Текст книги "Заря"

Автор книги: Юрий Лаптев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц)

Около его дома Торопчина окликнула немолодая, но статная и как-то по-особому уверенно-неторопливая в движениях и в разговоре женщина – звеньевая Коренкова.

– Поймала, наконец, – заговорила она, ласково оглядывая Ивана Григорьевича удивительно синими глазами, не постаревшими даже от паутинной сеточки морщинок. – Звал?

– Еще как! – у Торопчина лицо повеселело. – Приказал строго-настрого, чтобы нашли мне знаменитую бригадиршу Марью Николаевну.

Коренкова, довольная похвалой, рассмеялась.

– Может, и была знаменитая, да вся вышла. Ну, веди, коли так, домой. Мы ведь с тобой не суженые, чтобы у плетня разговаривать.

Они не спеша направились к дому.

– Хочу, Марья Николаевна, тебя под суд отдать, – сказал Торопчин уже в горнице, снимая дубленку и шапку.

Коренкова, не раздеваясь, присела на стул. Только шаль скинула на плечи.

– Под су-уд! – От удивления у женщины вскинулись брови. Она не сразу поняла, что Торопчин шутит.

– Ясно. Почему без боя сдала позиции?.. Бригаду свою оставила.

– Ах, ты вот про что! – Коренкова помолчала, перебирая пальцами бахрому шали.

Потом подняла голову и взглянула на Торопчина уже не так ласково. Даже вызывающе.

– Это уж вас, фронтовиков, спросить надо. Захотели, видно, женщин обратно до горшков обернуть. Только не выйдет. Я и на звене себя оправдаю почище, чем ваш Шаталов на бригаде. Он – медаль, а я – орден получу! Вот запиши мои слова для памяти. Уж очень к месту вышло постановление. Есть для чего колхозникам потрудиться.

– Безусловно. Только… дело ведь тут не в орденах и медалях. Надо, чтобы люди поняли самую суть.

– А то не понимают! Думается, по буковкам разобрали. Сам ведь ты и собрание проводил. Только одно плохо. Говорите-то вы иногда складно, а поступаете кое-как. Вот почему премии урожайным, звеньям за прошлый год не выдали?

– Видишь ли, товарищ Коренкова… – Торопчин под осуждающим взглядом женщины даже смутился.

– Засуху опять помянешь, – не дала ему та закончить. – А я так понимаю – особенно надо было отметить, раз человек и природу перехитрил своим старанием.

– Знаю, все знаю. – Торопчин на несколько секунд склонил голову, но сразу же опять повернулся к Коренковой. – Больше такого не будет. Всыпали уже кое-кому за подрыв. А сейчас установка иная: чтобы прямо с весны все на работу вышли. Все до одного. Об этом сейчас не только мы с тобой, а и в области, да и в Кремле люди беспокоятся! Все ЦК партии на тебя, Марью Николаевну Коренкову, надеется.

– Этим не шути, товарищ Торопчин, – строго и взволнованно сказала Коренкова. И невольно подняла взгляд на висящий над столом портрет. Еще раз повторила: – Не шути… У меня вот здесь и так кипит все, когда смотрю, что Данилыч сотворил с моей бригадой.

– Хорошо. Очень хорошо! – сказал Торопчин.

– Чего же тут хорошего? – Коренкова взглянула прямо в глаза Торопчину, и очень неласково. – Я за знамя три года с Брежневым боролась, а они его враз промотали. Работнички боговы!

– Хорошо! – вновь, почти весело повторил Торопчин и подвинулся ближе к Коренковой. – Правильно, что до сих пор бригаду своей считаешь. Думается мне… что будешь ты, Марья Николаевна, опять бригадиром.

– Та-ак, – И по голосу Коренковой, и по каким-то мелким ненужным движениям рук было видно, что женщина глубоко взволнована. – Прости, Иван Григорьевич, за грубое слово, но к его давно припасла. Не колхозом таким людям заправлять, а телят пасти!.. Да и то не на открытом месте, чтобы не разбежались от таких пастухов. Понял загадку?

Она встала, накинула на голову спущенную шаль и решительно направилась к двери.

– Подожди, Марья Николаевна! – крикнул, вскакивая вслед за Коренковой, Торопчин.

Женщина задержалась. Гнев сделал ее лицо строгим и красивым.

