Текст книги "Перевертыш"
Автор книги: Юрий Леж
Жанр:
Детективная фантастика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)
– С местными-то проще, Пал Сергеич, – отозвался Октябрьский. – Тем более, во время войны. Кто-то под шальную пулю попал, кто-то вообще пропал без вести. Да и просто с ума сходят многие от постоянного страха. Мало ли, что кому почудиться, да еще девицам с такой специальностью… Это своих людей беречь надо. А этих… Кстати, думаю, что никто из клиентов ничего особенного не замечал, иначе по району хотя бы слухи бы ходили, а вы ничего так и не узнали…
– Пока не узнал, но ведь и дело-то только-только начато, – сказал Мишин. – Да и с агентурой у нас практически полный ноль…
В двери кабинета постучали. Октябрьский вернул капитану пробирку с голубой кровью, знаком приказав спрятать её обратно в холодильник, и громко разрешил:
– Войдите.
– Разрешите, товарищ капитан, – привычно обратилась к начальнику вошедшая первой Настя, – а мы с обеда…
*
Почти весь день, за исключением обеда, Пан провел в знакомых развалинах, отрабатывая до автоматизма уже знакомые приемы стрельбы по своим секторам, наблюдения за местностью, связи с поддерживаемым им взводом. В роли взвода, правда, выступал Волчок, но сигналы между ними от того не становились другими. В самом конце дня, когда уже и сам Волчок, намотавшись, устал и захотел откинуться на коечке в казарме, Пан придумал пострелять из пистолета, будто специально оттягивая возвращение в расположение батальона.
Волчок растянулся на одной из заготовленных в течение дня лежек, покуривая неизвестно как добытую ароматную «офицерскую» папироску, а Пан, отойдя полсотни метров от него, сосредоточенно вбивал пулю за пулей в выбранную им мишень среди развалин, изо всех сил стараясь укладывать короткие, на три-четыре патрона, очереди из «семена» как можно кучнее. Он в самом деле не торопился назад. Во-первых, ему почему-то было стыдно за вчерашнее ночное происшествие с негритянкой, как будто он, в самом деле, был хоть в чем-то виноват. Еще утром, после завтрака, он на секунду заскочил в технический ангар, но не увидел в его дальнем углу ни старого матраса, на который положили ночью перепившую и перелюбившую негритянку, ни её саму. Конечно, если бы он один вышел в развалины на стрельбы, то непременно обогнул бы расположение батальона и посмотрел на следы, ведущие к техническому ангару и от него, но в одиночку тренироваться снайперам не полагалось, и судьба негритянки так и осталась неизвестной. Впрочем, можно было бы вечерком заглянуть к Деду и поговорить с ним, но – Пану такое беспокойство показалось лишним. В самом деле, ну, что за беда, если по собственному желанию гулящая девка переспала с десятком выпивших солдат? Никто её не насиловал, даже деньги дали, а вот то, что напоили, то ведь и сама должна была сообразить, что русская водка стаканами – это не местный шнапс пополам с водой да еще и сто грамм за весь вечер и полночи.
Ну, а во-вторых, Пан еще с утра ожидал вызова к капитану Мишину и продолжение писаний отчетов, разъяснений, докладов и рапортов по событиям у борделя и в доме напротив, где они со старшим сержантом Успенским обнаружили таинственную штуку, пугающую всякого, кто приближался к ней. «А что же еще могло пугать в этом доме?» – уже давно сделал вывод Пан.
Но к Мишину его и Успенского не вызвали. В обед «солдатская почта» рассказала, что к их особисту нагрянула аж целая комиссия с материка, причем, непонятно, то ли помогать в делах, то ли наказывать за уже сделанное. Но все равно, в таком случае тем более следовало держаться от капитана подальше, и дело даже не в том, что его возможные грехи тенью лягут на рядовых солдат батальона. Просто всё это грозило новым валом бумаг, а Пану и уже сочиненных хватило выше крыши. Никогда после школы он не писал так много, как в последние дни. Ведь даже письма домой получались у него короткие, из трех-четырех строк: «Жив-здоров, чего и вам желаю, как там мама и сестра? как школьные друзья? как дела на заводе?». Да и то про завод лучше было не спрашивать, оборонное предприятие, и Пан чаще писал: «Все ли в порядке на работе?»
