Текст книги "Театр в квадрате обстрела"
Автор книги: Юрий Алянский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)
Николай Владимирович Левицкий, исполнявший в Пушкинском театре, помимо обязанностей начальника штаба, и обязанности председателя месткома, здесь, в Блокадном театре, также был выбран председателем местного комитета.
…Удивительная судьба выпала на долю этого человека! Теперь, когда его бывшие курсанты сражались, побеждали и становились генералами Красной Армии, он, в прошлом – блестящий офицер, крупный военный специалист, превращается в рядового солдата. В дни блокады рядовой артист и рядовой солдат, как и многие в то время, организует сбор средств для советских детей, пострадавших на войне, – и получает благодарственную телеграмму от Верховного Главнокомандующего. Руководя спасением людей, Левицкий распределяет продукты питания – и сам попадает в стационар для дистрофиков…
А когда Блокадный театр приступил к срочной работе по созданию своего первого спектакля – «Русские люди», Левицкий, снова призванный в армию искусств, получил роль Васина.
Работа в театре отнимала силы – и давала их, Тот, кто бездействовал, быстро сдавал. Необходимость ежечасно что-то делать, ощущать себя членом спаянного коллектива, рождала «второе дыхание». Когда слабый поддерживал слабого, оба становились сильнее. А дел в театре всегда было много. Самим приходилось писать и мастерить декорации. Сами подбирали костюмы. Обязанности рабочих сцены исполняли женщины, горожанки, которые, потеряв близких, тянулись к людям. Эти женщины, еле держась на ногах от голода, не только орудовали тяжелыми конструкциями в антрактах, но порой, во время действия, придерживали декорации – укрепить их по всем правилам театральной техники не представлялось возможным. Левицкий нередко замечал, что декорации на сцене шевелятся.
Есть какая-то закономерность в том, что в одни и те же дни появились на свет драма Симонова «Русские люди» и Блокадный театр, родившийся в тягчайшей обстановке осады города. Они будто возникли друг для друга. Потому-то премьера пьесы Симонова на подмостках этого театра занимает в истории ленинградского сопротивления особое место. В других театрах могли играть пьесу лучше. Там, может быть, тщательнее разрабатывали роли, профессиональнее делали декорации, замысливали острое режиссерское решение. Но в спектакле Блокадного театра жило горячее дыхание боя, актеры не переставали сражаться ни в антрактах, ни после окончания спектакля. И бутафорские взрывы сливались здесь с канонадой, грохотавшей за тонкими стенами театрального зала.
Особое впечатление на зрителей произвел в этом спектакле Васин, которого играл Левицкий. Это отмечали все. И мало кто понимал, что стояло для артиста за этой ролью.
Левицкий читал пьесу с напряженным вниманием и особенно взволнованно следил за развитием судьбы Васина. Левицкому и раньше, разумеется, приходилось играть на сцене людей военных. Но Васин необычайно поразил его.
Васин возникает в пьесе во второй картине первого акта, в самом начале действия, и раскрывается сразу, в разговоре с Сафоновым. В ремарке сказано: «…Очень высокий, сутуловатый, с бородкой. В штатском пальто, подпоясан ремнем. На плече винтовка, которую он носит неожиданно ловко, привычно». А из диалога с Сафоновым выясняется, что Васин участвовал и в русско-японской, и в германской войне. На гражданской сражался в запасных полках, по причине инвалидности.
Сафонов. А в германскую, я слышал, вы награды имели?
Васин. Так точно. «Георгия» и «Владимира с мечами и бантом».
Сафонов. А чем доказать можете?
Васин. В данное время не могу, так как с собой не ношу, а доказать могу тем, что храню…
Сафонов. Вы какое звание в старой армии имели?
Васин. Штабс-капитан.
Так появляется в пьесе Александр Васильевич Васин, старый кадровый офицер, волею судеб снова возвращенный в строй. Васин – благороднейшее лицо в пьесе Симонова. Сафонов назначает его начальником штаба. И Васин выполняет свой долг русского человека, патриота, офицера без лишних слов, спокойно и твердо.