– Ждать мне, видно, нечего, товарищ секретарь, уж если руководители колхозные – партийные люди – в лицо мне плюнули! И платочка не дали утереться. Да я, может быть, десять лет берегла одну думку. Людям показать боялась, как перстень заветный. Мужу наедине не рассказывала.

Необычайное волнение Коренковой передалось и Торопчину.

– Успокойся, Марья Николаевна. Я ведь… ничего не знаю.

– Ладно, – Коренкова концом шали отерла глаза. Омытые слезами, они засинели еще ярче. Заговорила сдержаннее: – В партию нашу я хотела вступить, Иван Григорьевич. Поверишь – всю войну собиралась. Не шибко грамотная, а всю историю партии два раза прочла и в голове уложила.

– Ну, ну?

– Отказали мне. Не допустили меня в партию нашу!

– Как?! Кто? – Торопчин нахмурился. Нервно расправил под ремнем гимнастерку.

– Вот. Я и сама поначалу не поверила. А – так. Причина нашлась, конечно, серьезная. Теперь-то я и сама это вижу, а тогда… Муж у меня погиб на фронте, Павел Петрович. В сорок третьем году, четырнадцатого сентября. А похоронная пришла акурат под новый год. Я и потерялась. А тут еще свекровь приступила. Ну, панихиду по Павлу я возьми и отслужи… – Здесь-то церквей нет, так в Тамбов ездила. А людям не говорила. Кому, думаю, это нужно? Однако от людского глаза разве укроешься… Да что теперь старое ворошить!

Марья Николаевна порывисто отвернулась и взялась за скобу двери.

Торопчин долго стоял молча, взволнованный рассказом, глядя на захлопнувшуюся за Коренковой дверь. Крепко потер рукой лоб.

Отошел к столу, сел, разгладил широкой ладонью скатерть. «А все-таки бригадиром ты, Марья Николаевна, будешь! И в партию таким, как ты, дорога не заказана… Нужна тебе была эта самая панихида?»

Дверь вновь распахнулась и пропустила разрумянившегося, запыхавшегося младшего брата Ивана Григорьевича, пионера Васятку. Паренек потопал у порога ногами, обивая с валенок снег, и произнес радостно:

– Скоро занятия у нас в школе кончатся. Видал?

– Почему так? – удивился Иван Григорьевич.

– Помогать вам будем. На севе. Сегодня Надежда Васильевна статью нам одну прочитала. Из «Пионерки». Там такой намек дан, что Москва на тамбовских ребят крепко надеется. Ну, а мы, значит, постановление вынесли. На собрании. – Васятка горделиво шмыгнул носом и закончил: – Я, Ваня, председателем был! Вроде тебя.

– Интересно, – Торопчин улыбнулся. – Вот крику-то небось на собрании было!

– Смешного не вижу, – обиженно сказал Васятка, стаскивая шубенку.

– Какой уж тут смех… Ну-ка, ну-ка, это еще что? Опять ты, председатель, галстуком перо чистил?

Васятка смутился. Потеребил измазанный в чернилах конец пионерского галстука.

– Кабы я один…

– Так вот слушай. Собери всех пионеров и растолкуй от моего имени: если я еще такое замечу… – Торопчин подумал, чем бы пригрозить, и остановился на самом доходчивом: – уши нарву!

– Ишь ты какой! – опасливо забормотал Васятка, отходя в другой конец горницы, – А еще партийный секретарь!

– Чего, чего ты там лопочешь? – Торопчин поднялся из-за стола.

– Не буду, говорю, – поспешно отозвался Васятка, неверно истолковав движение старшего брата.

– Пионер, Василий Григорьевич, – это брат, дело не шуточное! – заговорил Иван Григорьевич, вновь натягивая дубленку. – Комсомол – первый помощник партии, а вы, выходит, второй. Понял?

– Еще бы, – смущение на лице Васятки пропало, сменилось иным, задорным выражением. Он уже смело взглянул на Ивана Григорьевича и выпалил торжествующе: – Ага! А тебя сама Надежда Васильевна за вихры оттаскает.

– Ох, страшно! – Торопчин взглянул на занявшего петушиную позицию братишку и рассмеялся.