Наконец, достреляв вторую обойму и, как положено по внутреннему батальонному приказу, зарядив пистолет третьей, Пан позвал отдыхающего Волчка:
– Рядовой Панов стрельбу окончил! Двигаемся на ужин?
– Ну, разродился, – с облегчением вздохнул Волчок, – и как тебе не надоело?
– Не знаю, – честно сказал Пан, – пошло удачно, дай, думаю, от души под легкую руку постреляю. Все польза, чем в казарме карты перекидывать…
– Ну, для боевой учебы польза, это точно… – согласился Волчок, закидывая на спину штурмгевер. – Пошли.
В столовой уже было пустовато, основные подразделения успели отужинать и теперь подходили или несущие наряд и подмененные, или такие вот, как Волчок с Паном, припозднившиеся. Но качество и количество предлагаемых блюд от этого не менялось, иной раз даже увеличивалось количество, что б не пропадало ранее не съеденное другими.
Получив по миске перемешанных с фаршем макарон, по куску хлеба и кружке чая, солдаты присели за ближайшим длинным столом, что б не топтать зря ноги, и принялись за ужин.
Пока Пан и Волчок наворачивали свои изрядные порции, под навесом столовой появились два молоденьких, чумазых, как поросята, механиков. Сложив у поддерживающего крышу столба свои промасленные бушлаты, они подошли к котлу полевой кухни, у которого хозяйничал отряженный в наряд один из «стариков» третьей роты, и жалобно попытались заглянуть тому в глаза, мол, не осталось ли для сиротинушек кусочка хлебушка.
– Ну, вы, «духи» из подземелья, – цыкнул на них «старик», – сколько раз говорить, что не в сиротский приют попали? Говорите громко, зачем пришли!
– На ужин, – скороговоркой выпалил один из них, – товарищ старшина только что отпустил, движок перебирали…
– Ну, уж понятно, что не золото рыли, – засмеялся «старик», – хотя, говорят, здесь и золото встречается. Не в городе, понятно…
– А где? – удивился «новичок».
– Эх, молодежь, книжки надо читать, – огорчился «старик», уже накладывая им в миски не меньшие, чем Пану с Волчком, порции. – У Джека Лондона об этом написано, про золотую лихорадку…
– Так это ж на севере было, вроде бы? – засомневался один из «духов».
– И здесь тоже было, – авторитетно заверил «старик», – вы только это, не садитесь прямо на скамью, потом за вами ни один штурмкомб не отстираешь, так и будет народ в масляных пятнах ходить…
Оба «новичка» вопросительно уставились на раздающего, мол, что ж нам, на земле сидеть? Хотя в эту минуту Пану показалось, что за тарелку макарон по-флотски после окончания переборки движка они сядут не только на землю, а и на раскаленную сковородку, сняв предварительно, в самом деле, грязные, промасленные штаны.
– Вот, видите, у столба дерюга лежит? – показал половником «старик». – Постелите и на нее садитесь…
Обрадованные бойцы, напоминающие мартышку и очки, минут пять не могли приладить кусок дерюги на скамейку, пока не догадались сначала положить на стол свои миски и кружки с чаем, которые упорно не выпускали из рук.
– Интересно, откуда таких призвали, – сказал Пан, фыркая от смеха в рукав штурмкомба. – Правда что ли из сиротского приюта?
– Да кто ж знает, – пожал плечами Волчок, – в механики частенько всяких чудиков берут, вот был у нас один, еще на «материке»…
Пусть и рассказывал Волчок интересно, и Пан подхихикивал в нужном месте, но анекдот из жизни не тронул снайпера. Почему-то начала свербить мысль об Успенском. Где он, почему за весь день так и не показался на глаза? может, ему тоже стыдно за негритянку? Или все-таки капитан Мишин добрался хотя бы до одного из них?..
