Текст книги "Особо опасны при задержании"
Автор книги: Юрий Мишаткин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 10 страниц)
18
Курганников тоже увидел майора.
Через головы заполнивших зал людей они пристально и не отрываясь смотрели друг на друга – майор германской армии и майор государственной безопасности. Два майора. Два врага.
Увидев, как напрягся и на полуслове умолк агитатор за «свободу» Дона, сподвижник печальной памяти известного хуторянам белогвардейского атамана Краснова, все в клубе привстали с лавок и обернулись вслед за устремленным взглядом Курганникова.
– Предупреждаю, сопротивление бесполезно! – сказал с порога Магура. – Сдавайтесь, Курганников!
В звенящей тишине послышалось поскрипывание лавок.
– Клуб окружен, – добавил Магура. – Бросайте оружие!
За спиной майора тяжело дышал Чумаков и подкашливал председатель Кирьян. Дальше теснились те, кто несколько минут назад сидел в темном и затхлом подполе куреня.
Сдержав дыхание, Чумаков для верности еще раз передернул затвор: его тихий лязг показался удивительно громким.
– Оружие сдать? – сквозь сжатые зубы переспросил Курганников, и в руке его холодно блеснула сталь револьвера. – А если не желаю? Попробуете взять? Я, конечно, вам нужен живой – орденочек на мне желаете заработать. Но тоже предупреждаю: сделаете шаг – стреляю. Учтите, без промаха!
– Вы не станете стрелять, – сказал Магура.
– Отчего? – оскалился Курганников.
– Здесь люди, среди них немало женщин, стариков, детей.
– В обойме моего револьвера семь патронов! С жизнью простятся тоже семеро! Одна пуля будет ваша!
– Зачем проливать кровь жителей хутора, кого вы считаете своими земляками, – вы ведь родом из Урюпинска? – спокойно спросил Магура. – К чему напрасные жертвы? Вы же видите: из клуба вам не выйти, он блокирован.
Курганников молчал. Угловым зрением он видел, что радист Фиржин тоже держит пистолет.
«Стрелок он, к сожалению, не ахти какой. Молод и опыта никакого. Но все ж подмога… А где Эрлих? Сейчас был бы как нельзя кстати. Куда запропастился? Оставался допрашивать сельсоветчиков, но они на свободе – ишь лыбятся! Или погиб, убит при задержании?»
Мысли Курганникова бежали, натыкались друг на друга, но среди них не было ни одной, которая помогла бы найти спасительный выход. Курганникову стало зябко, по телу пробежал озноб. Он словно чувствовал холод каждого нацеленного на него с порога клуба и из окон карабина.
– У вас нет ни одного шанса.
– Нет? – выкрикнул Курганников. – Ошибаетесь! Пока вооружен – шанс всегда есть!
«Он станет стрелять, – подумал Магура, не спуская глаз с Курганникова. – Слова его не пустая бравада. Между нами метров двадцать…»
Можно было открывать стрельбу первым, можно было скомандовать «огонь!» бойцам, которые держали троих на мушке карабинов.
«В перестрелке пострадают колхозники. А этого нельзя допустить», – решил Магура и громко приказал:
– Товарищи! Всем покинуть клуб! Только без паники!
– Сидеть! – не дав майору договорить, крикнул Курганников. – Оставаться на местах! Иначе к праотцам отправлю! Семерых уж точно!
– Бросьте оружие, – повторил Магура. – Это вам зачтется на следствии.
– До следствия еще дожить надо. А я не собираюсь! – съязвил Курганников.
Рука Магуры до синевы сжимала ребристую рукоятку пистолета, которая, казалось, вдавилась в ладонь. Николай Степанович чуть повел правым плечом – теперь дуло пистолета было точно нацелено на Курганникова.
«Уговоры не помогли и уж не помогут, – ясно понял Магура. – Освободить клуб от посторонних и этим обезопасить колхозников не удалось. Курганников осмелел, окончательно пришел в себя. Это ему на руку. Что он предпримет? Начнет отстреливаться, создаст панику и попробует прорваться? Вряд ли: видит, что силы неравны».
Теперь, когда не удалось захватить врагов врасплох, нужно было поискать иную возможность избежать жертв.
– Вы, Курганников, изучали в детстве священное писание, учили закон божий?
– Ну, учил, – кивнул Курганников, не понимая, куда это клонит советский майор.