– Досмеешься! – пригрозил Васятка. – «Передай, говорит, Ванюшке…» честное пионерское, – хоть ты и длинный стал, и секретарь, а Надежда Васильевна всегда тебя так зовет – «Ванечка» или «Ванюшка». Да, так «передай, говорит, ему, чтобы на глаза мне не показывался. Я, говорит, ни на что не посмотрю, прямо за вихры его оттаскаю». Тебя, значит! Думаешь – вру?

– Нет, не врешь, – теперь пришло время смутиться старшему брату. Иван Григорьевич даже опасливо пригладил ладонью «вихры», – Она такая – Надежда Васильевна. Справедливая.

– Значит, знаешь за что?

– Знаю, – Торопчин обвел взглядом протянувшуюся от окна к окну полку, где неровным, зубчатым рядком выстроились книги. Вздохнул. – Книги Ленина я из школьной библиотеки взял. Два… нет, три тома. «Хождение по мукам» тоже оттуда. И…

– Старуху какую-то в последний раз принес, – подсказал Васятка.

– Ага «Старуха Изергиль» Горького. Взять-то взял… Эх, Василий Григорьевич, мало у меня времени остается для книг. Газеты – и то не всегда прочитываю как нужно. Всё дела да случаи. Не годится так. Мною сейчас вопросов разных возникает, а ответа где искать?

Иван Григорьевич направился к двери, но в дверях почти столкнулся с входящими в избу звеньевой Дусей Самсоновой и Петром Аникеевым.

– А мы к тебе, Иван Григорьевич, – сказала Самсонова. – Здравствуй. Торопишься куда?

– Здравствуй, Дарья Степановна, здравствуй, дорогая, – крепко пожимая руку девушки и с удовольствием глядя в ее разрумянившееся задорное лицо, сказал Торопчин. – Хоть бы и спешил, так не ушел от такой крали! Давно с тобой поговорить собираюсь.

– И я тоже. А живем друг от друга далеко, аж два дома пробежать надо.

Самсонова рассмеялась. Потом сразу, без перехода, стала озабоченной. Вообще выражение ее лица сменялось молниеносно. И вся небольшая, суховатая фигурка девушки, необыкновенно живая и порывистая, ни на минуту не оставалась в спокойном состоянии. Дуся обязательно должна была что-нибудь делать.

«Ты и во сне-то никак не угомонишься, вот уж молотилка», – говаривала ей мать.

А уж на работе – просо ли полоть, картошку ли окучивать, подавать ли зерно на веялку – ни одна из девушек соперничать с Самсоновой даже и не пыталась. Недаром ее комсомольское звено считалось одним из лучших не только по колхозу, но и по району.

– Вот, привела суслика. Хорош? – сказала она, указывая Ивану Григорьевичу на Аникеева. И сама уставилась на своего спутника с любопытством.

– Ничего, – серьезно ответил Торопчин, здороваясь с Аникеевым за руку. – На суслика не походит. Ну что же, проходите, садитесь.

– Да мы на минутку, – сказала Дуся, однако первая прошла к столу и села. Тут же начала листать лежащую на столе книгу. Листая, заговорила: – Чего придумал – уезжать. С учету, видишь ли, сними его. Как бы не так!

– Куда, Петя, собрался? – спросил Торопчин.

– Дело у меня такое, Иван Григорьевич, – неторопливо и обстоятельно заговорил Аникеев, широколицый, очень худой, с задумчивыми глазами и путаной копной белокурых волос комсомолец. – Опять в Тимирязевку подавать хочу.

– Ну что ж, хорошее дело! – сказал Торопчин. – По крайней мере свой агроном у нас будет.

– Из него агроном – как из репы скворечня! Ездил уж в прошлом году, – возразила Самсонова.

– В прошлом году я, верно, провалился, – ничуть не обижаясь на насмешку Самсоновой, подтвердил Аникеев. – И нынче не попаду, если не подготовлюсь как следует. Вот смотрите – по алгебре хромаю, по физике тоже, и химия у меня…

– Вон как, сразу на три ноги захромал, – заливисто расхохоталась Дуся. – Как же ты на одной ноге в Москву прискачешь?

– Подожди, Самсонова, – остановил Дусю Торопчин. – Петя молодец! Это – по-моему. Раз задумал – надо добиваться.

– А кто же спорит? – сразу согласилась Дуся. – Да, может, мы все ему завидуем.

