Текст книги "Театр в квадрате обстрела"

Автор книги: Юрий Алянский

Вскоре после этого композитор эвакуировался в Куйбышев. Там он завершил оркестровку симфонии.

5 марта сотрудники Ленинградского радиокомитета, как обычно, ловили передачи центрального вещания, которые шли из Куйбышева. Закончились последние известия. И вдруг голос диктора объявил, что через несколько минут все радиостанции Советского Союза начнут транслировать симфонический концерт. Оркестр Большого театра Союза ССР и оркестр центрального радио исполнят под управлением народного артиста СССР Самосуда новую симфонию Дмитрия Шостаковича, которую автор назвал Седьмой. Это будет первое исполнение симфонии, написанной композитором в осажденном Ленинграде. Диктор предоставил слово Шостаковичу. Своим негромким глуховатым голосом композитор рассказал стране, всему миру о новой симфонии, о том, как и почему она возникла, о том, что он посвящает ее Ленинграду, всем ленинградцам и нашей грядущей победе над фашизмом; Шостакович сказал еще, что советский художник никогда не останется в стороне от той грандиозной схватки, какая идет сейчас между разумом и варварством, между светом и тьмой.

…В репродукторе что-то затрещало. Это в Куйбышеве студийные микрофоны переключались на зрительный зал Дворца культуры, где на эстраде уже сидели и настраивали инструменты артисты огромного объединенного оркестра. Они ждали, пока композитор войдет в ложу зрительного зала. Ждал Самосуд. Ждали люди, переполнившие зал. Ждал мировой эфир, готовый принять в себя электромагнитные волны с берегов великой русской реки. И грянула музыка, рожденная войной, гневом и сопротивлением города.

Когда трансляция из Куйбышева окончилась и лица редакторов и режиссеров ленинградского радио еще выражали напряженную сосредоточенность, кто-то из присутствующих сказал:

– А что, если и нам попробовать?..

Все с недоумением переглянулись. Но идея исполнить Седьмую симфонию в осажденном Ленинграде родилась.

29 марта симфония прозвучала в Москве, в Колонном зале Дома Союзов, – оркестр и дирижер были те же, что и в Куйбышеве. Концерт опять транслировался по радио. 22 июня, в первую годовщину войны, она зазвучала в Ташкенте. 9 июля ее услышали новосибирцы – в исполнении эвакуированного оркестра Ленинградской филармонии. Ленинградцы узнавали об этом из последних известий по радио.

Весной сорок второго года Ленинград залечивал тяжкие раны блокадной зимы. Желанное тепло разливалось по зеленеющим скверам, по глубоким каменным колодцам дворов. На солнечной стороне у ворот неподвижно сидели еще по-зимнему закутанные фигуры. На улицах было тихо-тихо: в город не вернулись птицы, и некому было петь в нежной листве израненных деревьев…

В 1941 году в Нью-Йорке вышла книга Джона Таскера-Говарда «Наши современные композиторы»; автор говорил в ней, что Америка не имеет своего Бетховена или Вагнера и что мир с нетерпением ждет явления музыкального мессии. «Америка, – писал автор, – может выдвинуть его, так же как и любая другая нация».

В ожидании своего или чужого мессии американский народ все более увлекался в те дни русской музыкой. Пластинка с записью Первого концерта Чайковского в исполнении Горовица и оркестра под управлением Тосканини, выпущенная фирмой «Victor», разошлась в количестве 150 000 экземпляров за несколько дней. В Нью-Йорке возникло Скрябинское общество. В Метрополитен-опера Леопольд Стоковский готовил оперу Мусоргского «Борис Годунов» в новой инструментовке Шостаковича и в постановке Михаила Чехова. И в это самое время самолет, который ничем не отличался от сотен других самолетов, вылетел из Москвы, пересек Иран и Египет и достиг Американского континента. Самолет перенес через половину поверхности земного шара необычный груз – партитуру Седьмой симфонии Шостаковича.

