Текст книги "Собрание стихотворений"

Автор книги: Юрий Терапиано

 
Господи, Господи, Ты ли
Проходил, усталый, стократ
Вечером, в облаке пыли,
Мимо этих простых оград?
 
 
И на пир в Галилейской Кане
Между юношей, между жен
Ты входил, не огнем страданья,
А сиянием окружен.
 
 
В час, когда я сердцем с Тобою
И на ближних зла не таю,
Небо чистое, голубое
Вижу я, как будто в раю.
 
 
В черный день болезни и горя
Мой горячий лоб освежит
Воздух с берега светлого моря,
Где доныне Твой след лежит.
 
 
И когда забываю Бога
В темном мире злобы и лжи,
Мне спасенье – эта дорога
Средь полей колосящейся ржи.
 

 
Уметь молиться, верить и любить,
Найти слова, спокойные, простые,
Быть искренним – нельзя. Нам страшно жить.
Неправедные, ко всему глухие,
 
 
Среди людей, пронзенных древним злом,
Ночами, в свете безысходном, ложном,
Тревожимые внутренним огнем,
И ты и я, всегда о невозможном
 
 
Зачем мы думаем, сестра моя?
Стучат шаги. Над городом печальным
Мы – иерархи бытия —
Немые звезды. В ларчике хрустальном
 
 
Ключ счастья спрятан где-то на луне,
Багдадский вор несется на Пегасе
По облакам за кладом. Если б мне!
– Что даст нам счастье? В каждом нашем часе,
 
 
В минуте каждой места нет ему,
И в жизни нет спасенья, нет покоя.
Идти сквозь одиночество и тьму
Домой – ты знаешь, что это такое.
 

 
Когда нас горе поражает,
Чем больше горе – в глубине
Упрямой радостью сияет
Душа, пронзённая извне.
 
 
Есть в гибели двойное чудо:
Над бездной, стоя на краю,
Предчувствовать уже оттуда
Свободу новую свою.
 
 
Вот почему мне жизни мало,
Вот почему в те дни, когда
Всё кончено и всё пропало,
Когда я проклят навсегда,
 
 
В час, в трудный час изнеможенья,
Мне в сердце хлынет тишина —
И грозным светом вдохновенья
Душа на миг озарена.
 

 
Чтоб все распалось – в прах и без следа,
Чтоб все рассыпалось, испепелилось,
Чтоб океана хлынула вода
И, бешеная, в бешенстве кружилась,
 
 
С лица земли смывая Вавилон,
Воздвигнутый безумством поколений,
Чтоб в атомы был глобус превращен,
В мельчайшие дробления дроблений, —
 
 
О, как хочу я, в ярости и зле,
Чтоб не было спасенья на земле!
 

К.В. Мочульскому

 
Стыдно, Господи, и трудно мне
Всюду – на земле и под землей,
В воздухе, на горной вышине —
Настигаешь Ты, Владыка мой.
 
 
Всюду, неотступно, каждый день,
Всюду, где дышу и где живу,
Падает Твоя мне в сердце тень,
Словно тень от дерева в траву.
 
 
И когда увижу тень Твою,
Сердце бьется, и темно в глазах,
Спрашиваешь Ты, а я таю
Все мое смущение и страх.
 
 
Оттого, что я упрям и зол,
Оттого, что нерадив и глух,
Оттого, что враг в меня вошел,
Плоть растлил и расточил мой дух.
 
 
Оттого, что я не смел любить
И молиться в церкви не умел,
Оттого, что так хотел я жить,
Праздно, своевольно жить хотел,
 
 
Руку подающую отверг,
И боялся и не мог страдать, —
Страшно перейти из века в век,
Страшно на суде Твоем предстать.
 
 
В страхе поднимаю я глаза —
Темен мне и нестерпим Твой вид —
Раненая дикая коза
Так в лицо охотнику глядит.
 

 
Полевые птицы прилетали,
На лугах, среди цветущих нив,
Пели, хлеб сухой из рук клевали,
Тенью крыльев странника укрыв.
 
 
Шел он, странный, весь пронзенный слухом,
Весь пронизанный теплом лучей,
Самый светлый, самый нищий духом,
Самый вдохновенный из людей.
 
 
Молимся: «Святой Франциск, помилуй.
Слышишь ли? Придешь ли?» И в ответ
Дуновенье ветра, счастье, сила,
Радость, солнце, музыка и свет.
 
