Текст книги "Заря"

Автор книги: Юрий Лаптев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 17 страниц)

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

Просторное, свежесрубленное из пахучих, смолистых бревен помещение правления колхоза «Заря» неярко освещено светом керосиновой лампы, незаслуженно прозванной лампой-молнией. Тягучими паутинными слоями колышется в воздухе махорочный дым. По отпотевшим стеклам окон змейками сбегают капли.

– Может быть, последний снег зима дает. Золотой снег! А почему на поле сегодня выходила только вторая бригада. А первая? А третья? Вот уж верно говорится: умного беда учит, а дураков косит!

Отчеканив последнюю фразу отрывисто и зло, как пулеметную очередь, Федор Бубенцов замолчал и огляделся.

Девятнадцать коммунистов колхоза сидят с раскрасневшимися от духоты и волнения лицами. Все смотрят на Бубенцова, но смотрят по-разному; одни с одобрением, другие с любопытством, а некоторые и с испугом. Никто не ожидал от него такого резкого выступления. Федор Васильевич и на собрании-то чуть ли не первый раз после возвращения с фронта появился.

– Неверно говоришь, Федор Васильевич, – обиженно отозвалась от окна звеньевая Дуся Самсонова, – из моего звена тоже пять девчат сегодня на снег выходили. А навозу сколько мы вывезли за эту неделю!

Скуластое и упрямое, туго обтянутое кожей лицо Бубенцова сердито. Топорщатся небольшие колючие усики.

– Ну, пять, а в бригаде вашей сколько? Шестьдесят пять. Нет, видно, засуха не только землю, а и мозги людям припекла. Ведь весна, вот она, за дверями. А мы что? Только письма надежные сочиняем в райком да обком. Дескать, клянемся, вот-вот все соберемся, дай только в лаптях разберемся! Да я бы на месте Ивана Алексеевича заявился в наш знаменитый колхоз потиху, выбрал из плетня жердинку гладкую да вместо агитации – вдоль спины, начиная с первофлангового, с секретаря… Хоть и дружок мне Торопчин.

– Ай-яй-яй! – Сидящий близко от Бубенцова небольшой, юркий, всегда взъерошенный бригадир третьей бригады Камынин неловко заерзал по скамье, живо представив себе жердинку в руках Бубенцова.

– Ты такой – мужик ласковый! – насмешливо протянула густым, почти мужским голосом невысокая, бровастая и смуглая доярка Анастасия Новоселова.

– А что, не нравится моя басня?

– Очень нравится, – серьезно сказал Иван Григорьевич Торопчин. Он сидел за столом, почти под лампой, и падавший сверху свет делал его лобастое, резко очерченное лицо худым, а глаза запавшими. – Хоть ты и перехватил малость в своей критике – не страшно. Разберемся. Только я не пойму, Федор Васильевич, что же все-таки ты предлагаешь, кроме дубины?

Бубенцов долго смотрел в лицо дружка. Он ждал своим, по существу излишне резким, словам отпора, а встретил на лице Торопчина улыбку и одобрение. Поэтому Федор Васильевич, что называется, потерял запал и предпочел уклониться от ответа.

– Мое дело – предупредить. А уж командует пускай тот, кому по чину полагается.

– Ясно. Знаем мы таких резвых. Случись что, я, мол, только в колокола бренчал, а обедню батюшка служил: он и ответчик, – насмешливо пробасил бригадир первой полеводческой бригады Иван Данилович Шаталов.

Кто-то сидящий у печки гулко захохотал и поддакнул Шаталову:

– Разлюбезное дело – учить да лечить. Абы не работать.

– Ты, товарищ Шаталов, не подкусывай! – вспылил Бубенцов. – Хотя сапог у меня и на деревяшке, но шапка пока на голове. Будь моя власть, я бы со всех вас, юристов, так спросил, что на полусогнутых забегали бы.

– Вон как!

– Ясно. А на ком до войны держалась вся МТС? На Федоре Бубенцове, известно!

До сих пор молчавшие колхозники оживились, заговорили, задвигали скамейками. Сразу обнаружилось, что в помещении много народу.

Торопчин, не сводивший темных пристальных глаз с лица Бубенцова, повернулся к собранию, застучал по столу массивной зажигалкой:

– Пока остыньте, товарищи. Послушаем, что нам председатель скажет – Андрей Никонович. Ведь его слово сегодня первое.

