Текст книги "Амбарцумян"

Автор книги: Юрий Шахбазян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 22 страниц)

Амазасп Асатурович так пишет в своих воспоминаниях о поступлении в Лазаревский институт:

«По прибытии я немедленно отправился в Лазаревский институт, который находился в Армянском переулке (сейчас посольство Армении). Меня, конечно, швейцар не впустил в институт, но, заметив такую необычную фигуру, без пальто, выкрикивающего с ужасающим акцентом "Я хочу дрректора", учащиеся мгновенно плотным кольцом окружили меня и стали интересоваться, откуда я и почему в такое неурочное время явился в институт. В это время подошёл и один из воспитателей института – Ерванд Фадеевич Тагианосян. Я рассказал, откуда я и с каким трудом доехал до Москвы.

– Я из Басаргечара и хочу учиться! – объяснил я. – Мне дрректора нужно… Хочу поступить Институт…

Как сам воспитатель, так и ученики не вполне поняли, что значит "Басаргечар". Пришлось им подробно ответить на вопросы о Басаргечаре, о подробностях своего путешествия в Москву, о приключениях и сидениях за решёткой и о твёрдом желании поступить в Институт. Ученики, раскрыв глаза, жадно слушали мою Одиссею, сопровождая её возгласами: "Молодец, юноша! Настоящий герой! Это армянский Ломоносов! Принять, принять его в Институт!" Между тем внимательный Тагианосян всё ещё продолжал своё "исследование" необыкновенного и странного факта.

– Прямо не верится! Да, послушайте, это ведь нечто невероятное! – говорил он стоявшим тут же ученикам старших классов.

– Так, значит, ты хочешь теперь же поступить в Институт? Разве не известно там, на Кавказе, что для поступления в Лазаревский институт требуется соблюдение длительных формальностей, поступление в кандидатуру и т. д.? Значит, ты, явившись сюда прямо с вокзала, хочешь быть теперь же принятым?

– Да, – дерзко заявил я. – Хочу немедленно же поступить, хочу учиться, как вот они, эти ученики учатся! Где дрректор?

Ученики хором подтвердили:

– Принять, немедленно же принять его! Это армянский Ломоносов!

Тагианосян впал в большие размышления. О немедленном приёме не могло быть и речи. Как быть? А ученики всё более шумно и категорически кричали, требовали:

– Принять, немедленно принять! Это выдающийся случай! Приютить в Институте!

Больших, очень больших трудов стоило Тагианосяну успокоить ученическую массу. Он решил: "Надо поместить его вне Института, ибо без разрешения начальства нельзя его оставлять в стенах Института…" Решили вызвать заведующего Каспаровским приютом, помещавшимся тут же, недалеко. Он явился, но заявил, что нет возможности поместить меня в приют. Однако он взялся устроить меня в другом месте. Вместе с тем Тагианосян и ученики 8-го класса обязались на следующий день доложить о случившемся директору Института и просить о приёме. Совершенно успокоенный, я ушёл с заведующим приютом.

В местной армянской церкви работал звонарём некий Карапет. У него-то и поместили меня. Он принял меня, как Богом посланного, родного сына. У него я жил дней 10 в ожидании, что меня вызовут. Но не тут-то было. Доклад директору не был сделан. Я сильно нервничал, метался из стороны в сторону. Карапет быстро понял причину моей тревоги. И вот однажды он предложил: "Не лучше ли было бы самому представиться директору Института с просьбой?" Это предложение разрешило всё. Утром Карапет повёл меня и указал местожительство директора.

Лазаревский институт восточных языков, состоявший из трёх лицейских курсов, где преподавались восточные языки, и гимназического отделения, представлял собой выдающееся, крупное общественно-культурное учреждение, основанное армянином Лазаревым в начале XIX века – учреждение, сыгравшее весьма значительную роль в деле изучения и распространения армянской культуры и языка. Наряду с предметами гимназического курса здесь основательно изучались история и язык армянского народа. В Институте обучались, главным образом, дети армян.

