Текст книги "Театр в квадрате обстрела"

Автор книги: Юрий Алянский

Премьера началась в пять часов пополудни.

Обстрел в этот день, 7 ноября, велся по городу яростный. Но кого в Ленинграде можно было испугать или хотя бы удивить обстрелом на втором году войны и осады?

Зрительный зал театра постепенно заполнялся до краев. Вишневский излучал крайнюю торжественность. Он успел до первого звонка зайти за кулисы, сказать несколько ободряющих слов артистам, а Нине Ивановне Болдыревой вручить символический подарок: брошь в виде агатового якоря, отделанного серебром.

– Роль Кисы не принесет вам симпатий публики, – сказал он. – Пусть вас утешает этот якорь надежды.

В креслах партера и ярусов рассаживались военные и штатские, писатели и политработники, исхудавшие ленинградцы и возбужденные виденным за день писатели из Москвы. Три месяца назад большинство этих людей слушало в Филармонии Седьмую симфонию Шостаковича, музыку, созданную в осажденном Ленинграде. Теперь им предстояло увидеть созданную в осажденном Ленинграде героическую музыкальную комедию, блокадную оперетту!

Здание Александринки сохранилось внутри полностью. Тускло мерцала старая позолота. Поблескивал под ногами паркет. В фойе стоял позабытый киоск с надписью «Мороженое». Все той же оставалась бархатная обивка кресел… Но вот свет померк. За дирижерский пульт в оркестровой яме встал один из создателей музыки к этому спектаклю Николай Минх. Музыканты сухими, прозрачными руками подняли смычки и трубы. Загремела увертюра. И пошел кверху малиновый занавес. Сравнительно недавно, в самый канун войны, этот занавес открывал знойный испанский пейзаж, и на его фоне зрителям являлся Дон Кихот; гостиную красивого барского дома на одной из улиц губернского города О., «дворянское гнездо», где родилась и умерла любовь Лизы и Лаврецкого. Теперь занавес открыл пирс энской военно-морской базы и палубу маленького связного катера «Орленок». Вдали синело море.

Из люка медленно вырастает длинная, тощая фигура машиниста Миши – Королькевича, и в зале сразу же возникает веселое оживление.

Краснофлотцы на пирсе возводят торжественную арку. Это готовится к встрече ушедших в поход балтийцев комендант базы Чижов. Выход, вернее – вылет на сцену Чижова – Янета с цветами, в парадном кителе, вызывает в зале взрыв смеха. Это объясняется не только тем, что появление комического артиста заставляет срабатывать известный зрительский рефлекс: многие зрители – моряки узнают в Чижове его прототип. Чижов придирчиво осматривает арку. Ультрабереговой служака, он грозит краснофлотцам «повышибить из них этот береговой дух» и предается мечтам:

– Если бы я был высоким начальством и прибыл на встречу героев, я бы первым делом спросил: «А кто обеспечил такое исключительное обслуживание, тем самым способствуя успеху боевой операции и поднятию политико-морального состояния бойцов и командиров данного соединения?» – «Техник-интендант второго ранга Чижов Э. Л.» – «Где же он? Покажите мне его». Чижов является. «Как, товарищ Чижов, вы при своем огромном административном опыте до сих пор никак не отмечены? Не может быть… Напомните мне про товарища Чижова… Желаю успеха, Эдуард Лукич, звоните».

Сразу завоевывает любовь зрителей Жора Бронза – Свидерский. Его манера выражаться веселит и восхищает зал:

– Интересуюсь за Советское Информбюро… Меня душит смех… Мерси за разъяснение – можете быть свободны… Ше ты задумался, Миша? Я замечаю в твоих глазах какой-то невыносимый блеск. Миша, не вздыхай так, ты разрываешь мне сердце…

Из похода возвращаются катера. Торжественная встреча. Таких встреч немало было в то лето в Кронштадте. Среди моряков на пирсе – красивая девушка, комсомолка с Выборгской стороны. Катерники сходят на землю, звучит их песня, отдается рапорт о победно завершившемся походе. Тоскует только команда «Орленка» – им не поручают серьезных операций, а как хочется морякам показать, на что способен их маленький, но смелый «Орленок»! В ответ на меланхолические вздохи Миши, на горестные сетования старого боцмана Силыча Жора – Свидерский взрывается:

– Ше вы каркаете? Ше вы играете мне на нервах? Товарищ командир! Ше эти шакалы вгоняют меня в тоску? Душа горит.