Есть в пьесе сцена, когда ночью, над рекой, встречаются Васин и Козловский – предатель, пробравшийся в штаб Сафонова. Козловский оказывается племянником Васина.
Козловский. Вы должны понять меня, как бывший офицер, как дядя, как брат моей матери, наконец… Зачем вы на этой стороне? Что вам хорошего сделали они, чтобы из-за них губить и себя и меня? Если бы не все это, не эта революция, вы бы давно имели покой, уважение, вы были бы генералом, наконец…
Нет, Левицкий так же не понял бы его, как не понял его в пьесе Васин!
В бою за маленький безымянный русский город Васина смертельно ранят. Последние его заботы – о ходе боя, об успешном завершении задуманной операции. Последние его слова – о самом дорогом, чему отдана была вся его жизнь.
Васин. Последний раз в жизни хочу сказать: слава русскому оружию!.. Вы слышите: слава русскому оружию!..
И он умирает.
Каждый без труда поймет, какие чувства испытывал артист Левицкий, читая пьесу, повторяя про себя реплики Васина. Эта роль заставляла снова и снова вспоминать прошлое. Произошел тот редкий случай, когда актеру не требовалась обычная подготовка к роли. Текст ложился в памяти легко и свободно, будто действительно был своим. Драматург угадал его жизнь почти в точности, шаг за шагом. И Левицкий сыграл Васина так, что заставил зрителей увидеть на сцене большого, настоящего человека.
Театр требует от актера беспредельных жертв: отдачи всего себя, всей жизни. И за эти жертвы иные не получают взамен ничего. Искусство не всегда исправно «платит долги», не всегда бывает благодарным.
Левицкий принес в жертву театру первую, любимую профессию, в которой он мог бы сделать так много, высокое положение, которое он мог бы заслужить на военном поприще. И театр отблагодарил его с редкой щедростью. Театр привел его к роли Васина, привел именно в тот час жизни, когда Левицкому хотелось одного: взять в руки винтовку. Он защищал осажденный Ленинград все девятьсот дней блокады как рядовой боец и гражданин. Он защищал свою Россию и тогда, когда, надев шинель и взяв винтовку, выходил на подмостки Блокадного театра, чтобы с глубокой взволнованностью повторять слова Васина, давно ставшие для него своими:
– Слава русскому оружию!..
Глава 9. Не отводите глаз от них, живые!
…Они живут на лентах кинохроник.
Они умрут лишь через пять минут.
Лишь через семь минут их похоронят.
А через час
они опять живут!..
……………………………….
Не отводите глаз от них, живые!
Не для себя —
для вас они живут!
Лев Мочалов
Мирной белой ночью сорок первого года оператор Ленинградской студии кинохроники Ефим Учитель решил сделать несколько кадров для очередного киножурнала о ленинградском лете, о белых ночах.
Оператор идет по спокойно засыпающему городу. Светло почти как днем. Нева одного цвета с небом и, так же как оно, мерцает странным, всегда непривычным блеском. Крыши, шпили, троллейбусные провода рисуются на фоне неба графически четкими очертаниями.
Вот в просвете улицы – афишная тумба. Аппарат приближается к ней. Снимает афишу. Сначала целиком – видны крупные буквы: «Ромео и Джульетта», балет Сергея Прокофьева, танцует Уланова… Аппарат все приближается и теперь снимает только верхний угол афиши, только дату: «22 июня».
Цифры запечатлеваются крупно и многозначительно. Зритель, не забудь! Запомни эту дату! 22 июня состоится балет «Ромео и Джульетта»!
Это – последний кадр кинохроники, снятый в мирном, довоенном Ленинграде.
Это – первый кадр, с которого начнется бесконечная вереница других, военных, блокадных съемок.
Блокадная хроника – живой памятник времени. Остановленные, способные возрождаться мгновения. Их не всегда назовешь прекрасными: в них причудливо перемешаны горе, страдания, боль и кровь умирающих, динамика борьбы и статика смерти, торжественность прекрасного и сурового города и будничность повседневного блокадного быта.
