Текст книги "Заря"

Автор книги: Юрий Лаптев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц)

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

Долго, бесконечно долго тянулась для колхозников Тамбовщины, да и многих других областей метелистая и жестокая зима на стыке тысяча девятьсот сорок шестого и сорок седьмого годов. Казалось людям, что не будет ей конца.

Уже к февралю начали истощаться хлебные и продовольственные запасы. Пошли в пищу людям и тощий фуражный овес, и отруби, и колючая мякина, и даже давным-давно забытая лебеда.

«Беда на селе, коль лебеда на столе», – вспомнилась старинная поговорка.

А тут еще вскоре после нового года кончились и корма. Не уродила земля ни травы, ни соломы. Пришлось колхозникам «Зари», чтобы сохранить скот, оголить год назад поставленный крытый соломой ток. Обнажились ребра стропил и на многих ригах и сараях колхозников, да и на некоторых домах.

Но люди выстояли.

И не успели еще сбежать говорливыми ручьями по полям, шумными потоками по оврагам да низинам невиданно обильные снега, как на полях и в селах начался последний этап подготовки к севу.

Новый председатель колхоза «Заря» Федор Васильевич Бубенцов наметил общий выход бригад в поле на понедельник четырнадцатого апреля.

– А не рановато, Федор Васильевич?.. Земля еще не отошла будто, – сказал старый председатель Андрей Никонович.

– И инвентарь не весь еще отремонтировали. Железо-то только вчера ты привез, – поддакнул Новоселову лучший бригадир колхоза Андриан Кузьмич Брежнев, хотя в его бригаде все, начиная с сеялок и культиваторов и кончая граблями и даже колышками для разметки участков, было в полной готовности.

– А с семенами как? – спросила звеньевая Самсонова.

– Надо бы сначала о продовольственной ссуде позаботиться. Оголодали ведь люди. Другой бы и вышел пахарь, да ноги не тянут, – сказал бригадир третьей бригады Александр Камынин.

– Не знаю, как другие, а я при такой спешке за бригаду отвечать не могу! – прислушавшись к словам и сразу оценив обстановку, уверенным басом подытожил бригадир первой, Иван Данилович Шаталов.

Все эти слова раздались на последнем предпосевном совещании правления колхоза с бригадирами и звеньевыми, созванном Бубенцовым.

И поскольку люди собрались обсудить – как и что, для них странно и, пожалуй, обидно прозвучали ответные слова Федора Васильевича:

– Я полагаю, что совещаться нам нечего. За зиму наговорились досыта. Когда роте дают приказ подняться, тут длинные слова не нужны.

– По-военному, значит? – спросил Андриан Кузьмич Брежнев.

– А тебе еще язык почесать охота?

– И это не мешает, – Брежнева не смутила насмешка, прозвучавшая в вопросе Бубенцова. – Колхоз, Федор Васильевич, никак не рота. Наше дело артельное. Тут не покомандуешь!

– Правильно. Ты все-таки объясни людям, – очень тихо, так, чтобы не слышали остальные, сказал Бубенцову Торопчин. – Это очень важно.

Федор Васильевич недовольно покосился на Торопчина и встал со скамьи.

– Хорошо. Отвечу. Насчет срока я советовался с районным агрономом Викентьевым. И сводка на погоду то же показывает. Вот она, – Бубенцов достал из кармана лист и передал счетоводу. – Повесь, Саватеев, на видном месте. Теперь – инвентарь. Четырнадцатое еще не завтра. А вчера я приказал Балахонову взять на кузню любых людей и сколько ему будет угодно, но весь инвентарь за эти дни привести в боевую готовность.

– Комсомольцы помогать взялись, – добавил Торопчин. – Трое уже работают.

– Семена?.. За то, что семена, будут, отвечаю я сам – Федор Бубенцов! Я там в райсельхозе хорошие слова сказал. Зашевелятся!

– Вот режет! – невольно расплываясь в одобрительной улыбке, пробормотал маленький и, как всегда, взъерошенный бригадир Камынин.

– Ну, а насчет твоих слов, товарищ Шаталов, что ты за бригаду отвечать не хочешь… Не придется тебе отвечать. Сегодня обсудим на правлении, завтра сдашь первую бригаду Коренковой.

Люди расходились из правления колхоза молчаливые и, пожалуй, смущенные. Но, выйдя на улицу, заговорили.