Но и у самого товарища командира лейтенанта Кедрова душа горит. Он рвется в поход. И вдруг – редкая, счастливая удача! Появляется командир соединения и передает лейтенанту секретный приказ: ночью выйти в море и высадить на вражеском берегу разведчика. Если обнаружат – драться до последнего. В крайнем случае – взорвать катер.

Между тем начинается концерт по случаю возвращения из похода боевых катеров. Первое отделение – самодеятельное, силами команды «Орленка». Вперед выступает Жора:

– Для начала в своем репертуаре выступит артист Георгий Бронза. Попросим! (Аплодисменты.) Еще! Еще! Он это любит! Где вы, товарищ Бронза? Ах, это я. Пожалуйста!

 
На Молдаванке музыка играла,
Там веселился молодой матрос…
 

Свидерский поет лукаво и задушевно. Слушают моряки на пирсе. Слушают моряки в зрительном зале.

 
Мы уплывали и возвращались.
Парней одесских знают все моря,
Но никогда мы так не волновались,
Когда родной мы видели маяк!..
 

Лейтенант Кедров – артист Кедров – следом за Бронзой поет матросскую песню о кочегаре:

 
Товарищ, мы едем далеко,
Подальше от грешной земли…
 

И затихает зал, взволнованный матросской судьбой. И вдруг – чей-то голос:

– Шефы приехали! Артисты Ленинградского театра музыкальной комедии!

Они приехали к героям спектакля, как ежедневно приезжали к морякам, защищавшим Ленинград.

Жора объявляет солистов театра Пельцер и Камкова. Оркестр дает широкий, мощный аккорд, и начинается матросский танец – матлот. Пельцер – в матросском костюме, в брюках. Каждое движение отточено, темп нарастает. Матлот переходит в «Яблочко». Пляска Пельцер становится феерической… Вернувшись домой, Пельцер найдет в преподнесенной ей вазе записку, написанную Вишневским с его обычным обращением: «Привет!» и подписанную всеми тремя авторами: «И в концерт моряков – как бомба ворвалась Пельцер… Ваш танец синтетически показал все пляски и ухватки моряков за 25 лет. Сделано блистательно. Примите скромный подарок».

На пирсе энской военно-морской базы быстро наступает ночь. Все расходятся, только Киса, кокетливая знакомая Эдди Чижова, почему-то норовит задержаться подольше. «Орленок» готов к выходу в море. Ждут только разведчика, чтобы доставить его на вражеский берег. И вот закутанная в плащ фигура подходит к трапу. Пароль верен. Но что это? Кедров узнает Елену! Значит, в логово врага пойдет она?!

Падающий занавес возвращает зрителей к действительности.

Первая картина второго акта передает обстановку жизни блокадного города. Место действия – дамская парикмахерская на Невском. Здесь сидят женщины, сидят в очереди, чтобы сделать прическу и маникюр. В авоськах – бутылочки с керосином, вознаграждение мастеру Ардальону Васильевичу. Пузырек с керосином – целое богатство. Прическа и маникюр – едва достижимая роскошь, расточительство. Эти приметы жизни говорили о блокадном быте не меньше самых подробных и пространных описаний.

Приходит Киса, за ней – Чижов. Он ревнует Кису к мастеру, с которым та о чем-то шепчется. Чижову начинает казаться, что он где-то видел этого человека. А Киса шепчется с мастером отнюдь не о прическе. Это встреча шпионки с начальником разведывательной группы. Передаются сведения о ночной операции катера «Орленок». Артистка Болдырева перевоплощается: Киса из лукавой и кокетливой чаровницы превращается в холодного, расчетливого врага. Чижова озаряет воспоминание: он видел этого типа в Гамбурге, когда перед войной служил ресторатором на пароходной линии Ленинград – Гамбург. Значит, парикмахер – фашист. Чижова охватывает ужас. Ему уже не до ухаживаний. Что делать?

