Текст книги "Заря"

Автор книги: Юрий Лаптев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц)

– Ты мне о сознательности не пой! – оборвал Кочеткова Шаталов. – Боишься Торопчина, так и говори.

– Постой!..

– За постой деньги платят. Вот ведь как забрал он вас всех в руки! А Никоныча купил со всеми потрохами. Ай-яй-яй… Я Торопчина давно раскусил. Ласковый, а хватка медвежья. Он и Бубенцова выдвигает потому, что сам управлять хочет. Федька теперь такой: поставь пол-литра – и вяжи его в узелок.

– Что же ты, Иван Данилович, на собрании молчал в таком случае? – не без ехидства спросил Кочетков.

– А что я сам за себя агитировать должен? Ничего, увидим еще, откуда ветер дует. Я людям не меньше Ваньки Торопчина известен. И в райкоме меня встречают всегда, как друга!

Эти слова Шаталова не были простым хвастовством.

Действительно, Иван Данилович являлся примечательной фигурой. Первое, что – бросалось в глаза в его наружности, это привольно раскинувшиеся ветвистые усы. Был он грузен, плечист, коротконог и зычен в разговоре. Вообще у Шаталова была наружность старого служивого, да и повадки тоже.

И биография у Данилыча была довольно почтенная, хотя и не без изъянов. Но ведь и на солнце отметины есть.

Было время, когда он – смолоду батрак – оказался в первых рядах людей, проводивших коллективизацию, и даже, не колеблясь, раскулачил свояка, собственной жены дядю.

Такое поведение односельчане расценили положительно и выбрали Шаталова председателем сельсовета.

Правда, на этой должности он пробыл недолго, но успел оттягать для своей семьи кирпичный пузатый домик с лучшим по селу фруктовым садом. Все того же дяди.

«От живого унаследовал», – шутили на селе.

Шутить шутили, а с председателей сняли.

В колхозе Иван Данилович работал, как сам выражался, «не хуже других прочих». Но и не лучше. А жил богаче, в основном за счет наследия. «Из яблочков приноровился и блины печь и валенки катать». Злые все-таки языки у людей.

А уж то ли не общественник был Иван Данилович! На всех собраниях выступал пространно и, надо сказать, довольно дельно. И «в курсе» всегда был. А как за заем агитировал – и словами, и собственным примером!

Но особенно отличился Шаталов в дни войны, когда близко к Тамбовской области приблизился фронт, когда с угрюмым, неровным завыванием проносились над колхозными полями немецкие бомбардировщики и глухо стонала и подрагивала земля от недалеких разрывов.

С раннего утра и до самой ночи всюду, где проходили работы – на полях, на току, в правлении колхоза, – раздавался унтерский бас Ивана Даниловича. Да и по ночам часто поднимал он народ на прочесывание угодий лесничества, где прятались иногда пробиравшиеся неведомо куда лихие люди и дезертиры. Находились и такие в то накаленное время.

А когда по области проходила кампания по сбору средств на танковую колонну «Тамбовский колхозник», Иван Данилович один из первых снял со сберегательной книжки весьма солидную сумму, собрал у себя в доме все облигации, кольца, брошки и много других ценных вещей.

– Вот помогаю, чем могу. И других призываю. Пока существует советская власть, наше не пропадет!

Эти слова были произнесены с пафосом, даже со слезой и, безусловно, искренне.

Портреты тамбовского колхозника-патриота, говорящего речь и при вручении танков пожимающего руку танкисту – Герою Советского Союза, появились в областной газете, а затем украсили и стену правления колхоза. И в кино «наш Данилыч фигурировал».

Именно тогда колхозная парторганизация избрала Шаталова секретарем. И вот здесь-то он, любивший поучать других, почувствовал себя на своем месте. Редкий день не наведывался Иван Данилович в райком, а уж колхозников прямо замучил собраниями да походами. А какие речи произносил по всякому поводу! Прямо как по газете читал.

И был искренне удивлен, а в душе глубоко обижен тем, что после войны его от этой почетной должности освободили. А избрали Ивана Григорьевича Торопчина.

Попробуй угоди людям после этого. Какого человека не оценили! Сами не знают, чего хотят.

5

Уже давно закончилось собрание и все разошлись по домам, когда Торопчин и Бубенцов вышли из правления колхоза.

