Текст книги "Собрание стихотворений"

Автор книги: Юрий Терапиано

НА ВЕТРУ (Париж, Современные записки, 1938)

 
C’est vrai que je Vous cherche
et ne Vous trou ve pas…
 

P.Verlaine.

 
Быть может, в старости увидишь ты закат
И вспомнишь тесное чужое небо,
Каштаны вдоль бульваров, зимний сад,
Глоток воды, сухую корку хлеба,
 
 
Любовь, которой не было всерьез —
(– Изгнанника печальные приметы), —
И вдруг, – как дождь, как миллионы роз,
Как чудо роз святой Елизаветы…
 

 
Чугун, гранит. Реки глухие воды.
Конец столетья, гордый пустоцвет.
Шум сборищ, воздух споров и свободы,
Закат, еще похожий на рассвет —
 
 
Империи расцвет и увяданье,
Осенний дождь, туман и мокрый снег,
Тоска, безвыходность и состраданье —
Серебряный, и все ж великий, век.
 
 
Мы научились принимать без позы
И свет и мрак. Увы, узнали мы
Арктические белые морозы
И жаркие объятия Москвы.
 
 
Листок неведомый, листок кленовый
Вновь сорван с ветки, буря мчит его
Вдаль, в холод, в дождь, к брегам чужбины новой
Для смутного призванья своего.
 
 
Но здесь цветут блаженною весною
Каштаны вдоль бульваров, и закат
Над городской разрушенной стеною
Прекраснее былого во сто крат.
 
 
Вслед обреченной гибели Европе
Заря встает и утро свежесть льет,
И не умея думать о потопе,
Офелия, безумная, поет,
 
 
Бредет, с полузакрытыми глазами,
Над омутом… И, стоя на краю,
С отчаяньем, восторгом и слезами
Я гибель и Офелию пою.
 

 
Сияющий огнями над Невой,
Смятенный город – ропот, плач, волненье,
Двух черных троек топот роковой
О, эти дни, которым нет забвенья!
 
 
Фельдъегерь бешено кричит во тьму
На ямщика – усталость, холод, злоба
Мертвец в гробу колотится: ему
По росту не успели сделать гроба…
 
 
И этот стук, России смертный грех,
На Вас, на детях ваших и на всех.
 

 
Воскресный день, сырой и душный
Что делать мне? Везде тоска,
Свинцово-серый свод воздушный,
Деревья, люди, облака —
 
 
Весь мир, как будто поневоле,
Томится в скучном полусне.
Поехать в лес? Поехать в поле?
Теперь все безразлично мне.
 

 
Еще недавно так шумели
Витии наши обо всем,
Еще недавно «к светлой цели»
Казалось нам, что мы идем,
 
 
Что мы «горим», что вправду «пишем»,
Что «дело нас в России ждет»,
Что «воздухом мы вольным дышим»,
Что мы «в послании» – и вот
 
 
Лишь скудное чужое небо,
Чужая чахлая трава
И, словно камень вместо хлеба,
Слова, газетные слова.
 

 
Я верил в тайное сближенье
Сердец, испытанных в беде,
Я думал – горнее служенье
Дано изгнаннику везде.
 
 
Но верность – высшая свобода,
Изменой верных смущена.
– Бессонной ночью, до восхода…
Паденье до конца, до дна.
 
 
Лишь пена, что в песке прибрежном
Кипит, несомая волной,
Лишь горы, что виденьем снежным
Вдали стоят передо мной…
 

 
Без «возвышающих обманов»,
Гостями странными везде,
Чужие – средь различных станов
И нелюбимые нигде —
 
 
Вы, обреченные судьбою,
Друзья, хранители огня,
Друзья, гонимые со мною,
Враги сегодняшнего дня.
 

 
Куда нам, с нашей нищетою,
В сегодняшний стучаться день?
Над стадом – вещей темнотою
Огромная несется тень.
 
 
Война. Гражданское волненье…
– Но прочь! Вдоль темных берегов
Люблю воды глухое пенье,
Сиянье горных ледников.
 
 
Тропой кремнистой над обрывом
Иду один. Навстречу мне
Неумолкаемым приливом
Несутся тучи в вышине.
 