Из-за стола медленно и трудно поднялся высокий старик с очень худым лицом, окаймленным желтоватой, выцветшей бородкой. Он заговорил негромко, с хрипотцой, то и дело покашливая, устремив взгляд куда-то в угол.

– Слышали уж вы мои слова не раз, а вот ходу им не даете. Опять повторю. Колхозом мне управлять неподсильио… Неподсильно! Ведь хозяйство-то – десяток гектаров добавь, и вся тыща. А я какой молодец – по избе пройду, а у порога присяду. Сам не пойму, какая сила всю войну меня держала. Из последних тянулся. А тут еще засуха навалилась, все пожгла. Семьдесят восемь лет я прожил, а такой напасти не запомню. Вот ты, Федор Васильевич, говоришь, почему наши люди на работу стали не дружные? А есть ли у них силы?

– Найдутся! Силу из русского человека ничто не выжмет. Ни война, ни засуха! – уверенно ответил Бубенцов, оглянул окружающих и встретился взглядом с Торопчиным.

Оба улыбнулись.

– Весну-то я заприметил еще с осени, – так же тихо продолжал Андрей Никонович. – И рад бы ее встретить, как полагается, с поклоном, Да, видно, спина не гнется. Чем сеять будем, если, самое малое, двести пятьдесят центнеров семян не хватает? Ну, картошки по дворам собрали и еще соберем. Последнее отдадут люди на такое дело. А зерно? Опять же инвентарь. По делу еще на восьми плугах надо лемехи сменить, а где я железо возьму? Знаете ведь, какое положение, – четыре года землю чугуном кормили. Теперь на МТС тоже в этом году надежда плохая. Трактора в первую очередь целину да запущенные земли поднимать начнут. А нам если и помогут, то после других. Ведь район как смотрит: «Заря» – колхоз самостоятельный, управится своими силами. Это как? Была, верно, она – сила, когда земля подносила.

Последние слова Новоселов договорил с трудом, потому что горло перехватил приступ стариковского кашля. Все терпеливо ждали, чем же закончит свою унылую речь председатель. Но не дождались.

– Говори-ка лучше ты, – откашлявшись, наконец, сказал Новоселов Торопчину и сел.

Иван Григорьевич поднялся, привычным для него движением крепко потер рукой лоб, заговорил не спеша, обдумывая каждое слово.

– То, что тебе, Андрей Никонович, семьдесят восемь лет, нас не пугает.

– Пустяковый возраст!

– Самая пора жениться! – послышались возгласы.

– Но вот то, что ты весны испугался… плохо, – продолжал Торопчин, и появившиеся было на лицах улыбки исчезли, – Прости за прямое слово, но такие мысли, пожалуй, хуже старости. Семена, тягло, инвентарь… Нет, все-таки не это решает успех дела, а люди. Люди! А ведь сейчас в нашем колхозе чуть не на всех руководящих постах коммунисты. Да разве это плохая тебе поддержка? Вот вы только послушайте, товарищи, что о нас пишут.

Торопчин достал из планшета газету, бережно развернул ее.

Дуся Самсонова спрыгнула с подоконника и неслышно приблизилась к столу. Кузнец Никифор Балахонов – большой, сутулый, жилистый, – оторвал от печи свою широкую спину, неловко ступая, прошел вперед и присел на краешек скамьи рядом с Анастасией Новоселовой.

– «Теперь, после перехода к мирному строительству, вопросы сельского хозяйства встали, как важнейшие задачи партии…» Как важнейшие задачи партии! – подняв от газеты голову, повторил Торопчин. – Так говорит ЦК. А что это значит, товарищи?

– Сила наступает! – обрадованно отозвался Никифор Балахонов и подтолкнул локтем Новоселову.

– Правильно. Совершенно правильно! Так разве же, имея за плечами такую великую силу, как вся партия, мы должны беспокоиться только о весеннем севе? А гидростанция? А новые скотные дворы? А сортовой участок? А весь наш пятилетний план? Что же ты, Андрей Никонович, за руководитель, если собираешься через реку плыть, а ручья боишься? Давайте вспомним, о чем в самую разруху, в девятнадцатом году, Владимир Ильич думал. Какие цели Иосиф Виссарионович перед народом ставил, когда фашист подбирался погаными руками к самому нашему горлу! Мудрость партии нашей, товарищи, в том, что сквозь самые черные тучи она солнце видит. Потому и с пути никогда не сбивалась и не собьется!