На небе сквозь редкие просветы в тучах неярко поблескивали звезды. Пушистыми хлопьями медленно опускался снежок. От ближней избы доносился заливистый лай собачонки.

– Хорошей, слов нет, была, Федор Васильевич, наша жизнь до войны. И уж так хочется народу вернуть ее, что гору люди своротят. Реку, если понадобится, ведрами вычерпают, – негромко, но взволнованно говорил Торопчин.

Они медленно шли посредине улицы, оставляя глубокие следы на недавно разостланном метелью белоснежном ковре. Бубенцов, не прерывая, внимательно слушал Торопчина. Отозвался только, когда услышал такие слова:

– А мне этого мало.

– Мне тоже.

– Значит, оба мы с тобой жадные, – Иван Григорьевич рассмеялся, ближе подступил к Бубенцову.

Теперь они шли, почти смыкаясь плечами.

– Эх, и трудно, Федя, тебе в первое время придется! Это учти.

– Подожди пугать, Иван Григорьевич. Я ведь еще не председатель, народ стоит больше за Шаталова.

– Не думаю. А если и так… Вот как будто ничего плохого про Ивана Даниловича не скажешь, но и хорошего тоже. Правда, по возрасту он Никонычу в сыны годится, но по мыслям они ровесники. Уж очень коротенькие у обоих замыслы. Честное слово, вот гидростанция для них – и то пока фантазия. Смотри – столбы поставили, провода натянули, а сидят с коптилками.

– Год был такой тяжелый.

– Брось! А разве в легкий год наши люди начали восстанавливать Днепрогэс? А в какое время заводы на Урале и в Сибири ставили?! Не в том дело. Боятся такие руководители всего нового. Шагают вперед, а смотрят на то, что позади осталось. «Вот жили», – говорят, а не скажут: «Вот жить будем». А уж дальше своего колхоза немногие пока заглядывают. Вот что, Федор Васильевич, нам с тобой ломать придется мысли у людей. А это, брат, потруднее, чем сев провести даже при таком тяжелом положении.

– Да-а. – Бубенцов покосился на Торопчина, пошел медленнее. – Тут, как говорится, без посудинки не разберешься… А?

– Опять!

Торопчин даже остановился. Встревоженно взглянул на Бубенцова, положил ему на плечо руку.

– Об этом забудь. Серьезно говорю. А понадобится, скажу и еще серьезнее. Слышишь, Федор? Разве мало ты по пьянке глупостей настрогал?

– Знаю. Вот и хотел выпить сегодня с тобой последнюю, для ясности. И заклинить наглухо.

– Верно говоришь?

– Я ведь из упрямой фамилии. Раз Бубенцов сказал – отрезал. А если придумал что – ну, не становись никто поперек дороги!

– Это не всегда хорошо, – Торопчин, раздумывая, склонил голову.

– Ты знаешь, как я тебе благодарен, Ваня. – В голосе Бубенцова зазвучали необычные нотки. – На многое ты мне глаза открыл. А главное… сам себя я увидел, как в зеркале. Эх, если только поверят в меня колхозники, как ты поверил… Понимаешь, прямо дрожит все внутри.

– Поверят, – Торопчин долго глядел в побледневшее от волнения лицо Бубенцова. – Ну, что же? Раз такое дело, давай закрепим узелок. Но уговор, Федор Васильевич, помни!

– Даю тебе честное слово коммуниста!

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

На другое утро в районном центре, большом торговом селе, по существу переросшем уже в крепенький городок, в помещении райкома партии встретились два человека. Оба из одного колхоза. И оба – Иваны.

Иван Григорьевич Торопчин и Иван Данилович Шаталов.

Встреча оказалась для обоих неожиданной, а для Шаталова, пожалуй, и нежелательной.

– Ты как сюда попал? – удивленно спросил Торопчин.

– Да так же, как и ты. Думается, дорога в этот дом никому не заказана, – неприветливо отозвался Иван Данилович.

– Ясно. Чего ж вчера не сказал? Я бы тебя подвез. По своим делам, что ли?

– А у меня между своими и колхозными делами межи непроложено! Так-то, Иван Григорьевич, – значительно прогудел Шаталов, скосившись в сторону с любопытством прислушивавшейся к разговору чернявой, со смышлеными глазами девушки – технического секретаря.