19 июля сорок второго года симфонию исполнил в Нью-Йорке с оркестром Национальной радиовещательной компании Артуро Тосканини. После него в одних только Соединенных Штатах ею дирижировали Сергей Кусевицкий, Леопольд Стоковский, Артур Родзинский, Фредерик Сток, Ганс Киндлер, Дмитрий Митропулос, Альберт Штоссель. В Мексике ее исполнил дирижер Карлос Чавес. В Канаде – Эрнст Макмиллан.

В Аргентине, Перу, Уругвае – Хуан Кастро и Фриц Буш. Продюсеры наперебой слали Шостаковичу приглашения приехать в Америку и выступить с исполнением своих произведений. Первые страницы газет посвящались советскому композитору. После исполнения Седьмой симфонии оркестры играли национальный гимн Соединенных Штатов, и люди вставали. 25 сентября, в день рождения композитора – ему исполнилось тридцать шесть лет, – в Сан-Франциско открылся «Фестиваль Шостаковича». «Симфония дает нам силу и надежду, что новый мир придет…» – писала «Дейли уоркер». Журналист А. Колдуэлл признавался в «Ивнинг рекорд»: «Безграничная храбрость и воля к жизни, обеспечивающая победу русского народа, видна в его музыке. После последнего взмаха Тосканини, завершившего поистине грандиозный финал симфонии, я думаю, что каждый из присутствующих в зале повернулся к своему соседу (я сделал это!) и сказал: «Какой дьявол может победить народ, способный создавать музыку, подобную этой!» В городе Торонто писали: «Седьмая симфония равна лучшим страницам Бетховена». А С. Кусевицкий сказал, что «со времен Бетховена еще не было композитора, который мог бы с такой силой внушения разговаривать с массами». И пришел он из нашей страны.

В течение второй половины сорок второго года Дмитрий Дмитриевич получал из многих стран бандероли со своими портретами, написанными, нарисованными различными художниками под впечатлением Седьмой симфонии. Портреты эти делались по неотчетливым газетным снимкам. Одни изображали композитора моложе его подлинных лет, другим он казался весьма представительным. Дмитрий Дмитриевич улыбнулся, рассказывая мне об этом:

– Что же, как говорится, – мне не дорог твой подарок, дорога твоя любовь.

А выдающийся американский поэт Карл Сэндберг обратился к композитору со стихотворным посланием, написанным в свободной эпической манере:

 
…Весь народ, ваш народ, который фашистские заправилы
называют «дикими варварами без света просвещения», —
ведь это он говорит вашей музыкой?
 
 
И мы слышим, как народ, в смертельной опасности
защищавший столицу, сообщает всему миру, что у него
есть композитор, творивший симфонию под взрывы бомб.
 
 
В Берлине нет новых симфоний; в Париже, Брюсселе,
Амстердаме, Копенгагене, Осло, Праге, Варшаве,
везде, где фашисты кровавой метлой выметают
законы, нет новых симфоний.
 
 
А в Москве вы, Дмитрий Шостакович, в тридцать пять
лет, написав шесть симфоний, творите Седьмую.
 
 
Ваша Симфония поет о великом поющем народе,
который уверенно, через все испытания, несет свой
вклад в сокровищницу человеческой свободы и воли.
 

В конце зимы сорок первого – сорок второго года начальник Ленинградского управления по делам искусств Борис Иванович Загурский вызвал к себе дирижера Элиасберга. Дирижер Элиасберг все еще находился в стационаре для дистрофиков, в «Астории». Но он кое-как добрался до здания Большого драматического театра, где в маленькой комнатке управления лежал Загурский после контузии. Сюда же пришел инспектор симфонического оркестра радиокомитета, захватив список оркестрантов. Двадцать семь фамилий в этом списке – имена умерших – были обведены черным. Остальные – красным: дистрофики. Только восемь фамилий не были обведены ничем. Восемь человек. Они, возможно, смогли бы исполнить октет. Но симфонию… Об этом нечего было и думать. Темным зимним утром Ольга Берггольц, войдя в одну из комнат радиокомитета, услышала, как художественный руководитель диктовал машинистке очередную сводку о состоянии оркестра:

– Первая скрипка умирает, барабан умер по дороге на работу, валторна при смерти…

Через несколько дней ленинградские репродукторы объявили: «Просьба ко всем музыкантам Ленинграда явиться на регистрацию… Просьба явиться… Просьба явиться…» Этот зов повторялся несколько раз в день. Стал разыскивать по городу музыкантов и художественный руководитель радиокомитета Яков Бабушкин. Он поражал новостью о возрождении оркестра, подбадривал. Музыканты начинали извлекать свои концертные фраки, скрипки, виолончели, фаготы. Музыканты плакали, чувствуя, что им трудно поднять легчайший инструмент. Но они вставали и брели к Дому радио. Доходили не все. Но многие доходили и попадали в атмосферу дружеского участия и тепла. Так начал возрождаться оркестр. Первая встреча артистов мало походила на репетицию в обычном смысле этого слова. Но состоялись вторая, третья репетиции. Музыка обретала голос.

И вот 5 апреля сорок второго года открылся новый симфонический сезон! Оркестр радиокомитета выступил в зале Академического театра драмы имени Пушкина с одним отделением – более длительного концерта опухшие от голода музыканты дать не могли. Элиасберга привели в театр под руки. Однако за пультом он стоял прямо и твердо. На нем был крахмальный пластрон и фрак, за которыми он отправился из «Астории» домой, на Васильевский остров, под лютым обстрелом. Крахмальный пластрон мог стоить дирижеру жизни… Программа этого первого концерта состояла из «Торжественной увертюры» Глазунова, сцены, вальса и чардаша из «Лебединого озера». Надежда Львовна Вельтер исполнила с оркестром арию Орлеанской девы, а Владимир Иванович Касторский – арию Сусанина. Завершился концерт увертюрой к опере «Руслан и Людмила». Элиасберг вернулся в «Асторию» в приподнятом настроении.

Скоро в городе заметно потеплело. А в середине апреля пустили трамвай. Первый после долгого перерыва вагон, звеня, катил по Невскому проспекту. Женщины, девушки, копавшие в скверах землю под огороды, заслышав забытый трамвайный звонок, побросали лопаты и побежали за вагоном, плача, аплодируя, смеясь. Вагоновожатая с затуманенными от слез глазами била и била опухшей ногой по педали звонка, оповещая всех о новой победе Ленинграда.

Трамвай стал ходить единственным пока маршрутом. Элиасбергу он не годился. А легко ли покрывать огромные городские концы вынужденно неторопливым шагом? Сколько времени уйдет на ходьбу! И Карл Ильич обратился в Смольный с просьбой помочь ему каким-нибудь видом транспорта. Из Смольного позвонили в ГАИ. В ГАИ сказали:

– Приходите.

Инспектор привел дирижера в помещение, где под потолком висели велосипеды – огромное количество машин, мобилизованных в начале войны у населения.

– Выбирайте.

– Я в этом ничего не понимаю.

– Вот эта вам подойдет – «Латвела»; кажется, на ходу, – сказал инспектор и снял одну из машин.

Велосипед не был на ходу. Весь вечер инспектор ГАИ и дирижер провозились над разборкой и сборкой машины. Наконец транспорт для руководителя блокадного оркестра принял надлежащий вид. Теперь у Карла Ильича имелся велосипед, имелись пропуска, разрешавшие передвижение по городу в любое время суток и даже во время воздушной тревоги.

Вскоре появился велосипед и у Бабушкина. Вместе и порознь разъезжали они по делам оркестра, навещали оркестрантов, укрепляя в них чувство нужности каждого, чувства, без которого человеку невозможно заниматься творчеством.