– Вот, брат, как подвел секретарь! – оглядывая повеселевшим взглядом окружающих, пробормотал непоседливый бригадир третьей бригады Камынин. И шепнул сидящему рядом Шаталову: – Давно ли Ванюшка к тебе в сад лазил за яблоками, а сейчас нам, старикам, жизнь объясняет… Ну?

– Это и нам известно, что орлы мух не ловят, – сдержанно прогудел в ответ Камынину Шаталов, – Но только не каждая птица – орел. А по нашим местам и вовсе – сорока да грач, грач да сорока.

– Да как же будет наша парторганизация поднимать колхозников на большой труд, если сама она с трещинкой? – глаза Торопчина испытующе пробежали по всем лицам, – Неужели даже среди нас найдутся люди, сомневающиеся в собственных силах? Если есть такие, пусть вот здесь, сейчас, о своих сомнениях скажут… Ну?

Никто не отозвался, но на некоторых лицах Иван Григорьевич уловил если не сомнение, то нерешительность. Спрятал почему-то от него глаза завхоз Кочетков, потупилась Новоселова, усиленно начал отирать лицо платком Камынин.

– Что же вы молчите, товарищи?

– А чего разговаривать попустому? Ведь чужой дядя за нас не посеет?

– Верные слова. Как-нибудь осилим, – зазвучали в ответ не очень уверенные голоса.

– Как-нибудь? – у Торопчина еще туже сошлись и без того почти сросшиеся брови. – «Как-нибудь» – слова копеечные. «Что посеешь, то и пожнешь» – хорошая поговорка, но и ее можно дополнить: «А хорошо посеешь – больше возьмешь!» Было бы, товарищи, желание. А силы у нас в колхозе не маленькие.

– Если работничков по домам считать, – пробурчал кто-то из сидящих сзади.

– Считать будем на поле, когда на работу выйдут все колхозники. Все до одного! – Иван Григорьевич говорил так, как будто каждое слово хотел запечатлеть в сознании слушавших.

– А выйдут?

– Что-то такого не помнится, – стараясь укрыться от взгляда Торопчина за спиной сидящего впереди, заговорил Камынин. – Бывало ходишь, ходишь, уговариваешь. У той печь не топлена, у других детей за один стол не рассадишь, третья никак не обиходит свою усадьбу. Да будь ты неладна!

– Эх, не бригадиром тебе, Александр, быть, а на церкву пятаки собирать! – вновь, порывисто поднявшись со скамьи, гневно и горячо заговорил Федор Бубенцов. – А почему у Брежнева вся бригада вперед его на поле спешит? Да и у Коренковой тоже так было. Почему Самсонова и моя Марья и в засуху по четырнадцати центнеров с гектара сняли? Ну? Молчите, бригадиры?

– Тебя разве переговоришь? – тоже озлившись, загудел Иван Данилович Шаталов. – Себя бы поучил лучше. Ведь скоро год, как из армии вернулся, а толку что? Все прицеливаешься. Неужто женины харчи слаще?

– Эх! Чем попрекнул! – горестно выдохнул Бубенцов и, сразу как-то весь обмякнув, опустился на скамью. Укор Шаталова попал, как соль в незажившую рану. Это поняли все присутствующие. Понял жесткость своих слов и сам Иван Данилович. Передохнул и забасил миролюбивее:

– Ведь тебя, Федор Васильевич, мы по работе знаем. Сам я когда-то путевку тебе выписывал в школу трактористов. А нога – не причина.

– Вот и главное, – попытался успокоить Бубенцова и Камынин, – с головой человек и на одной ноге да-а-леко ушагать может.

Но не сочувствия ждал Бубенцов. Федор Васильевич мечтал о том, чтобы люди отзывались о нем с почтением, завидовали ему так, как он завидовал своим товарищам, вернувшимся с фронта невредимыми и сейчас твердо шагавшим по родной земле.

Как бы угадывая мысли Бубенцова, Торопчин положил ему на плечо руку:

– Погоди, Федя, вздыхать. Ты свое возьмешь. – Затем выпрямился и, подминая уверенным голосом возникший было шум, сказал: – Ну что же, давайте решать, товарищи. Кто за то, чтобы заявление Андрея Никоновича поддержать перед колхозниками?