В 1897 году директором Института был известный учёный, профессор Московского университета Всеволод Фёдорович Миллер – выдающийся языковед и филолог, учёный с большим именем. Он удачно соединял в себе исследователя по санскритологии, мифологии, иранистике, осетиноведению, кавказоведению, этнографии и фольклору, русскому языку и словесности.

Именно к нему и направился я. Миллер жил в здании Института. Когда я пришёл, подъезд был открыт. Тут меня встретила некая громадина – швейцар гигантского телосложения, с ужасно грозным взглядом.

Я робко подошёл к нему и спросил: "Можно к дрректору Института?" Швейцар грозно посмотрел и протрубил басом: "Вон убирайся! Какой дрректор?" Но я не унялся и решил попытаться ещё раз. Минут через двадцать я вновь подошёл и умоляющим голосом попросил: "Дядя! Разреши мне подняться к дрректору!" Увидев повторное покушение, он грозно посмотрел на свою жертву и ужасно зарычал: "Убирайся вон, мерзкий негодяй, а то растопчу тебя ногами!" Я быстро отошёл в сторону и решил, что здесь нужна хитрость и что открыто пробраться совершенно невозможно.

"Ведь не всё время это чудовище должно торчать здесь, у дверей, – думал я, – он неизбежно должен отлучаться… Вот тогда и нужно проникнуть в квартиру". К счастью, удобный случай не заставил себя ждать… Сыновья Миллера, студенты, спустились по лестнице, намереваясь уйти из дому. Немедленно же гигант-швейцар занялся подачей им шуб, калош и т. д. В это же время я, улучив момент, быстро, стрелой помчался вверх по лестнице и прямо вошёл в гостиную Миллера. Между тем гигант-швейцар, выпроводив сыновей директора, гневно, бешено, с пеной на устах прибежал за мной. Он грозно схватил меня, желая вышвырнуть вон. Но я, крепко зацепившись за диван, кричал: "Не уйду! Не смей меня трогать! Я хочу видеть дрректора!.."

Поднялся шум, и из смежной комнаты показалась весьма солидная, добрая на вид женщина. Это была жена Всеволода Фёдоровича. Увидев картину борьбы, она повелительно произнесла: "Что такое? В чём дело? Что случилось, Иван?" И прежде, чем гигант Иван успел доложить, заговорил я:

– Я дрректора хочу… Учиться я хочу! Неужели нельзя?.. Дама гневно посмотрела на швейцара и приказала:

– Как ты посмел обидеть мальчика? Не смей впредь этого делать!

Швейцар, этот грозный гигант, который показался мне непреодолимым и всесильным чудовищем, сразу же поник головой. Он, пристыженный и вполне укрощённый, молча удалился.

Директорша усадила меня на диван и сочувственно расспросила. Коротко, в нескольких словах, я поведал ей свою повесть.

– Ах, вот как! Ты учиться хочешь? Это хорошо! Молодец! И такой дальний путь прошёл! Это хорошо, молодец! Посиди, милый мальчик, а я сейчас позову директора. Ты ему всё подробно расскажешь.

Она удалилась в смежную комнату, и через 2–3 минуты в дверях показался тот, о ком я мечтал – директор Института, профессор Московского университета, выдающийся учёный Всеволод Фёдорович Миллер, который, с величайшей тонкостью в обращении, подошёл ко мне, протянул мне руку и поздоровался:

– Здравствуй, юноша!

Я встал, почтительно поклонился и робко произнёс: "Здравствуйте!"

Миллер оказался в действительности совсем не таким, каким я его представлял. В моём сознании он выступал в образе грозного, сердитого, мрачного, всё время занятого директорскими делами человека. В действительности он оказался лицом тончайших манер, с удивительно ласковым обращением. Его обаятельный образ остался в моём сознании, как светлый и идеальный образ настоящего учёного.