 
О чем писать теперь? Я утомлен,
Не хочется мне думать об искусстве;
Сейчас, когда гроза со всех сторон,
Не время даже помышлять о чувстве
Гармонии. Высокий строй, стиха,
Высокий голос Бог судил другому.
Печален я: печаль всегда тиха.
Бедняк, кряхтя, ложится на, солому
В сарае скотном, чтоб увидеть сон. —
И бедняку, наверное, приснится
Что стал богат он. Славой обойден,
Во сне он знатным титулом кичится
И пригоршнями – где уж скучный, счет,
Швыряет золото… А мне – другое:
Река прохладой летнею влечет
На берег с удочкой. Нас в мире – двое.
Кусты, шоссе, деревья, облака —
С раскрытым воротом – жара какая!
Купанье, солнце, тишина, пока
Нас – только двое… Резкий треск трамвая,
Звонок, – и вмиг срывается мечта.
Зима, зима! В дождь, в грязь, на мостовую!
А помнишь, от тернового куста
Ты веточку оторвала сухую?
Под деревенским грустным алтарем
Мы вечером сидели и молчали;
Над ржавым католическим крестом
Качаясь, паутинки проплывали,
А зреющие свежие поля —
Совсем Украйна…
Дом под крышей красной,
Потрескавшаяся, в пыли, земля.
– Нет, этот воздух, светлый и прекрасный,
И лес, и одиночество с тобой
Зачем нам вспоминать, к чему все это?
Есть грех, без оправданья, без ответа
Пред Богом, пред людьми, перед собой:
Увидеть свет – и отойти от света.
 

 
Я стою в тишине,
Огоньки, как во сне,
Никого. Одиночество. Ночь.
 
 
Никакой красоте,
Никакой высоте,
Ни себе, ни другим не помочь.
 
 
И напрасно я жду,
Ветер гасит звезду —
Свет последний – как будто навек.
 
 
В аравийской пустыне, на льду, на снегу,
На панели, в окне, в освещенном кругу
Навсегда одинок человек.
 

 
В прошлые дни —
Счастья, молодости и печали,
Вечером, в сумерках летних, огни
Вдоль зеленых витрин расцветали.
 
 
И под легким туманом, под мелким дождем,
Сквозь шуршанье шагов беспокойных прохожих,
Выплывали дома, невозможные днем,
Строем стен ни на что не похожих.
 
 
И в бессмысленном мире для нас, милый друг,
Замыкался сияющий радостный круг,
О котором – глаза, выраженье лица, —
О котором нельзя рассказать до конца.
 

 
Я болен. Не верится в чудо,
И не было чуда, и нет.
Я понял: ко мне ниоткуда
Уже не доходит ответ.
 
 
Лишь в старости, лишь через годы
Холодной и долгой зимы
Я вспомню явленье свободы,
Что в юности видели мы.
 
 
Но разве для смертного мало —
В железах, в темнице, во рву —
Такого конца и начала
Свидетелем быть наяву?
 

 
Клонит ко сну, наплывают тяжелые мысли,
Отблеском мутным мерцает вверху потолок.
Ни о каком вдохновеньи, о правде, о смысле
Я не могу рассказать. Темнота и песок,
 
 
Берег высокий и строй одиноких мечтаний.
Небо ночное омыто недавним дождем,
Ясная осень, холодный простор расстояний,
Каменный, мерно дрожащий под грохот автобусов, дом.
 
 
И пламенеют цветы на убогих лиловых обоях,
Нежность в груди нарастает, звуча в тесноте, как прибой;
Смутная женственность, как мне поладить с тобою,
Как мне смириться, и дальше – как быть мне с тобой?
 

 
Изольда, доносится зов приглушенный
Чрез море, чрез вечность, чрез холод и тьму.
Нечаянно выпить пажем поднесенный
Любовный напиток – проклятье ему!
 
 
Изольда, мы избраны Богом и небом,
Изольда, любовь – это случай слепой,
Над брачной фатою, над солью и хлебом
Смыкаются своды пучины морской.
 
 
Средь солнца, средь волн,
средь полуночной стужи,
Под грохот прибоя, под шелест дубов
Отныне прославят бретонские м ужи
Несчастье твое до скончанья веков.
 
 
Изольда, ты слышишь: навеки, навеки
Печальная повесть о жизни земной:
Два имени будут, как горные реки,
Сливаться в один океан ледяной.
 