– Это, милок, тебе не Никоныч. Без воды так сполоснет, что и утираться не надо! – забегая вперед Брежнева и заглядывая ему в лицо, говорил Камынин.

– Посмотрим. – По лицу Брежнева трудно было понять, какую оценку он дает поведению нового председателя.

– Тоже разобраться – другого уговорами и с места не сдвинешь, – не унимался Камынин. – А как пуганешь конкретно – будто оживет человек!

– Шаталова-то как урезал, а? – удивлялась бригадирша-доярка Анастасия Новоселова.

– Как вы хотите, бабочки, а мне Федор Васильевич по душе пришелся! – поблескивая своими задорными глазами, говорила звеньевая Дуся Самсонова, – Силен мужик! Как он тогда на общем собрании объяснил: «Я, говорит, ни свата, ни брата не пожалею. А то что это, говорит, за колхоз, когда один пашет, а трое руками машут?» Правильное поведение. Почему я могу спину гнуть, а Елизавета Кочеткова не может?.. Или Николку взять Шаталовского, Ивана Даниловича любезного сынка. Ведь уж больше году, как из армии вернулся, а кто его на поле видел, сытого кабана?

Женщины табунком шли по улице, подобрав подолы и обходя лужи и ручьи, в которых ломались на ослепительные осколки солнечные лучи.

– То-то ты и кисет ему вышила, Николке-то! – подкусила Самсонову одна из женщин. – Или это по комсомольской линии?

– Мало что… – не смутилась Дуся. – Потому и хочу, чтобы парень за дело взялся.

Торопчин и Бубенцов после совещания прошли сначала на кузницу, где стосковавшийся по железу Балахонов разбирал груду инвентаря, требующего ремонта. Кузнецу деятельно помогали три комсомольца, в том числе и Петр Аникеев.

– Ну, как дела, Балахоныч? – весело спросил Бубенцов. – Теперь управишься?

– Может быть, если по-дурному торопить не будешь, – ответил Балахонов. – Когда у меня над душой стоят, а не работник.

– Ну, ну… действуй. Я бы и сам тебе помог, да, пожалуй, времени не выберу. Люблю железо! От него вся сила в хозяйстве нашем.

Бубенцов вытащил из-под снега согнутую железную полосу, попытался ее разогнуть, но не осилил, бросил к дверям кузницы.

– А как же, Петя, физика? – спросил Торопчин Аникеева, отвинчивавшего от плуга сработавшийся лемех.

Аникеев с виноватой улыбкой пожал плечами:

– Туго идет. Неделю просидел, а дальше закона Архимеда не двинулся. Никак сосредоточиться не могу.

– Пропал твой Архимед, Петр Алексеевич! – пошутил другой комсомолец. – Отсеемся – опять пар поднимать надо. Потом косить. А там и уборочная подойдет. И лета не увидишь.

– Это так, – невесело согласился Аникеев.

– Нет, не пропал Архимед, – серьезно возразил Торопчин. – Вот тебе мое слово, Петр. Как только закончим посевную, сам на станцию тебя отвезу. Ты куда собираешься?

– Брат у меня в Тамбове в педагогическом учится. Зовет к себе. «Помогу, говорит, тебе по линии точных наук».

– Дельно!

– Все равно, Иван Григорьевич, – с неожиданной страстной решительностью закончил всегда очень спокойный и потому кажущийся несколько вялым Аникеев, – если и нынче не выдержу, год из-за стола не встану, а в Тимирязевку попаду!

От кузницы Бубенцов и Торопчин направились на конюшни.

– Хоть и верю я тебе, Иван Григорьевич, – сказал по дороге Бубенцов, – а знаешь, наше дело какое. Одному глазу доверяй, а другим проверяй.

Торопчин в ответ улыбнулся:

– Круто берешься, Федор.

– А что?

– Ничего. Пожалуй, правильно.

Дальше пошли молча.

И только когда уже шли по конюшне вдоль длинного, чисто подметенного и посыпанного песком прохода, между выбеленными известью станками, Торопчин сказал как бы между прочим:

– А ты, Федор Васильевич, все-таки помягче с людьми обходись. Надо, чтобы народ привык к тебе. Уважения добивайся.

– Приучу скоро, – уверенно отозвался Бубенцов. – А уважения все равно не окажется раньше осени. Пока хлеб колхозникам не раздам.