… Старший сержант Успенский пришел в казарму, когда уже окончательно стемнело, и Пан собирался на воздух, покурить в одиночестве заключительную на сегодня папиросу. Заметив его фигуру еще у входа в спальное помещение, Пан обратил внимание, что сержант злой, как черт. А когда тот подошел поближе к их стоящим рядом койкам, то снайпер разобрал и еще одну интимную деталь: пальцы Успенского были вымазаны в чернилах. Неужели, в самом деле, происки капитана госбезопасности?
– Курить идешь? – спросил Успенский. – Возьми меня с собой…
– А ты не успел что ли по дороге? – спросил Пан.
– Успел, но еще хочу, – пояснил сержант. – Покурить и завалиться спать, что б не видеть этих проклятых циферок…
Уже усевшись в курилке, оборудованной, как положено, поодаль от входа в казарму, Успенский, чуть поостыв, объяснил:
– Знаешь, что писарей у нас только в полках, да и то не всех, держат?
– А причем тут писаря? – удивился Пан.
– А при том, что вся писарская работа в батальоне перекладывается комбатом на штабных и ротных, штабных у нас – по пальцам посчитать, ничего они сами не успевают в писанине, ну, а ротные, как положено старшим по званию, перекладывают её на взводных. А мне на кого переложить? на тебя, что ли?
Оказалось, что почти весь день, с перерывами на обед и ужин, старший сержант провел в штабе, обсчитывая израсходованные боеприпасы, составляя акты на списание, потом рассчитывая потребность на месяц вперед и составляя ротные заявки, которые потом, объединенные с заявками других рот, уйдут в штаб армии.
– А там же конь не валялся, – рассказывал Успенский. – Почти три месяца никто ничего не писал и не списывал. Бои. Вот мне и досталось на весь день.
«А старшина ротный?» – чуть было не спросил Пан, но прикусил язык, вспомнив, что по прибытии в батальон его одевал и обувал сам Успенский.
– Сочувствую, – сказал Пан, – вот только как бы нам и на завтра в такую же писарню не угодить…
– К капитану что ль? – уточнил Успенский, прихватив из стоящей рядом обрезанной бочки из-под бензина горсть песка и пытаясь хоть чуть-чуть оттереть чернильные пятна на пальцах. – Это вряд ли. У него визитеры какие-то, аж из Москвы прилетели, причем – именно по его душу. А пока проверяющие или помогающие в части, отчетов никто не пишет, так уж заведено…
Поболтав еще минут десять уже после перекура, старший сержант собрался в казарму, отдыхать.
– И что б никто до утра не тревожил, – мечтательно сказал он у самого входа в казарму. – А то опять, как вчера, праздник придумают…
– Негра-то хоть своими ногами ушла с утра? – поинтересовался Пан.
– Своими, только не с утра, – засмеялся, вспомнив, Успенский. – Она к обеду только протрезвела, а Дед её, с глаз долой, подальше запрятал в ангаре. Там же взвод спрятать можно, и не найдешь, если не знаешь. А ты переживал?
– Да я больше за нас с тобой переживал, – сказал Пан. – Что-то в последние дни на нас в самом деле приключения ненужные сыпятся, как горох из худого мешка.
– Вот выспимся – и забудем о том, что было, – мечтательно ответил Успенский.
Вот с такими спокойными и умиротворенными мыслями они и заснули…
В половине второго ночи, когда до конца смены оставалось чуть меньше получаса, дневальный у тумбочки немного расслабился, предвкушая отдых от бестолкового, но определенного уставом ночного стояния перед дверью. И в этот момент, как в какой-то нелепой, абсурдистской сказке, дверь приоткрылась и в казарму вошел невысокий мужчина в кожаной куртке с тростью в руках, сильно припадающий на левую ногу.
Дневальный открыл рот, что бы вызвать дежурного, потом закрыл, соображая, как же мог попасть на территорию части штатский, да еще в такое время суток, когда караулы усиленно бдят, а нормальные люди спят. Потом еще раз открыл рот, но мужчина уже подошел к нему и попросил:
– Не кричи, сынок, я не надолго…
Солдат успел различить сильную седину в густых и длинных волосах незнакомца, и в этот момент из дальнего, офицерского закутка казармы вырвались комбат и замполит, явно поднятые тревожным звонком дежурного по части, оба въерошенные, спросонья толкающие друг друга.