 
Спрашивает: «Ты ли это, милый,
Ангел, что тогда ко мне слетел,
Птица ль, что рука моя кормила,
Волк ли тот, что съесть меня хотел?»
 
 
Божий мастер написал святого
Ранним утром средь холмов и вод;
Сколько нужно цвета золотого,
Чтоб представить солнечный восход,
 
 
Сколько было нужно краски синей,
Чтобы глубь небес изобразить;
Кущи олеандров и глициний
Он был должен четко оттенить,
 
 
Сделать луг – зеленым, маки – красным,
Скалы тронуть розовым, и сметь
В этом мире, грешном и пристрастном,
Кротость и любовь запечатлеть.
 

 
Почему я не убит, как братья —
Я бы слышал грохот пред концом,
Я лежал бы в запыленном платье
С бледным и восторженным лицом.
 
 
Кровь ручьем бы на траву стекала
И, краснея на сухой траве,
Преломляла бы и отражала
Солнце в бесконечной синеве.
 
 
Я молчал бы, и в молчанье этом
Был бы смысл, значительней, важней
Неба, блещущего ясным светом,
Гор и океанов и морей.
 
 
Бог сказал бы: «Вот лежит, убитый,
В грудь принявший легкий лет свинца,
Сын мой младший, на земле забытый,
Преданный и верный до конца».
 
 
И лежал бы я среди бурьяна,
Звезды б разгорались в тишине,
Падала б роса, и средь тумана
Страшно было б и спокойно мне.
 

Довиду Кнуту

 
Латинский строй и плющ и виноград,
В уступах стен заржавленные звенья,
Развалины старинных колоннад,
Прямые островерхие строенья
 
 
Открыли мне не романтизм, о нет:
Тут с памятью воображенье слито —
Горит свеча – и на ладони свет,
И на ладони будущее скрыто.
 
 
Мне нет понять его, не прочитать!
Звонят к вечерне. Грустно без причины.
Лампада веры теплится опять
В притворе пресвятой Екатерины.
 
 
А колокол, весь в зелени, поет —
О чем – не знает, и звонарь не знает;
Никто в пустую церковь не войдет,
И над оградой голуби летают.
 

 
В городской парижской больнице
Ты в январский день умерла.
Опустила сиделка ресницы,
Постояла – и прочь пошла
 
 
Из палаты, чтоб доктор дежурный
Смерть отметил. А день за окном
Был сухой, холодный и бурный.
С заострившимся белым лицом
 
 
На кровати под одеялом
Ты лежала. И чудо вошло
В наше сердце. В лесу за вокзалом
Много снега за ночь намело.
 
 
Гроб сосновый с трудом сносили
По обмерзшим ступеням. И вот
Все как прежде. Похоронили.
День за днем, год за годом идет.
 

 
Нет больше ни сил, ни желанья,
Все прошлое стало чужим,
Темнеют вечерние зданья,
Над крышами стелется дым.
 
 
В душе так торжественно пусто,
Светло и просторно кругом;
Сегодня слова Златоуста
Мы в книге старинной прочтем.
 
 
Сегодня хочу усладиться
Печалью размеренных строк.
Осеннее солнце садится,
Летят журавли на восток.
 

 
Изольда, доносится зов приглушенный
Сквозь море, сквозь вечность и холод и тьму.
Нечаянно выпить пажом поднесенный
Любовный напиток – проклятье ему!
 
 
Средь горных провалов и водной пустыни,
Под грохот прибоя, под шелест дубов,
Бретонские барды прославят отныне
Несчастье твое до скончанья веков.
 
 
Изольда, ты слышишь: навеки, навеки
Печальная повесть о жизни земной:
Два имени будут, как горные реки,
Сливаться в один океан ледяной.
 
 
Лицо, что светило средь бури и мрака,
Кольцо, что тонуло в кипящей воде,
И грех и позор оскверненного брака
Сам Бог покрывает на Божьем суде.
 
 
Молись, но молитва не справится с горем,
Вино пролилось – колдовская струя —
И тяжестью черной темнеет над морем
Наш гроб, наш чертог – роковая ладья.
 

 
Другом был океан, стал навеки преградою он,
Бездной сделался он, стеной крепостной между нами.
Слышишь: колокол в церкви – похоронный звон,
Видишь – свечей восковых высокое пламя.
 