– Неверно говоришь. Таких у нас немного. Поверь, Федор, что я от всей души хочу помочь тебе…

– Вот за помощь спасибо. Большое спасибо, Ваня, – Бубенцов, не дослушав, прервал Торопчина, остановился, достал кисет. – Закуривай!.. Что бы мы теперь делали, если бы ты тягло не сохранил? Хотя… Вот не будь я Федор Бубенцов, если денька на три тракторы сюда не пригоню. Я, брат, к Мишке Головину ключ подберу. Ведь он когда-то у меня в помощниках бегал. Последнего своего барана зарежу, всей МТС угощенье поставлю, а тракторы у меня будут!

Но Торопчин не разделил энтузиазма Бубенцова.

– Видишь ли, Федор Васильевич, – сказал он довольно сухо. – Мы-то справимся и без тракторов, должны справиться, раз такое трудное положение в районе, а вот другие колхозы как?

– У каждого своя голова на плечах, – отрезал Бубенцов. Его удивило и, пожалуй, обидело то, что Торопчин отнесся к его замыслу неодобрительно.

– Нехорошо только, что по-разному эти головы думают. Вот, например, насчет барана мне уж совсем не нравится. Верно, есть у нас такой подход деляческий…

– Ну, завел агитацию! – Бубенцов рассмеялся и дружелюбно хлопнул Торопчина по плечу. – Вот что лучше скажи: как Марья Николаевна?

– Пока не ясно. Поторопился ты, пожалуй, Шаталову объявить.

– Нечего. Вот я сам возьмусь за Коренкову. Не время сейчас, Иван Григорьевич, коврики людям подстилать.

– Нет, Федор Васильевич, – решительно возразил Торопчин. – Насчет Марьи Николаевны предоставь действовать мне. Крепко обижена женщина. И просто приказать ей нельзя. Никакого дела не будет… Слушай, а что мы с тобой стоим тут друг против друга, как будто плясать собрались? Давай хоть присядем, покурим.

– И то, – охотно согласился Бубенцов. – У тебя, я смотрю порядочек здесь. Покультурнее, чем в другой избе. Смотри, и картинку притулили.

Торопчин и Бубенцов прошли в конец конюшни, где стоял свежевыстроганный шкаф, стол, а над столом висела репродукция картины Репина «Запорожцы».

И тому и другому давно уже хотелось поговорить друг с другом. Задушевно поговорить. Но подходящей минуты для такого разговора не находилось. Стремительно и бурливо, как весенние ключи, проносились дни. Вплотную придвинулась особенно ответственная в этом году пора посевной, и обоих захлестнул поток мелких, но неотложных дел.

– Так. А что же будем делать с Шаталовым? – начал разговор Торопчин.

Бубенцов сразу потерял благодушие.

– Ну, с этим усачом я долго хороводиться не намерен. Мне наплевать, что он до Москвы когда-то добрался, а в войну командовал здесь бабами. Назначу на бахчи или в объездчики – и точка. А нет – пусть катится к чертовой бабушке.

– Решай, Федор, подумавши, – предостерегающе сказал Торопчин. – А главное – людьми не бросайся.

– Смотри, как ты за своего будущего тестя заступаешься, – пошутил Бубенцов, но сразу же понял, что шутка оказалась неуместной.

Торопчин с трудом подавил вспышку гнева. Но не совсем. Порывисто поднялся со скамьи.

– Я тебя, товарищ Бубенцов, в сваты не звал и не позову. Понял?.. И еще одно заруби себе на носу: хоть ты и председатель, но ни одного колхозника понапрасну обидеть я тебе не позволю!

Взгляды Бубенцова и Торопчина встретились. И возможно, что именно в этот момент оба они смутно почувствовали, что их мнения в некоторых вопросах расходятся и вряд ли скоро совпадут. Так, даже не начавшись, закончился «задушевный разговор».

2

Федор Бубенцов сдержал свое обещание.

Тринадцатого апреля, в воскресенье, он вернулся из района и привез наряд на семенную ссуду.

А незадолго до его приезда в село пришли два трактора «НАТИ». Одна из машин тащила за собой будку, а другая – тележку с прицепным инвентарем.

Тракторы степенно и грузно вышли на площадь села, с одной стороны которой протянулись конюшни, с другой – колхозные амбары и бригадные сараи с инвентарем. Здесь же находились и сельсовет, и правление колхоза, и школа-семилетка. А посредине площади стояла пожарная вышка с набатным колоколом.