Дневальный опять открыл рот, раздумывая, что же теперь-то делать: звать дежурного, орать «Смирно», в честь появления комбата и замполита, или просто зевнуть и промолчать, прикидываясь умным? Все эти вопросы разрешил вошедший с улицы особист, капитан Мишин, и так же, как неведомый штатский, по-простому сказавший дневальному:
– Отставить дежурного. Мы не надолго.
– А вы, товарищи, постойте пока здесь, – попросил комбата и замполита штатский, проходя вслед за капитаном Мишиным в спальное помещение.
Еще не успевшие проснуться комбат и замполит дружно посмотрели в спины неожиданным гостям. Потом также дружно покрутили головами, стряхивая сон и, не будь тут дневального, в сердцах плюнули бы прямо на пол…
А Мишин подвел своего московского гостя к койкам Успенского и Пана.
– Вот они, оба… – тихо сказал он, стараясь не разбудить никого из окружающих.
– Что ж тут у вас даже тумбочек нет? – со вздохом сказал Октябрьский и, кряхтя, опустился на край койки Пана.
Пан открыл глаза. Потом закрыл. Потом открыл окончательно и посмотрел на капитана Мишина. Вяло махнул рукой:
– Вы мне снитесь, товарищ капитан…
– Вставай, Пан, – негромко, но внушительно сказал особист. – И Вещего буди, только без лишнего шума…
– А это кто? – уже вскакивая и автоматически, на рефлексах, начиная одеваться, спросилПан, кивая на штатского.
– Узнаешь, – пообещал Мишин.
Пан пожал плечами, он еще не до конца проснулся, что бы нормально, четко соображать, но вот передвигаться, одеваться и будить товарищей уже мог. Проснувшийся со злобой в душе, и ненавистью ко всему человечеству, не дающему ему в очередную ночь выспаться, Успенский не успел ни на кого вылить свое настроение, моментально углядев и особиста, и таинственного штатского человека.
– Оделись? – уточнил Мишин через пару минут. – Значит, поехали…
– Через дверь выходить собираетесь, любезный Пал Сергеич? – спросил штатский.
– А как же еще? – удивился Мишин.
– А вот окно – тоже неплохой выход, – сказал Октябрьский, – сержант, будьте добры, откройте…
В окно Егор Алексеевич вышел с трудом, даже, пожалуй, без помощи Пана и Успенского не вышел бы вовсе.
– Никудышный из меня теперь оперативник, – весело заметил он уже на улице, поблагодарив солдат. – Но – зато теперь очередная легенда о подземных ходах или всесилии особых отделов вам обеспечена, только раму поплотнее прикройте…
Октябрьский бодро похромал к КПП, следом за ним, удивляясь и недоумевая, последовали проснувшиеся окончательно штурмовики, замыкал процессию капитан Мишин.
…Всю дорогу до комендатуры они молчали. И Октябрьский, которому не хотелось ничего говорить солдатам до поры, до времени. И Мишин, который во всем подчинялся Егору Алексеевичу, почувствовав в нем не просто проверяющего и «личное доверенное лицо», а родственную душу, любящую длинные, многоходовые комбинации, в начале которых достаточно просто попить в компании с нужным человеком кофе или чай, а в конце – изменить государственный строй где-нибудь в Аргентине. Успенский и Пан молчали потому, что не были приучены при посторонних первыми задавать вопросы офицерам. А Октябрьский, при всем его добродушии и нестандартном поведении, был для них чужим.
А комендатура гудела, как пчелиный рой и была освещена, как улица Горького в дни праздничных гуляний. С первого взгляда создавалось впечатление, что сейчас не третий час ночи, а середина, разгар, рабочего дня.
– Ты своди сначала ребяток вниз, – попросил Октябрьский, выбираясь из машины. – Я вас наверху подожду.
– Есть, – откликнулся Мишин, знаком показывая Пану и Успенскому следовать за ним.