 
Это приснилось нам: шелковый брачный навес,
Дом короля, дерзость встреч беззаконных,
Волосы золотые, сиянье лица и лес,
Блужданье вдвоем в лесу в тех чащах зеленых.
 
 
Бретань! Камни, воздух, деревья, вода —
Вы пронизаны светом, а я умираю.
Раны снова открылись. Не уйти от суда…
Это – все, жизнь кончается. Нашему раю,
 
 
Снам и счастью, свободе и воле пришла
Роковая проверка. Навстречу туману
Вырастает со дна океана немая скала,
Что потом назовут «Скалою Тристана».
 
 
Нет, Изольда, напрасно ты спешишь океан переплыть!
Ветви розы в цвету оплетут две могилы в аббатстве,
И в веках перевьется преданья жемчужная нить
О любви, о разлуке, о горе, о браке, о братстве.
 

 
Как в пригороде под мостом река
Несет в своем замедленном теченье
Смесь городских отбросов и песка
И солнечного света отраженье, —
 
 
Так наше сердце гибнет – каждый час,
И ропщет плоть и просит подаянья,
Чтоб Ты сошла и облачила нас
В достойное бессмертных одеянье…
 
 
– Свершилось. Посетило. Снизошло.
Он слышит шум шагов твоих, Мария,
А за окном на мутное стекло
Блестя, ложатся капли дождевые.
 
 
И голова горит в огне, в жару
От музыки, от счастья, от похмелья.
На улицу, под ливень, поутру
Куда-нибудь, на свет из подземелья.
 
 
По лестнице спешит, шатаясь, он —
Как выдержать такое вдохновенье!
Светает. Над рекой несется звон
И в церкви слышатся орган и пенье.
 

 
Неукротимый пасынок Вийона —
Испачканный костюм, пух в волосах…
Он гений и безумец – вне закона,
Но ангелам сродни на небесах.
 
 
Под звон тарелок в кабаке убогом
Убогий ужин с другом, а потом
Стихи – пред вечно пьяным полубогом,
Закутанным в дырявое пальто.
 
 
И ширится сквозь переулок грязный
Простор, и вот, среди хрустальных вод,
Качается, в такт музыке бессвязной,
На «Захмелевшем бриге» мореход.
 
 
Но, заблудившись в лондонском тумане,
В своем кромешном творческом аду,
Он был внезапно в сердце тайно ранен,
Видением, явившемся ему.
 
 
Ослеп, оглох – и с гордостью, с презреньем
Сам свой полет небесный оборвал,
Простился с музыкой и вдохновеньем
И навсегда купцом безвестным стал.
 

 
«Чахотка ныне гения удел!
В окно больницы, льется свет потоком,
День, может быть, последний, догорел,
Но ангел пел нам голосом высоким.
 
 
Блуждали звезды в стройной тишине,
Часы в палате медленно стучали.
Лежать я буду: солнце на стене,
На белой койке и на одеяле.
 
 
Я в этом пыльном городе умру,
Вдруг крылья опущу и вдруг устану,
Раскинусь черным лебедем в жару,
Пусть смерть в дверях, но я с постели встану:
 
 
Я двигаюсь, я счастлив, я люблю,
Я вижу ангела, я умираю,
Я мысли, как корабль вслед кораблю,
В пространство без надежды отправляю.
 
 
Вот солнцем освещенный влажный луг,
Вот шелест веток, паруса движенье…
Поэт очнулся. Он глядит – вокруг
Коляски, шум. Сегодня воскресенье.
 
 
Цветут каштаны – о, живой поток!
Цветут акации – о, цвет любимый!
Он шел, он торопился на урок,
Озлобленный, усталый, нелюдимый,
 
 
Остановился где-то сам не свой —
Дух дышит там, где хочет и где знает —
Какая тема странная: больной
В общественной больнице умирает.
 

 
Мир – стройная система, а разлив
Неукрощенных чувств доступен многим.
Поэт лишь тот, кто чувства покорив,
Умеет быть взыскательным, строгим…
 
 
Перчатки, отвороты сюртука
И властный профиль – мне таким он снится.
Был сдержанным: спокойствие песка,
В котором бешеный самум таится.
 
 
Торжественный, надменный и прямой —
Прямые линии присущи силе, —
Был одинок, везде и всем чужой,
Склонялись перед ним, но не любили.
 