 
Лицо твое светит средь бури и мрака,
Кольцо твое тонет в кипящей воде,
И грех твой, и ложь оскверненного брака
Сам Бог покрывает на Божьем суде.
 
 
Молись – но молитва не справится с горем.
Вино пролилось, колдовская струя,
И тяжестью черной темнеет над морем
Наш гроб, наш чертог – роковая ладья.
 

 
Господи, Господи, Ты ли
Проходил, усталый, стократ
Вечером, в облаке пыли,
Мимо этих простых оград?
 
 
И на пир в Галилейской Кане
Между юношей, между жен
Ты ль входил – не огнем страданья,
Но сиянием окружен?
 
 
В час, когда я сердцем с Тобою
И на ближних зла не таю,
Небо чистое, голубое
Вижу я, как будто в раю.
 
 
В черный день болезни и горя
Мой горячий лоб освежит
Воздух с берега светлого моря,
Где доныне Твой след лежит.
 
 
И когда забываю Бога
В темном мире злобы и лжи,
Мне спасенье – эта дорога
Средь полей колосящейся ржи.
 

 
В городской для бедных больнице
Ты в январский день умерла.
Опустила сиделка ресницы,
Постояла – и прочь пошла
 
 
Из палаты, чтоб доктор дежурный
Смерть отметил. А день за окном
Был сухой, холодный и бурный.
С заострившимся белым лицом
 
 
На кровати под одеялом
Ты лежала. И чудо вошло
В наше сердце. В лесу за вокзалом
Много снега за ночь намело.
 
 
Гроб сосновый с трудом сносили
По обмерзшим ступеням. И вот
Все как прежде. Похоронили.
День за днем, год за годом идет.
 
 
Но в таинственном освещеньи
Погребальный хор над тобой
Рвался в небо в таком волненьи
И с такой безысходной мольбой,
 
 
Что – и каменный свод бы раскрылся…
Годовщина. Как будто вчера
Гроб закрыли, снег прекратился,
Дождь холодный пошел с утра.
 

 
Мне в юности казалось, что стихи
Дар легкий и прекрасный. В сменах года,
В солнцестояньи, в звездах, в силе ветра,
В прибое волн морских – везде, во всём —
Создателя пречистое дыханье,
Высокий строй его, – и счастлив тот
И праведен, кому дано от Бога
Быть на земле поэтом…
– Горький дар, —
Скажу теперь. Я ничего не знаю:
Ни ближнего, ни Бога, ни себя,
Не знаю цели, а мое призванье —
Безумие, быть может.
О, когда б
Нашел я силу до конца поверить,
О, если б мог я, если бы сумел
Отвергнуть суету, уйти в пустыню —
Туда, где в первозданной простоте
Распаду наше чувство неподвластно,
Где наша мысль осквернена не будет
Тщеславием бесплодным; где любовь,
Как высота нагорная, от века
Для чистых сердцем, для любимых Богом,
Для верных навсегда утверждена.
И вот, опустошен, в который раз
Смотрю на небо летнее ночное
Над улицей. Пустынно и темно.
Прозрачен воздух. Сыростью и тленьем
Из парка веет. Спят мои враги,
Спят и друзья. Вверху сияют звезды.
 

 
Что по свету вам искать награды,
Ссор с мужьями Сьены и Гренады?
Что хранить под складками плаща:
Шрам пониже правого плеча,
Ленты, сувениры и рапиру,
Лен и шелк, тоску и пустоту?
Кто вы, рыцарь, завещавший миру
Всю безвыходность и красоту?
 

 
Чтобы сделать каждый миг короче,
Полюбив, вы любите две ночи,
Много – месяц (лунный!), а потом
Стоит ли и говорить о том?
Многое подвластно вашей силе:
Вы уйдете, вам ли изменили,
Вместе ль начинаете скучать
Слишком мало любят Дон-Жуана,
Отравилась только донна Анна, —
Спит она, и на устах печать:
Больше вам не будет докучать!
 

 
«Служат дамам честь моя и шпага,
Серенады прославляют их…»
– «Бешеная удаль и отвага,
Кольца; и перчатки и бумага
Женских писем… Бедный мой жених!
 
 
Разве ты не знаешь: есть другие
Пени, вздохи, жалобы и сны —
В женщине и Марфа и Мария
Неразрывно соединены.
 