К 1 мая Элиасберг с женой перебрались из «Астории» в здание Филармонии и снова очутились… на седьмом этаже. В те дни относительно безопасными считались подвалы, а Элиасберг, повинуясь причудливой судьбе, забирался в поднебесье. К тому же на кухне потолок оказался стеклянным! При бомбежках новое жилье выглядело фантасмагорически. Друзья, побывав у дирижера на новоселье, сочинили шуточные стихи о том, что новая квартира Карла Ильича – несомненно, лучший в городе дот.

1 мая возобновились концерты в Большом зале Филармонии. Оркестр исполнял Пятую симфонию Чайковского. На этот раз в зале горели яркие юпитеры – приехали операторы кинохроники, чтобы заснять торжественное событие.

Весенней ночью в осажденный Ленинград прорвался военный самолет Красной Армии. Он имел на борту боевой груз: в Ленинград возвращалась рожденная этим городом музыка.

 
Двадцатилетний летчик-ленинградец
Особый рейс в далекий тыл свершил;
Он все четыре получил тетради
И рядом со штурвалом положил.
Мелькали реки, и клонились рощи,
Когда, превысив скорости предел,
Над ними скоростной бомбардировщик
С «Большой» земли на «Малую» летел.
И били вражьи пушки, и вполнеба
Вставала плотного огня стена,
Но летчик знал: мы ждем не только хлеба, —
Как хлеб, как жизнь, нам музыка нужна.
…В то утро партитуру он вручил
Оркестру фронтового Ленинграда…
 

Так писала в своей поэме «Седьмая симфония» Людмила Попова. Увы, в то утро, о котором говорится в ее стихах, дирижер Элиасберг раскрыл первую из четырех тетрадей партитуры и помрачнел: вместо обычных трех труб, трех тромбонов, четырех валторн у Шостаковича – вдвое больше. Да еще добавлена громадная батарея ударных! Имеющимся составом радиооркестра симфонию не поднять. Что же делать? Ведь и тех музыкантов, что способны играть, удалось собрать с таким трудом!

Решили просить помощи у военного командования: многие музыканты защищали город с оружием в руках. Просьба радиокомитета была удовлетворена! Музыканты, находившиеся в армии и на флоте, получили предписание прибыть в город, в Дом радио, имея при себе музыкальные инструменты. Надо помнить, что происходило это сравнительно незадолго до решительного наступления наших войск против осаждающих город немецко-фашистских полчищ, что случилось это в разгар блокады, когда каждая винтовка была на счету, – чтобы понять необычность такого решения. Этот военный приказ можно назвать романтическим: армия, стоявшая в обороне города, помогала армии искусств, шедшей в атаку.

Музыканты в кителях, с алюминиевыми ложками, воткнутыми за обмотки, за голенища сапог, стали приходить в Дом радио. Если на улице их останавливал патруль и требовал предъявления документов, военные музыканты показывали бумажку, на которой стояло: «Прикомандировывается до особого распоряжения в симфонический оркестр п/у Элиасберга». Боец мог свободно продолжать свой путь.

Блокадный оркестр требовал объединяющей воли. Герой литературного сценария «Ленинградская симфония», написанного О. Берггольц и Г. Макогоненко по собственным впечатлениям и документальным материалам, говорит: «Ванна, борьба с дизентерией, лишняя каша, человеческая воля, – и вот из всего этого получится Седьмая симфония. А ты думала – как? Пафос, героика и прочая красота? Пускай так счастливые потомки думают…»

Надо, обязательно надо понять, почувствовать, как брались за скрипки, за смычки, за флейты оркестранты сорок второго года. Утратили гибкость руки солдат, пожарников, землекопов. Не слушались одеревеневшие пальцы. В легких не хватало воздуха, каждая нота давалась трубачам, как шаг – обессилевшему пешеходу. Но дирижер требовал, сердился, заставлял повторять снова и снова. Артисты оркестра тоже сердились. Эмоциональное возбуждение помогало делу. Пели скрипки. Человеческим голосом заговорил фагот. Ударили тарелки, будто кто-то в отчаянной решимости стукнул тяжелым и звонким медным кулаком.