Они обошли здание комендатуры справа, и почти сразу за поворотом остановились перед ярким световым кругом. Явно недавно подвешенной лампой на времянке освещался запасной вход в подвал, а слева и справа от светового пятна стояли со штурмгеверами наизготовку двое патрульных.
– Позови караульного начальника, – попросил часового Мишин, останавливаясь на почтительном расстоянии от бойцов.
И Успенский с удивлением глянул на офицера. С каких это пор сам Мишин не может ходить, где захочет, без караульного начальника? И почему часовые так настороженно смотрят на них, уставив стволы штурмгеверов прямо в животы подошедшим? Что-то случилось? И настолько серьезное? Старший сержант не успел додумать, как один из часовых чуть задрал ствол и дважды выстрелил одиночными с таким расчетом, что бы у подошедших душа свалилась в пятки при свисте пролетающей мимо пули.
«Идиот, – взбесился Успенский. – А если б чуток ниже?» Но бешенство сержанта исчезло, сменившись легким холодком на сердце, когда он увидел, что подбегающий карнач с парой сопровождающих тоже готовы открыть огонь. Это был инстинктивный страх, бороться с которым старший сержант привык перед каждым боем, но сейчас никаким боем и не пахло, но страх возник непроизвольно, словно бы подчеркивая серьезность ситуации, в которой оказались штурмовики во главе с капитаном Мишиным. «Сумасшедший дом», – решил про себя старший сержант, чуть успокаиваясь и стараясь не тянуться к кобуре с пистолетом. В такой нервозной обстановке это движение могло привести к необратимым последствиям.
– Пароль! – издали запросил карнач.
– Держи…
Мишин протянул ему блестящий металлический портсигар. Карнач подошел поближе осторожными шагами и с подозрением посмотрел на металл. Потом облегченно вздохнул:
– Мой! Проходите, товарищ капитан госбезопасности! А сержант и рядовой с вами туда?
– Да, спасибо за службу, лейтенант…
Карнач только молча отдал честь.
Спускаясь в подвал ошалевшие Успенский и Пан даже представить себе не могли, что же они там увидят? Что может охраняться с такой тщательностью, что паролем для входа служит личная вещь карнача?
В залитом ярким светом переносок коридорчике копошился какой-то старичок в белом халате. Заметив капитана Мишина, он распрямился.
– Товарищ капитан, я закончил, но часовые велели сидеть здесь до вашего распоряжения, – пожаловался он.
– Потерпите, сейчас распоряжусь, – сухо, но очень вежливо сказал Мишин и обратился к сопровождающим его штурмовикам: – Смотрите, ребята…
Проходя мимо человека в белом халате, Пан вспомнил, что именно в этом коридоре находились и допросные комнаты, и камеры для задержанных, а в одной из таких камер он даже побывал, когда играл по просьбе капитана Мишина роль местного палача с окровавленными руками. Только в прошлый раз капитан приводил его сюда из здания комендатуры, а тут, оказывается, есть и другой вход.
И только сейчас Пан почувствовал, как в коридоре пахнет. Свежим мясом, кровью и дерьмом. Наверное, так же пахло позавчера над полем боя, но на открытом воздухе, вдали от убитых и раненых, да еще при небольшом ветерке Пан в тот день не ощутил особых запахов, кроме сгоревшего пороха, выработанной солярки, повторно разбитых взрывами и выстрелами развалин. А сейчас, здесь, в ноздри бил именно этот, страшный в спокойной обыденности запах скотобойни.
В углу, перед небольшим поворотом коридорчика, лежала голова кого-то из надзирателей, с мертвыми, выпученными глазами и разбитым ртом. Кровь уже запеклась вокруг нее маленькой лужицей. Потом солдаты увидели располосованное чем-то острым тело. И еще – набитые трупами камеры, по ним, казалось, прошел нож гигантской мясорубки, раздробив, разрезав тела на отдельные части, фрагменты. В тесных помещениях среди окровавленных торсов валялись кисти рук, ноги, уши, разбитые черепа.