 
– Вечерами – во дворцах и в храмах,
По ночам – в саду и у окна
Сколько их, прекрасных и упрямых,
Ласковых и нежных, как она…
 
 
– Так вы на прощанье говорили.
Что же? Клятвы, слезы и обман?
Вас ли по достоинству ценили,
Стройный и прекрасный Дон-Жуан?
 

 
Дон-Жуан, вы правы, время скупо,
Да, любовь не вечна и проста.
Вечно только море бьет в уступы
Прочных скал у этого моста.
 
 
Только Бог, что в небе – звезды множит,
Должен думать о любви такой;
Тело, грешное, отдать не может
Больше раза девственный покой.
 
 
И к чему тогда с такой отвагой,
Ради призрака, кого ища,
Вы звенели бесполезной шпагой,
Пыльный плащ по камням волоча?
 

 
Дон-Жуан, вы Анну позабыли —
(Вспомнилось – при слове Анна – столько лиц!..)
Помните: лучи и тени плыли
Словно крылья стимфалийских птиц.
 
 
Помните: Господь железным градом
В крышу келии моей стучал.
Шли с тобою мы цветущим садом
Почему же ты тогда молчал!
 

 
Дон-Жуан, вы ждете у погоста?
Ждите, ждите, – месяцы, года.
Плачете? Вы не любили просто
Значить – не любили никогда.
Дон-Жуан, вы не любили долго:
Час настал для Божьего суда.
Кто не платит здесь святого долга,
Тот во тьме пребудет навсегда.
Плачете – над этой грудой шелка?
Донна Анна польщена, горда.
Шарф ее и черная наколка…
Полно, милый, стоит ли труда!
 

 
«Как в пригороде под мостом река
Влечет в своем замедленном теченьи
Грязь городскую, щебень, горсть песка
И солнечного света преломленье,
 
 
Так наше сердце гибнет – каждый час,
И ропщет плоть и просит подаянья,
Чтоб Ты сошла и облачила нас
В достойное бессмертных одеянье…»
 
 
– Свершилось. Посетило. Снизошло.
– Он слышит шум шагов твоих, Мария,
А за окном на мутное стекло
Блестя, ложатся капли дождевые.
 
 
Но голова горит в огне, в жару
От музыки, от счастья, от похмелья;
Из темноты, под ливень, поутру
Куда-нибудь, на свет из подземелья.
 
 
По лестнице спешит, шатаясь, он. —
Как выдержать такое опьяненье!
Светает. Над рекой несется звон
И в церкви утреннее слышно пенье.
 

 
Короткоштанный пасынок Вийона,
Нечистый, воротник, пух в волосах…
– Вы для народа – оба вне закона
И не любимы там, на небесах.
 
 
Под звон тарелок в кабаке убогом
Убогий ужин с другом, а потом
Стихи – пред вечно пьяным полубогом,
Закутанным в дырявое пальто.
 
 
И ширится сквозь переулок грязный
Простор, и вдруг среди хрустальных вод
Качается, в такт музыке бессвязной,
На захмелевшем бриге мореход.
 
 
Что видел грешник, не принявший славы,
Что сердцем понял, сразу, свысока
Смотря с борта на чахлые агавы,
На скудость черного материка?
 
 
Но, ослепленный внутренним сияньем,
Он душу потерял, он стал без крыл,
Стал мудрым – несказанным, новым знаньем,
И никогда о нем не говорил.
 

 
«Мир – стройная система, а разлив
Неукрощенных чувств доступен многим.
Поэт лишь тот, кто чувство подчинив,
Умеет быть достойным, мудрым, строгим»…
 
 
Перчатки, отвороты сюртука
И властный профиль – мне таким он снится.
Он был скупым: спокойствие песка,
В котором бешеный самум таится.
 
 
Мне снится он, надменный и прямой —
Прямые линии присущи силе;
Был одинок всегда учитель мой:
Склонялись перед ним, но не любили.
 
 
Он говорил: «Сверхличным стань, поэт
Будь верным зеркалом и тьмы и света,
Будь прям и тверд, когда опоры нет,
Ищи в других не отзвука – ответа.
 
 
И мир для подвигов откроется, он твой,
Твоими станут, звери, люди, боги;
Вот мой завет: пойми верховный строй —
Холодный, сдержанный, геометрично-строгий.
 
 
Снег на вершинах, сталь, огонь, алмаз
Бог создал мерой высшей меры в нас!»
 