Никто не отозвался ни словом, ни движением руки. Сидели, вздыхали, переглядывались.

Знали, правда, давно уже все собравшиеся в этот вечер в правлении колхоза, что им предстоит решить. И необходимость такого решения понимали. Но все-таки, когда вопрос прозвучал в прямой, короткой фразе, многие заколебались.

И то сказать – почти восемнадцать лет управлял колхозом Андрей Никонович Новоселов. В трудное время возглавил он великий почин своих односельчан. Только три коммуниста были тогда на селе: он, да ныне покойный Григорий Торопчин, да Иван Данилович Шаталов. А кулаков вместе с подпевалами насчитывалось до двадцати дворов.

Многое пришлось преодолеть: и злобу, и саботаж, и неверие, и просто недостаток опыта.

Была направлена в Андрея Никоновича и кулацкая месть. Да, видно, дрогнул в руках стрелявшего обрез, и пуля, пробив шапку, только царапнула голову. Однако отметина осталась.

Был тогда Новоселов хотя и не молод, но силен. Сухой, высокий, жилистый, он не уставал с утра до ночи мерить машистыми шагами, вдоль и поперек, собранное из отдельных лоскутков и поначалу сметанное еще на живую нитку хозяйство колхоза.

Год от года крепчал колхоз. Росла уже с юности колхозная смена. Комсомольцы становились коммунистами. Вступила в строй первая по району МТС. Открылась на селе семилетка. Навечно закрепило государство за колхозами пахотную землю и угодья.

Но год от году старел председатель, отдавший артельному делу все, что имел: и скот, и инвентарь, и цепкую силу, и ясность ума, и день за днем считанные годы жизни.

Правда, довелось Андрею Никоновичу увидеть плоды трудов своих. В сороковом году сам он принял и водрузил собственными руками в красном углу правления знамя трудовой доблести. Был почетным гостем и на областном съезде руководителей колхозов. И четыре благодарственные грамоты украсили стену его новой, поставленной колхозом избы. И три правительственные награды бережно хранил Никоныч в запретном даже для домочадцев ящике комода.

Но хоть осенью и загораются полымем листья клена, они все-таки увядают.

И вот он – наступил час, когда восемнадцать коммунистов собрались, чтобы уважить просьбу своего старого товарища и снять с его сгорбленных плеч груз, который он нес так бережно, груз хотя и угнетавший его, но крепко привязывавший к земле и к жизни.

Андрей Никонович очень хорошо знал всех коммунистов колхоза. Знал, кто чего стоит, кому поручить какое дело. Ведь были среди этих людей и такие, которых он лет сорок назад крестил. Тот же завхоз Кочетков, да и тихая, всегда незаметная, не очень спорая на работу, но старательная Екатерина Токарева. Некоторых, поучая уму-разуму, и за уши таскал, чтобы не озоровали. А одну из лучших теперь звеньевых и секретаря комсомольской организации – Дарью Самсонову – еще не так давно, ну, может быть, десяток лет назад, и крапивой отстегал, изловив в колхозных подсолнечниках. А сейчас смотри, какая девушка выровнялась! Были здесь и «крестники» по партии, которым, неторопливо и тщательно выписывая каждую букву, давал рекомендацию.

Вот они все собрались под одной крышей. Сидят молча и смотрят на него, своего председателя. Прощаются будто.

Как ни странно, но только сейчас увидели люди, что их Никоныч, их бессменный руководитель, ставший для колхоза привычным, как название для села, совсем уже дряхлый старик.

– Эх, жизнь! – одним словом выразил общее состояние Балахонов.

– Ну что ж, друзья, давайте решать, – вновь после большой паузы прозвучал голос Торопчина.

И так как все еще никто из присутствующих не решался, первым поднял руку сам Иван Григорьевич.

– Нельзя не уважить. Раз не под силу человеку, – вздохнул Камынин и тоже поднял руку ладошкой вперед, не очень уверенно.

Руки начали подниматься одна за другой.

– Раз, два, три, четыре… – начал было считать Торопчин, но не закончил. – Все ясно.

– Кому, может быть, и ясно, а мне темно, – взволнованно заговорила Анастасия Новоселова. – Я будто не руку подняла, а пудовую гирю. Ну, уйдет теперь от нас Никоныч. А заменить кем такого человека?