– И тут не возразишь, – Торопчин улыбнулся. – Я смотрю, Иван Данилович, с тобой надо в ладах жить. А если спорить, так не натощак.

Как раз в это время в приемную быстро вошла чем-то сильно озабоченная Наталья Захаровна Васильева – первый секретарь райкома.

– А-а, «Заря» объявилась! – заговорила она весело, заметив стоявших в сторонке Торопчина и Шаталова, – Легки на помине. Ну, проходите, проходите, отцы-пустынники.

Васильева была по специальности агроном. А секретарем райкома стала с первого года войны.

Никто из знавших Наталью Захаровну, а знали ее все, не мог понять, где находила эта маленькая, щуплая женщина столько воли, силы, энергии. Целыми днями озабоченно колесил по району ее старенький, некогда фронтовой автомобильчик. Васильева обычно появлялась там, где ее меньше всего ждали, но где присутствие секретаря райкома было весьма желательно. И еще одна черта была у Натальи Захаровны – лично она как будто никогда колхозных вопросов не разрешала, но умела направить разговор так, что колхозники сами находили правильный выход из трудного положения. И обсуждение заканчивала обычно такими словами:

– Ну, уж раз вы сами решили, я протестовать не хочу. Вы – хозяева. Но чтобы свое хозяйское слово сдержать!

Она-знала по имени-отчеству не только всех председателей колхозов и секретарей сельских партийных организаций, но и бригадиров, и звеньевых, да и многих, очень многих рядовых колхозников своего района. Часто появлялась на семейных праздниках. А еще чаще навещала тех колхозников, у кого случалась беда.

Вот почему, когда после окончания войны на большинство ответственных должностей в районе вновь вернулись мужчины, самая трудная и ответственная должность – первого секретаря райкома – осталась за Натальей Захаровной.

– Ну, выкладывайте пироги на стол, – сказала Васильева Торопчину и Шаталову, склонив набочок голову и поглядывая усмешливо. – Почему это у Данилыча усы вроде обмякли? Разве живется плохо?

– А где теперь хорошо? – передохнув, отозвался Шаталов. – В Сибири разве.

– Ух ты! – Васильева рассмеялась. – Посмотреть, Данилыч, на тебя – прямо гвардеец. А все чего-то на жизнь жалуешься, как хилый зять на сварливую тещу… Ссуду, что ли, торопить приехали?

– Ссуду, Наталья Захаровна, полагаю, государство и так не задержит, – заговорил Торопчин. – Без нее нам не обойтись, сами знаете. Но приехали мы не за этим… Хотим все-таки Андрея Никоновича освободить от работы.

– Освобождают из тюрьмы. А в труде человек сам себе волен, – уклончиво ответила Васильева.

– Поэтому и не задерживаем. Все-таки ему стукнуло семьдесят восемь. Тяжело старику. Да и на колхозе его года, боюсь, отразиться могут.

– Ну, что ж. – Васильева подняла голову и взглянула на Ивана Григорьевича в упор. – А Бубенцов тебе ровесник, кажется?

Вопрос Натальи Захаровны явился полной неожиданностью для Торопчина. Он некоторое время с недоумением глядел на Васильеву, переглянулся с Шаталовым, потом произнес удивленно:

– А вы уже знаете? Откуда?

– Карты вчера раскинула. На трефового короля. И выпало ему быть в казенном доме, – Васильева рассмеялась. – Эх, Иван Григорьевич, да что же это за секретарь райкома, который не знает, что у него по району делается! Ну ладно. Нужно сказать, что поначалу я удивилась.

– Вот-вот, и колхозники удивляются на такую затею, – оживившись, вступил в разговор Шаталов.

– Чему удивляются?

– Да тому же самому, что и вы.

– Так ведь я удивилась только поначалу. Ну, а как Федор Васильевич в последнее время ведет себя?

– Как вам сказать… – начал было Торопчин, но Шаталов предупредил его.

– Охальничает! На неделе чуть не избил завхоза. Не по его разумению, видишь ли, Кочетков поступает. Бригадиров срамил на собрании. Как цепной кобель, на всех кидается!

Шаталов вызывающе взглянул на Торопчина.