 
«Чахотка ныне гения удел!
В окно больницы, льется свет потоком,
День, может быть, последний, догорел,
Но ангел пел нам голосом высоким.
 
 
Блуждали звезды в стройной, тишине,
Часы в палате медленно стучали.
Лежать я буду: солнце на стене,
На белой койке и на одеяле.
 
 
Я в этом пыльном городе умру,
Вдруг крылья опущу и вдруг устану,
Раскинусь черным лебедем в жару,
Пусть смерть в дверях, но я с постели встану:
 
 
Я двигаюсь, я счастлив, я люблю,
Я вижу ангела, я умираю,
Я мысли, как корабль вслед кораблю,
В пространство без надежды отправляю.
 
 
Вот солнцем освещенный влажный луг,
Вот шелест веток, паруса движенье…»,
Поэт очнулся. Он глядит – вокруг
Коляски, шум. Сегодня воскресенье.
 
 
Цветут каштаны – о, живой поток!
Цветут акации – о, цвет любимый!
Он шел, он торопился на урок,
Озлобленный, усталый, нелюдимый,
 
 
Остановился где-то сам не свой. —
Дух дышит там, где хочет и где знает —
Какая тема странная: больной
В общественной больнице умирает.
 

 
Каким скупым и беспощадным светом
Отмечены гонимые судьбой,
Непризнанные критикой поэты,
Как Анненский, поэт любимый мой.
 
 
О, сколько раз, в молчаньи скучной ночи
Смотрел он, тот, который лучше всех,
На рукопись, на ряд ненужных строчек,
Без веры, без надежды на успех.
 
 
Мне так мучительно читать, с какою
Любезностью – иль сам он был во сне —
И беззаконно славил как героя
Баяна, – что гремел по всей стране.
 
 
И называл поэзией – чужие
Пустые сладкозвучные слова…
И шел в свой парк… И с ним была Россия,
Доныне безутешная вдова.
 

 
Парк расцветающий, весенний,
В пруде глубоком отражен;
Мерцаньем призрачных растений
Взор лебедей заворожен.
 
 
Какою тайной беззаконной
Вода притягивает их?
Мир подлинный, мир преломленный
Какой правдивее для них?
 
 
Как человеку, белой птице
Даны простор и высота;
Ей пред рассветом та же снится
Земли печальной красота.
 
 
Но, созерцая отраженье
Лучей, встающее со дна,
Нам недоступное ученье
О небе черпает она.
 

 
Качалось дерево сухое
В ненастный вечер за окном,
Сад почернел, как остов Трои,
Сожженной гибельным огнем.
 
 
Всю ночь до самого рассвета
Очаг, дымя, пылал в углу
И дождь, размеренно, как Лета,
Стекал беззвучно по стеклу.
 
 
Нигде ни шороха, ни стука,
Все то же, как сто лет назад:
Грязь на дороге, ветер, скука,
Восход, похожий на закат.
 

 
Командарм под стражей, под замком.
Часовые, сторожа кругом.
 
 
Завтра рано утром повезут
Командарма красного на суд.
 
 
– Ты предатель родины и вор,
С заграницей вел ты разговор,
 
 
Ты с собакой Троцким яму рыл,
С мертвым Каменевым ворожил!
 
 
И увидел вдруг – в дыму, в огне —
Он себя на золотом коне:
 
 
Как он перед строем гарцевал,
Шашкою отмахивал сигнал.
 
 
Помнишь, помнишь – синий поезд твой,
Ярко-красный флаг над головой?
 
 
Как равнялся конный строй, пыля,
Как гудела, как тряслась земля,
 
 
Как сплеча рубил ты, осердясь,
Как поляков втаптывал ты в грязь,
 
 
Как кричал ты: «Белых выводи!»,
Как сердца стучали в их груди,
 
 
Как под утро наряжали взвод
Вывести их начисто в расход.
 
 
– С пулею в затылке, руки врозь, —
Завтра станем братьями, небось!
 

 
Бьется челнок одинокий
Времени в ткацком станке,
Ветер шумит на востоке,
Тучи идут налегке.
 
 
И в облаках, искушая
Смелостью гибельный рок,
Птичья летящая стая
Ищет пути на восток.
 
 
Смотрит в пространство пустое:
Неодолимо оно.
Сердце мое слюдяное,
Бедное светом окно!
 