На все его вопросы я ответил подробно и обстоятельно. Профессор с большим любопытством слушал мой пространный рассказ и изредка, прерывая его, ласково вставлял: "Да, так, так, хорошо, молодец!"

– Знаешь ли ты, юноша, что поступить в Лазаревский институт трудно? – предупредил Миллер. – Надо ведь знать латинский и греческий языки! Да и по русскому языку ты, по-видимому, очень слаб! Вижу, ты очень плохо говоришь по-русски. А по другим предметам что-нибудь знаешь?

Я выложил всю свою учёность перед знаменитым профессором. Собственно говоря, я развязал тот умственный багаж, с которым покинул "Нерсесян"-семинарию.

– Юноша, я постараюсь помочь тебе, – одобрительно отозвался Миллер, – постараюсь сделать так, чтобы тебя приняли в Институт. Но это лично от меня не зависит. Я попрошу об этом князя Абамелик-Лазарева, почётного попечителя Института. От него зависит зачисление тебя в стипендиаты. Я попрошу и надеюсь, что он согласится. А теперь я пошлю тебя в одну армянскую семью, где ты будешь жить до поступления в Институт. Ты не торопись, всё будет хорошо.

– А скоро ли будет это? – поинтересовался я.

– Скоро, скоро! – сказал он. – Сейчас уже ноябрь. Надо тебе немножечко подготовиться, а в январе тебя примут в Институт.

Сказав это, Всеволод Фёдорович вручил мне две записочки. Одна из них была адресована Мкртичу Башинджагяну, брату известного армянского художника, содержавшему в Москве армянскую типографию, а другая была адресована известному богачу, миллионеру, Ованнесу Джамгаряну. В первом послании была выражена просьба приютить меня временно, до первых чисел января, с условием, что за пансион будет уплачено, как полагается. Во втором же послании профессор убедительно просил миллионера принять на себя расход за пансион и за тёплую одежду, в которой я сильно нуждался. Засим, обратившись ко мне, профессор сказал:

– Теперь ты пойдёшь в армянскую семью, где будешь жить. Всё остальное будет сделано. Завтра утром придёшь в канцелярию Института, где я дам тебе окончательный ответ.

На следующий день, рано утром я пришёл в канцелярию, где меня радостно встретил Миллер и, улыбаясь, сказал: "Поздравляю! Вчера вечером я послал телеграфное ходатайство князю Абамелик-Лазареву. И вот получен ответ, в котором дано распоряжение принять тебя стипендиатом Института. Теперь остаётся только подготовиться к экзаменам. Я уже распорядился, чтобы с тобой занимались ученики 8-го класса. Ежедневно ты будешь ходить в Институт на занятия".

В начале января состоялись экзамены. Объявили, что я принят во второй класс.

Во время учёбы в Лазаревском институте я не только усиленно осваивал предметы, но и оказался в числе преуспевающих. Вот описания личностей и характеров незаурядных педагогов Лазаревского института:

а) Кучук Иоаннисян и Карапет Кусикян – оба известны в армянской литературе своими работами. Первый из них известен как представитель консервативного течения мысли, а второй, наоборот, поборник свободомыслия и либеральных принципов в общественной жизни. Более того, Кусикян – яркий гуманист и тонкий педагог.

б) По русскому языку – Виктор Соколов и Виноградов (литературный псевдоним – Раменский). Первый известен в русской педагогической литературе своими учебниками, а второй был писателем, хотя и мало популярным. В педагогической деятельности Виноградова замечательным было то, что он прямо обожествлял Пушкина, превозносил его и считал его сильнее Гёте и Шекспира и по мощности творчества, и поэтической лёгкости языка. Виноградову удалось внушить ученикам чувство бесконечной любви к величайшему русскому поэту.

в) По математике – А. К. Флинк, хороший преподаватель с точки зрения методического и эффективного прохождения данного предмета. Однако моральной привязанности и любви к нему ученики не питали. Говорили, что он связан с жандармерией и информирует департамент полиции о состоянии в Институте.