– Тогда должны знать, что христианская мораль и религия призывают любить ближнего своего. А вы хотите, не моргнув, лишить своих ближних самого дорогого, что им даровано, – жизни. Это противоречит религии, которую вы исповедуете. Только что призывали хуторян примкнуть к вам, участвовать в антисоветском движении, а сейчас готовы стрелять в земляков?
– Хватит заливать о сострадании! – вновь перебил Курганников. – Сейчас война, безжалостная война, и для сострадания нет места! Я буду стрелять в каждого, кто посмеет сделать шаг!
Люди в клубе задвигались, клуб наполнился гулом голосов.
– Детей-то пожалей! – раздался женский голос. – Детей тут много. Они-то чем провинились?
– Ты нас спросил – желаем ли мы под фашистами жить и Советскую народную власть на неметчину менять?
– Из каждого, почитай, дома на фронт мужики ушли, теперь за Родину кровушку проливают, а мы, думаешь, супротив родных пойдем?
– За народ самолично не решай! И атамана Краснова напрасно упомянул! Крепко в нашей памяти засело, как шел он на Царицын и опосля него река крови лилась!
Курганников чуть отступил – голоса словно били его, толкали в грудь.
А люди осмелели. Выкрики неслись уже со всех сторон.
– Слышь ты, товарищ! – проговорил из середины зала старик в залатанном тулупе с облезлым воротником. – Слышь, товарищ, – повторил старик и через головы людей всмотрелся в Магуру. – Ты, товарищ наш дорогой, стреляй в энтого фашиста. Антимонию с ним не разводи. Греха не будет, только всенародное спасибо тебе скажем. Кабы со мной была трехлинейка или, на худой конец, берданка, я без разговора стрельнул бы. Вот те крест. А за нас не пужайся. Ежели и подранит кого эта нечисть – дак мы вроде как на фронте, а там и ранят и убивают.
Старик еще что-то собирался сказать – видимо, самое, главное, что окончательно убедило бы майора не мешкать и прекратить бесцельно взывать к благоразумию врага.
Но раздался выстрел, и старик упал на соседей по лавке.
– Я предупреждал! – брызнул слюной Курганников. – Есть еще желающие поговорить о сострадании к ближнему? Нет у меня ближних, не было и нет! Пусть…
Вторично раздался выстрел. На этот раз глуше и тише.
Курганников не договорил, поперхнулся. Попробовал обернуться, но ноги сплелись, и он грохнулся на сцену. Перед полотнищем экрана остались стоять двое: съежившийся, вобравший голову в плечи Горбунков и Фиржин. Радист десантной диверсионной группы отбросил свой «ТТ» и сказал:
– Берите меня. Сдаюсь…
… Фиржин Александр Юльевич , 1922 года рождения, уроженец Константинополя, русский, отец, бывший крупный землевладелец на Дону, скончался в Праге в 1928 году, мать, графиня Шереметьева, проживает в богадельне Сент-Женевьев де-Буа под Парижем.
Учился в корпусе-лицее им. Николая II. Служил в 1936 году официантом в ресторане «Боярский терем» близ Елисейских полей. В 1937 году стал хористом православной церкви на бульваре Экзельманс. По рекомендации митрополита Серафима был принят в богословский институт «Сергиевское подворье», откуда переведен в храм св. Владимира в Берлине под начальство архимандрита Иоанна (быв. князь Шаховский).
В начале 1941 года успешно закончил курсы радистов школы «Абвер-аусланд» в Касселе и получил чин ефрейтора. На территорию СССР заброшен впервые. Набожен. Ярый монархист.
Словесный портрет: рост средний, лицо удлиненное, худое, глаза бесцветные, волосы пегие. Особые приметы: веснушчат, чуть шепелявит…
19
Хуторяне шли тесной толпой, ругались на ходу, в сердцах сердито сплевывали.
В центре толпы, опустив голову, шагал Фиржин. Он держал руки за спиной. Рядом, с трудом передвигая ноги, плелся Горбунков. Задержанных вели трое «ястребков», которым приходилось то и дело просить окруживших хуторян дать дорогу.
– Где еще двое? – начал допрос Магура, оказавшись вновь в Совете, где царила разруха.
– Ушли в Венцы, – ответил Фиржин.
– Ваша фамилия?
Николай Степанович хорошо помнил ориентировку по розыску. Стоявший перед ним молодой десантник точно подходил к словесному портрету на Фиржина, и свой вопрос Магура задал лишь для уточнения.