Начались репетиции. В Москве и Новосибирске, Нью-Йорке и Лондоне уже печатались статьи о новом произведении Дмитрия Шостаковича. «Самим фактом своего появления эта симфония наносит удар немецкому фашизму, потому что она свидетельствует о непоколебимой выдержке и стойкости защитников Ленинграда», – писал Д. Заславский. А в Ленинграде шли репетиции. Бабушкин, снова оседлав свой велосипед, ездил по городу в поисках переплетчика: следовало переплести и сохранить четыре драгоценные тетради партитуры. Безвестный блокадный мастер покрыл тетради черным коленкором.

Симфонический оркестр ленинградского радио дал за годы войны и блокады 160 концертов. Не стоит прикидывать в уме, много это или мало: каждый явился подвигом. Но один из этих концертов, тот, что состоялся 9 августа сорок второго года в девятнадцать часов, – особенно памятен истории: в этот день впервые в Ленинграде прозвучала Седьмая.

В этот день многие в Ленинграде впервые за долгие месяцы блокады надели нарядную одежду. Заглянув к исходу дня в чудом уцелевшие зеркала, женщины испугались: на них глядели чрезмерно воздушные существа в довоенных платьях, с огромными глазами и тонкими шеями. Старые платья подчеркнули и новую седину. Мужчины, в основном военные, прикрепляли на груди новенькие, недавно полученные ордена. Август дышал желанным в Ленинграде теплом, о котором так мечтали люди последней зимой.

Оркестранты собираются в артистическом фойе. Люди в партере и на хорах негромко переговариваются, взволнованно оглядывают знакомый зал, – он сохранен комендантом Филармонии, старейшим артистом ее оркестра, Арсением Арсениевичем Петровым. Старый музыкант догадался снять хрусталики со знаменитых люстр. Сейчас люстры зажжены не в полный накал, но они горят! Их свет сливается с солнечными лучами, бьющими сквозь раскрытые створки потолочных окон, неплотно заделанных фанерными листами (солнце ленинградским летом садится поздно). В центральном проходе зала на длинных штативах укреплены микрофоны, которые должны поведать о победе, одержанной в этом зале, всему миру. Зал переполнен. Многие встретились здесь после большого перерыва. Здесь не услышишь обычных театральных разговоров: «Как она плохо выглядит». Здесь говорят: «Она еще жива!» В одном из первых рядов сидит молодая девушка с букетом цветов. Часто поправляет светлые волосы Ольга Берггольц. Улыбаются друг другу радисты: они чувствуют себя именинниками. Негромко переговариваются военные. Люди передают друг другу удивительную новость: ленинградской артиллерии отдан приказ полностью подавить сегодня огонь фашистов.

Артиллерийская дуэль действительно гремела с утра. Но постепенно голос наших пушек стал крепчать. Ленинградская артиллерия обрушила на укрепления фашистов такой огненный ураган, что тем осталось уползти в свои щели и затаиться. В часы, когда исполнялась Седьмая симфония, на протяжении ее восьмидесяти минут, ни один снаряд не упал на улицы Ленинграда, ни один вражеский самолет не прорвался в город.

Выходят на эстраду музыканты. Они смотрят в зал, где сидят друзья и братья по блокаде. Часть оркестрантов – в кителях; эстрада Большого зала никогда еще не знала такого пестрого по внешнему виду оркестра. Люди аплодируют оркестрантам и вышедшему последним Элиасбергу – он кажется еще более высоким, худым и одухотворенным. Он поворачивается к оркестру и поднимает руки…

Перед слушателями плывут картины былой счастливой жизни. Звуки поют о цветущем мире. Но вот люди вздрогнули. Светлые воспоминания заслоняет тихий, зловещий шорох барабана. На залитое солнцем поле вползает змея. Барабанная дробь превращается в марш нашествия. Он растет, растет до размеров фантастически страшного, мертвящего движения. Взвизгивают флейты. Скрипачи переворачивают смычки и древками ударяют по струнам. Двигается чудовище. Маршируют заводные механические убийцы. Марш этот, рожденный из тупого солдафонского ритма, повторяется одиннадцать раз нота в ноту, двести восемьдесят тактов жуткого, железного наступления на слух, нервы, воображение слушателей… Наконец марш остановлен. Но велика цена борьбы. Траурное соло фагота оплакивает павших героев.