Известие, что пришли тракторы, явилось большой и неожиданной радостью для всех колхозников. Шутка ли – какая помощь!

Народ окружил тракторы, излучающие тепло и керосинно-масляный чад. Трактористам пожимали руки, похлопывали их по плечу, угощали семечками.

Но радость омрачили слова прибывшего Бубенцова. Он остановил свою тележку около тракторов и, не выходя из нее, сказал:

– Вы, товарищи колхозники, на этот каравай рот не разевайте. Это вам пока не сороковой год. И не пятидесятый. Нынче и пахать, и культивировать, и сеять будем своей силой. А машины заставим корчевать и поднимать целину на старой поскотине. Нашему колхозу тракторы дали только на три дня.

Такие слова разочаровали многих, но Торопчина обрадовали. Недаром он долго и настойчиво уговаривал Бубенцова расширить посевной клин. Но тот до сих пор отмалчивался, а то отвечал: «С этим бы управиться. Бремя-то какое!»

– Молодец ты, Федор Васильевич. Ей-богу, молодец, – сказал Торопчин, крепко пожимая Бубенцову руку.

– То-то же, – польщенный словами скупого на похвалу Торопчина, ответил Федор Васильевич и, многозначительно прищурив один глаз, добавил: – И баран мой цел будет.

– Ну – тогда… просто не знаю, что и сказать тебе.

– Я, брат, в райкоме к самому Матвееву подход нашел. Политический, – рассмеялся Бубенцов. – Обещал первым по району сев закончить, если тракторы дадут. А в райкоме народу туча! Сейчас по всем колхозам мои слова пошли. Во как!

– Подожди, – Торопчин сразу стал серьезным. – Обещал? По-моему, такие вопросы единолично не решаются. Надо, чтобы все колхозники твое обещание подтвердили.

– А это уж твое дело. Собери собрание, выступи. Так, мол, и так, друзья. Страна ждет от нас трудовой доблести, – Бубенцов был в радостном настроении. – Не бойся, Ваня! Вот посмотри, что завтра будет. Все подчистую на поле окажутся.

– Ну, ну, – боевое настроение Бубенцова передалось и Торопчину, но не надолго. Как только Федор Васильевич отошел, весело посвистывая, к трактористам, к Торопчину подступила Марья Николаевна Коренкова.

– Хотела председателю сказать, да боюсь я Федора Васильевича. Он ведь сейчас только сам себя слышит.

– А что такое?

– Моя бригада завтра на поле не выйдет.

– Что, что?.. Это никак невозможно! – Слова Коренковой не на шутку обеспокоили Торопчина.

– Пройдем-ка со мной, Иван Григорьевич, – сказала Коренкова и направилась своей неторопливой, плавной походкой к сараю первой бригады.

– Это плуги? – указала она на два отставленных в сторону плуга. И тут же пояснила: – На обоих лемехи менять надо. А у этого, видишь, рукоятка сбита, враз пахарь руку сотрет – и не работник. Теперь у сеялки два сошника погнуты. Вожжей на две упряжки нет. На четыре хомута надо новую кошму подбить.

– Плохо, – Торопчин уже совсем помрачнел.

– Плохого не допустим, дорогой ты мой Иван Григорьевич! – Коренкова улыбнулась, и сразу ожили ее синие глаза. – Все изладим. Потихоньку пойдем, а другие… пусть поспевают за нами. Да, вот еще что: семена только завтра небось доставите. А какие они?.. Пока не отсортирую и яровизацию не проведу, сеять не буду.

– Да, правильно, конечно, – Торопчин взял за поручни плуг, перевернул его, осматривая лемех. – Вот чем и хорош Андриан Кузьмич.

– Брежнев? – Коренкова нахмурились. – Хорош, что и говорить. Этот своего не упустит. Он, брат, пока Шаталов да Камынин чесались, отлично похозяйничал. И кузнеца сумел обойти, и семенами себя обеспечил. Ведь было у нас сколько-то? Все к себе в сарай забрал под расписку. Н-но и хитер, бес! Теперь вот что, пусть сам Бубенцов Андриану прикажет пару волов мне в бригаду вернуть. Чтоб без скандалу. И когда это он оттягать сумел? Прямо хорь, а не человек!

Торопчин невольно улыбнулся.

– На соревнование-то Брежнева вызовешь?.. Ведь ты всегда запевалой была.