…А катер «Орленок» подошел к заданной точке Финского залива. Елена прощается с лейтенантом Кедровым – между молодыми людьми возникли лирические отношения. Может быть, им суждено сразу оборваться?.. Прыжок. Разведчица исчезает в волнах.

Квартира немецкой разведки. На стене – портрет Гитлера и фашистский флаг со свастикой. Офицеры ждут из Ленинграда агента под шифрованным номером «06». Появляется Елена. Ее встречают галантно, предлагают стакан вина. Елена поднимает бокал и поет вызывающую песню разведчицы, слова которой имеют второй план – непонятный фашистам и очевидный для зрителей:

 
На лице моем – черная маска,
Пусть в засадах враги сторожат,
Где с дороги свернет даже смелый с опаской —
Я, девчонка, иду не дрожа…
И одна лишь звезда надо мною
Там сияет всю ночь в вышине.
Я вам тайны своей ни за что не открою,
Но свою вы расскажете мне!
 

После многочисленных арий прекрасных покорительниц мужских сердец Лидия Колесникова пела песню разведчицы, созвучную событиям времени и принадлежащую девушке-ленинградке, каких сотни сидели в зрительном зале. Сейчас эти девушки слушали любимую артистку затаив дыхание, позабыв даже о приготовленных для нее цветах.

Смелая разведчица получает интересующие ее документы. Но в этот момент приходит донесение, переданное Кисой парикмахеру. Елена разоблачена. И тогда девушка бросает в лицо фашистам слова ненависти и презрения.

Колесникова еще на репетиции тревожилась, как произнести монолог своей героини. Артистка вспоминала, как играл этот эпизод пьесы Всеволод Вишневский во время генеральной читки. Тогда многие плакали. Помнила артистка и записку Вишневского, присланную перед самой премьерой: «Сцена в гестапо – одна из сильнейших сцен в спектакле. Ввиду того, что советское правительство требует международного суда над Гитлером, необходимо обыграть портрет Гитлера. Поймите эту политическую сторону спектакля. Елена должна срывать портрет и флаг, вызывая конкретную политическую реакцию зрительного зала. Советская девушка, указывая на портрет Гитлера и мужественно говоря, что попадет и этому, делает нужное сценическое и политическое дело».

Современному читателю слова драматурга, да и сам эпизод пьесы могут показаться немного наивными. Не забудем, однако, что речь идет об оперетте. Драматурги учитывали ее законы. Свои дополнительные законы диктовало время. Воображение зрителей, воочию видевших ужасы войны и блокады, требовало от искусства прямых и простых решений. Людям хотелось видеть, как будет сорван со стены портрет ненавистного, оголтелого выродка. И авторы пьесы чувствовали это. Тем важнее было сочетать политическое звучание спектакля с его эмоциональным воздействием. Поэтому монолог Елены становился одним из центральных звеньев постановки.

Артистка решила отказаться от привычных в старых спектаклях эффектных поз, по-опереточному звонких интонаций. Она говорила сейчас от сердца русской девушки, готовой ради счастья родины пойти на смерть:

– Куда бы вы ни крались, ни кинулись, – всюду Россия… Россия стала родной, дорогой всем людям, всем, у кого сердце в груди, живая душа… Когда думают о борьбе, о крахе и смерти Гитлера, говорят Россия!

В одном из кресел затемненного партера сидел старший лейтенант артиллерист Нестеров. Он еще раньше читал отрывки из пьесы «Раскинулось море широко» в газете, а сегодня случайно попал на премьеру. Вечером, вернувшись в свою часть, он напишет артистке: «Я совершенно не знаю Вас, но никогда не забуду образ ленинградской девушки Елены, созданный Вами. Образ, который я представил себе тогда, темной ночью, в землянке переднего края, – этот образ я увидел на сцене. Его, мой образ, создали Вы, как будто подслушав меня. Спасибо Вам за Вашу прекрасную игру, захватывающую, заставляющую забыть разницу между сценой и жизнью. Спасибо за Елену».