Пана затошнило, да и Успенский чувствовал себя не лучше. Заметив это, капитан предупредил:
– Здесь не блевать! Ишь, раскисли, штурмовики, а как барышни…
Стараясь подавить рвотный спазм, Пан запрокинул голову вверх, но и на потолке увидел кровавые смазанные следы. Успенский, откровенно зажав пальцами нос, продышался ртом, успокаивая встревоженное обоняние. А потом через весь коридорчик, осторожно переступая лужи подсохшей крови, вывалившиеся из вспоротых животов внутренности, перемешанные с порванной одеждой, обрубленные пальцы, бойцы прошли вслед за Мишиным до второго выхода из подвальной тюрьмы, выхода прямо в здание комендатуры.
Пан даже вздрогнул, ожидая, но не веря в то, что и там, внутри этого армейского оплота в чужом городе, будет то же самое. Но – нет. Ни трупов, ни следов «мясорубки» наверху не было. Хотя, при выходе из подвала их так же тщательно и настороженно проверили часовые комендатуры, как и при входе, только сейчас капитан Мишин продемонстрировал карначу его перочинный ножик. И потом повел бойцов по грязноватым, полузатоптанным кровавым следам на второй этаж, к своему кабинету. Следы вели именно туда. А возле кабинета их встречал таинственный штатский. Тому явно не нравилось стоять так долго, он переминался с ноги на ногу, перебрасывал из руки в руку трость, но упорно не уходил от дверей приемной кабинета Мишина. Рядом с ним, чувствуя себя не в своей тарелке, маялся офицер в общевойсковых майорских погонах, и почему-то с пистолетами «наголо» в каждой руке.
– Все видели? – задал Егор Алексеевич излишний в такой ситуации вопрос и, заметив судорожные кивки бойцов, добавил: – Значит, еще не все… Проходите…
Приемная капитана Мишина напоминала еврейскую квартиру после черносотенного погрома. Нечто подобное Пан видел когда-то в кино, потому у него и возникла такая ассоциация. Перерубленный пополам и разбитый барьерчик, покосившийся письменный стол, вскрытый и изуродованный, будто ударами кувалды, сейф, разнесенные вдребезги цветочные горшки. Посреди этой вакханалии Пан не сразу заметил тело Насти, как-то скромно лежащее в углу. А заметив, едва сдержался, что бы не рвануться туда – на помощь. Полсекунды спустя он сообразил, что никакой помощи уже ненужно, что капитан Мишин, да и этот, в штатском, не бросил бы раненную девушку просто лежать в уголке.
– Она плохо умерла, – жестко и сухо сказал за спиной штатский.
– Почему? – Пан хотел спросить «за что?», «кто это сделал?», «как же так получилось, что в здании, битком набитом солдатами, убивают именно её, эту молодую и очаровательную девушку?», но получилось у него только одно слово: – Почему?
– Пойдемте отсюда, – скомандовал штатский, – в кабинете капитана – то же самое, только без жертв.
Пан и Успенский послушно вышли вслед за Мишиным из приемной и прошли вместе со штатским и армейским майором по широкому коридору в другое крыло бывшего губернаторского дворца. Тут, в просторной, больше похожей на зал, комнате, заставленной столами и раскладушками, их ждала невысокая блондинка в возрасте чуть за тридцать, одетая в полумужской пиджак, белую блузку и короткую юбку.
Прямо на письменном столе она расставила семь стаканов, тарелку с черным хлебом, две бутылки водки, бутылку коньяка. Когда в комнату вошли Октябрьский с майором-телохранителем, Мишин и бойцы, женщина споро и как-то по ювелирному точно разлила по стаканам водку, один из них накрыла кусочком хлеба и отставила в сторону.
К столу подошли все вместе, понимая – в такой ситуации нет офицеров и солдат, начальников и подчиненных. Егор Алексеевич взял стакан первым, сказал сухо, кивнув на поминальный:
– Земля им пухом…
Все молча выпили. Под грохот возвращаемых на стол стаканов, показавшийся Пану нестерпимым и оглушающим, Октябрьский спросил у особиста:
– Ну, закончили там везде эксперты?