– Так в чем же дело?

– А в том, что через месяц посевная! И если все мои комсомольцы начнут разбегаться… Вот отсеемся, тогда и поезжай. Сама лепешек напеку на дорогу. Было бы только из чего. А сейчас – лучше ты меня не беспокой. Я и так ужасно нервная.

– Угу, – Торопчин искоса, с улыбкой взглянул на сердитое лицо Самсоновой. – А ведь, пожалуй, Петя, она права. Сейчас нам каждый человек, знаешь, как дорог.

– Слышал?.. Я хоть и шучу над тобой, а в работе тебя ни на кого не променяю. – Теперь Дуся уже успела сменить гнев на милость и смотрела на Аникеева ласково. – Уж если Петр идет за сеялкой, следить не надо. Тихой парень, но уж работник замечательный.

– Ну что ж, на сев я, пожалуй, останусь, – согласился Аникеев, чем очень обрадовал Дусю. Она даже волосы ему, и без того путаные, взъерошила.

– Эх ты, грамотей!

– Но только скажите вы ей, Иван Григорьевич, пожалуйста, чтобы сейчас Самсонова меня не беспокоила. Я пока за физику сяду.

– Правильно, – поддержал Торопчин.

– Не буду, не буду. Нужен ты мне очень! У меня, кроме тебя, физика, двадцать семь душ. Ведь я чего от них, чертей, добиваюсь? – Дуся порывисто повернулась к Торопчину. – Чтобы каждый комсомолец мне на бумажке написал, что он обязуется сделать. А как не сделает – я ему эту самую бумажку на лоб налеплю!

– И пишут?

– Как бы не так! Ну, с девчатами-то я совладаю. А уж с парнями… прямо горе мне горькое. Вот на Бубенцова теперь надеюсь. У Федора Васильевича агитация-то подоходчивей моей. Он еще и председателем не стал, а уж завхоз Кочетков сегодня с утра помчал к нему советоваться.

– Так. Хорошо. – Иван Григорьевич, очень довольный, встал, запахнул дубленку. Поднялись и комсомольцы.

– Ну, а какие разговоры по селу?.. Насчет Бубенцова…

– Не одинаковые, – на лице Самсоновой появилась озабоченность. – Все-таки многие за Шаталова стоят. У Данилыча в колхозе одной родни – не сосчитаешь.

– А твои комсомольцы как?

– Насчет нас не сомневайся, – беспокойство у девушки сменилось горделивой усмешкой. – Николай, сынок Шаталовский, и тот за Бубенцова голосовать будет. Будет! – Дуся хитро сощурила глаза. – А вот за Клавдию…

Самсонова осеклась. Знала она, как и все на селе, про отношения Торопчина и Клавдии.

Однако Иван Григорьевич, повидимому, не заметил смущения девушки.

– Так вот что, Дуся, и ты, Петр, – сказал он. – Надо, чтобы все комсомольцы приняли в выборах самое живое участие. Это, ребята, для колхоза вопрос политической важности!

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

За день до общего собрания, на котором колхозники должны были обсудить и утвердить кандидатуру Федора Васильевича, к Торопчину на дом пришли трое: жена завхоза Елизавета Кочеткова, заведующий током Михаил Шаталов – двоюродный брат Ивана Даниловича и, что особенно удивило Ивана Григорьевича, – бригадир второй полеводческой бригады, всеми на селе уважаемый работник и член партии, Андриан Кузьмич Брежнев.

Брежнев первый и объяснил цель прихода..

– Вот, товарищ Торопчин, – сказал он, – некоторые колхозники интересуются таким вопросом: могут ли они предложить своего человека?

– Шаталова? – спросил Иван Григорьевич Брежнева.

Но ответила ему Кочеткова:

– Хотя бы! Все-таки мы Ивана Даниловича знаем не год и не два, а, пожалуй, все двадцать. И верим ему не меньше, чем вашему Бубенцову.

Слово «вашему» прозвучало вызовом, и Торопчину не понравилось. Но он и виду не подал. Попрежнему внимательно продолжал смотреть в лицо Кочетковой.

«А красивая женщина Елизавета. Ай да завхоз!» – мелькнула в голове неожиданная мысль.

– Он здесь с нами всю войну ворочал, пока вы на фронте были, – помолчав и не дождавшись ответа Торопчина, продолжала объяснение Елизавета.