– Фиржин Александр.
– Где рация?
– Здесь. Вернее, в клубе. Она в вещмешке. Найдете за сценой.
– Позывные?
– КЛС.
– Когда должны выйти в эфир?
– А сколько сейчас времени? – вопросом на вопрос ответил Фиржин и невесело усмехнулся: – Ах да, часы со мной. – Он отогнул рукав, взглянул на циферблат. – Первый сеанс в четырнадцать тридцать. Но будут слушать и раньше. Это на случай, если надо срочно связаться с функабвером.
До четырнадцати тридцати оставалось три часа. Так что включать рацию не стоило. Преждевременный выход в эфир КЛС мог насторожить функабвер за линией фронта. Рация должна заработать в точно обусловленное абвером время. Ни минутой раньше и ни минутой позже.
– Участвовали в допросах арестованных?
– Нет. У меня задание осуществлять связь.
«Довольно правдив, – отметил Магура. – И держится просто, не вызывающе. Мы захватили троих, точнее, двоих. Третий – Курганников – избежал пленения. Кто же этот старик? – Магура перевел взгляд на отупело смотрящего в пол старого казака. – На кавказца не похож. Значит, не Саид-бек. Но и не Эрлих! Бывшего штабс-капитана я узнал бы сразу, хотя мы ни разу не встречались с глазу на глаз».
Почувствовав на себе пристальный изучающий взгляд, старик поднял голову:
– А меня-то за что заграбастали, гражданин начальник? Я справку имею. Подчистую освобожден, как полностью отбывший срок. Верно, что жительствовать в хуторе не имею права. Так только на день сюда заехал! С родными дюже повидаться захотелось. Может, в последний раз…
– Фамилия?
– Горбунков Тимофей, по батюшке Матвеич! – излишне поспешно, желая показать свое стремление во всем честно признаться, доложил старик.
– Не врет. Сейчас не врет, – подтвердил Михаил Чумаков. Он охранял арестованных и смотрел на них насупленно, угрюмо. – Его Душегубом в народе прозвали за прежние делишки.
– Кто и почему стрелял у Совета? – обернулся Магура к Чумакову. Тот доложил:
– Тип какой-то через плетень махнул, товарищ майор государственной безопасности! Пришлось стрелять. Теперь двое наших за ним погнались.
«Эрлих или Камынин? Узнаем точно, когда беглеца настигнут», – подумал Магура и спросил Фиржина:
– С вами в группе был некий Эрлих. Где он сейчас?
– Не знаю, – признался радист.
– А почему стреляли? Что побудило вас убить Курганникова?
Фиржин ответил не сразу. Прикусил губу, насупился.
– Понял, что для него не было и нет ничего святого. И ничего дорогого. Такие, как он, вновь бы распяли Христа или кого угодно.
Пора было ехать в Венцы. Магура уже сидел в кабине грузовика, в кузов забрались бойцы (сторожить арестованных Фиржина и Горбункова остались Чумаков и еще один «ястребок»), когда навстречу выехали две подводы. На первой, на разостланном полушубке, лежал оперативный уполномоченный райотделения УНКВД сержант государственной безопасности Григорий Полетаев.
– Сильно раненный он, – объяснила женщина, которая правила конями. – В себя все не приходит. Вот в станицу везем. Там уж доктора помогут…
Магура отдернул дерюгу на второй подводе и увидел труп с оскалом приоткрытого рта, где золотом и сталью холодно поблескивали на зубах коронки.
– Товарищ сержант еще одного подстрелил. Только мы его не взяли: больно тетка Камынина по сыну своему убивается, прямо жалость берет… Слезами не исходит, без слез в себе горе прячет. Просит позволения самой ей старшего-то обрядить и земле предать. Обещалась не поганить хуторское кладбище и схоронить за оградой, где безродные и убивцы лежат. Нет ему места промеж наших, кого он прежде и нынче жизни лишал…
Над Артановским стало смеркаться. Небо обложили низкие тучи. Они затмили солнце и покрыли все хмарью подступающего весеннего дождя.
РАПОРТ
Весьма срочно!
Начальнику Сталинградского управления НКВД, комиссару государственной безопасности III ранга тов. Воронину.
Во исполнение ориентировки и приказа по розыску заброшенной на территорию Сталинградской области группы противника в количестве пяти человек докладываю:
13 апреля сего 1942 года в х. Артановском нами арестованы гр. Фиржин – радист – и гр. Горбунков – местный житель, недавно освобожденный по отбытии срока наказания.