– Продолжай, Иван Данилович, – спокойно сказал Торопчин. – Я ведь то же самое хотел рассказать Наталье Захаровне, что Бубенцов в последнее время колхозными делами очень интересуется.

– Заинтересовался кот воробышком! – Шаталов сердито фыркнул. – Не знаю, Наталья Захаровна, как другие, а я колхозу зачинатель. Колхоз меня человеком сделал. И не могу я на такие дела смотреть из-под печки.

– Хорошо. Очень хорошо, Иван Данилович, что ты так беспокоишься о колхозе, – серьезно сказала Васильева. – Значит, новому председателю поможешь.

– Какому, интересно?

– А это уж решат колхозники. Самое важное, чтобы народ чувствовал себя настоящим хозяином своего колхоза. Верно?

– Безусловно, Наталья Захаровна, – сказал внимательно прислушивавшийся к разговору Торопчин. – Но только если парторганизация наметила одно, а колхозники решат другое… Не нужна колхозникам такая парторганизация.

– Молодец! – Васильева улыбнулась, очень ласково поглядела на Торопчина. – Почему и люблю я тебя. А то приедет иной руководитель в район и смотрит в рот. Ждет все – не то указаний, не то приказаний. А своего-то мнения у него и нет. Разве за такими колхозники пойдут? А вообще нужно нам смелее выдвигать новых людей. Достойных, конечно. Ведь какая молодежь за войну выросла! А уж про вас, фронтовиков, Иван Григорьевич, и говорить нечего. Помню ведь я, каким ты воевать ушел. Прямо скажу – не особенный был. Из комсомольцев вырос, а в партию не дорос. И вижу, каким вернулся. Значит, понял что-то.

– Понял, Наталья Захаровна. Даже не то слово. Не так хочется сказать… А как – не знаю…

– Тоже и фронтовички разные объявляются, – вновь попытался повернуть разговор на беспокоившую его тему Шаталов. – Верно, иному фронт ума прибавил. А из другого и последний вышиб.

– Правильно, правильно, Данилыч. Есть фронтовики, а есть и «фронтовички», – Васильева рассмеялась, повидимому вспомнив что-то очень веселое. – Да вот вчера заявился ко мне один «герой» на учет становиться. Старший сержант, гвардеец, вся грудь в медалях. Козырь-парень! Я как глянула, ну, думаю, пропали на селе все девушки. Спрашиваю: «Чем заняться думаете?» А он: «Не решил, говорит, еще. Вот посмотрю, как колхоз встретит. Помощи, говорит, от колхоза пока не вижу, товарищ Васильева». Взглянула я на него повнимательнее – шутит, может быть? Нет, серьезен. И даже сердито так на меня смотрит.

– Вот так козырь! – возмутился Торопчин. – А ведь, наверное, не с пустыми руками вернулся из армии.

– Ясно! – Начав свой рассказ весело, Васильева заканчивала его с горечью. – Больше четырех тысяч получил по демобилизации. Мало тебе? Так то, говорит, государство мне выплатило, а то – колхоз.

– Гнать таких рвачей из колхоза надо метлой! – уже совсем разгорячился Торопчин. Обидно ему стало и за себя, и за тысячи других фронтовиков, и за всю Советскую Армию.

– Прогнать не хитро, Иван Григорьевич, – Васильева невесело усмехнулась. – А перевоспитать не возьмешься?

– Надо бы! Да попробуй, перевоспитай такого халдея! – Шаталов оживился. Разговор начинал ему нравиться. – Ну, ну, чем же закончилась ваша беседа?

– Этим почти и закончилась. Нет, самое интересное и забыла. «Инвалид, говорит, я Великой Отечественной войны». Вот тебе и раз! Смотрю: парень – кровь с молоком. В плечах, пожалуй, обоих вас пошире. Не хромает, не горбится…

– Может, нутро ему повредило? – спросил Шаталов.

– Пожалуй, что и так. Самое нутро, – Наталья Захаровна совсем уж нахмурилась. – Совесть человек потерял. Если, конечно, раньше она у него была. А так – двух пальцев на левой руке нет.