 
Он говорил: «Сверхличным стань, поэт,
Будь верным зеркалом и тьмы и света,
Будь тверд как сталь, когда опоры нет,
Ищи в других не отзвука – ответа.
 
 
И мир для подвигов откроется, он твой,
Твоими станут, звери, люди, боги.
Вот мой завет: пойми верховный строй —
Геометрично-стройный, четкий, строгий».
 

 
Хороши все звуки земли
Но лучший звук —
Верблюжий колокольчик
Во время ночного пути
В пустыне.
 
 
Раскачиваясь, идут верблюды.
Впереди вожак – нэр.
В его колоколе
Вместо языка
Подвешена человечья берцовая кость.
 
 
Туман.
 
 
Как будто мы идем по горной тропе
Над селеньями, лежащими далеко в долине.
 
 
Глухо бьет берцовая кость.
Наверху тучи укрыли небо.
 
 
Я припоминаю все звуки, которыми цветет жизнь.
 
 
Темнота.
 
 
В живую медь колокольчика
Бьет мертвая берцовая кость.
 

 
Не просить у Бога,
Не благодарить Бога,
Но с покаянием
Путешествовать.
 
 
Звезды
Вытканы ночью,
Как мысли человека.
При свете луны
Белеют чьи-то кости,
Разбросанные по сторонам дороги.
 
 
Как самую тончайшую ткань,
Увешанную серебряными подвесками,
Бог сотворил Мир.
И когда
В первый раз
Он встряхнул ризу —
Зазвучала вселенная
Великой музыкой Мира.
 
 
Ветер зашелестел по полю;
Заколыхались белые кости.
 
 
Хорошо
Ночью идти
Но пути в Мекку;
 
 
Не просить у Бога,
Не благодарить Бога,
Но с покаянием
Путешествовать.
 

 
Какое кофе вкуснее:
В этой кофейне,
Или то, что готовят на нашей родине?
 
 
Персия славится коврами,
А пятна солнца
На мостовой около кофейни,
Разве не лучше?
 
 
Музыка:
Играет на чашках захожий фокусник.
В другом углу
Сколько разговоров
О султане, о его политики,
Как много слов
Об успехе сегодняшнего базара!
 
 
Милые!
Люди не лучше, чем пыль на солнце;
 
 
Но отчего
Сегодня
Вспомнил я
Голоса близкие сердцу:
Матери, друзей, возлюбленных…
И последний вздох
Умирающего отца…
 

 
Мне в юности казалось, что стихи
Дар легкий и прекрасный. В сменах года,
Весны и лета, в звездах, в силе ветра,
В прибое волн морских – везде, во всём
Создателя пречистое дыханье,
Высокий строй Его, – и счастлив тот
И праведен, кому дано от Бога
Быть на земле поэтом…
– Горький дар,
Скажу теперь. Я ничего не знаю —
Ни ближнего, ни Бога, ни себя,
Не знаю цели, а призванье это
Безумие, быть может.
О, когда б
Нашел я силу до конца поверить,
О, если б мог я, если бы сумел
Отвергнуть суету, уйти в пустыню,
Туда, где в первозданной простоте
Сомненью наше чувство неподвластно,
Где наша мысль осквернена не будет
Тщеславием бесплодным, где любовь,
Как высота нагорная, от века
Для чистых сердцем, для любимых Богом,
Для верных навсегда утверждена.
И вот, опустошен, в который раз
Смотрю на небо летнее ночное
Над улицей. Пустынно и темно.
Прозрачен воздух. Сыростью и тленьем
Из парка веет. Спят мои враги,
Спят и друзья. Сияют ярко звезды.
 

 
Вдруг темнота – приходит ненастье,
Вдруг восходит луна в сентябрьскую ночь,
Бессмысленно так же, как бессмысленно счастье,
Ничего нельзя, ничем не помочь!
 
 
Любовь! Срываются вдруг народы
Вслед за Еленой, Троя в огне,
Меч бьет о меч, кровью красятся воды,
Голуби летят в вышине.
 
 
Сквозь тысячи лет, сквозь стены преданий
Как мне пробиться, чтоб только свое
Узнать, проверить? – Любовь и страданье,
Смерть и любовь – одно острие.
 
 
Смерти и тленья в гробу страшнее
Встреча вновь, через несколько лет.
«Эта?» – Что ей сказать, не краснея,
Когда сердцем сразу найден ответ?
 