При задержании убит руководитель десантной группы гр. Курганников (он же по документам Селиверстов П. П.), при этом ранен колхозник Данилов И. П.
В х. Венцы при задержании убиты вражеские агенты гр. Камынин Ф. П., Саид-бек (он же по документам Разыскулов С.), погибли колхозные активисты, члены ВКП(б) Трофимов С. А., Тупиков Н. П. и Ястребов М. С.
Член немецкой агентурной группы Эрлих С. Р. при задержании ранен и бежал. Организовано преследование и блокирование всех путей его продвижения.
В операции активную помощь оказали бойцы истребительного отряда и жители хуторов Венцы, Артановский.
Тяжелораненый сержант госбезопасности Полетаев Григорий Иванович отправлен в райбольницу.
Майор госбезопасности Магура
20
Эрлиха спасла случайность.
Когда он запер дверь подпола и, для верности подергав замок, вышел из куреня, неподалеку послышалось тарахтение автомобильного мотора.
«Кого еще принесло?» – успел подумать Сигизмунд и увидел, что из кузова появившегося в проулке грузовика на землю спрыгивают люди в военной форме с карабинами в руках.
Эрлих метнулся за угол куреня, прижался к саманной стене, а когда решился выглянуть – красноармейцы и с ними майор окружали дом хуторского Совета.
«Они начнут искать сельсоветчиков и наткнутся на меня!» – понял Эрлих и стал неслышно пятиться, отступать за курень, пока не оказался в старом саду среди голых стволов деревьев.
– Стой! – окликнули за спиной.
Опережая выстрел, Эрлих упал плашмя на землю, зарывшись в прелые яблоневые листья, и тут же вскочил. Не давая бойцу времени передернуть затвор и вновь спустить курок, Сигизмунд перемахнул плетень и бросился на взгорье, к сырым холмам.
Он бежал, не останавливаясь, не переводя участившегося дыхания, не замечая, что с неба сыплет дождь. Из груди вырывался надрывный хрип. Ноги скользили.
Эрлих не чувствовал боли (рана дала о себе знать позднее), не догадывался, что кровь насквозь пропитала в сапоге носок. Сигизмунд мечтал лишь об одном: поскорее и подальше уйти от погони, скорее оказаться за Доном и встретиться с частями немецкой армии. Что стало с группой, ее руководителем и радистом, Эрлиха совсем не интересовало. Лишь собственная жизнь, собственное спасение волновали сейчас бывшего штабс-капитана. Он еще не знал, что доложит начальству, как объяснит провал операции и их группы. Ведь абвер, несомненно, насторожит тот факт, что из пятерых десантников вернулся лишь один Эрлих. Его могут посчитать виновным в гибели сподвижников.
«Я везучий, удивительно везучий! Еще в октябре семнадцатого мог быть подстрелен на пустынной петроградской улице, мог быть убитым в боях Добровольческой армии под Царицыном или позже чекистами на Дону, мог утонуть в Волге или десятки раз сдохнуть от голода в первые годы эмиграции… Я родился под счастливой звездой, она поможет мне и на этот раз…»
С трудом перевалив бугор, Эрлих бежал по ковыльному лугу и радовался дождю, который смывал его следы, не позволяя поисковым собакам взять их.
За лугом он спустился в низину, затем, не разбирая дороги, заспешил к лесу, который чернел невдалеке. Уже на опушке остановился и оглянулся.
Округа была пустынной. Хлесткий ливень избивал голое поле. Пелена дождя скрывала горизонт.
«Еще немного, и я выйду к железной дороге, а там будет легче сориентироваться… Полотно проходит где-то неподалеку. Только бы не проглядеть его… Только бы не проглядеть…»
Стоило задержать бег, как острая боль пронзила тело и Эрлих осел в грязь. Он притронулся к ноге и сдержал стон: ногу саднило, в нее словно впились сотни острых игл.
Превозмогая боль, он уперся в размытую землю и тяжело поднялся.
Вокруг водили хоровод деревья. Небо над ним было низким, свинцовым.