И опять Торопчину не понравились слова Кочетковой. Даже не по смыслу, а по тону, каким они были сказаны: получалось, что Шаталов во время войны дело делал, а они, то есть и Торопчин, и Бубенцов, да и все, кто воевал, и муж Елизаветы в том числе, – валяли дурака.

За фронтовиков, как бы разгадав мысли Ивана Григорьевича, заступился Брежнев.

– Неверно ты, Елизавета Дмитревна, говоришь, – сказал он укоризненно. – Что же, наши люди на фронтах развлекались, что ли? Ведь они кровь свою проливали за то, чтобы к нам опять счастливая жизнь вернулась.

«Счастливая жизнь»? Тоже и Брежнев нехорошо как-то сказал. Без умысла, очевидно, но нехорошо. Конечно, отстояли мы свое право на хорошую жизнь, но много еще трудов положить надо, чтобы добиться настоящего счастья. Не зарубцевались еще боевые раны, да и засуха людям жизнь омрачила.

– А что же вы от меня хотите? – спросил Иван Григорьевич, пробежав пристальным взглядом по лицам пришедших.

– То есть как так? – удивился Михаил Павлович Шаталов. – Ты, товарищ Торопчин, можно сказать, от партии нами руководишь. Ну, к тебе первому мы и пришли посоветоваться.

«Не подкопаешься», – подумал Торопчин. И сказал:

– Это хорошо. Только мой совет все колхозники уже знают. Я секретарь партийной организации. А, коммунисты выдвигают на должность председателя Федора Васильевича Бубенцова.

– Значит, просто поднимай руку? – уже с явным вызовом спросила Елизавета.

– Вы грамотная? – Торопчин взглянул на Кочеткову в упор.

– У нас, слава богу, все грамотные.

– Тогда прочитайте «Примерный устав сельхозартели» и «Положение о выборах». Никто из колхозников права голоса не лишен. Пожалуйста, выдвигайте, агитируйте за своего кандидата. Тем более, Ивана Даниловича Шаталова действительно все у нас хорошо знают.

На этом разговор в тот день закончился, но продолжился на общем собрании колхозников.

После того как от лица парторганизации и правления колхоза с предложением кандидатуры Бубенцова выступил старый председатель Андрей Никонович Новоселов, слово взяла Елизавета Кочеткова. И если Новоселов сказал коротко и скупо, то Кочеткова, как отметил про себя Торопчин, выступила красочно, умно и дельно. Неплохо был подвешен язык у этой женщины. Она даже не хвалила Ивана Даниловича, а просто напомнила колхозникам некоторые этапы из его биографии. Сведенная в один короткий рассказ и очищенная от изъянов, жизнь Шаталова предстала перед его односельчанами как сплошной подвиг. И даже людям, прожившим бок о бок с Иваном Даниловичем много лет и знавшим его не только по усам да по зычному голосу, в какой-то момент показалось: «Смотри, какого человека мы не ценим!».

Да и сам Шаталов, сидевший за столом президиума, растроганно высморкался и, наверное, подумал про себя: «Вон, оказывается, какой он – я».

Но не вся речь Кочетковой прошла гладко. В самый патетический момент, когда Елизавета назвала внушительную сумму, внесенную Шаталовым на постройку танка, из зала звонко прозвучал дерзкий вопрос Дуси Самсоновой:

– А откуда он взял такие деньги?

По веселому оживлению, возникшему в помещении клуба, где происходило собрание, Кочеткова поняла, что реплика звеньевой попала в самую цель. Тем более что сразу же раздался и другой возглас: «С яблони натряс». И третий: «А яблоню от дяди унаследовал. Знаем!»

«Комсомол режет!» – с удовлетворением подумал Иван Григорьевич.

Кочеткова смутилась, но, когда Торопчин успокоил народ, ответ у Елизаветы был уже готов.

– А хоть бы и так, – сказала она, дерзко оглядывая собравшихся своими светлыми, широко расставленными глазами. – Разве эти деньги краденые?.. Сумел нажить – и не пожалел отдать на хорошее дело. А не пропил, как некоторые поступают. Хорошо свое, а то и колхозное пропьют!

Это был уже выпад против Бубенцова. Даже не «камешек в его огород», а целый булыжник, направленный ловкой рукой.