– Факт примечательный. – Шаталов подвинулся со стулом поближе. Многозначительно взглянул на хмурое лицо Торопчина, повернулся к Васильевой, которая, низко склонившись к столу, рассматривала какую-то бумагу. – Выходит, и инвалиды бывают разные, Наталья Захаровна! Это вы очень даже хорошо про совесть упомянули. Вот опять скажу про Бубенцова…

– Опять – не надо! – Васильева вскинула голову и взглянула на Шаталова так, что у Ивана Даниловича повеселевшее было лицо снова стало постным. – Я ведь, товарищ Шаталов, понятливая. Лучше скажи прямо – а кого же ты в председатели наметил?

Иван Данилович засопел и грузно заерзал на стуле.

– Я, конечно, не знаю…

– Знаешь! И я знаю. И советую тебе, когда будет общее собрание колхозников, выступить и предложить эту кандидатуру от своего имени. Устава ты этим не нарушишь, да и партийная демократия не пострадает. Тем более кандидат твой не последний человек в колхозе. Даже заслуженный.

Хотя Наталья Захаровна и говорила как будто бы без всякой насмешки и взгляд у нее был совсем не ехидный, Иван Данилович почувствовал себя так, как будто кто-то сунул ему за шиворот сосульку. А на Торопчина в ту минуту даже не покосился. И хорошо сделал, потому что тот не смог удержать какой-то по-мальчишески задорной улыбки. Но ничего не сказал Иван Григорьевич.

А заговорил только тогда, когда «оба Ивана» вышли на крыльцо. Заговорил весело, щуря глаза на лучистое, уже настойчиво пригревающее землю солнышко.

– Эх, и денек сегодня, Иван Данилович, знаменитый! В такой день хорошо дела начинать.

– Хвали невесту после свадьбы, а день по вечеру, – хмуро отозвался Шаталов.

– Сердишься?

– Нет, привычный.

– Ну, коли так, поедем до дому вместе.

Торопчин и Шаталов спустились с крыльца и не спеша направились к сараю, около которого стояли сани.

– Давно я собирался поговорить с тобой, Иван Данилович… так сказать, по-семейному, – подтягивая чересседельник, сказал Торопчин. Он почему-то смутился, и от этого его крутолобое, худощавое лицо помолодело и стало простодушным.

– Говорить мне с тобой трудно, товарищ Торопчин, – грузно опускаясь в санки, сказал Шаталов. – Двойственный ты, я вижу, человек. Одной рукой гладишь, а другой за бороду придерживаешь, чтобы не качалась голова.

Лицо у Ивана Григорьевича помрачнело. Он подобрал вожжи. Шершавый маслаковатый меринок пошел спорой рысью. Комья талого снега гулко застучали в передок саней.

– Не тебе бы говорить так, – вскоре опять начал разговор Торопчин. – Ведь сам секретарем был. И знаешь, какая это ответственность. Каждый человек только за свое дело отвечает, а я за всех людей. Ну, как я тебя хвалить буду, в председатели рекомендовать, если вижу, что и с бригадой ты не справляешься?!

– Ясно. Где уж нам с такими руководителями, как Бубенцов, тягаться.

– Может быть, и так. Пока я в Федора верю. Энергии в нем непочатый край. Да и не глупый он человек.

– Ну что ж, поживем – увидим, как умники управляться будут. – Шаталов зевнул было, но сразу захлопнул рот, так как туда залетел комочек снега. Сплюнул. – А нам, дуракам, видно, и на покой пора.

– Не прибедняйся, товарищ Шаталов. Дураком тебя пока никто не называл, и не старайся, чтобы назвали. И о покое тоже разговорчики отложи. Сейчас у нас каждый человек на счету. Для всех найдется работа. А вообще хватит, Иван Данилович, – неожиданно почти весело закончил Торопчин. – А то солнце снег точит, а мы друг друга. Эх, и снега! Ну, напьется нынче земля с весны досыта. Только бы не упустить влагу.

Иван Григорьевич даже привстал, оглядывая окрестности.

Побуревшая, жухлая дорога стремилась все вперед и вперед по необозримым, обжигающим глаза сверкающей белизной полям, туда, где тянулась по горизонту синяя кайма леса.