«Дорога каждая минута. Нельзя останавливаться!» – приказал себе Эрлих. И оступаясь в бочажины, скользя по глинозему, придерживаясь за стволы, стоная при каждом шаге, он заковылял сквозь лес в ту сторону, где закатывалось солнце…
… Эрлих Сигизмунд Ростиславович , родился в 1892 году в Петербурге, обрусевший немец. Отец, генерал от инфантерии, погиб в 1914 году, мать, графского рода, проживала в Ленинграде, где умерла в 1934 году.
Штабс-капитан царской армии. Служил в 1919 году в контрразведке Добровольческой армии в Царицыне, затем руководил повстанческим отрядом-бандой на Дону. За границу эмигрировал в 1921 г. Сотрудник управления имперской безопасности (РСХА). Одно время был близок к белоэмигрантскому руководству РОВС, входил в РФС («Российский фашистский союз»).
Член национал-социалистической партии Германии с 1937 года. В диверсионно-разведывательную группу включен по рекомендации нач. IV управления РСХА группенфюрера СС Вальтера Шелленберга и генерал-майора центрального отдела абвера по комплектованию кадров Остера.
Словесный портрет : рост выше среднего, худощав, лицо узкое, с впалыми щеками, лоб прямой, глаза светлые, волосы редкие. Свободно владеет немецким, французским языками, хуже польским. Особых примет не имеет.
Опасен при задержании.
21
Стоило Краснову взглянуть на лист с четко отпечатанным текстом и подпись, как стало трудно дышать: лоб атамана покрыла испарина, что случалось даже при мимолетном волнении. Пришлось расстегнуть на вороте мундира пуговицу.
– Генерал просил передать вам свои поздравления с успешно начатой операцией, – мягко и вкрадчиво доложил Синицын. – Он верит и надеется, что ваши люди, которых абвер намечает забросить в район Придонья Сталинградской области, в ближайшие дни (а может, и часы) помогут быстрейшему продвижению к Волге доблестных и непобедимых армий рейха. Первая группа, которую вы имели честь благословить вчера вечером, начала свою активную деятельность и готова к приему десанта. В эфир группа вышла без опоздания, в точно обусловленное время. На рации работал наш радист – его радиопочерк и индивидуальные особенности передачи подтверждаются функабвером.
«Мои страхи и опасения были напрасны и ничем не обоснованы! – подумал Краснов, потирая ладони. – Радиограмму, прежде чем показать мне, конечно, уже прочитали в штаб-квартире абвера. Меня поздравил сам всесильный герр Розенберг, этот прибалтиец с печальным лицом! Теперь мне станут больше доверять, выше ценить и поддерживать каждое мое предложение! Еще бы: вчерашним эмигрантам, которые десятилетия прозябали на задворках Европы, удалось то, на чем неоднократно сворачивали шеи многие немецкие агенты, не умеющие закрепиться в советском тылу и скандально провалившиеся при первых же шагах».
Краснов не сводил прищуренных глаз с листа, который чуть дрожал в руках.
«Я знал, я верил, что моих людей встретят как долгожданных освободителей от большевистского ига! Иначе и быть не могло! Ликвидировать на Дону Советскую власть должны русские люди, точнее, казаки, это наше кровное дело! Лишь мы, долгие годы страдавшие вдали от родины, заслужили почетное право первыми вступить на родную землю».
Он еще раз перечитал короткое письмо Розенберга, затем снял очки и стал протирать бархоткой стекла.
«Надо немедленно сообщить Семену. Племянник будет рад моему большому успеху», – решил Краснов и потянулся к телефону. Набрал на диске номер и, услышав в трубке голос адъютанта племянника, потребовал:
– Соедините с господином Красновым! Немедленно!
– Кто изволит спрашивать? – спросили в трубке.
«Странно, что меня не узнали по голосу сразу», – Краснов сдержался, чтобы не накричать, и сказал:
– Дядюшка изволит спрашивать! Атаман!
НЕИЗБЕЖНЫЙ ФИНАЛ
Бессильно опустив плечи и положив на колени вздрагивающие кисти рук, Краснов безучастно, потухшим взором смотрел на членов Военной коллегии Верховного Суда СССР.
Рядом с дряхлым атаманом на скамье подсудимых сидели пятеро, те, кто, как и Краснов, некогда обивал порог имперского министерства оккупированных Германией восточных областей на Литценбургенштрассе.
Один из членов суда был с коротко подстриженной бородкой, и Краснов невольно подумал о Дзержинском, чей портрет висел в коридоре.