г) Латинский язык блестяще преподавал П. Д. Первов. Он внушил нам глубокое чувство любви и преданности к античным авторам и искусству греко-римского мира. С отеческой любовью он относился ко мне, и умело направлял мою мысль к глубокому проникновению в изучении бессмертных писателей античности.

д) Греческим языком с нами занимался только что окончивший университет, неслыханный энтузиаст, ужасно увлекавшийся классическим миром, Липперовский. Он чертил на доске греческие буквы так, как жрец выполняет ритуальные священнодействия культа. Липперовскому я обязан первоначальными основами своих познаний в греческом языке.

е) Историю преподавал Кизеветтер. Он увлекательно рассказывал курс истории и заслужил среди учеников имя выдающегося учёного.

ж) Известный армянский общественный деятель, бывший инспектор Шушинской семинарии, Левон Саркисян был нашим преподавателем географии. По образованию биолог, Левон Саркисян часто делал отступления и вторгался в область биологии и дарвинизма. При таких отступлениях он сильно увлекался и увлекал своих учеников.

з) Ж. Ланге преподавал французский язык.

и) Протоиерей А. Попов преподавал Закон Божий. Он считался в Институте почти всемогущим и авторитетнейшим из всех учителей.

Несравненно в более тесном соприкосновении с учениками Института находились воспитатели. На них, собственно, и лежала обязанность повседневного ухода за учениками, обязанность морального воспитания и постоянного, непрерывного общения с ними. Таких воспитателей было семь.

Любимым воспитателем был Н. А. Аменицкий. Николай Андреевич был благожелательным, добрым, нравственно влияющим воспитателем. Он душой болел за нас, заботился, как отец о родных детях, краснел и волновался в случае больших шалостей и безобразных действий с нашей стороны, а в случае мелких шалостей он не реагировал никак, делая вид, что не замечает их. Иногда отъявленные шалуны позволяли себе глумиться над ним, дразнили его. В этих случаях он сильно краснел и начинал тихим голосом что-то бормотать. Тогда казалось, что будто он от внутренней душевной горечи плачет. Нравственной стороной своего характера Аменицкий имел сильное и облагораживающее влияние на учеников. Процесс постепенного формирования характера юношей, вследствие психической эластичности, обычно очень податлив влиянию подобных чутких и умилительно трогательных натур, какой была натура Николая Андреевича. Лично на меня он не только производил сильное впечатление, но оставил такие сильные следы в моей душе, что до сих пор я с умилением вспоминаю его светлый образ и отечески доброе ко мне отношение. Когда я слышу фамилию "Аменицкий", сразу и неизбежно, по закону ассоциации, в моей душе светит трогательный образ Николая Андреевича.

О воспитателе Е. Ф. Тагианосяне говорилось выше. Это был человек очень своеобразный, энергичный, обладавший большой силой воли. Образованный и довольно начитанный, он пользовался авторитетом среди учеников. Параллельно с работой воспитателя он заведовал ученической библиотекой. Был очень близок со мной и всячески старался оказать на меня благотворное влияние. Он убеждал меня относительно совершенства стиля и языка Флобера, Маколея и Тургенева, отрицая эти достоинства у Достоевского и Толстого. Он превозносил историческую концепцию Карлайля. По его настоянию я прочёл основные сочинения всех этих авторов. Скоро я пришёл к выводу, что воззрения Тагианосяна едва ли правильны, и потому между нами происходили горячие споры по литературно-научным вопросам».

На этом мы прерываем дословное цитирование воспоминаний Амазаспа Асатуровича и переходим к пересказу описания его жизни в Москве.

Помимо общей дружбы, связывавшей Амазаспа со всеми учениками, он имел тесный круг близких товарищей, вместе с ним проводивших часы занятий и досуга. Собирались они два-три раза в неделю, обсуждали вопросы, связанные как с изучаемыми предметами, так и с литературой вообще.