– Верю я, что самое тяжелое время позади. Можно, пожалуй, и о хорошем подумать. А для меня… хорошее с твоей фамилией связано. Вот и хотел бы услышать от тебя слово…

Но Шаталов ничего не ответил. Он сидел, крепко втиснув в сиденье санок свое массивное тело, и угрюмо шевелил усами, что-то обдумывая.

– Так как же, Иван Данилович? – вновь спросил Торопчин.

– Пока все так же, Иван Григорьевич, – ответил Шаталов.

Больше за всю дорогу до села «оба Ивана» не сказали друг другу ни слова.

2

Невысокая, плотненькая, даже толстоватая девчушка с круглым и румяным, как яблоко боровинка, лицом и недлинной тугой косичкой – именно такой знал до войны Иван Григорьевич Торопчин закадычную подружку своей сестры Наташи – Клавдию Шаталову.

«Сердитка-небитка», «задавашка», «воображалка» – так часто называли девочку ее сверстницы. И действительно, в детстве Клаша всегда была нелюдимой, молчаливой и какой-то насупленной. Даже в играх сохраняла озабоченный вид.

Однако внешняя неприступность и замкнутость Клавдии не помешали сестре Ивана Григорьевича Наташе по-настоящему сдружиться со своей соседкой, Так и росли две девочки, дружно переходя из класса в класс, неизменно сидя на одной парте и не разлучаясь даже в свободное от совместных занятий время. То и дело подносили одна другой немудрящие подарочки, менялись иногда нарядами, чем не на шутку сердили матерей, и даже переписывались, не прибегая к услугам почты. Напишет вечером одна другой письмо, а утром просто передаст из руки в руки.

Трогательная была любовь.

Много раз клялись подружки не разлучаться до самой «гроб-могилы». И клятву свою сдержали бы, да разлучила девушек война. Ушла Наташа Торопчина вслед за отцом и тремя братьями, ушла… и не вернулась.

А Клавдию на фронт не отпустил отец. Как ни просилась девушка, как ни рвалась вслед за своей подружкой, Иван Данилович остался непреклонным. На селе даже поговаривали, что всю зиму с сорок третьего на сорок четвертый год не выпускал Шаталов свою дочь из дому. Боялся, чтобы не ослушалась воли родительской. Слух, конечно, был преувеличен, но вот такие слова Ивана Даниловича люди слышали своими ушами.

– Двух сыновей в армию отдал. Старшая дочь еще до войны от дому отбилась. Случись что – и некому будет отцу с матерью глаза закрыть. А главное – кто на полях работать будет, если и бабы все в армию наладятся? Ведь мы, колхозники, а не кто-нибудь солдатиков наших хлебушком обеспечиваем!

Слова прозвучали убедительно.

Во всяком случае Клавдия смирилась. И к чести девушки нужно сказать, что последние годы войны работала в колхозе примерно.

Как это ни странно, возвратившийся с фронта Торопчин почти две недели не мог встретиться с Клавдией Шаталовой. Правда, в первое время Иван Григорьевич и не искал встречи. Но ведь трудно, проживая в одном селе, наискосок друг от друга, не повстречаться хотя бы случайно. Тем более и в дом Шаталова Иван Григорьевич заходил не раз. Не к Клавдии, конечно, а к ее отцу – тогда секретарю партийной организации колхоза.

Зато каждый день Торопчин слышал о девушке рассказы от своей матери и младшего брата.

– И в кого она у Шаталовых уродилась такая отзывчивая! Ведь она меня, прямо на руках из могилы вынесла. Истинно, как дочь заботилась, – растроганно и горько говорила Анна Прохоровна. «Как дочь, а все – не дочь».

– А уж яблоков Клаша нам из своего сада перетаскала – пуды! – добавлял к рассказу матери Васятка. – И костюм военный мне справила на свои деньги. Из Мичуринска привезла. А тебя, Ваня, каждый день вспоминала хорошими словами…

Слова матери и Васятки не проходили мимо ушей Ивана Григорьевича. Ему все сильнее хотелось повидать девушку, поблагодарить ее.

Первая встреча Торопчина с Клавдией Шаталовой произошла «на производстве», когда он, назначенный животноводом, принимал дела. Дела не веселили. И конюшни, и новый еще, поставленный только перед войной коровник были запущены. Колоды текли, станки и кормушки обветшали, и вообще чувствовалось, что люди к концу войны тянулись из последнего.