«Встречал ли я Дзержинского в Смольном институте, куда второго ноября семнадцатого года был доставлен большевиками из Гатчины? – Атаман потер лоб. – Помнится, допрашивал меня человек в пенсне, был он удивительно худ, с серым лицом, ввалившимися щеками. И беспрестанно курил. Милейший начальник штаба моего корпуса полковник Попов с иронией заметил, что этот представитель нового правительства Советов неизлечимо болен и вряд ли доживет до „светлого царства“ социализма… Но был ли это сам Дзержинский или кто-то иной?».
Времени для размышлений у Краснова было более чем достаточно: показания суду давали соседи по скамье, кто вместе с белогвардейским атаманом активно сотрудничал с фашизмом и сейчас, под тяжестью неопровержимых улик, признавался в совершенных тягчайших преступлениях против Советского Союза, мира и человечества.
На вопросы отвечал бывший князь и белогвардейский генерал, участник корниловского мятежа Султан-Гирей Клыч.
С первого дня нападения Германии на СССР князь верой и правдой сотрудничал с разведывательными органами СС. Когда же германская армия вступила на земли Северного Кавказа, начал подбирать бургомистров и выявлять коммунистов, призывал горцев к вооруженной борьбе с Красной Армией.
– Вскоре я убедился, что никакой вражды к коммунистам у народов Северного Кавказа не было и нет и призывать к расправе над ними рискованно. Когда же немцы расстреляли многих жителей моего родного аула Уяла, я понял, что организовать антисоветское движение на моей родине невозможно…
«О чем это князь? – поднял голову Краснов. – Ах да, бьет себя в грудь…»
Слушать показания соседей было скучно: Краснов заранее и чуть ли не наизусть знал, что могут сказать на процессе его недавние сподвижники, о чем поведать, в чем признаться.
«Если бы англичане, к кому я с племянником бежал в Северную Италию два года назад, в сорок пятом, не передали нас представителям Советской Армии, мы бы не сидели теперь здесь, – продолжал размышлять Краснов. – Жаль, что они отвергли предложенные нами услуги, сочли за военных преступников и поторопились от нас избавиться…»
Он обернулся, чтобы подбодрить племянника, но Семен Краснов пристально смотрел на членов суда и не заметил взгляда дядюшки.
Бывший офицер лейб-гвардии императорского полка, Семен Краснов в эмиграции стал активным участником многих белогвардейских организаций – от РОВСа до «Комитета по делам русской эмиграции», – был назначен германскими властями начальником штаба главного управления казачьих войск, за преданную службу рейху получил три ордена и был произведен в генерал-майоры вермахта.
«Лысеть начинает дорогой племянничек, – с грустью отметил Краснов. – Скоро станет обладать такой же лысиной, как и я… Скоро? – Атаман горько усмехнулся. – Вряд ли Семен дождется, когда у него выпадут последние волосы. Уж больно мало дней отмерила нам судьба в лице Военной коллегии…».
– По указанию руководства СС и лично рейхсфюрера Гиммлера, летом 1944 года мой «казачий корпус» влился в «Русскую освободительную армию» под командованием Власова… – донеслись до атамана слова, произнесенные эсэсовским генералом фон Панвицем, и Краснов подумал:
«Поспешил советский трибунал в сорок шестом году с вынесением приговора господину Власову, ох, поспешил! Не поторопись трибунал повесить бывшего советского генерала – сейчас бы он сидел рядом с нами. Подле меня или Шкуро».
Краснов с неприязнью – еще жива была старая вражда двух белогвардейцев – покосился в сторону Шкуро.
Был Шкуро в своей старой черкеске с газырями. Есаул в годы гражданской войны отличался исключительной жестокостью. Заручившись поддержкой английского командования, Шкуро вербовал казачьих офицеров, создавая из них повстанческие отряды. Опираясь на кулаков, «волчьи сотни» есаула устраивали в станицах Кубани, Кисловодске, Владикавказе, Воронеже и Царицыне массовые казни. В эмиграции Шкуро принимал деятельное участие в «Совете Дона, Кубани, Терека», забрасывал в СССР диверсионные и террористические группы и… разводил кур, выступал на цирковых манежах Европы с джигитовкой. Когда же, на свою радость, был замечен нацистами, – получил под командование казачий резерв «русского охранного корпуса» при главном штабе войск СС. Под черным знаменем с головой волка в овале «батько» ходил с карательными рейдами по Кубани, Франции, Югославии. Руководил школой «Атаман» по подготовке диверсантов для подрывной работы в Советском Союзе. И так всю свою жизнь, без отдыха.