…Приближается развязка. Немцы взбешены. За дверью раздается стук чьих-то тяжелых сапог. Офицер, разоблачивший Елену и вызвавший конвой, кричит:

– Эй, сюда! Взять!

Дверь распахивается.

На пороге – лейтенант Кедров, боцман, Миша и Жора. Они решили прорваться к берегу и спасти девушку. Теперь надо вместе с захваченным немецким офицером выйти обратно к спрятанному в камышах катеру. Но фашисты уже подняли тревогу…

Третий, последний акт. На пирсе нашей базы с нетерпением ждут возвращения «Орленка». Командир соединения катеров благодарит Чижова за помощь в разоблачении парикмахера. Полдела сделано. Остается таинственный «06».

– Задушил бы своими руками! – страстно говорит помрачневший Чижов.

«Орленок» возвращается. Все живы. Елена докладывает, что, по ее сведениям, агент «06» – женщина, брюнетка. У Елены имеется записка, написанная ее рукой. Чижов поражен. Он-то уж знает всех брюнеток на базе, как свои пять пальцев. В их число входит и Киса. Да вот и она сама – весело щебечет, строит Мише глазки. Чижов предлагает Кисе написать несколько слов на бумаге. Почерк тот же!

– Ноль шесть, игра окончена! – говорит Елена.

В зале гремит овация. Из партера, из лож несутся громкие выкрики, адресованные Кисе:

– Иди, иди, стерва!

– Мерзавка!

– Подлая тварь!

– Давай отсюда!

Да, прав был Вишневский: такой ролью не завоюешь симпатий зрителей, переживших год войны и блокады, видевших предателей в лицо. Нервы людей напряжены до крайности. Хорошо еще, что из зала в нее не стреляют – на фронтовых концертах, где разыгрывались сценки с участием фашистов, бывали и такие случаи!

Кису уводят. А на пирсе, в соответствии с добрыми традициями оперетты, начинается лирический дуэт Елены и Кедрова. Любовь не умирает и на войне.

Снова овация. На сцену выносят корзины цветов. В артистических уборных не выветривается удушливый аромат, от него кружится голова. Среди корзин с цветами появляются и другие – с торчащей свекольной ботвой, белыми головками капусты, даже с картошкой. А в руках у Свидерского оказался пакет в газетной бумаге. Когда артист развернул его, что-то шевельнулось, сверкнуло: живая рыба! Ее преподнесли в благодарность за исполнение роли веселого моряка.

Артисты сияли. Сегодня они имели право чувствовать себя победителями. Возбужденные, не обращая внимания на близкие разрывы, расходились они по домам.

«Этот спектакль интересен той своеобразной особенностью, – писал тогда в «Правде» летописец и хроникер блокадного искусства Николай Тихонов, – что представляет картины не прошлого, не вчерашнего, а сегодняшнего дня города. Казалось бы, что средствами почти развлекательного характера трудно передать рассказ о защитниках Ленинграда, казалось бы, что самая мысль отразить героические черты моряков в куплетах и песенках, во всей шумной непрерывной пестроте музыкального комедийного спектакля не может иметь успеха. И однако это не так.

Ленинградский великий оптимизм живет в каждом жителе – защитнике города, и чувство меры, правильно приложенное к комедии, дало возможность написать, а артистам сыграть музыкальную комедию, где герои стали героями, злодеи раскрылись во всей своей черноте, картины борьбы не принижены танцами и песнями, и зритель оставляет театр бодрым, веселым, уверенным…»

Бывают явления искусства, которые как бы вырываются из определенного ряда себе подобных произведений. У них трудно отыскать исторические корни, еще труднее предугадать будущее их развитие. Именно так произошло с героической комедией «Раскинулось море широко». История мировой и советской оперетты вряд ли знает нечто похожее. Значит, это явление случайное? Нет. Блокадная оперетта появилась закономерно, как факт ленинградского сопротивления. Город не желал сдаваться ни физически, ни нравственно. В новом спектакле звучал дерзкий вызов врагу: мы плюем вашей блокаде в лицо! Мы живем по своим законам! В нашем городе работают поэты, музыканты, драматурги, художники, режиссеры, актеры. И ставить на нашей промерзшей, плохо освещенной сцене мы будем все, что нам захочется, – не только драму, оперу, балет, но даже оперетту, веселый спектакль! С песнями и танцами! С куплетами и остротами! И вы ничего не сможете с нами поделать!