– И это мы должны сейчас решить, – сказал Торопчин, – чтобы не прийти на общее собрание с пустыми руками. Вот мы с Андреем Никоновичем много об этом говорили. Именно сейчас, в тяжелое время, колхозом должен управлять человек такой… Твердая рука нужна.

– Правильно!

– А то разбаловались некоторые.

– Шаталова я предлагаю в таком случае! – порывисто поднимаясь с места, почему-то обрадованно крикнул немолодой уже, но кудрявый, веселый и расторопный, как парень, завхоз Кочетков. – Он в войну неплохо помогал Никонычу. И в партии с самой коллективизации.

– Ага, Данилыч страху нагонит! – покосившись снизу вверх на сидящего рядом Шаталова, не то поддакнул, не то пошутил маленький, ставший от возбуждения еще более взъерошенным Камынин.

– Гляди, совсем бы не запугал, – опасливо пробормотала Анастасия Новоселова.

– А главное – человек Иван Данилович, так сказать, знаменитый, – стараясь перекричать нарастающий шумок, продолжал Кочетков. – Его и в области уважают.

– Шаталова, так Шаталова, – рассудительно подытожил Балахонов, – другого председателя, пожалуй, и не придумаешь.

У бригадира первой полеводческой бригады Ивана Даниловича Шаталова на лице появилась горделивая улыбка. Он тыльной стороной руки расправил усы и пробасил:

– Конечно, если партийная организация будет оказывать поддержку…

Но тут до него, как струя холодной воды, донеслись слова Торопчина:

– Нет. Против Шаталова есть веские возражения.

Иван Григорьевич выждал, когда утихла недоуменная разноголосица, и заговорил:

– Знаю, что Иван Данилович на меня обидится, но… такая уж трудная моя обязанность. Да и характер. Скажу прямо – не оправдал он себя и на бригаде. Так или нет?

Однако на вопрос Торопчина никто не ответил. Правда, кое-кто и хотел поддакнуть, но, покосившись на внушительную фигуру Шаталова и на его обиженное, гневное лицо, не решился.

Торопчин это понял. Усмехнулся.

– Ну что же, молчание, говорят, – знак согласия.

– Правильные слова, – собравшись с духом, одобрила Самсонова.

Из-за стола вновь медленно поднялся старый председатель Андрей Никонович.

– Я, а не кто другой будет сдавать хозяйство. И знают все колхозники, сколько моих сил в него вложено. Потому и хочу сдать в надежные руки. Хоть и стар я, а вижу, что сейчас управлять колхозом надо по-иному. Большие задачи ставит перед нами государство. И не каждому они по плечу. Вот почему и предлагаю я партийному собранию – рекомендовать на мою должность… Федора Васильевича Бубенцова.

По глубокому молчанию и по выражению лиц было видно, что предложение Новоселова явилось почти для всех присутствующих неожиданностью.

– Предложить можно и Афоню-дурачка. А вот что колхозники скажут? – сердито выкрикнул Шаталов, опомнившись, наконец, от изумления.

Но это не смутило Новоселова.

– Своих колхозников я знаю не хуже тебя, Иван Данилович, – спокойно возразил он Шаталову. И оттого, что голос старика звучал тихо, его слова приобретали даже большую проникновенность. – Афоню-дурачка я в председатели не предложу. Да и тебе тоже, как и Иван Григорьевич, отвод даю. Хошь обижайся, хошь – нет. А к Федору Васильевичу мы давно присматриваемся. Бубенцовы – фамилия в наших краях знаменитая. И дед и отец не последними людьми на селе были, а главное – нашими людьми. Да и Федор Васильевич до мобилизации разве плохо работал? Ну, а если после войны неладно себя вел… Небось и сам, Федя, не хвалишь свое поведение? – неожиданно, с отцовской строгостью обратился Новоселов к Бубенцову.

– Виноват, Андрей Никонович! – поспешно вскакивая и вытягиваясь, как новобранец перед начальством, отрапортовал застигнутый врасплох вопросом старика Бубенцов. И еще больше смутился.

Кругом засмеялись. Но доброжелательно. А Дуся Самсонова даже в ладоши захлопала.

– Чему радуешься, канарейка? – сердито цыкнул на Самсонову завхоз Кочетков. – Погоди, еще все окажемся в дураках перед колхозниками.