«Хоть и стал генерал-лейтенантом, а умом не поднялся выше есаула!» – скривил губы атаман.
– Подсудимый Краснов!
Атаман вздрогнул и, придерживаясь за загородку, медленно поднялся.
«На следствии я дал исчерпывающие показания. Зачем же снова рассказывать о том, чего я стараюсь не вспоминать и что страстно хочу начисто вытравить из своей памяти? А начинать рассказывать, видимо, придется с тех далеких времен, когда я был назначен флигель-адъютантом его императорского величества государя Николая Второго. Краснов поблескивал лысиной и хмуро смотрел на людей за судейским столом. – Что ж, копайтесь в моей биографии. Я в этом вам не помощник. Не желаю вспоминать о неудаче корниловского выступления летом семнадцатого года, о моем захвате осенью того же года Царского Села… Тогда я помог Керенскому бежать из дворца по подземному ходу, сам же был арестован. В Петрограде, в Смольном, куда меня доставили под конвоем, был вынужден дать честное слово прекратить борьбу, и стоило большевикам поверить мне и отпустить – тотчас бежал на Дон… Спросят, конечно, о моих давнишних планах по реставрации в России монархии, о теснейших связях в эмиграции с новым ставленником на российский престол великим князем, о моих методах засылки через кордон в Совдепию наших диверсионных групп…»
Дорого бы заплатил атаман, чтобы не рассказывать на процессе о своем сотрудничестве с Розенбергом и Канарисом, генералами вермахта Кестрингом и Бергером. Но все это подтверждалось неоспоримыми фактами, документами, свидетельскими показаниями.
На вопросы прокурора Краснов отвечал коротко, цедя слова сквозь сжатые зубы, вынужденный признать, что долгую вереницу лет вел бурную антисоветскую деятельность, восторженно встретил нападение Германии на Советский Союз, возглавил главное управление казачьих войск министерства Розенберга, входил в подчинение главного штаба войск СС, активно помогал немецкому командованию в вооруженных боях на Дону, Северном Кавказе, Ставропольщине, в Югославии, Северной Италии, Белоруссии, встал во главе всей белоказачьей массы против Красной Армии и патриотов стран Европы, сочинил пространную «Декларацию казачьего правительства»…
Краснов не спешил давать показания: торопиться атаману было уже некуда.
Он повел взглядом по залу и словно споткнулся: в сидящем у окна полковнике Советской Армии атаман узнал майора абвера Синицына – своего ближайшего в прошлом помощника и доверенное лицо…
Как и в ночь с 12 на 13 апреля 1943 года, когда эсэсовцы блокировали до утра резиденцию атамана в Берлине на Бендлерштрассе, Синицын был сейчас невозмутим, пристально глядя на белогвардейского атамана.
И, со всей ясностью и очевидностью поняв, что теперь изворачиваться, врать, стараться обелить себя, перекладывая вину за содеянное на других, не удастся, Краснов сник, стал еще сутулей.
Рядом с советским разведчиком, который более двадцати пяти лет проработал во вражеском логове – в британской военной миссии при штабе барона Врангеля в Царицыне и в фашистской Германии, – сидел незнакомый атаману майор государственной безопасности Николай Степанович Магура.
17 января 1947 года в газете «Правда» появилось короткое информационное сообщение:
Военная коллегия Верховного Суда СССР рассмотрела дело по обвинению арестованных агентов германской разведки, главарей вооруженных белогвардейских частей в период гражданской войны атамана Краснова П. Н., генерал-лейтенанта белой армии Шкуро А. Г., командира «дикой дивизии» генерал-майора белой армии князя Султана-Гирея Клыча, генерал-майоров белой армии Краснова С. Н. и Доманова Т. И., а также генерал-лейтенанта германской армии эсэсовца фон Панвица в том, что по заданию германской разведки они в период Отечественной войны вели посредством сформированных ими белогвардейских отрядов вооруженную борьбу против Советского Союза и проводили против него шпионско-диверсионную и террористическую работу…
Никто из шестерых не избежал справедливой кары, не ушел от неотвратимого возмездия: на основании Указа Президиума Верховного Совета СССР Военная коллегия Верховного Суда СССР приговорила обвиняемых к смертной казни через повешение. Таким был неизбежный финал бесславной жизни пособников фашистских палачей.
1978–1980