– Не спеши. А то затянешь, да поперек. Я еще не со всеми своими людьми поговорить успела. Но вижу, что разбаловались. А главное, Иван Григорьевич, надо бы поддержать народ. Уж вот как надо бы…

После разговора с Торопчиным Коренкова как бы мимоходом заглянула на кузницу.

– Труженик ты, я смотрю, Никифор Игнатьевич, все на тебе держится, – приветливо обратилась она к измазанному в саже, потному, сильно уставшему за эти горячие дни кузнецу Балахонову. Комсомольцы, видимо, тоже притомились. Но работа спорилась. Пыхтел мех, весело перестукивались молотки и молоты. Искрило под ударами железо.

– Толку мало от моего труда, – опуская зашипевший, только что откованный предплужник в кадку с водой, хмуро отозвался кузнец. – Видишь, гимнастерка – и та вся сопрела. Хоть нагишом работай.

– И то, – Коренкова сочувственно покачала головой. – Придется, Никифор Игнатьевич, тебя выручить. У меня после мужика никак три гимнастерки остались. Зайди вечерком, как жениха выряжу. И табаку дам. У меня ведь теперь своих-то курильщиков нет.

– Спасибочки, Марья Николаевна! Отзывчивая ты, всем известно. Зайду, коли так. А за нами не пропадет, – усталость с Балахонова как рукой сняло. – Эй вы, козыри! Чего раскисли? Еще на ночь остаться хотите? – бодро прикрикнул кузнец на ребят.

– А ты, Марья Николаевна, опять за бригаду взялась? – спросил Коренкову один из комсомольцев, низенький, коренастый парень, откидывая на плечо тяжелый молот.

– Не знаю. Посмотрю еще, Володя, – ласково ответила Коренкова и пошла.

– Славная женщина! Что хошь для нее сделаешь, – растроганно сказал Балахонов. Но сразу же понял, что высказался опрометчиво. «Славная женщина», как бы услышав слова кузнеца, задержалась:

– Да, Игнатьич, чуть не забыла. Для меня час не выберешь? Там кой-что подогнать надо.

– Подогнать? – Кузнец покосился на своих подручных. – Вроде я вашей бригаде все изладил.

– То Шаталову, а то – мне.

– Угу… Ну что ж. Так, видно, до осени и не поспишь.

– Вот уж спасибо! Сейчас пришлю с Мокеевым. А управишься, заходи обязательно. Буду поджидать.

– Черт, а не баба! – сказал, глядя вслед неспешно удаляющейся Коренковой, Балахонов. И добавил, вторично согрешив против логики: – Вот посмотрю, посмотрю, да и того… Не век же вдовым ходить. Изюмина!

3

Первый день сева начался, когда солнце только что оторвалось от горизонта, а от реки по оврагам слоился утренний туман.

Федор Васильевич Бубенцов с раннего утра носился по дороге вдоль полей на своем мотоцикле, несмотря на грязь, развивая временами бешеную скорость. Он выглядел необычно, не так, как привыкли видеть его колхозники. Был чиста выбрит, в свежевыстиранной гимнастерке с белым подворотничком. На крутой груди светились и побрякивали восемь боевых наград.

Бубенцов был охвачен тем внутренним, творческим возбуждением воли и энергии, которое невидимыми токами передается окружающим.

Сам некогда прославленный тракторист, он помог сменить подшипник и наладить зажигание на одном из прибывших тракторов. И покинул тракторную бригаду только тогда, когда первый огромный, обвитый цепями пень, гулко хлопая обрывающимися корнями, выворотился из земли. Крикнул весело:

– Эх, раскулачили какого! Ну, ребята, действуй! Чтобы’ через три дня можно было по всей поскотине сеялки пустить.

– Пожалуй, пустишь! – с сомнением сказал бригадир, неприязненно оглядывая утыканную пнями, кое-где заросшую мелким сорным кустарником колдобистую землю.

Трактористы были недовольны такой работой: то ли дело мягкая пахота. Ползет и ползет себе по ровному полю приземистый, вобравший в себя силу сорока лошадей богатырь, погромыхивая гусеницами и отфыркиваясь синим дымком. Играючи тянет целый выводок плугов и борон. Не успеешь оглянуться, а там, где еще утром земля щетинилась колючей прошлогодней стерней и бурела разбросанным перегноем, разостлан уже однотонный, ласкающий взор хлебороба ковер, в котором выше щиколотки проседает нога.