Этот кружок был организован лично Амазаспом, и основную его работу вёл он, централизуя вокруг себя всех остальных. Кружок работал с 1899 года и издавал ученический журнал под названием «Студиум». В журнале помещались статьи Амазаспа и работы других товарищей. Его сотрудником был и Ваган Терьян, в дальнейшем известный армянский поэт. По прочитанной литературе у них в кружке делались доклады, собеседования. Так, Амазаспом были прочитаны доклады: «Аналогии в учениях Ж. Ж. Руссо и Л. Н. Толстого», «Дарвинизм и библейская система». Все первоначальные поэтические опыты Терьяна проходили через руки Амазаспа и через кружок – Терьян их показывал Амазаспу и тот одобрял или отвергал. Журнал «Студиум» продолжал выходить в свет и после ухода Амазаспа из института, тогда товарищи по кружку встречались с ним уже на частной квартире.

По армянскому языку Амазасп был достаточно силён, и потому для прохождения курса особых усилий не требовалось. Прошёл он историю армянской литературы достаточно основательно, чтобы критически отнестись к творчеству любого автора. Кроме того, изучение армянской историографии дало возможность приобрести некоторые познания в арменистике. Параллельно с этим он прошёл курс древнеармянского языка (грабара).

Под опытным руководством Соколова и Виноградова он достаточно овладел русским языком и познакомился со значительным объёмом русской литературы. Любовь и проникновенное отношение к великим русским писателям он приобрёл именно в эти годы. Амазасп научился писать «сочинения» на литературные темы и серьёзно, грамотно излагать свои мысли. Глубочайшее обаяние русской литературы, внушённое преподавателями, стало нестареющим достоянием его духовной сокровищницы.

Изучение классических языков – латинского и греческого – обогащало интеллект и расширяло кругозор. Овладение этими языками и свободное чтение текстов открыли возможность непосредственного ознакомления с авторами античного мира. Институт дал ему первые основы знания античных авторов и вместе с тем знание истории классического мира и его искусства.

Его мысль по истории народов и государств развивалась под руководством опытного, увлекательного преподавателя, историка Кизеветтера, с которым Амазаспу часто доводилось особо, вне классных уроков, обсуждать и трактовать исторические события.

Особенно одиозным характером отличалась его критическая «агрессия» в области религиозных дисциплин. Дело нередко доходило до скандала, когда он бросал язвительные реплики с пафосом рассказывающему библейские отрывки законоучителю Попову. Протоиерей Попов немедленно же прерывал рассказ, и начинались «суд», грозное расследование и угрозы увольнения.

Так ровно, безмятежно проходили дни его пребывания в институте вплоть до сентября 1900 года, когда ему исполнилось 20 лет. До этого времени он пользовался большим авторитетом среди учеников. Кличка «армянский Ломоносов» ещё продолжала функционировать. Преподаватели и начальство считали его юношей, которого ожидает большое будущее. Столь же положительным было и отношение к нему московской армянской колонии. Умственное и моральное преуспевание продвигалось вперёд гигантскими шагами.

И вдруг в середине сентября случилось нечто неожиданное. Среди учеников пронёсся клич: сторонитесь Амбарцумяна! Он безбожник, развратитель юношества!..

Оказалось, что его травили исподтишка, самым немилосердным образом. Травили его враги – протоиерей Попов, инспектор Халатян, которого Амазасп часто называл «картошкой», и мракобес института Флинк. Оказалось, что за ним, за его беседами с товарищами, за обсуждением вопросов в кружке была установлена регулярная слежка. Содержание его доклада «Дарвинизм и библейская система» было известно высшим политическим органам. Им же были сообщены подробные сведения о прочитанном Амазаспом докладе «Французские предреволюционные материалисты». Ко всему этому присоединилось новое обстоятельство: в спальне под его подушкой были обнаружены крамольные книги – популярная брошюра «Экономическая система Карла Маркса» и «Происхождение человека» Дарвина.