Первым это понял сам Федор Васильевич. Обидно ему стало.

– Ну, погоди, заноза! Я тебе этого не прощу, – зло и вместе с тем горестно прошептала Дуся Самсонова. Девушке больших усилий стоило удержать себя на месте. И, может быть, она незамедлительно ринулась бы в бой, но во-время встретила предостерегающий взгляд Торопчина.

Сразу же после Кочетковой выступил Семен Брежнев, брат бригадира Андриана Кузьмича, тоже поддержавший кандидатуру Шаталова.

Но его выступление к речи Кочетковой ничего не прибавило, даже, пожалуй, ослабило впечатление. В сущности Брежнев повторил то же самое, что сказала Елизавета, но говорил хуже. Все время ежился и повторял к месту и не к месту полюбившееся ему выражение: «сказать – не соврать».

– Иван Данилович, сказать – не соврать, человек на всю область знаменитый!

Тут уж, конечно, Семен Брежнев перестарался, что ему и поспешила сообщить Дуся Самсонова:

– Ну и говори, а не ври!

Но выступить самой Дусе не пришлось и после Брежнева, потому что в ходе обсуждений произошел неожиданный и крутой поворот.

Слова попросил сам Шаталов. Не глупый был человек Иван Данилович и не стал дожидаться, чтобы его противники, а таких на собрании, он знал, было немало, обозленные словами Кочетковой, отыгрались на нем.

И другое знал Шаталов. Недаром ведь он после партийного собрания очень внимательно прислушивался, правда, чужими ушами, к тому, что говорилось на селе.

Большинство колхозников стояло за Бубенцова, и вся парторганизация и комсомольцы тоже. Значит, за Шаталова будет подано от силы десятка два, три голосов. Зачем же допускать такой конфуз? Уж лучше проявить благородство.

Так он и сделал. Сказал очень коротко, хотя обычно поговорить на народе любил.

– Я, товарищи, человек чем известный?.. Тем, что всегда стоял и буду стоять за колхоз. А каждый колхоз силен тогда, когда люди в нем думают и поступают согласно. Верно я говорю?

– Говоришь ты всегда верно, Иван Данилович, – похвалила Шаталова сидящая в первом ряду Марья Николаевна Коренкова.

– И поступаю так! – сердито откликнулся на «похвалу» Шаталов. – Вот и сейчас. Раз партийная организация выдвигает на должность председателя Федора Васильевича Бубенцова, я, как старый член партии, тоже буду голосовать за него. И вас всех призываю! Большое спасибо вам, товарищи колхозники, за честь, но кандидатуру мою, пожалуйста, снимите. Каменным преткновением я быть не хочу.

Красиво сказал Иван Данилович. И себя не обидел, и к единству призвал. Шаталову долго и шумно аплодировали.

А если кто и раскусил Ивана Даниловича, тот промолчал. Правда, после слов Шаталова и выступил только один человек – Иван Григорьевич Торопчин. Но и тот поступил вежливо, не стал обижать старика, хотя и намекнул:

– Я считаю, что товарищ Шаталов поступает правильно. Колхоз действительно крепок сплоченностью, и я думаю, что именно сегодня, при голосовании, это бы и подтвердилось. Одна из кандидатур отпала бы сама собой… Еще я хочу сказать вам о Федоре Васильевиче Бубенцове. Начну с плохого, с того, чем Елизавета Кочеткова закончила… После возвращения с фронта Федор Васильевич вел себя плохо, не как коммунист. И мы пока ему этого не простили. Вы согласны, товарищи?

– Согласны, – прозвучал чей-то голос. И хотя голос был одинокий, даже, может быть, именно поэтому возглас прозвучал как общий ответ. Во всяком случае каждому показалось, что сказал это слово он сам.

– Но нельзя, товарищи, судить человека за то, что он споткнулся. Наоборот, если сам Федор Васильевич забыл, как хорошо он жил и работал до войны, за что свою кровь пролил, так мы должны ему это напомнить! Не верю я, что по душе самому Федору Васильевичу Бубенцову пустая и легкая жизнь. Не верю! Хорошо он может работать, и хочет работать, и будет работать. А мы ему в этом должны помочь. Так или нет?

– Так! – на этот раз единым коротким возгласом подтвердили все собравшиеся.