Торопчин, правда, ничего тогда не сказал водившему его по конюшням и ферме Андрею Никоновичу. Знал он отлично, как трудно пришлось колхозникам и особенно колхозницам вести в обезлюдевшем колхозе такое хозяйство. И то молодцы: и поставки все выполняли в срок, и поголовье удержали на приличном уровне.

Но Никоныч – мудрый старик – и без слов понимал мысли Торопчина.

– Хвалиться тут, прямо скажем, нечем, но и судить нас ты, Иван Григорьевич, остерегись.

– Ян не думаю осуждать, что ты, Андрей Никонович! Просто молодцы! – поспешно отозвался Торопчин.

– Значит, и у тебя так будет? – Новоселов кивнул вдоль коровника и испытующе, со стариковской хитрецой взглянул на нового животновода.

Иван Григорьевич не мог удержать улыбки, уловив некоторую ехидность в вопросе председателя.

– Посмотришь через год, Андрей Никонович. Меня сейчас и то, что до войны было, не успокоит.

– Ну, ну, действуй. Главное – конюхов и доярок подтяни. И что за народ – удивление! В войну, заметь, не то чтобы подгонять или упрашивать, намека давать не приходилось. Ночевали на конюшнях да на ферме. Телят в стужу растаскивали по домам. Бидоны с молоком на сдаточный носили на руках. А сейчас? Как только объявили победу, еще и мужики не вернулись, а бабы уж начали квашню заводить. Все по избам разбрелись. Та крышу перекрывает, другая печь придумала иначе сложить, третья никак не выберется со своего огорода. Да пропади ты пропадом! Или они думают, что после войны с неба не дождь, а жито посыплется? А у девушек одна идея – наряды. Все, видно, женихов ждут! До работы ли тут… Да вон, полюбуйся. Ну, что ты стоишь, словно каменная?

Тут только Торопчин, повернувшись в ту сторону, куда устремил свое внимание Новоселов, заметил девушку.

Она действительно стояла неподвижная, как статуя, в тени, прижавшись к косяку.

– Где бригадирша? – строго спросил председатель.

– На выгоне… Доить пошли.

– А ты чего тут делаешь?

– Меня Екатерина Никитична за аптечкой прислала. Фантазия ногу… засекла, что ли.

– Видал! – Андрей Никонович повернулся к Торопчину, – Ее за делом послали, а она стоит и разговоры слушает. И вот не укажи – час простоит. А ведь комсомолка!

– Клавдия? – тихо сказал, наконец, Иван Григорьевич.

Он не сразу узнал в высокой темноволосой, показавшейся ему в первую минуту худощавой девушке с характерным овалом смуглого лица, строгим взглядом золотисто-карих глаз и чуть припухлыми губами – толстенькую, круглолицую «сердитку», подружку своей сестры.

Смотрел и смотрел на нее. Вот оно что делает, время!

И уж никак не ожидал Иван Григорьевич, что эта первая после пятилетней разлуки встреча с Клавдией Шаталовой произведет на него такое впечатление. Торопчин впервые как-то особенно ясно ощутил, что действительно война окончилась, что снова он вернулся в родное село, что начинается новая, может быть очень трудная, но прекрасная пора в его жизни, что ему двадцать девять лет.

Прошло еще полгода.

И снова почти на том же самом месте произошла, правда, не радостная, но тоже памятная обоим встреча.

Только на этот раз встреча не была уже случайной. После разговора в санях с Иваном. Даниловичем Торопчину неудержимо захотелось немедленно повидаться с Клавдией. И он поспешил в коровник, где в этот час оканчивалась дойка.

Сильно изменилось за это время помещение. И стойла и проход между ними содержались в чистоте. Были срублены новые кормушки, заново настланы слегка покатые полы. Провели в коровник и электрическую сеть, но тока пока не было, и лампочки висели, обернутые кисеей. И только в одном ничего не мог поделать Иван Григорьевич – стоявшие в чистых благоустроенных стойлах коровы были «не в теле». Сильно исхудал скот за тяжелую зиму, и почти вдвое упал надой. А уж каких только мер не принимали, чтобы сохранить поголовье и дотянуть до свежих кормов!

Изменились, а вернее, определились за прошедшие полгода и отношения между Иваном Григорьевичем и Клавдией.