Наконец пришёл день, когда его уволили. Но Амазасп собрался духом и предначертал новый путь обучения.

Помимо товарищей, на новой квартире в первые дни его навестили преподаватели Кизеветтер, Виноградов, Первов, Кусикян и воспитатели Вейнберг и Тагианосян. Это сильно ободряло его, обязывая по-прежнему энергично продолжать учение, не отчаиваться, а идти всё дальше и дальше. Однажды он даже получил приглашение от профессора В. Ф. Миллера, который дал ему дельный совет и помог поступить на подготовительные курсы Д. И. Борейша, обеспечив оплату учёбы.

Амазасп начал готовиться к экзаменам на аттестат зрелости, надеясь опередить своих товарищей по классу.

В 1902 году произошло событие, которое не может быть оставлено без внимания. Оно привело к знакомству с русскими поэтами – К. Д. Бальмонтом и В. Я. Брюсовым.

Однажды в кругу П. Абеляна, В. Манвеляна, В. Терьяна и других происходил оживлённый обмен мнениями о современной русской лирике, о сопоставлении её с армянскими поэтами, о их поэтических опытах. Много было сказано о «вождях» русских декадентов и символистов – о К. Д. Бальмонте и В. Я. Брюсове. Все они безапелляционно признавали большое значение этих поэтов. Подчёркивая это значение, многие говорили о какой-то таинственной, магически волшебной обстановке, в которой живут эти поэты.

– Они – какие-то недоступные олимпийцы, живут на высотах Парнаса, имеют дело с небожителями!.. Говорят, они, как жрецы, выполняют культ поэзии, и смертным не дано видеть их в божественно-поэтическом обличье… – так рисовался им образ жизни поэтов.

– А что, если я проникну в божественную их обитель, – самоуверенно заявил Амазасп, – познакомлюсь с ними, побеседую о поэзии!

Раздались радостные и поощрительные голоса:

– Это дело! Это прекрасно!

– Однако надо создать какой-нибудь разумный повод посещения! – крикнул Абелян. – Давайте решим, с какой именно целью?

– Это легко, совсем легко! Амазасп просто несёт им стихи на показ, с целью экспертизы, – пояснил Канаян, – с целью получения на них отзыва…

– Посылаем, – сказал Ханзадян, – четыре стихотворения. По одному из сочинений самого Амазаспа, Вагана Терьяна, Канаяна и Хачатряна. Это будет очень кстати: мы получим сравнительную оценку творчества наших поэтов!

– Но ведь они не знают армянского языка… Очень просто: мы переведём и пошлём переводы!

Решили принять это предложение. Через два дня переводы были готовы. К ним присоединили одно из стихотворений Аветика Исаакяна.

– Это для того, чтобы узнать мощность поэтической силы самих экспертов. Посмотрим, как они отнесутся к нашему замечательному поэту.

Они вышли на улицу, и шумное «паломничество» двинулось к цели. Бальмонт жил тогда в районе Тверской улицы. Группа остановилась у подъезда, и Амазасп смело вошёл. Его любезно принял солидный, с короткой заострённой бородкой человек средних лет – по виду ему можно было дать чет 35–40. С широким лбом, с довольно большой, покрытой вьющимися до самых плеч русыми кудрями, головой. Он произвёл на Амазаспа весьма выгодное впечатление. Амазасп назвал себя и объяснил цель своего посещения. Бальмонт слегка улыбнулся и пригласил его сесть. Первое впечатление свидетельствовало, что на его серьёзном и мрачном лице улыбка показывается редко, и Амазасп в его взгляде уловил тенденцию религиозно-мистических устремлений. Однако никаких жреческих, олимпийских, тем более таинственных обстоятельств в его обстановке он не заметил. В простой маленькой комнате, служившей ему кабинетом, стоял приставленный к стене письменный стол, и он, занимаясь, лицом был обращён к стене. Голос у него был мерный, музыкальный.