Замерли в задумчивости ополченцы – сейчас они уйдут на фронт. Хмурые, небритые, очень разные лица. У них только одна общая черта: возле правой щеки – прямая линия штыка.
Пулково. Разрушенная башня обсерватории. Окоп. Солдат с винтовкой. Он защищает здесь от фашизма науку. Вселенную. Это профессор Огородников, астроном.
В госпитале перевязывают раненую девочку – Женю Бать.
Старая женщина несет в дрожащих руках тарелку супа; споткнувшись, падает. Суп разливается. Женщина неподвижна.
Академик архитектуры Никольский рисует в дневнике арку Победы – для встречи войск-победителей. Архитектор сидит в шубе и валенках, обмотан шарфами. Рядом с ним – холодная буржуйка.
Знаменитая решетка Летнего сада. Ее снимали фотографы и кинооператоры всего мира. Но такого кадра нет ни у кого. Мимо заснеженной решетки, с трудом переставляя ноги, бредет закутанный человек. Останавливается. Берется руками за решетку. Качается. Медленно сползает в сугроб. И остается неподвижен. На протяжении этих секунд камера приближается к падающему человеку. Может быть, оператор успеет поднять живого? Нет. Камера снимает мертвого.
Невский завален снегом по пояс человеку. Вдоль проспекта – тропинки как в лесу. Занесенные сугробами троллейбусы разбросали сорванные бугели в разные стороны. Висят гирлянды проводов. Похоже на театральную декорацию.
Табличка на воротах: «Пункт сбора покойников». Кинокамера склоняется над каждым, как в последнем прощании.
Человек в пальто сидит за роялем, пытается играть. Пальцы не слушаются. Но он настойчиво играет. Композитор Асафьев работает.
Зал Публичной библиотеки. На столах, рядом с лампами, чадят коптилки. Бородатые, закутанные люди листают страницы книг, неторопливо делая пометки на бумаге. Один из сидящих аккуратно, но почти не глядя, автоматически, собирает крошки от уже съеденной порции хлеба.
Взрывы. Столбы огня, дыма, известки.
Солдаты стреляют, стреляют, пригибаясь к снежному бугру.
Взмывают в серое небо самолеты.
Заводской цех. Под его пробитыми стропилами плывет отремонтированный танк.
Работают женщины. Ловко, сноровисто подают они один снаряд за другим.
Зоологический сад. Лежит тело убитой во время бомбежки слонихи.
Зал Театра драмы имени Пушкина. Мерцает старинная позолота. Идет спектакль «Раскинулось море широко». В креслах партера – красноармеец в полушубке, перепоясанный ремнями, с оружием; старик в ушанке; женщина с ребенком на руках; хорошенькая светловолосая девушка. Все захвачены пьесой, игрой актеров. На сцене – веселый матросский танец.
Деревянная, но настоящая арка Победы. Под нею проходят воины-победители, освободившие Ленинград, – смущенные, улыбающиеся люди. Рядом с аркой стоит академик архитектуры Никольский.
Девушка играет на рояле. Вам не узнать ее – это Женя Бать.
Эрмитаж. Красноармейцы вносят в залы и тут же осторожно распаковывают ящики с сокровищами искусства. Мимо, придирчиво поглядывая, проходит академик Орбели со всклокоченной бородой.
Кадры, кадры, кадры – живые и мертвые, запечатленные мгновения, которые никогда не повторятся. Торжество факта…
Все это увидели и сняли для людей операторы блокадного Ленинграда и среди них – высокий молчаливый человек в очках, оператор и режиссер Ефим Юльевич Учитель.
Он работал в Ленинграде всю блокаду. Тысячи метров пленки намотались на приемную катушку его портативной камеры «Аймо». Камера стала постоянной спутницей Учителя, в ней заключался смысл и подвиг его блужданий по заснеженным улицам и фронтовым окраинам осажденного города. Оператор укрывал свою «Аймо» от мороза на груди, согревал под полушубком. И камера продолжала работать, фиксируя гитлеровские преступления, запечатлевая сопротивление ленинградцев.