Мишин кивнул:
– Подвал и приемную обработали. В своем кабинете я сам разберусь, вряд ли там найдется что-то особенное и интересное для экстренной экспертизы…
– Хорошо, тогда, как говорилось у Шекспира: «Унесите трупы, скомандуйте дать залп». Распоряжайтесь дальше, товарищ капитан, привлекайте нашего доктора, если хоть в чем-то возникнут сомнения по поводу следов. Идите, – приказал Октябрьский. – А я пока поговорю с ребятами…
*
Когда за вышедшим капитаном захлопнулась дверь, Егор Алексеевич со вздохом пристроился на стуле, пояснив бойцам:
– Старость – не радость, не могу долго стоять или ходить… Да и сидеть – тоже, – он угрюмо засмеялся, – вот так и кручусь… Присаживайтесь и вы. А ты, лейтенант, подежурь-ка за дверью, меньше слышишь, дольше живешь…
Когда обрадованный лейтенант с майорскими погонами вышел из комнаты, Октябрьский, наконец-то, представился бойцам.
– Как-то впопыхах, да этими неприятными хлопотами об этикете совсем забылось… – покачал он головой. – Да и сбивает, что я вас знаю, пусть и заочно. Так вот, я Егор Алексеевич, если по фамилии, то Октябрьский. А это – Марта Кох. Она зовет меня на германский лад Георгом, не обращайте внимания. Про должности и полномочия свои я лучше промолчу. А то ведь только что лейтенанту говорил: «Меньше знаешь, дольше живешь», но это так, юморок у меня такой. Нервный…
А вытащил я вас, ребятки, сюда не просто так. Свои кошмары вы и в боях посмотреть успеете, это к тебе, Пан, относится, старший сержант-то уже насмотрелся, даже и похлеже, небось…»
То, что дальше рассказал Октябрьский, человек в странной одежде, с неограниченными, как оказалось, полномочиями, раз так легко и непринужденно озадачивал капитана Мишина, выходило за рамки обыденной атаки диверсионного отряда на военный объект.
Сразу после полуночи, некто или нечто, ворвалось в подвальное помещение через запасной вход. Охрана, надсмотрщики, а потом и задержанные были истреблены с ненужной жестокостью в течение буквально нескольких минут, после этого некто или нечто прорвалось на второй этаж, разнесло в хлам приемную и кабинет капитана Мишина, убив его секретаршу и полдесятка солдат и офицеров комендатуры, пытавшихся задержать или ликвидировать это нечто.
Сейчас, под руководством Мишина, проходят следственные мероприятия, делаются экспертизы. Но это уже рутинная, обязательная работа «постфактум». А вот пригласил бойцов в комендатуру Октябрьский для работы оперативной. Потому как…
– Из всех задержанных исчезла бесследно только та, ваша, мулатка, – пояснил Егор Алексеевич. – Остальных, худо-бедно, смогли собрать и опознать из тех частей, что остались…
– Вы хотите про нее что-то узнать? – вклинился в паузу старший сержант. – Так и я, и Пан отчеты товарищу капитану написали. Все, как было.
Октябрьский не стал говорить бойцам, что в суматохе нападения и сразу после него, когда обследовали подвал, идентифицировали погибших, и он, и сам капитан Мишин как-то забыли про бойцов, и сообразили, что тем также может грозить опасность, как опасным свидетелям, только после того, как обнаружили вскрытый сейф капитана. Очень было похоже, что некто или нечто пытался найти и уничтожить все следы пребывания в комендатуре загадочной мулатки. Вот только после этой догадки капитан и поднял по тревоге караул батальона личным звонком, сообщив о направляющейся в их сторону диверсионной группе. Впрочем, как выяснилось позже, тревога эта коснулась только дежурной смены, выведенной на посты для усиления, а вот начальство в лице комбата и его заместителей карнач тревожить не стал. «Что такое диверсионная группа? Человек десять-пятнадцать. А мы предупрежденные – отобьемся, как нечего делать», – решил капитан Володин, дежуривший в эту ночь по батальону.
– Отчеты ваши, конечно, найдутся, – согласился Октябрьский. – Вот товарищ Мишин наведет порядок в своем кабинете, и всё отыщет и мне покажет. Впрочем, показывать-то и не надо, он и так всё успел рассказать подробно.