Следуют вторая, третья части. В третьей автор, по его словам, хотел передать упоение жизнью, преклонение перед природой, облик родного Ленинграда. В эпически широкой последней, четвертой части возникает тема победы света над мраком, главная тема Седьмой симфонии.

Текут восемьдесят минут симфонии, восемьдесят минут истории, восемьдесят минут конденсированного времени искусства, вместившие миллионы жизней и судеб, горечь отступления, ликование победы.

Оркестр играет вдохновенно – это его час, его торжество. Оркестранты играют о тех, кто в зале, о самих себе. Оркестр поднимает голос, который ничто не смогло заглушить. Да, исполнение Седьмой симфонии родилось из лишней порции каши, из борьбы с дизентерией. Но родилось оно и из того горения человеческого духа, в огне которого грудью закрывают вражеский дот, телом своим прикрывают товарища.

На улицах, у репродукторов, стоят люди и слушают симфонию о самих себе. Слушают в квартирах. В землянках и блиндажах фронтовой полосы. В Москве и Хабаровске. В Лондоне и Нью-Йорке. Слушают все.

Ленинградцы, оставаясь подолгу в своих опустевших квартирах, потеряв близких, слыша только голос диктора, научились воспринимать жизнь на слух. Люди слабели, а слух обострялся. Ленинградцы умели дополнять звуки фантазией и воспроизводить в своем воображении полнокровные, объемные картины жизни. Музыка стала для жителей осажденного города не только ярким эстетическим впечатлением, но и расшифрованным предвидением победы. Слушая теперь Седьмую, ленинградцы видели за ее музыкальной тканью больше других… Жизнь на слух! Она стала особой формой сопротивления, которая тоже помогала выстоять.

«Нет, человек сильнее стихии, – писал, услышав симфонию, Алексей Толстой. – Гармония скрипок и человеческие голоса фаготов могущественнее грохота ослиной кожи, натянутой на барабаны… И скрипки гармонизируют хаос войны, заставляют замолкнуть ее пещерный рев…

За красоту мира льется кровь. Красота – это не забава, не услада и не праздничные одежды, красота – это пересоздание и устроение дикой природы руками и гением человека. Симфония как будто прикасается легкими дуновениями к великому наследию человеческого пути, и оно оживает. Средняя часть симфонии – это ренессанс, возрождение красоты из праха и пепла. Как будто перед глазами нового Данте силой сурового и лирического раздумья вызваны тени великого искусства, великого добра.

Заключительная часть симфонии летит в будущее. Перед слушателями… раскрывается величественный мир идей и страстей. Ради этого стоит жить и стоит бороться. Не о счастьице, но о счастье теперь рассказывает могущественная тема человека. Вот – вы подхвачены светом, вы словно в вихре его… И снова покачиваетесь на лазурных волнах океана будущего. С возрастающим напряжением вы ожидаете финала, завершения огромного музыкального переживания. Вас подхватывают скрипки, вам нечем дышать, как на горных высотах, и вместе с гармонической бурей оркестра, в немыслимом напряжении вы устремляетесь в прорыв, в будущее, к голубым городам высшего устроения.