Правда, в видоискателе «Аймо» люди и предметы казались миниатюрными. На пленке оставались отпечатки маленьких разрушенных домов, маленькие люди падали и умирали, маленькие солдаты устремлялись в атаку. Но крошечные кадры сберегли величие запечатленной трагедии. И сотни проекторов во всех странах мира, приняв пленку, снятую старенькой «Аймо», отбрасывают сегодня на белый холст грандиозные здания, охваченные огнем, искаженные ужасом лица детей во весь экран, великанов-солдат, преследующих ненавистного врага.
Работа. Съемки.
Встречи.
События.
Лето сорок первого года. Первые месяцы войны.
Учитель вдвоем с другом и земляком молдаванином Филиппом Печулом, тоже оператором кинохроники, едет в воинскую часть на Карельский перешеек.
По дороге, в штабе части, Учитель должен задержаться на четверть часа.
– Филипп, подожди, это недолго, поедем дальше вместе.
– Зачем мне ждать? Снимать же надо!
– Десять-пятнадцать минут ничего не решают. Подожди.
– Нет, поеду. Пока ты меня догонишь – я сниму самое интересное…
Машина уходит вперед.
Проехали километра полтора, и вдруг из-за сосен – автоматные выстрелы.
Водитель кинулся влево от дороги, Печул – вправо.
Раненый водитель успел заметить, как несколько вражеских разведчиков, стреляя на ходу, бросились вдогонку за кинооператором.
Больше Печула никто никогда не видел.
Учитель долго искал в лесу тело друга.
Не нашел ничего, кроме изодранной в клочья куртки…
26 декабря сорок первого года. Комната в студии кинохроники у Мельницы Ленина.
Звонит телефон. Учитель берет трубку.
– Ефим Юльевич? Здравствуйте. Говорит командир авиаполка пикирующих бомбардировщиков Сандалов.
– Здравствуйте.
– У нас просьба. Сегодня в нашем полку праздник: первое вручение орденов за бои по обороне Ленинграда. Приехали бы со своей камерой!
– Хорошо, приеду обязательно.
– Эх, Ефим Юльевич, а Клавдию Ивановну Шульженко не уговорили бы? Такой праздник. Все мечтают ее послушать, да и я, грешным делом…
– Постараюсь. Если смогу – привезу.
– Вот спасибо! До встречи!
Дом Красной Армии. Учитель входит в подъезд, бродит по лестницам и коридорам, открывает дверь бильярдной. Здесь на огромном зеленом столе с лузами по бокам – место жительства артистки Шульженко, ее мужа и сына.
Клавдия Ивановна «дома».
– Поедемте к летчикам? Мечтают видеть и послушать вас на своем празднике. Без вас меня просто не пустят.
– Поедем. С удовольствием.
Они едут с Литейного проспекта, из центра города, – в авиаполк. Редеют дома. Деревянных осталось мало: одни сгорели, другие разобраны или разбираются на дрова. В машине согреться невозможно: мороз пробирает насквозь. Учитель держит свою «Аймо» под полушубком.
Машина въезжает в расположение авиаполка. Их встречают радостно-возбужденные летчики. Ведут в большую землянку, где сразу ослепляет забытый электрический свет, дурманят голову тепло, запахи еды. Посреди землянки – накрытый стол: летчики два дня экономили пайки, чтобы устроить этот праздничный ужин.
Клавдию Ивановну встречают по-рыцарски. Сажают на почетное место. Звучат тосты. Люди едят – одни с жадностью, это в основном гости, а хозяева, как и положено, стараются не особенно налегать – не гостеприимно.
Летчики все чаще и все нежнее поглядывают на певицу. Пусть бы уж она спела!
Ей подставляют табурет. Сцена готова. Множество сильных рук тянется помочь артистке взобраться на миниатюрные подмостки. Аккордеон заводит мелодию.
Артистка поет о матери и о ее больших сыновьях.
Мама, когда у нас радость, когда весело, мы способны позабыть о тебе. Но стрясется беда, и мы зовем тебя – мама! И мама приходит. И не вспоминает, что ты не позвал ее раньше, когда было хорошо.