Разве такое не приятно трактористу?

А сеять?.. И еще того лучше! Нацепятся сзади к трактору и культиватор, и сеялок две, а то и три, да еще волокуша. И тарахтит вся эта дружная компания по зяби с утра до вечера. Только успевай замерять!

Но этой весной не то. Даже маломощные по тяглу колхозы, и те стараются использовать нынче тракторы на самых тяжелых работах. Каждый колхоз стремится как можно больше поднять целины и залежей. Хотят колхозники за один год скинуть с плеч проклятое наследие войны и засухи, вернуть во что бы то ни стало хорошую жизнь. В помощь сильно поредевшим, да и отощавшим лошадям и волам запрягают в плуги своих личных коров. А уж в бороны и подавно. Навоз и перегной корзинами от конюшен на поле перетаскивают. Граблями боронуют озими.

Но тот, кто хоть немного разбирается в сельском хозяйстве, легко обнаружит, – что хоть и ослабла за войну техника, хоть и поредели силы, но земля в большинстве колхозов обрабатывается так, как и в хорошие годы не всегда обрабатывалась.

Все это отлично понимают трактористы. Но так уж устроен человек. Не очень радует его тяжелая и неблагодарная работа. Сил положишь много, а эффекта того нет.

Вот почему и сказал Бубенцов бригадиру тракторной бригады:

– Я ведь вижу, чего вам хочется. Только с пирогами придется повременить до осени. Но за мной не пропадет. Понял?

– Понятно все, Федор Васильевич.

4

От трактористов Бубенцов помчался в третью бригаду, о которой беспокоился больше всего.

Старательный и как будто понимающий человек был бригадир Александр Камынин. И встанет он раньше всех, и обдумает все еще с вечера, и людям задание дельно растолкует. А уж суетится, а уж галдит – нет спасения. Но не так работают у него в бригаде колхозники, как надо. Трудятся, правда, – не сказать, что стоят без дела. Спешат даже. А дела не видно.

Вот и сейчас…

– Всю эту полосу еще раз перебороновать придется, Александр Алексеевич. Это что – комья какие! Разве можно по такой зяби сеять?

Бубенцов взглянул на маленькую встрепанную фигурку Камынина, на его потное, озабоченное лицо и посочувствовал:

– Ты бы меньше сам старался, а больше спрашивал с людей. Это чья работа?

– Кропачевой… Ан нет, Поплевина звено.

– Ну-ка, покличь звеньевого.

Камынин сорвался с места, побежал.

– Стригун, – глядя вслед бригадиру, угрюмо пробормотал Бубенцов. Огляделся. Не видно бригады. Разбросались люди по обширному полю – туда, сюда. Вон там пашут. – Одна, две, три… – сосчитал Бубенцов упряжки. А должно быть пять. Там культиватор ползет. Медленно. Когда он обойдет все поле?.. Эх, кажется, зря он тракторы на целину пустил. Тут бы они как пригодились! А все – Торопчин.

Федор Васильевич помрачнел.

– Вот что, друг, – сказал он поспешно подошедшему к нему звеньевому. Поплевин явился один, бригадир отстал где-то. – Если я еще такую мусорную работенку увижу, самого в борону запрягу и прогоню по всей полосе.

– А бригадир смотрел и слова не сказал, – попытался свалить с себя вину звеньевой – высокий, длиннорукий, унылый какой-то мужчина.

– Значит, в два хомута потянете. Только ты на бригадира не ссылайся. Не у Камынина работаешь, а в колхозе!

6

Зато бригадой Брежнева Федор Васильевич остался доволен.

Здесь все шесть плугов бригады, двумя ступенчатыми звеньями, дружно бороздили землю, откидывая тяжелые маслянистые пласты чернозема. За каждой тройкой плугов тянулись бороны. А за боронами шло еще по нескольку женщин, граблями разбивая проскочившие между зубьями комья земли.

Над свежей пахотой, оглашая воздух трескучим гомоном, вились грачи. И беспорядочная суета птиц еще более оттеняла размеренный и слаженный труд людей.