Не раз и не два встречались они за это время. Правда, все больше урывками, на людях. Уж очень большая нагрузка навалилась на Торопчина, после фронта он даже недельки не отдохнул. Мешало свиданиям и то, что Иван Данилович Шаталов держал семью в строгости и не допускал никакого «баловства».

Даже сын его, Николай, тоже недавно вернувшийся из армии, боялся отца, а уж про Клавдию и говорить нечего.

Правда, вначале Иван Данилович относился благосклонно к становившемуся все более заметным ухаживанию Торопчина за его дочерью. И не раз говаривал жене:

– Ты Ивана послаще потчуй. Гляди, зятем будет.

На что Прасковья Ивановна отвечала:

– Ну что ж, такой зять и по хорошему времени ко двору.

Но после того как Иван Григорьевич дважды справедливо, вежливо, но хлестко раскритиковал Шаталова на партийных собраниях, а потом и заменил его в должности секретаря партийной организации, – отношения испортились.

Перестал Иван Данилович советовать жене «послаще потчевать» Ивана и дочери своей запретил ходить в дом Торопчина.

– Ни к чему это. Понимать должен, чья ты дочь. Меня не такие люди, как Ванька Торопчин, уважают. Так и скажи ему. Поняла?

Клавдия поняла, но Торопчину разговор с отцом не пересказала. Впрочем, Иван Григорьевич и без объяснений догадался, почему все труднее и труднее становилось ему встречаться с Клавдией.

Но разве нужны частые встречи, когда впервые по-настоящему зарождается чувство? Разве нужен длинный разговор для того, чтобы высказать то, что и без слов ясно? И, наконец, разве может девушка перестать любить парня хотя бы и по приказу отца, которого с детских лет боялась и слушалась?

Другое дело, что очень трудной становится для девушки жизнь и мачехой кажется иногда ей судьба.

– Брось, Клаша, стоит ли плакать! – сказал Иван Григорьевич и тут же расстроенно возразил сам себе: «Правда, я и сам при таком положении прослезиться могу. Эх, незадачливые мы с тобой какие-то!»

Торопчин и Клавдия стояли в самом конце коровника, где была свалена солома для подстилки, сушились на жердочках пахучие лечебные травы и никогда не рассеивался теплый, парной полумрак.

Клавдия подняла на Ивана Григорьевича заплаканные, по-девичьи бездумные глаза. Сказала строго, осуждающе:

– Сам виноват. Ну почему ты всегда отца обижаешь? Знаешь ведь, какой он.

– Пусть и он знает, какой я! – уже решительнее ответил девушке Торопчин. – А обидится на меня не он один. Не понимают еще многие люди, кому я добра желаю.

– Кому-нибудь, да только не мне.

– Ну вот ведь какая ты, Клаша, – Торопчин приблизился к девушке, осторожно обнял ее за плечи. Хотел привлечь, но Клавдия отстранилась.

– Не балуйся, Иван Григорьевич. Хочешь по-хорошему – поговори с папашей еще. Уступи в чем. Ведь он постарше.

– Уступи? – Торопчин недовольно шевельнул густыми бровями. – Ну, нет. Верно, у папаши твоего характер чугунный, но и я не из осины вытесан. Ему, черту, только палец дай…

– Не выражайся! – Клавдия горделивым движением вскинула голову, и сразу лицо ее чем-то напомнило лицо Ивана Даниловича. – Коли отец – черт, выходит, и дочь – чертовка. Вот тебе и весь сказ!

Выговорив залпом эту фразу, девушка повернулась и пошла вдоль стойл, решительно ступая стройными и крепкими, обутыми в грубые сапожки ногами, изгибая стан под тяжестью подойника.

Ушла и не обернулась.

– Так. Незавидное твое дело, Иван Григорьевич, – попытался пошутить сам над собой Торопчин. Но слова прозвучали совсем не шутливо. Грустно и искренне прозвучали слова.

Постоял еще немного и медленно побрел к выходу, провожаемый густыми, как бы сочувственными вздохами и просительным мычанием коров.

Вышел на улицу. Долго оглядывал сбегающую к реке улицу села, повеселевшую от весеннего солнца, украшенную легкими пушистыми дымками, тянущимися из труб.