Таких слов нет в ее песне. Но об этом думают большие сыновья. Они сидят за столом, отодвинув тарелки и стаканы. Они не видят слепящего света юпитеров. Не слышат, как стрекочет маленькая кинокамера «Аймо». И многие из них плачут. От воспоминаний. От мелодии, проникающей в те глубины, что давно закрыты на замок. От остроты этих мгновений, когда прошлое – уже нереально и невозвратимо, а будущее – неведомо и глухо. Каждый – на островке этих минут. А вокруг – переплетение жизни и смерти, сигнальные ракеты в черном небе, разрушение привычных представлений о тишине и святости мира…
Снова повел аккордеон, опять запела певица.
Теперь она поет о женских руках, о двух больших птицах. И недозволенное, самим себе запрещенное рвется из сердца.
Майор Владимир Сандалов, с виду человек суховатый и к чувствительности не склонный, слушает любимую певицу, но внутренне собран: каждую минуту может зазвонить телефон. Он, Сандалов, командир полка, отвечает за все. Да какое там, полка! Еще вчера его по команде «смирно!» назначили командиром всей дивизии. Приказ есть приказ. Теперь охрана ленинградского неба – на нем…
Он думает и слушает одновременно. Песня, пожалуй, помогает размышлять, снимая с твоих забот их обычный лихорадочный ритм. Руки – как две большие птицы… Какое! Сейчас эти руки – обтянутые кожей, тонкие, с синими жилками – тащат из проруби ведра с ледяной водой, огрубевшими пальцами осторожно режут на дольки хлеб. Последнее свое тепло отдают снарядным гильзам, винтовочным патронам. И все-таки пой, Клавдия Ивановна! И спасибо тебе за эти слова и за эти воспоминания!
Летчики оглушительно хлопают артистке. И она поет «Синий платочек» на новые слова, написанные кем-то из командиров. И кто-то уже пытается подпевать…
Сандалов подходит к Учителю, который снимает, едва успев поесть.
– Если что получится – сохраните для нас! Приятно будет вспомнить после войны.
– Постараюсь, если удастся.
…После войны, лет через двадцать, в студии на Крюковом канале опять зазвонит телефон. Позвонит Учителю старый фронтовой друг, Герой Советского Союза, гвардии генерал-майор Владимир Александрович Сандалов. И позовет на годовщину. И попросит прихватить блокадную хронику – «где наши ребята сражаются за Ленинград»…
Тянутся блокадные дни и ночи ленинградских операторов кинохроники.
Накапливаются километры лент.
Отснятый материал не может лежать мертвым грузом, неприкосновенным запасом. Он должен быть введен в бой.
А для этого его надо связать воедино. Придать ему логику движением, динамикой сюжета. И не журнал, не серию журналов – надо делать фильм. Фильм о блокаде Ленинграда, уникальное произведение, которое расскажет правду об осажденном городе, сохранит последний взгляд умирающих, прославит живых, утвердит факт.
Учитель решает обратиться с предложением о написании сценария к Всеволоду Вишневскому. Так начинается работа над фильмом «Ленинград в борьбе».
Когда-то, лет пятнадцать-двадцать назад, будущий кинохроникер учился в институте у отца Всеволода Вишневского – старейшего русского кинооператора. Теперь, в содружестве с сыном, он приступает к работе, которой суждено стать одной из главных в его жизни. Учитель принимал участие в создании известного фильма «Линия Маннергейма», а перед самой войной снимал документальную картину «Эстонская земля» – о становлении Советской власти в новой республике. Но предстоящая работа над блокадной хроникой ни с чем не сравнима.
Вишневский приезжает на студию. Все вместе смотрят отснятые кадры. Всеволод Витальевич реагирует остро, плачет, сжимает кулаки. Сразу же предлагает монтажные ходы:
– Кадры с немецкими могилами надо соединить, чтобы они не сразу сходили с экрана. Их хочется видеть дольше!
И тут же намечает реплики для дикторского текста. Их записывают. Первые ростки будущего фильма, первого фильма о блокаде Ленинграда.
Режиссеры – Николай Григорьевич Комаревцев, Валерий Михайлович Соловцов, Учитель – слушают взволнованный импровизированный монолог Вишневского.