Да, и сама комедия и ее постановка были отмечены известной наивностью. Это создание блокадного искусства не поднялось, пожалуй, до высот художественного обобщения событий. И было бы странно требовать этого от авторов, получивших для написания пьесы неполных три недели. Но эта наивность и некоторая прямолинейность спектакля компенсировались обостренным и непосредственным восприятием зрителей. Они видели и слышали больше того, что происходило на подмостках Александринки. И уж если зрители – ленинградцы блокадных лет – умели ненавидеть как фашиста графа Кутайсова, притеснявшего далекую им актрису-холопку, то как же ненавидели они врагов, пытавшихся уничтожить ленинградскую девушку Елену!

Военная литература периода войны, искусство тех лет богаты юмором, шуткой, иронией, смехом. Именно на войне родился Теркин. И даже в дни ленинградской блокады смешное соседствовало с великим и трагическим, героическое – с веселым. Шутка не оскверняет смерти, а побеждает ее. Вот в этом-то соединении резко различных эмоциональных состояний, в смене драматических ситуаций и комедийных эпизодов и состояла эстетическая особенность спектакля «Раскинулось море широко». Авторы пьесы вложили в свое «Море» куда больше того, что прежде могло стать содержанием оперетты. Спектакль вобрал в себя общественные и интимные ощущения каждого, боль утрат и утешительную радость надежд. Спектакль становился личным делом каждого, собственным открытием.

Была и еще одна причина необычайного успеха этого спектакля – душевная открытость, обнаженность зрителей. Для нас не всегда легок переход от реальной повседневной жизни к атмосфере спектакля; проходят минуты, пока мы переключимся, забудем о себе и начнем волноваться волнением героев. Иной раз это не происходит совсем. В дни блокады дело обстояло иначе. Человеческая рациональность уступала место обостренной душевной восприимчивости. Переключение в обстановку спектакля происходило почти мгновенно, полностью захватывая людей. Спектакль превращался в прямое продолжение жизни, еще более сжатой емким театральным временем, еще более острой и захватывающей. Смешное становилось в этой жизни смешнее. Печальное – драматичней. Хорошее выглядело неповторимо прекрасным. Плохое – недопустимым. И зрители, сидя в креслах Александринки, влюблялись в героев героической комедии, шли вместе с ними на бой и на смерть и яростно ненавидели врагов, которых не могла оградить от святого человеческого гнева даже пограничная черта театральной рампы.

Сценическая жизнь спектакля началась. Он шел и на следующий день, 8 ноября, потом – 10-го, 12-го, 15-го… Посмотреть блокадный спектакль прилетела группа деятелей искусств – москвичей. Они пришли в театр в новеньких полушубках, перетянутых портупеями, с оружием: они впервые ехали во фронтовой город, где жизнь, как им казалось в Москве, протекала чуть ли не в землянках и бомбоубежищах. Гости смутились, когда, войдя в ложу и заглянув вниз, в оркестровую яму, увидели музыкантов в черных смокингах, в крахмальных сорочках, женщин в шелковых платьях.

Друзья поздравляли исполнителей нового спектакля. Болдыревой позвонил кинорежиссер Сергей Аполлинариевич Герасимов:

– Вы, Нина Ивановна, даже меня обманули! Не зная пьесы, я никак не мог предположить, что Киса окажется вражеской шпионкой. В первом акте это же типичнейшая фифа!..

А племянница артистки, Люда, девочка, прожившая в Ленинграде всю блокаду, окончившая в осажденном городе школу и не пропустившая ни одного представления нового спектакля, говорила Нине Ивановне по дороге домой:

– Тетя Нина, если б ты знала, как тебя сегодня ругали, какими ужасными словами называли, просто передать не могу!..

На одном из первых представлений после окончания спектакля за кулисы явился весьма представительный моряк. Он попросил позволения увидеться с артистом Янетом. Моряк отвел его в сторону и, понизив голос, сказал:

– Товарищ Янет, не понимаю, в чем дело? Говорят, что вы на сцене меня показываете?! Смеются. Говорят, Чижов – это вылитый я…

Встреча артиста с прототипом его героя окончилась мирно.