Гитлеру не удалось взять Ленинград и Москву. Проклятый крысолов, кривляясь, напрасно приплясывал со своими крысами по шею в крови, ему не удалось повернуть русский народ на обглоданные кости пещерного жития. Красная Армия создала грозную симфонию мировой победы. Шостакович прильнул ухом к сердцу Родины и сыграл песнь торжества…»

Симфония окончена. В зале воцаряется звенящая тишина. Она длится неправдоподобно долго. Никто не шелохнется. Элиасберг стоит, не двигаясь, с опущенными руками. И разражается овация. В партере из кресла поднимается девушка. Она смущена и взволнована. В руках у нее – огромный букет из георгинов, астр, гладиолусов, и многие в публике смотрят на них с радостным изумлением. Девушка подходит к эстраде и протягивает дирижеру свой нарядный букет. Элиасберг благодарит. А из цветов к ногам дирижера выпадает записка. В ней всего несколько строк: «К. И. Элиасбергу. С признательностью за сохранение и исполнение музыки в осажденном Ленинграде. Семья Шнитниковых. 9.VIII.42».

Записку написали военный инженер II ранга Арсений Владимирович Шнитников и его жена, Зинаида Захаровна. Военинженер оказался в те дни в Ленинграде, куда прилетел в командировку, и вот посчастливилось достать билеты в Филармонию для всей семьи – жены и племянницы.

Концерт окончен. Люди спускались по нарядной лестнице Большого зала и мимо пулеметного гнезда выходили на площадь Искусств. Над площадью, над сквером, еще не принявшим в свое лоно бронзового Пушкина, над прекрасным, истинно петербургским ансамблем Росси стояла тихая благоуханная ночь. Это был еще вечер. Но границы блокадных ночей значительно расширились. Где-то за городом рокотали орудия. Люди медленно расходились по домам.

А в пригороде города Куйбышева незаметный с виду человек в очках вошел в здание телеграфа и вручил телеграфистке текст поздравительной телеграммы, в которой благодарил дирижера и весь оркестр ленинградского радио за исполнение его симфонии в таких небывало тяжких условиях.

Через три года после победы в гостинице «Астория» произошла встреча ленинградской интеллигенции с группой приехавших из Германии немецких интеллигентов. Это была первая и потому особенно нелегкая встреча. Хозяева и гости невольно вспоминали, что именно здесь, в «Астории», Гитлер назначил торжественный банкет по случаю овладения Ленинградом – на этот банкет, как известно, были даже отпечатаны пригласительные билеты… Теперь здесь происходил другой банкет. По другому поводу. Звучали вежливые тосты. Раздавались дружные, но холодные аплодисменты. Люди за столами улыбались, но ощущение холода не проходило.

Вдруг к Элиасбергу, который тоже присутствовал на банкете, подошли и попросили перейти к другому столику, где сидели двое немецких гостей.

Двое мужчин встали из-за стола. Один из них назвался инженером «ИГ Фарбениндустри» и с улыбкой рассказал, что участвовал в осаде Ленинграда где-то в районе Красного Села. Элиасберг молчал. Здесь он – хозяин. Они – гости. А немец рассказывал, будто не замечая хмурого лица дирижера, что он, любитель музыки, слышал все концерты симфонического оркестра ленинградского радио, которые в дни блокады шли в эфир. Гость достал записную книжку, где с немецкой педантичностью были перечислены эти концерты с датами и программами исполненных вещей. Немец перечислял. Дирижер вспоминал – за этим перечислением вставал огромный, трагический, может быть, главный отрезок жизни. «Эти концерты – единственные светлые воспоминания моего пребывания под Ленинградом, – сказал немец. – Как удалось вам создать в таких нечеловеческих условиях первоклассный оркестр и сделать так, чтобы он играл? Я потрясен!»

И тогда советский дирижер Карл Элиасберг рассказал немецкому любителю музыки, как зимой сорок второго года лежал он на седьмом этаже этого самого здания «Астории». Как тут лежали и умирали многие другие музыканты. Как застывшими руками в перчатках играл здесь Софроницкий произведения великих композиторов. Дирижер рассказал, что именно из здания «Астории» такие же, как и он, падающие от голода люди помогли ему подняться и встать за дирижерский пульт.

Дирижер рассказывал об этом вежливо и сдержанно. И время от времени даже улыбался. Здесь они – гости. Он здесь – хозяин…