Первый просмотр отснятого материала продолжался восемь часов подряд. Вышли из зала осунувшимися, сосредоточенными. Перед глазами прошла блокада в ее самых характерных зримых образах. Экран погас, но блокада продолжается. Надо работать.
Дневник Вишневского.
«Это должен быть фильм острейшего международного звучания! Вызов Англии и США: «Вот как надо драться! Все ваши «жертвы» не идут ни в какое сравнение с жертвами России, Ленинграда…»
Сидели, смотрели, думали, волновались. Много, ох как много пережито! Герои-операторы, худые, бледные, истощенные, все засняли, сохранили для истории…
На фабрике грязно, запущенно. Люди усталые, небритые, в заношенных полушубках, но работают упорно… Как успеть все закончить к 30 апреля?»
И он, не отменяя ни одного из многих других таких же неотложных дел, сел за сценарий.
Сохранились пожелтевшие, подслеповатые странички первого – их было семь – варианта сценария Вишневского. Они обжигают страстью и гневом. Собственно, это лишь мысли к будущему сценарию. Но в них – ясная позиция художника, публициста, четкое видение будущего фильма.
«Диктор.
…Те трудности, те лишения, преодоленные ленинградцами, ту невиданную в истории стойкость и непреклонность не передать словами, и только кинодокументы, фиксировавшие, как дневник, каждодневное нарастание непредвиденных тягот жизни города, могут при внимательном их рассмотрении дать представление о том, что пришлось преодолевать городу в зиму 41–42 гг. Эти документы, как грозный счет, будут предъявлять виновникам всей этой эпопеи, главарям мрачной шайки гангстеров, выходцам из средневекового мрака… Но сейчас нужно быть стойкими и готовыми к новым злодеяниям. Нужно всю свою волю, всю собранную энергию направить на достижение конечной цели – победы!
Форма – яркий героический монолог. Размер – до 1 стр. Вступает музыка…»
Музыке Вишневский уделял в этих набросках огромное место.
«Резко вонзились гневные фанфары труб, бешено переплетаются с ними струнные, и все закрывают фразы тромбонов, характеризующие силу гнева народа».
Он увязывал с музыкой каждый кадр.
Машинописные листки пожелтели, стали ветхими. Но сбереженные ими слова не остывают.
Режиссеры склонились над монтажными столами.
Фильм «Ленинград в борьбе» рождается не в итоге события, а в его процессе. Время и место действия, как в античной трагедии, едины. Разрозненные кадры становятся в строй.
Стоят в задумчивости ополченцы, к винтовкам примкнуты штыки.
Защищает свое Пулково профессор-солдат.
Готовит победу архитектор.
Падают, падают люди, которых уже нет.
Взмывают в небо, распарывают небо летчики Сандалова.
Работают женщины на Кировском заводе…
Кадры наступают. Даже те, что остались без текста, – кричат.
Нужен ли дикторский текст, если на ступенях лестницы лежит распростертое тельце ребенка?
Нужны ли слова, если перебинтованные малыши парами спускаются по сходням на баржу. Женщины несут ночные горшочки. Сейчас баржа отойдет от берега. А через четверть часа будет потоплена?!.
Весна сорок второго года набирает силы медленно. Долго не сходит снег со скверов и газонов. Еще живет и трудится Дорога жизни. В апреле, с грузовиком, шедшим по оси в воде, приехал в Ленинград Роман Кармен. В машине находились продукты – подарок московских кинематографистов ленинградским друзьям.
Крытая машина въезжает во двор студии кинохроники. Не успевают поздороваться – начинается яростная бомбежка города. Учитель и Кармен лезут на крышу, оба снимают налет. В перерыве между заходами вражеских бомбардировщиков Кармен говорит:
– Надо делать фильм о блокаде! Я буду снимать!
– Первый вариант его уже готов, называется «Ленинград в борьбе».
Кармен изумлен. Молодцы, работают, несмотря на условия!