– Ну, а перед обществом я первый за тебя слово скажу. А моему слову народ пока верит, – как бы отвечая Кочеткову, закончил свое выступление Новоселов.

– И все члены партии тебя, Федор Васильевич, поддержат, – обращаясь не так к Бубенцову, как ко всему собранию, уверенно сказал Торопчин.

2

Весть о том, что партийная организация выдвигает на должность председателя колхоза Федора Васильевича Бубенцова, разнеслась по селу в тот же вечер и, нужно сказать, почти для всех явилась неожиданной. Уж очень примечательной и, пожалуй, непонятной была для колхозников личность Бубенцова, а еще больше смущало поведение Федора Васильевича после возвращения с фронта.

– Если бы Федор сейчас такой был, как до войны, самостоятельный, – раздумчиво сказала колхозница Коренкова. – А то будто не ногу на фронте потерял, а голову.

В просторной избе бывшего бригадира, а ныне звеньевой Марьи Николаевны Коренковой собралось все звено. Восемь женщин и девушек сидели вокруг покрытого белой скатертью стола и вручную сортировали на семена просо, отбирая зернышко к зернышку.

– Да. Удивление, – откидываясь от стола и выгибая затекшую спину, отозвалась на слова звеньевой одна из женщин.

– А уж глаза у Федора Васильевича колючие – беда! – воскликнула другая – молодая, глазастая, порывистая в движениях. – От такого и мышь в соломе не спрячется.

– Его, озорника, и в районе боятся.

– Все бы ничего, да винищем сильно балуется. Гляди, пропьет весь колхоз, как в «Светлом пути» Ерошин.

– Да-а…

Некоторое время женщины сидели молча, слышалось только тиканье ходиков да легкое шуршанье.

С печи, посапывая, спустился заспанный семилетний сынишка Марьи Николаевны и, недовольно покосившись на сидящих, зашлепал босыми ногами к двери.

– Валенки надень, Пашка! – крикнула мать.

– Ладно и так, – бормотком отозвался паренек и вышел.

– Тоже еще растет, сахар, – вздохнула Коренкова.

– А вот я вас так спрошу, – вновь вернулась к разговору глазастая. – Поставили бы перед вами двоих – Бубенцова и Ивана Даниловича Шаталова, его ведь на смену Никонычу намечали, и сказали: «Выбирайте, бабоньки, на свой вкус…» Ну-ка, ну-ка!

Вопрос оказался каверзным. Все женщины прекратили работу, переглядывались, однако ни одна первой высказаться не хотела…

Более решительными в этом вопросе оказались комсомольцы. Когда Дуся Самсонова возвратилась с партийного собрания домой, она застала в своей избушке, прилепившейся на самом краю крутого, густо усаженного кустарником берега реки, целое сборище.

Тесная горенка, еле освещаемая крохотной керосиновой лампочкой-«одуванчиком», была буквально забита молодежью. Пришли подружки Самсоновой из ее комсомольского звена – сестры Таисия и Груня Аникеевы – и их брат Петр. Был тут и невысокий тихий, задумчивый паренек Павел Гнедых – учетчик первой бригады. И не по годам басовитый младший конюх Никита Кочетков, и статный, горбоносый, цыганского склада комбайнер Андрей Рощупкин, и воспитательницы детского сада Наташа Горбачева и Нюра Присыпкина, и еще до десятка парней и девушек, которых в полумраке и рассмотреть было трудно.

Пришел к секретарю комсомольской организации и сын Ивана Даниловича Шаталова – Николай, в недавнем прошлом гвардии старшина, считавшийся одним из самых молодцеватых бойцов в части.

Николай Шаталов, заслышавший, очевидно, через оконце торопливое поскрипывание по снегу Дусиных шагов, даже вышел встретить девушку.

– Ой, кто это? – испуганно воскликнула Дуся, когда в сенцах дорогу ей преградила высокая фигура.

– Все я же, Дарья Степановна.

Хотя в темноте Дуся не могла видеть лица Николая, по его голосу догадалась, что парень чем-то возбужден. Спросила неласково:

– Чего выскочил?.. Небось за папашу своего волнуешься?

– А что мне папаша… Эх, Дарьюшка, и почему ты какая-то со мной неласковая?

– Пусти! – девушка резко высвободила плечи из рук Николая. – Нехорошо. Тут такие дела намечаются, а у тебя в голове только глупости!