А вот что рассказывал Анатолий Викентьевич Королькевич. «Как-то иду по Невскому, встречаю моряка. Он меня останавливает и говорит: «Одну минуточку… Слушай, Миша, ты что, в «гражданку» перебазировался, а?» Я стою в недоумении, смотрю на него… и вдруг начинаю понимать. Я играл в спектакле моряка Мишу. «Ты ше на меня уставился? Ше своих не узнаешь? Так я же Жора! Ше меня Свидерский играет. Ты ему вот ше скажи – он там, понимаешь, это место делает не так… Надо же делать так…» И он тут же, на Невском, сыграл эту сценку. Я умирал со смеху. «Ну вот, видишь, ты же смеешься! Ты скажи Свидерскому, ше, мол, надо играть меня, Жору, значит, в этом месте вот так. Понял? А то, понимаешь, обидно, хорошее место – и пропадает». Я рассказал Вале Свидерскому о претензии к его роли живого, настоящего Жоры из Одессы. Свидерский воспринял мой рассказ очень серьезно и исправил этот эпизод».

В осажденный Ленинград прорывались телеграммы с Большой земли: «Ленинград Вишневскому пьесой увлечен закрепи за Камерным в Москве Таиров». О том же просил новосибирский театр, коллективы из других городов страны. В декабре спектакль передавался по ленинградскому радио. Журнал «Звезда» опубликовал полный текст пьесы. Спектакль сразу же «разошелся» на отдельные сцены, эпизоды, концертные номера и двинулся на флот, на корабли, на базы. Морская, балтийская пьеса шла к своим героям и жила вместе с ними под вражеским огнем. Не раз случалось, что после встречи с героями спектакля где-нибудь на Ладоге, на трассе ледовой Дороги жизни, шоферы давали клятву увеличить перевозки продуктов для ленинградцев. А ведь водители и так делали все, что могли!

Находились, однако, зрители, которым ни пьеса, ни спектакль не нравились. Некоторые москвичи оскорблялись за ленинградцев: их шокировало, что на священную и высокую тему трагической обороны Ленинграда написана и поставлена оперетта. Вишневский, Крон и Азаров отвергали такую критику. Они радовались тому, что написали веселую пьесу, которая помогала ленинградцам выстоять.

Случилось так, что ровно через год после премьеры, 7 ноября сорок третьего года, спектакль «Раскинулось море широко» шел в сотый раз. И снова, как в день премьеры, у здания театра толпились люди и спрашивали, нет ли лишнего билетика. Знаменательные совпадения на этом не окончились. Весной сорок четвертого года, в день, когда наши войска освободили Одессу, в Москве, на сцене Камерного театра, шел спектакль «Раскинулось море широко». Когда в начале спектакля Георгий Бронза спросил Мишу: «Какая сводка? Интересуюсь за Советское Информбюро», а Миша ответил, как и положено по тексту пьесы: «Упорные на юге, даем жизни на Западном: минус сорок пять тысяч фрицев…» – артист, игравший Жору, продолжив по тексту: «Ше ты говоришь!», вылез из люка, отстранил партнера – Мишу и, прервав действие, сообщил зрителям, что несколько часов назад освобождена Одесса. Легко себе представить, что творилось тогда в зале!

В Ленинграде спектакль выдержал 168 представлений. Пьеса широко прошла по сценам Советского Союза. Постановки других театров мало походили на ленинградский спектакль. Разной оказалась музыка: для Камерного театра ее написал Георгий Свиридов, для ташкентского спектакля – Никита Богословский, для ярославского – Владимир Сорокин. Но всюду – на Урале, в Средней Азии, в Сибири, на Дальнем Востоке – шли на смертную операцию моряки-балтийцы и всюду – побеждали, волнуя зрителей правдивым повествованием о судьбе Ленинграда, о мужестве его защитников. Всюду гремела под занавес матросская песня:

 
За смерть наших близких, за слезы,
Вперед, матросы!
За Ленинград!