Вскоре началась демонстрация картины по всей стране. Страна, где каждый работал и сражался, страна, где не было тыла, а всюду был фронт, страна, в самом далеком уголке которой жили теперь эвакуированные ленинградцы, смотрела документальный фильм о блокаде и, как Вишневский, сжимала кулаки, как он, плакала и закипала гневом. Люди узнавали на экране родных и близких. В тишине кинозалов раздавались крики: «Мама!», «Володя!», «Смотри, неужели это Леночка?..» Какое это было счастье, если мама или Леночка просто проходили по знакомой ленинградской улице.
Но, боже, какое это иногда было горе!..
И в Ленинград, в студию кинохроники, хлынул поток писем – благодарных, встревоженных, отчаянных. В студии оживали далекие голоса, которые молили кого-то разыскать, кому-то помочь, кого-то позвать. Те, у кого в Ленинграде не было близких, тоже писали. О любви к своему городу; о встрече с ним на экране; о верности Ленинграду, куда бы ни забросила их судьба.
А фильм этот, в известном смысле не имея конца, оканчиваясь все той же блокадой, запечатлел подвиг, который по сути и логике своей не может не увенчаться победой. Эта вера укреплялась с каждым кадром.
Блокада продолжается.
А перемены заключаются в том, что сошел снег, и надо, во избежание эпидемий, чистить город, и люди работают во дворах и на улицах; женщины вскапывают огороды у Казанского собора; в бомбоубежище учатся дети; трудится Кировский завод; на балконе Русского музея просушивают произведения графики…
Сопротивление ленинградцев растет. Старенькая «Аймо» едва успевает углядеть все его приметы. Но она обязана это сделать. Это ее долг. Ее служба будущему.
Она снимает зал Филармонии, первое исполнение здесь Седьмой симфонии Шостаковича. Сцены из спектаклей и концертных выступлений артистов Театра Балтфлота. Она заглядывает в лица красноармейцев, получивших возможность посмотреть концерт ансамбля песни и пляски Ленинградского фронта под руководством Анисимова.
И все чаще снимает она на фронте, под Ленинградом, где решается судьба великого города.
Конец зимы сорок третьего – сорок четвертого года. Наши войска освобождают Волосово. Вместе с частями Красной Армии в город входят операторы кинохроники. Они узнают, что перед отступлением фашисты расстреляли большую группу советских людей.
Младший лейтенант предлагает Учителю:
– Пойдемте!
Они находят этот ров.
Тела расстрелянных свалены в спешке.
И вдруг – стон.
Кто-то живой?!
Младший лейтенант прыгает в ров. Через несколько минут выносит на руках девушку. Она легко ранена в голову. Девушке шестнадцать-семнадцать лет, школьница, девчонка.
Лейтенант перевязывает ее. Учитель снимает.
Девушка приходит в сознание. Ее зовут Катей.
– Вы можете идти сами?
– Попробую… Могу, кажется!
Они идут на площадь, где начинается митинг в честь освобождения города от ненавистного врага. Народу много – работники подпольного райкома, партизаны, горожане.
Катя поднимается На кое-как сколоченную трибуну и говорит о том, как ее расстреливали и как она осталась в живых, о своей ненависти и желании мстить. Люди слушают и смотрят на нее во все глаза. Учитель снимает. Последний кадр, который ему удалось снять: по дороге к фронту уходит взвод младшего лейтенанта. Замыкающая строй – маленькая фигурка в шинели до пят с санитарной сумкой на плече. Она сбивается с шага, семенит, но упорно идет вместе со всеми – гнать врага со своей земли…
Лет через десять после окончания войны Учитель будет руководить съемкой проводов молодежи на целину. Толпа оживленных людей. Цветы. Музыка. Юпитеры. Микрофоны.
Вдруг:
– Ефим Юльевич, не узнаете меня?
– Нет, простите…
– Я же Катя! Помните, в Волосове?
– Конечно, здравствуйте, я очень рад нашей встрече, расскажите!..
– Что тут расскажешь? Поезд сейчас отойдет. Еду на целину. С мужем. Младшего лейтенанта помните? Вон, в синем костюме.
– Это он? Муж?