 
«Эта?»… Иль все – только бред бессвязный,
Привычка и поза, обман, расчет,
И Гамлет наступит на безобразный
Пожелтевший череп. Время течет.
 
 
«Любовь – это миг упоительный. Розы
Цветут на морозе, румянец горит,
Сияют огни, туманятся грезы»,
Снег сверкающий стелется на гранит.
 
 
Наталья Гончарова, с вашими чарами!..
Лопухина, в ваш блистательный круг!..
Эльбрус дымится. Северными Стожарами
Весь горизонт освещается вдруг.
 
 
Разве не удивительно, разве не человечно? —
И он, и такой, был слаб и слеп,
Был, как мы… Так делалось вечно, вечно.
Это – гроб Абеляра, это – Джульетты склеп,
 
 
Это – Сократ на «Пире», что с Диотимой решали
И ничего не решили, и спор их начнем мы вновь
О том, что выше счастья, добра, печали —
Любовь.
 

С.К. Маковскому

 
В колодец с влагой ледяной,
В глубокий сон воды безмолвной,
Осколок, брошенный тобой,
Врывается, движенья полный.
 
 
Он с плеском падает глухим,
Сверкает вихрем брызг летящих,
И гладь, разорванная им,
В кругах расходится блестящих,
 
 
Вскипает звонкою волной.
Но истощается движенье,
И на поверхности покой
Сменяет гневное круженье.
 
 
А там, на самой глубине,
Куда ушло волны начало,
На каменном упругом дне
Она ещё не отзвучала.
 
 
И не исчезла без следа.
И долго, затаив дыханье,
Обиды не простит вода
В суровом холоде молчанья.
 

 
Мне снилось: я под дулом пистолета;
У самого лица холодный ствол.
В подвал врывался терпкий запах лета,
В висках стучало, колыхался пол.
 
 
Вот – затряслось. Вот – в сторону рвануло.
Подбросил ветер волосы мои,
Качнулся череп, тело вниз скользнуло,
Как сброшенная чешуя змеи;
 
 
Расстрелянное трепетало тело,
Хлестала кровь из чёрного виска,
А я летел… и, вся  в огнях, летела
Навстречу вечность в дыры потолка.
 

 
В Финляндии, где ездят на санях,
В стране суровой снега и гранита,
В стране озер… Нет, только снежный прах
Слепит глаза мне. Навсегда забыты
И монастырь, и звезды без числа
Над темным лесом. В городе далеком
Колокола звонят, колокола —
Не над московским варварским Востоком
Серебряный средневековый звон
Колеблющийся воздух раздвигает.
Не надо смерти, гробовых имен,
Сегодня Библия меня пугает
Безмерным, трудным вымыслом своим,
Тысячелетним бредом. Нет, не надо.
Я потерял мой путь в Ерусалим:
Жестокий страж пасет людское стадо,
Века летят, летит по ветру пыль,
Шумит судьбы кустарник низкорослый…
Давно завял и вырос вновь ковыль
В скалистой Таврии, где мальчиком, как взрослый,
С Горацием и с Пушкиным в руках
Сидел я на кургане утром ранним.
Еще неясные, еще в тумане
В чуть намечавшейся душе моей
Я смутные предвидел очертанья,
Сын Запада, таврических степей
Я раннее узнал очарованье.
Незримая Италия моя
Над крымскими витала берегами;
Через века к ней возвращался я;
В степи с украинскими казаками
Я дикость вольную переживал,
Я верил в духов страшных и чудесных,
Бродя осенним вечером меж скал.
Порою я касался тайн небесных,
Теней потустороних бытия,
Видений без конца и без начала.
Порою, вечером, сестра моя
Играла на рояли. Ночь молчала.
И, как снежинки, бурей ледяной
Потоки звуков целый мир нездешний
Вдруг прорывался, был передо мной.
 

 
Тихим светом, ясным светом
Комната озарена.
Тень от кресла над паркетом,
Тень от шторы у окна.
 
 
В этой комнате так много
Пролетело трудных лет.
Суждено нам было Богом
Полюбить вечерний свет.
 
 
Но и здесь твой милый локон
Легче и воздушней сна,
И зимой из тёмных окон
Смотрит на меня весна.
 

 
Каким скупым и беспощадным светом
Отмечены гонимые судьбой,
Не признанные критикой поэты —
И Анненский, поэт любимый мной.
 