Пан смутился, стрельнув глазами в Марту. «Опять про то, как я с этой мулаткой кувыркался, – подумал он. – И опять при женщине…». Он вспомнил погибшую Настю, и в горле встал неожиданный комок. Пришлось сглотнуть, хорошо хоть ни Октябрьский, ни Успенский на это судорожное движение кадыка у Пана особого внимания не обратили.
– У нас сложилось совместное мнение с капитаном, – продолжал Октябрьский, – что приходили именно за мулаткой и смогли её освободить. Следы их: её и еще кого-то, – обрываются за парком, там их ожидала машина. Теперь у меня будет просьба к тебе, Пан. Ты больше всех общался с этой загадочной девицей. Причем, в неформальной обстановке. Подумай, напрягись, постарайся вспомнить… говорила ли она о своих друзьях, знакомых, приятелях здесь, в городе… или в пригородах, вообщем, поблизости?
Пан сообразил, что интимные подробности его общения с мулаткой сейчас уже отошли на второй план, теперь важнее, о чем и как они с ней общались. Но ведь общались-то без знания языка друг друга, на каком-то эмпатическом (Пан и слова-то такого не знал), душевном уровне. Но – понимал же он её, когда мулатка говорила о своем доме далеко на юге полуострова, о большой семье… Или она имела в виду юг не этого совсем полуострова? и под семьей понимала нечто гораздо большее, чем понимают обычные люди?
– Товарищ Октябрьский, не помню, – понуро сказал Пан. – Не было, вроде бы, о друзьях ничего. Да и потом, как товарищ капитан говорил…
– Стоп, – скомандовал Егор Алексеевич. – Всё забудь, что было потом. Выкинь из головы, постарайся вспомнить, о чем вы тогда общались… Сергей, я понимаю, тебе сейчас это сделать нелегко, да и общались вы не словами, но… постарайся…
– Можно пробовать гипноз, – с чудовищным акцентом сказала Марта, внимательно прислушивающаяся к разговору, но до сих пор молчавшая.
– Гипноз попробовать можно было бы, если б под рукой был наш гипнотизер, которому можно доверить разговор на такие темы, – грустно сказал Октябрьский. – Так что гипноз придется отложить до Москвы… А сейчас – вся надежда на человеческие мозги, которые никогда ничего не забывают…
Пан и в самом деле пытался вспомнить хоть что-то, но не мог. Постоянно всплывали строчки отчета, уже описанные события, псевдослова мулатки… и запах, мешался какой-то запах…
– Товарищ Октябрьский, – попросил Пан.
– Просто Егор Алексеич, – попросил тот.
– Егор Алексеич, а можно коньяк понюхать? Вот тот, со стола? – спросил Пан.
– Да хоть выпей всё, если это поможет, – Октябрьский дал знак, и Марта, сорвавшись с места, поднесла Пану открытую бутылку и стакан.
– Нет, хотя, может быть…
Пан слегка запутался в своих желаниях, но не стал продолжать, а просто закрыл глаза и, перехватив из рук Марты бутылку, принюхался к коньяку. «Точно, – всплыло в голове, – мы тогда точно такой и пили…»
Пили коньяк, мулатка валялась на постели, ластилась, то прижимаясь всем телом, то отстраняясь… водила ласково твердыми сосками по спине… говорила… не говорила… просто думала… про море, то есть про океан… берег океана… любимое место, где всегда можно укрыться от недоброжелателей, отдохнуть, восстановиться… нет, не восстановиться, подремонтироваться, исправиться, как-то так звучало…
– Берег, океан, – хрипло сказал Пан. – Было такое…
– В точку, – поддержал его до сих пор молчавший Успенский. – Там еще одна подруга, блондиночка, говорила, мол, хорошо в такие времена, когда, как у этой Шашки…
– Шаки, – перебил его Пан.
– Один черт, Шашки, – заупрямился старший сержант, – хорошо, как у этой Шашки, когда есть знакомые у моря, мол, всегда пропитание раздобудешь, да и на обмен рыбу пустить можно…
– И на каком языке она говорила? – дернул головой, как взнузданный конь, Октябрьский.