– Он. Я институт окончила. Агроном. Еду вот …
– Запишите мой адрес! Напишите обязательно. Это очень важно, Катя, слышите?
– Хорошо. Обязательно напишу. До свидания…
Поезд тронется. Грянет оркестр. И Катя, на этот раз веселая, улыбающаяся, снова скроется вдали.
Катя не сдержит слова. Не напишет. И след ее снова оборвется…
Весной сорок четвертого года освобожден Таллин.
Учитель вместе с армией входит в Эстонию – он снимал ее в сороковом и хорошо знает.
Однажды на дороге появляется человек, который вскидывает винтовку и целится в подходящих к нему людей. Он держит винтовку как-то странно, его без труда разоружают. Оказывается, это бежавший из фашистского концлагеря потерявший рассудок заключенный. Он указывает дорогу к лагерю в местечке Клоога, который, разумеется, не значится ни на одной немецкой карте.
Кинооператоры Олег Иванов и Ефим Учитель первыми переступают ворота и входят на территорию, где еще недавно бесчинствовали фашисты.
Они видят четыре костра.
Квадратными штабелями сложены люди.
Ряд тел – ряд бревен.
Ряд тел – ряд бревен.
Костры обгорели не до конца, одни – больше, другие – меньше.
Вот сверху лежат отец и дочь.
Дочь успела сложить отцу руки, как приличествует мертвому – на груди.
Лежит женщина – она пыталась отползти от костра и пристрелена на месте. Пристрелена в момент родов.
Учитель теряет сознание во время съемки. Его окатывают водой. Он встает и продолжает снимать. Он трижды падает и трижды встает, чтобы снять все. Все до конца. Даже бутылки из-под шнапса, лежащие возле костров.
Эти кадры позднее фигурировали в качестве обвинительных документов на Нюрнбергском процессе немецко-фашистских преступников.
Можно ли измерить, оценить заснятое операторами ленинградской кинохроники?
Режиссер Учитель в содружестве с режиссером Соловцовым и писателем Ильей Котенко задумал после войны поставить богатства блокадной хроники на пользу нашему великому сопротивлению фашизму.
Необходимость в такой картине не исчезала. Случалось, приезжая в Ленинград, иностранцы осматривали красавец город, ходили по чистым, просторным набережным, видели сбереженные картины Эрмитажа и говорили: «Да была ли блокада? Ведь следов не заметно! Может быть, все, что писалось о блокаде, сильно преувеличено?..» Надо было создать картину, которая бы напомнила об осаде города и сопротивлении его граждан.
Тысячи метров пленки, вереницы уникальных кадров – это еще не произведение искусства. Из этого материала способно родиться что угодно – архивная коллекция, документ для судебного процесса, резервный запас киносюжетов на разные случаи.
Режиссеры Учитель и Соловцов решили использовать эти сокровища с предельным коэффициентом полезного действия. Им захотелось объединить материал единым дыханием, общей публицистической темой, сюжетом. Но такое решение требует появления героя. Кто же будет им? Город? Неизвестный ленинградец, чью судьбу можно было бы проследить во множестве кадров? Гнев авторов и зрителей фильма?
Учитель не раз стоял в музее перед дневником семилетней ленинградской девочки Тани Савичевой. В этом дневнике – девять страниц. В них, будто шекспировская хроника, – история гибели целой семьи.
Таня, едва научившись выводить на бумаге буквы, еле запомнив их строгий порядок, заносила сведения о смерти близких в записную книжку с алфавитом. Но близкие, родные умирали не по алфавиту. Хронология трагедии ломала азбуку.
Вот запись на листке с буквой «Ж»: «Женя умерла 28 декабря в 12–30 час. утра».
На «Б»: «Бабушка умерла 25 января. 3 часа дня. 1942 г.».
«Л»: «Лека умер 17 марта в 5 час. утра. 1942».
«В»: «Дядя Вася умер в 13 апреля. 2 часа. Ночь. 1942».
Близкие один за другим переставали разговаривать, дышать, жить. Таня брала записную книжку, раскрывала ее на нужной букве, смотрела на часы и продолжала свои мемории.