 
О, сколько раз в молчанье скучной ночи
Смотрел он, тот, который лучше всех,
На рукопись, на ряд ненужных строчек,
Без всяческой надежды на успех.
 
 
Нам так мучительно читать, с какою
Любезностью, став с веком наравне,
Он прославлял восторженной статьею
Баяна, что гремел по всей стране,
 
 
И шёл в тот парк, где муз следы святые
И память прошлого хранила мгла,
А будущая музыка России
Его и Блока с нежностью ждала.
 

Ирине Одоевцевой

 
В содружество тайное с нами
Вступают вода и земля,
Заката лиловое пламя
Ложится на борт корабля.
 
 
Весь белый, дымя на просторе,
Он к пристани дальней плывет,
А здесь – только небо и море
И ветра высокий полет.
 
 
Прибрежные скалы лаская
Взлетает волна за волной,
И синяя мудрость морская
Небесной полна глубиной.
 

 
Здесь ничто, ничто не вечно,
Всё проходит, всё пройдёт,
Счастью, юности беспечной
Тоже гибель настаёт.
 
 
Как утешиться – не знаю,
Но зачем-то нам дана
Эта музыка земная,
Эта новая весна.
 
 
Налетает вдохновенье,
Настигает налегке,
И волной смывает пенье,
Словно надпись на песке.
 

 
Тянет свежестью и медом
Из раскрытого окна.
Для чего нужна свобода,
Если кончилась весна?
 
 
Дождик брызжет на ступени,
Ручейком в траве скользя,
Счастье вьется легкой тенью,
А догнать его нельзя.
 

 
Сохрани на память, милая,
Мой платочек голубой.
Реет сила шестокрылая
Над тобой и надо мной.
 
 
Ветки свесились зеленые,
Тень ложится с высоты
На парижские хваленые
Храмы, арки и мосты.
 
 
На чужбине – много надо ли?
Стань поближе, не грусти,
Чтобы слезы вновь не падали,
Прошлому скажи: «прости».
 
 
Бог послать тебе захочет
Счастье, милая моя.
Незачем так мять платочек,
Теребить его края.
 

 
С озарённого востока
В ширь раскрытого окна
Свет вливается потоком,
Дышит и шумит весна.
 
 
Господи, какая сила
В этом возвращенье дней,
В сменах года легкокрылых,
В ясной осени моей.
 
 
Я вдыхаю грудью полной,
С благодарностью всему,
Этот воздух, эти волны,
Побеждающие тьму.
 

 
Друг, мне грустно оттого же,
Отчего и ты грустишь.
День, на прошлый день похожий,
Серый будничный Париж.
 
 
На дворе темно и сыро.
Осень. Лужи у крыльца —
Скука от начала мира
И до самого конца.
 

В.В. Савицкой

 
Парк расцветающий, весенний,
В пруде глубоком отражен;
Мерцаньем призрачных растений
Взор лебедей заворожен.
 
 
Какою тайной беззаконной
Вода притягивает их?
Мир подлинный, мир преломленный —
Какой правдивее для них?
 
 
Как человеку, белой птице
Даны простор и высота;
Ей пред рассветом та же снится
Земли печальной красота.
 
 
Но, созерцая отраженье
Лучей, встающее со дна,
Нам недоступное ученье
О небе черпает она.
 

 
Я стою в тишине,
Огоньки, как во сне,
Никого. Одиночество. Ночь.
 
 
Никакой красоте,
Никакой высоте,
Ни себе, ни другим не помочь.
 
 
И напрасно я жду,
Тучи скрыли звезду,
Свет последний – исчез навек.
 
 
В аравийской пустыне, в сибирском снегу,
На шумном городе, дома в семейном кругу
Навсегда одинок человек.
 

 
В лес по зелёной горе поднимаются люди.
Синие сосны, коричневый отблеск земли,
Копны в полях, как чеканная надпись на блюде,
Стадо домой возвращается в жёлтой пыли,
 
 
Вся эта роскошь природы и красок весёлых,
Словно старинного мастера передо мной полотно,
Взоры ласкает. Вдали, в нарисованных селах,
Тянется кружево крыш и дымков волокно.
 
 
Если бы снова увидеть такое виденье!
Вечером, в августе позднем, природа тиха.
Осень. Туман на заре. Петушиное пенье —
Чистый, гордый и радостный крик петуха.