У полосы стояла налаженная пароконная сеялка. Петр Аникеев, ползая на коленях, осматривал и прочищал сошники. Его младший брат Андрей, впервые готовившийся стать погонщиком на сеялке и очень гордившийся этим, деловито обхаживал лошадей, то и дело покрикивая: «Но, балуй!», хотя лошади стояли смирно. Сестра Таисия, семнадцатилетняя девушка, живо напоминавшая Бубенцову его жену Машу, когда та не была еще его невестой, засыпала в сеялку пшеницу. Большая была семья у тестя Бубенцова.

– Никак уж сеять наладились? – спросил Федор Васильевич подходя.

– А что ж… Смотри, земля-то как творог! – солидно отозвался Андрей и без всякой надобности поднял и осмотрел у одной из лошадей заднее копыто.

– Здравствуй, Федор Васильевич, – поднимаясь из-под сеялки, сказал Петр Аникеев. – Вот бригадир наш куда-то запропастился. На озими, что ли, пошел.

– А вы начинайте.

– Ну да! Знаешь, какой он – Андриан Кузьмич. Пока сам не проверит, не выпустит.

– Семейная у вас сеялка, выходит, – приветливо осматривая трех свояков, сказал Бубенцов.

Петр улыбнулся:

– Это что… Если всю нашу семью собрать, весь колхоз обсеять можем.

– Ну да?

– Посчитай сам. Двое в армии. Один в Ленинграде на медицинском. Теперь – Семен в Тамбове. Нас вот трое. Да дома…

– Идет Брежнев! – крикнул Андрей и вновь принялся осматривать упряжку на лошадях.

– Убили еще на фронте. Николая и Сашу, – добавила Таисия.

Бригадир Андриан Кузьмич Брежнев возвращался с озимей раздосадованный, хотя по внешнему его виду это не было заметно.

Там у него произошла стычка со звеньевой Дусей Самсоновой. Несерьезная, правда, но Брежнев, несмотря на показную ласковость, не допускал в бригаде даже малых противоречии себе. Никогда не возвышал голоса Андриан Кузьмич, а люди его боялись и слушались беспрекословно. И очень дорожили своей бригадой, потому что и заработки в бригаде были высокие, и премия обеспечена, да и почет: три года из четырех держал Брежнев первенство по всему району.

А вот звеньевая Самсонова не боялась Андриана Кузьмича. Может быть, потому, что и сама могла быть бригадиром, а уж звеном своим комсомольским командовала так, что любо-дорого! И другие звенья за собой тянула.

Поспорили же сегодня Брежнев с Самсоновой вот из-за чего.

Все женщины бригады вышли на озими с граблями – вручную проводить боронование. Ходили, правда, по озими и конные бороны, по хорошо пригревало солнышко, быстро сохла земля, образуя корочку, и, чтобы ускорить дело, Брежнев решил разделаться с озимыми в два дня, а потом перебросить весь народ на зябь.

Надо было спешить, чтобы не упустить – закрыть весеннюю влагу.

Длинной-длинной цепочкой растянулись по полю колхозницы. Медленно пятились, торопливо орудуя граблями, вновь закрывая землей жухлые и на вид хилые побеги пролежавшей зиму под снегом ржи.

Казалось, что поле опустошается. Но пройдет несколько дней, и на месте увядших стебельков покажутся новые, уже яркозеленые и сильные.

Бригадир, прибывший взглянуть хозяйским глазом, долго наблюдал за работой, сощурив веки. Потом подозвал учетчицу:

– Кого нет, Аннушка?

«Вот черт глазастый», – подумала девушка. Но ответила равнодушно, как бы не придавая значения такой мелочи:

– Самсонова побегла куда-то только что.

– А еще?

«Ну, чисто филин», – это про себя, а Брежневу:

– А еще из Дусиного же звена. Племянница ваша, Андриан Кузьмич.

«Что, съел!»

– Бригадиру привет!

Это сказала возвращавшаяся Дуся. И хотела было пройти мимо, но Брежнев задержал.

– Далеко ли отлучалась, товарищ Самсонова?

– К Камынину в бригаду ходила, товарищ Брежнев. Проверить, как там наши.

– Это какие еще ваши? – Брежнев хоть и был недоволен, но говорил негромко и смотрел несердито. А вот Дуся так не могла:

– Ну, комсомольцы! – ответила она уже резко. И вновь хотела идти. Но бригадир опять задержал.

– Что же они, дети малые, что ли? Присмотреть там за ними некому?

Тут уж Самсонова окончательно рассердилась.

– Тогда объясняйтесь с Иваном Григорьевичем. Он мне поручил проверять всех. Понятно?

