– э, нет! Мозги у меня на месте. А вот пусть мне эти макароньи ножки скажут, зачем они себе бороду состригли, зачем им ровное место сдалось и куда они Алешу нашего заховали?
– Да вам-то до всего этого какое дело? – спрашивал невозмутимо приезжий.
– А такое дело, что мы порядок в нашем городе сохраняем. У нас в пряталки не играют. Мы общественное мнение бережем! И гнили буржуазного разложения не допустим!
– Как вы сказали? Повторите,– посмеиваясь, спросил приезжий, но тут Сонечка, ахнув, выронила из рук подносик со стаканом чая; в мгновение ока Клуня одним поворотом плеча высвободился от державших его рук, занеся для удара палку, дрыгнул ногами, широко растопырив их в воздухе, и через голову всей тяжестью своего пятипудового тела грохнулся спиною на пол. А приезжий точно бы вынырнул из воды, как ни в чем не бывало выскочил на середину комнаты и только пригладил на голове взъерошенный хохолок.
Тут товарищ Табарко залился таким веселым смехом, что на стойке зазвенели бутылки с прохладительным. Добржанский от избытка чувств протянул незнакомцу руки, выражая ему по-польски восхищение, а Мацук, со страху спрятавшийся за стойку, завизжал во весь голос.
– Господи! – вскричала Сонечка, все еще не веря глазам своим.– Что же это такое? Он ведь мог убить вас,– обратилась она к приезжему.
Но тот, улыбаясь, собирал осколки разбитого стакана, говоря с необычайной учтивостью:
– Пустяки. Мне только неприятно, что из-за меня поднялся такой шум. Этот ваш Клуня,– кажется, так его зовут,– весьма любопытный тип, но неловок и несколько надоедлив. Он преследует меня весь день. Я не знал, как от него избавиться… Вообще мне сегодня не везет…
Передавая всю эту сцену подругам, Сонечка на последней фразе несколько запиналась и круглила невинно по «номеру три» глаза, точно бы недоумевала, как понять дальнейшее.
– Он мне это так и сказал,– говорила она,– а потом прибавил: «Если только не считать знакомства с вами», но очень тихо сказал, совсем тихо, одними губами, так что никто не мог услышать… Он хотел уйти, чтобы не возбуждать лишних толков, но я удержала его и заставила выпить чаю… Такой смешной, он во чтобы то ни стало хотел заплатить за разбитый стакан… «Вы разбили его по моей вине»,– утверждал он, но я, безусловно, отказалась…
Потом, согласно передаче Сонечки, Клуню подняли (сам он не мог встать, так как сильно расшибся) и выпроводили на улицу, но он все же, задержавшись на пороге, погрозил приезжему палкой и крикнул:
– Погодь еще, попадешься ты в мои руки, подлюга.
Но Алексей Иванович совершенно индифферентно пропустил это мимо ушей. Следом за Клуней ушли и другие.
– Правда, не совсем охотно, особенно Табарко,– добавляла Сонечка,– он ведь ужасно ревнючий, но это все равно… Вообще, они своими разговорами мешают работать… Табарко даже отозвал меня в сторону и сказал, чтобы я была осторожней с приезжими, потому что мало ли что может быть, раз он из-за границы, а Добржанский… Ну, я сразу заметила, что он хотя подныривал к Алексею Ивановичу, а сам так и лопался от зависти, что у того джимми и вообще все настоящее из Парижа…
– Из Парижа? – восторгались Сонечкины подруги, не имеющие так же, как и она, профсоюзных билетов.
– Ну, понятно, из Парижа,– поводя плечиком, отвечала Сонечка.– И вот тут-то, когда все ушли, он мне рассказал все, все!
– Ой, Сонечка, до чего интересно. Ну и что же?
– Он мне так и сказал: «Из вас можно сделать шикарную женщину». Даже,– здесь Сонечка понизила голос до шепота,– обещал показать последний номер парижского журнала.
– Врешь!
– Клянусь! Но только это ужасно, ужасно!
– Что ужасно?
– Нет, нет! Не спрашивайте. Я в отчаянии.
– Но почему, Сонечка? Скажи нам. Мы ведь твои подруги…
– Побожитесь, что никому не скажете?
– Ей-богу! Честное слово, не скажем.
– Понимаете, он мне сказал…
Тут Сонечкин голос перешел в трагическое тремоло {16} , она замотала головой, стиснула коленями руки, точь-в-точь как Полла Негри {17} , когда та изображает отчаяние,– взгляд ее ушел в недосягаемую даль.
– Он мне сказал, что нужно состричь волосы.
– Тебе состричь волосы? Это преступление!
– Обя-за-тельно.
– Но это безумие!
– Того требует мода.
– И ты решишься?
Вопрос этот, поставленный столь прямо, поднял Сонечку на ноги и заставил ее пробежаться несколько раз по дорожке туда и обратно (разговор происходил в саду Близняка перед обедом с пломбиром, на котором должен был присутствовать приезжий), после чего она воскликнула с видимым раздражением:
– Конечно, если я хочу быть киноактрисой – а я буду ею,– мне необходимо постричься! Но вы представьте себе, как раз во время этого разговора – а вы понимаете, как я волновалась,– влетает в кондитерскую Варька и требует отпустить ей французскую булку.
– Какая Варька?
– Ах, господи, да эта самая, комсомолка Варька, ужасно наглая особа! И я должна была пойти и дать ей булку. Но вы слушайте! Слушайте! Мало того. Она вдруг оборачивается к Алексею Ивановичу, прыскает со смеху и кричит: «Так это вы, товарищ, перекинули через голову почтальона Клуню?» – и – слушайте, слушайте! – подходит к нему, называет себя по имени, щупает ему мускулы и спрашивает, давно ли он занимается физкультурой. Понимаете?
– Черт знает что такое!
– Но этого мало! Она просит его показать ей прием, каким он перекинул Клуню. Как вам это нравится?
– И он показал?
– Ну да. Конечно, показал. Я сейчас даже краснею! Но он ведь воспитанный человек, ему неловко было отказать женщине… это естественно.
– Подумаешь, женщина! Комсомолка несчастная.
– Все равно. Все-таки вроде женщины… Но и этого еще мало. Она берет его за руку и тащит с собой показать ребятам этот самый прием на спортивной площадке.
– И он пошел?
– Ах, господи! Какие вы, однако, дуры! Конечно, пошел. Что ему оставалось делать, раз его тащат почти за шиворот… Я едва успела его позвать к обеду, до того все вышло неожиданно. Нет, вы представляете себе эту наглость!
– Ужасный человек!
– Да я не про него! Он-то при чем? Он изумительный, прямо обаятельный! Но она, она… и подумать только, что придется стать на нее похожей! Ведь чем же мы будем отличаться от всей этой наглой компании в красных платочках, если сострижем волосы.