– Так, значит, вы хотите узнать моё мнение о вашей поэзии? – тихо произнёс он и спокойно открыл предложенные ему листы. – Хорошо, хорошо!

Он прочёл все пять стихотворений и, отложив их в сторону, спросил:

– А кто их авторы? Конечно, это вещи разных авторов!

– Ученики! – сказал Амазасп.

Тогда он начал рассматривать каждое стихотворение в отдельности.

– В этой вещи, – начал он свою экспертизу, – ничего не годится. В ней нет ни мысли, достойной поэзии, ни поэтической формы, ни настроения. Это прямо не годится, – отметив лист синим карандашом, возвратил его Амазаспу. Забракованное стихотворение принадлежало Хачатуряну. Засим, весьма внимательно, местами повторяясь, он прочёл второй лист и с заметным воодушевлением произнёс: – Вот это я понимаю! Автор этой вещи будет, несомненно, поэтом! Кто он? Передайте ему мой привет. Скажите, что ему следует шагать вместе с музой.

Такой положительной оценки удостоилось стихотворение Вагана Терьяна.

Взяв два других листа и прочитав их, Бальмонт решительно отозвался: в этой вещи есть некоторая поэтическая мысль, но она слишком тривиальна, что касается формы её, то она совсем не годится. Это было стихотворение Канаяна.

– Вот это стихотворение отличается сильной, бурно выраженной мыслью, но форма его грубая, неразработанная! – Это был отзыв о стихотворении Амазаспа.

Наконец он взял лист со стихотворением Аветика Исаакяна. Бальмонт его прочёл, положил перед собой и спросил:

– И это стихотворение принадлежит перу ученика?

Амазасп, кривя душой, ответил положительно.

– Не может быть! – категорически заявил он. – Это – творчество большого мастера! Его автор – крупный поэт! Он не шутит божественным даром!

Экспертиза окончилась. Поблагодарив, Амазасп вышел, и всё паломничество шумно направилось к Брюсову.

Пришли. Товарищи остались ждать у подъезда, а Амазасп вошёл. Открывшая дверь женщина указала ему комнату с левой стороны. Это была обширная зала с таинственным полумраком. В противоположном конце её, в углу, стоял довольно высокий пьедестал, а на нём высокая, окутанная чёрным покрывалом, кафедра. За этой кафедрой, на высоком постаменте стояло покрытое чёрной вуалью оригинальное кресло, на котором восседал олимпийский жрец. Это был молодой человек, лет 25–30, высокого роста, одетый в длинную чёрную ризу, как подобает жрецу, с весьма выразительным лицом, выдающимися скулами и с большим выпуклым лбом. Густые, тщательно закрученные усы и тяготеющая книзу бородка придавали его лицу оттенок строгой организованности. В противоположность Бальмонту, можно было думать, что он мыслит порывисто и предрасположен к резким переходам от одного настроения к другому.

Не успел Амазасп переступить через порог в «таинственный храм», как громко-протяжно раздался «жреческий» голос:

– Кто из смертных хочет переступить порог моего святилища?

– Это я, поклонник Аполлона, – ответил Амазасп, убеждённый в жреческом сане вопрошающего, – явился просить высокого покровительства жреца. Разрешите вступить в эту божественную обитель!

Услышав его просящий голос, Брюсов встал, торжественно спустился по ступеням постамента и подошёл к нему.

– А что вы, молодой человек, ищете в этом храме искусства? – спросил Валерий Яковлевич.

– Ищущий обретёт! – воскликнул Амазасп и сообщил о цели своего прихода.

Поэт, глава декадентов, дополнительно осветил комнату, подошёл к дивану, расположенному у стены, против его кафедры, сел и пригласил Амазаспа занять место. Он бегло прочёл изложенные на листах стихи, потом взял большой карандаш и стал отмечать. Оказалось, что его мнение полностью совпало с мнением Бальмонта.