– Торопчин мне не указ.

– А мне – указ! – отрезала Дуся. Вскинула на плечо грабли и пошла так решительно, что, если бы и окликнул ее Брежнев еще раз, она бы не вернулась.

Но бригадир не окликнул.

– Скинешь по полдня обеим, – сказал он учетчице и пошел неторопливо, будто гуляя.

Так и к Бубенцову подошел. Поздоровался. И, повернувшись к Аникееву, сказал:

– Начинайте, Петр Алексеевич.

Сеялка пошла на полосу.

– Ну, в добрый час! – Федор Васильевич проводил свояков довольным взглядом и обратился к Брежневу; – Как думаешь, Андриан Кузьмич, управимся к сроку?

– Кто думает, тот не управится. Управится тот, кто дело ладит, – ответил бригадир. – Вот вы с Торопчиным отобрали у меня пару волов, а они сейчас как бы мне пригодились!

– Погоди, волы-то ведь Коренковой.

– Нет, колхозные.

– Так они в колхозе и остались.

– Правильно. На конюшне стоят. А им на поле надо быть. Вот я бы сейчас вторую сеялку пустил. А отсеялся раньше срока – той же Коренковой помог бы. Она, говорят, на соревнование меня вызвать собирается.

Бубенцов обеспокоился. Вопросительно взглянул на Брежнева. Но ничего не мог прочесть на благообразном, носатом, опушенном аккуратной бородкой лице бригадира. Спросил:

– А разве Коренкова не начала еще?

– Тебе, председатель, лучше знать.

Больше Бубенцов ничего не спросил. Повернулся и поспешно пошел к оставленному на грейдере мотоциклу. Резким движением ноги включил мотор и с места рванул на большой скорости.

– То – председатель!

– Еще до свету сам семена раздавал, и вот дивись на него. Не евши, не спавши, стрекочет по полям, как Илья-пророк, и никаких гвоздей.

– На одной ноге, а везде успевает.

Такими одобрительными замечаниями провожали колхозники отфыркивающийся и отплевывающийся комьями влажной земли мотоцикл.

Но раздавались и другие слова. Правда, они произносились не столь явственно, бормотком:

– Черт его носит куда не надо!

– Мелко, говорит, пашешь. Учи! Она, земля-то, вон какая, а скотина некормленая.

– Лучше бы о питании горевал. Сулили ссуду, а дали по зерну с пуду!

Наконец примчался Бубенцов и на поле первой бригады, к Марье Николаевне Коренковой.

Остановил машину и, не выключая мотора, уперся в податливую землю здоровой ногой. Долго смотрел из-под козырька низко надвинутой на глаза выцветшей фуражки танкиста.

Здесь ни пахота, ни боронование еще не начинались.

Низко над землей тянулись едко пахучие дымы десятков больших и малых костров.

Женщины сгребали прошлогоднюю стерню и сорняки с темной, дышащей еще подснежной прелью поверхности пашни. Груды поджигали.

Другие разбрасывали с подвод золу, завезенную из села.

– Кадило раздувают! Не иначе, панихиду служить собираются, – сердито пробормотал Федор Васильевич и выключил мотор.

Сразу стало слышно ярмарочное галдение грачей над недалекой рощей.

– Здравствуй, командир, – послышался из-за спины Бубенцова певучий голос.

Федор Васильевич обернулся и увидел неслышно подошедшую к нему Коренкову.

– Гоняешь все? Смотри-ка, всю спину грязью заляпал. Ну, что скажешь хорошего?

Веселый тон Коренковой не понравился Бубенцову.

– Не скажу, а спрошу. Когда сеять думаешь?

– Сеять? – Коренкова удивилась, а вернее, сделала вид, что удивлена. – С этим не торопись. Разве Торопчин тебе ничего не говорил?

– А что мне Торопчин! Постановление знаешь? Небось, сама расписалась под обязательством.

Рассердившись не на шутку, Бубенцов даже не заметил, что на немолодом лице Коренковой в начале разговора проступила совсем девическая краска смущения, подрагивали губы, утеряли ясную синеву глаза. Коренкова очень боялась этой встречи с председателем. Боялась упреков, пусть даже несправедливых. Но то, что Бубенцов начал разговор в придирчивом тоне, как это ни странно, Коренкову несколько успокоило. Огрызнуться при случае она и сама умела.