 
Хмуро надвинув наличник,
Путь часовой сторожит.
Мимо столбов пограничных
Заяц не пробежит.
 
 
Зверю и человеку:
– «Стой!» – сиянье штыка.
Ветер сухой через реку
Низко несет облака.
 
 
В снежную русскую вьюгу,
В зимнюю трудную мглу,
Брату родному, другу:
– «Стой! Пропустить не могу!».
 

 
Ветром холодным, снежным…
– Бьется шинель на ветру…
Снегом пушистым, нежным…
– Ближе к огню, к костру…
 
 
– И над полями пустыми
Громче, все громче, ясней
Слышится чудное имя
Будущей славы твоей.
 

 
Россия! С тоской невозможной
Я новую вижу звезду —
Меч гибели, вложенный в ножны,
Погасшую в братьях вражду.
 
 
Люблю тебя, проклинаю,
Ищу, теряю в тоске,
И снова тебя заклинаю
На страшном твоем языке.
 

СТРАНСТВИЕ ЗЕМНОЕ (Париж: Рифма, 1951)

ОТ АВТОРА

В этот сборник я включил 20 стихотворений из числа написанных в 1944–1949 г.г. и 4 стихотворения прежних лет в новой редакции.

 
Бьет полночь. Все люди уснули,
В лесу и в горах тишина.
Глубокою ночью, в июле,
На небо смотрю из окна.
 
 
Высокие синие звезды,
Мерцание дальних миров,
Высокий торжественный воздух,
Невидимый Божий покров.
 
 
И счастье и мир надо мною,
Но как успокоиться мне —
Природа?..  А сердце земное,
Как грешник, горит на огне.
 

 
Утром, в ослепительном сияньи,
Ночью, при мерцающей луне,
Дальний отблеск, смутное сознанье
Вдруг становится доступным мне.
 
 
«Господи, – твержу я, – как случайны
Те слова, в которых благодать,
Господи, прошу, нездешней тайны
Никогда не дай мне разгадать.
 
 
Не хочу последнего ответа,
Страшно мне принять твои лучи.
Бабочка, ослепшая от света,
Погибает в пламени свечи».
 

 
Поэт рассказал в изумленье
Про музыку сфер голубых,
Про ангела чудное пенье
В безбрежных просторах ночных.
 
 
Есть в каждом из нас эти звуки
И отблески райского сна;
Нам в горе, в болезни, в разлуке
Небесная сладость дана.
 
 
Среди расцветанья и тленья,
Весною, при бледной луне,
Былинки ничтожной движенье
Понятным становится мне.
 
 
К чему на земле это чудо?
Не лучше ль остаться глухим?
Но музыка льётся оттуда
И жертвенный стелется дым.
 

 
Ропот, надежда, восторг, сомненье,
Вера, отчаянье, гнев, хула,
Смутное счастье и смутное пенье,
Вечная смена, утрата, забвенье
Меры добра и зла.
 
 
Если б могло это стать по-другому,
Если б могли мы наверное знать,
Если б с пути возвращались мы к дому,
Если б не так, в пустоте, по земному
Было дано умирать.
 

 
В колодец с влагой ледяной,
В глубокий сон воды безмолвной,
Осколок, брошенный тобой,
Врывается, движенья полный.
 
 
Он с плеском падает глухим,
Сверкает вихрем брызг летящих,
И гладь, разорванная им,
В кругах расходится блестящих,
 
 
Вскипает звонкою волной;
Но истощается движенье
И на поверхности покой
Сменяет гневное круженье.
 
 
А там, на самой глубине,
Куда ушло волны начало,
На каменном упругом дне
Она ещё не отзвучала.
 
 
И не исчезла без следа.
И долго, затаив дыханье,
Обиды не простит вода
В суровом холоде молчанья.
 

 
Когда мы счастия не ждали,
Любовь нечаянно пришла
И огорченья и печали
Гирляндой роз перевила.
 
 
Мир озарился новым светом,
Прохладная дохнула тень,
И всем таинственным приметам
Счастливый улыбнулся день.
 
 
Пел соловей в кустах сирени,
Пар поднимался от земли,
Когда средь радостных видений
Дорожкой мы садовой шли.
 
 
И ты, лицо свое склоняя
К плечу любимого тобой,
Казалась мне виденьем рая
Средь нежной прелести земной.