Экспертиза была окончена. С радостью, ликуя, группа возвратилась домой. Общая радость была вызвана сообщением о победе Аветика Исаакяна и тем, что Вагану Терьяну был указан славный грядущий путь.

Вскоре экзамены на аттестат зрелости были сданы более чем удовлетворительно. Особого упоминания заслуживает испытание по русской литературе. На экзамене была задана тема «Сатира и юмор Гоголя». На эту тему Амазасп написал 15 страниц.

С 1902 года Амазасп стал посещать лекции на юридическом факультете Московского университета. Оставил он несколько характеристик университетских профессоров. Первая лекция, которую он прослушал как студент Московского университета, представляла собой «введение» в науку – энциклопедию права. Читал её профессор Новгородцев, человек обширной эрудиции и блестящего ораторского дарования. Его лекции он слушал до конца учебного года. Более того, он сблизился с группой студентов, поклонников Новгородцева. С некоторыми из них он даже раза два был на квартире профессора, где велись беседы по основным вопросам правоведения.

Из числа других профессоров Московского университета он прослушал Самоквасова (по истории русского права), Мануйлова (по политической экономии), Ключевского (по русской истории), Умова (по физике) и др. По воспоминаниям Амазаспа, А. А. Мануйлов был человеком большого ума, самостоятельного научного мышления, универсальной эрудиции, с чутким общественным характером. Охотно вступал он в дискуссию со студентами по всевозможным вопросам науки, особенно же о трудовой теории стоимости, о капиталистической системе производства, о неизбежности социальной революции и т. д. Основные экономические взгляды Амазаспа сформировались под влиянием именно Мануйлова, с которым он сблизился более тесно после революции 1917 года, когда тот, в результате развернувшихся событий, оказался в Тбилиси.

Помимо курсов, прослушанных Амазаспом в 1902/03 учебном году по юридическому факультету, он почти регулярно слушал лекции Ключевского по русской истории. Талантливый лектор, блестящий оратор, вдохновенно излагавший историю русского народа, Ключевский заполнял сердца студентов пламенной любовью к науке, к великому прошлому русского народа и к освободительной функции человеческого разума. Яркие впечатления от лекций Ключевского он сохранил навсегда.

В 1903 году у Амазаспа уже были многочисленные рукописные стихи, как оригинальные, так и переводные (переводы Байрона, Шелли, Лермонтова, А. Толстого, Надсона, Гесиода и др.), которые были готовы к изданию в Тифлисе.

Учебный год окончился, но Амазасп испытывал недовольство характером приобретённых им знаний.

Университет, как высшее учебное заведение, как рассадник науки, в его представлении сиял, как высшее, облагораживающее учреждение. В таком аспекте он, естественно, ждал радикальных преобразований своего интеллекта. В действительности же, его знания обогатились весьма незначительными новыми данными. Требование к научным основам филологии и юриспруденции у Амазаспа гипертрофированно возрастало и, соответственно, росла неудовлетворённость университетским преподаванием.

Однако в течение почти всего ноября Амазасп без пропуска посещал лекции по юридическому и по историко-филологическому факультету. Но однажды к нему приехал его друг Манвелян и между делом заметил: «Говорят, науки, в особенности гуманитарные, замечательно поставлены в Санкт-Петербургском университете. Там преподают такие светила, как Таганцев, Фойницкий, Введенский, Зелинский, Петражицкий и другие, которые пользуются мировой славой. Если бы мне представился выбор университета, то я, несомненно, предпочёл бы Петербургский». Это мнение, хотя оно никем и не было поддержано, сильно запечатлелось в сознании Амазаспа. Всю ночь он обдумывал этот вопрос и пришёл к необходимости переезда в Санкт-Петербург.

Немедленно он отправился в университет, представился его ректору, профессору Тихомирову и попросил выдать ему документы. Получив документы, он без оглядки помчался домой и собрался в путь. В тот же вечер он выехал из Москвы в Санкт-Петербург.