– Глупости?.. И не совестно вам, Дарья Степановна, так говорить!

– Ну, ну. – Дусе, повидимому, действительно стало немного совестно, и она сказала ласковее: – Уж и обиделся! Торопливые вы парни очень. Не о том, Коленька, сейчас голова болит, честное слово!.. Стой, куда наладился?

Дуся схватила направившегося было к выходу из сеней Николая за руку и, безошибочно протянув в темноте другую руку прямо к скобе, распахнула дверь в избу.

– Встать! Равнение на дверь! Сам командующий сводным мужским и женским комсомольским отрядом колхоза «Заря» пожаловал! – выкрикнул Андрей Рощупкин, вскакивая с лавки и вытягиваясь.

– Эк ведь сколько вас сюда набилось! – удивленно протянула Дуся, быстрым взглядом окидывая горенку, изо всех углов которой к ней повернулись такие разные, но все молодые и приветливые лица.

– В тесноте, в темноте, без вина, без чаю, а все-таки не скучаем!

– Мы, Дуся, тебя битых два часа ждем.

– Ну, чем кончилось собрание?

– Как Никоныч? Отказался?

– Да тише вы, грачи! Рассказывай, Самсонова, все по порядку.

Дуся, как бы подогревая любопытство комсомольцев, неспешно скинула тонкий шерстяной платок, стянула полушубок, аккуратно повесила то и другое на вешалочку, степенно подошла к столу, присела на услужливо пододвинутый ей табурет и, закинув руки, стала поправлять свернутые в жгут легкие, светлые и пушистые, как облачко, волосы.

– Да говори ты, Дуська! Вот, ей-богу! – крикнул кто-то, не выдержав.

– Ишь ты, какой любопытный. А если собрание было закрытое? – отозвалась Самсонова.

– Ну да!

– Для кого закрытое, а для нас – не секрет!

– Ладно уж. Здесь все свои? – Дуся еще раз оглядела комсомольцев, теперь уже тесно сгрудившихся вокруг стола. – Только на лампу, ребята, не дышите, а то в темноте окажемся… Да, дела в колхозе нашем, просто сказать, удивительные! Новоселов отказался окончательно.

– Так, так… Это мы и без тебя знали.

– А кого вместо него наметили, тоже знаете?

– Шаталова, конечно. Кого же еще?

– А я думаю – Брежнева Андриана Кузьмича.

– Ничего подобного. Кочетков Сергей Кузьмич своей жене сказал, что сам Торопчин в председатели метит. А Елизавета… – с жаром заговорила Таисия Аникеева, но не закончила.

– Ты, Таисия, чужие глупости не повторяй и своих не выдумывай, – сердито, блеснув живыми и прозрачными, как дождевые капли, глазами, перебила Аникееву Дуся. – Иван Григорьевич наш партийный руководитель. Был и останется. А председателем колхоза будет…

Дуся выдержала для большей значительности паузу и отчеканила:

– Федор Васильевич Бубенцов!

Однако комсомольцы отнеслись к такому поразительному сообщению не так, как ожидала Самсонова. Почти никто из ребят даже не удивился. Наоборот, все восприняли известие как естественное, но до сих пор никому не пришедшее в голову решение.

– Мать честная! А ведь действительно, – первым отозвался Андрей Рощупкин, – Федор Васильевич человек, я бы сказал… До войны его тракторная бригада как-никак первенство по всему району держала. Это мысль!

– Вот только беда… – нерешительно начал было брат жены Бубенцова Петр Аникеев, но его сразу перебили:

– Ну и что?

– А ты не каркай!

– Мало ли… Просто человек был не при деле да еще увечье получил.

– Ничего, ничего, – решительно подвел итог коротенькому обсуждению Рощупкин. – Иван Григорьевич Торопчин теперь не даст Бубенцову баловаться. Оба они фронтовики, да и друзья немалые. Сговорятся!

– Обязательно! – убедительным баском подтвердил и Никита Кочетков, чем привлек к себе внимание прислушивавшейся к словам комсомольцев Самсоновой.

– Что я тебя попрошу, Никитушка, – сказала Дуся, – добеги, пожалуйста, до конюшни и расскажи бате. Знаешь ведь, как он волнуется. А я тебя за это, когда вырастешь большой, знаешь как расцелую!

Эти последние слова Дуси очень развеселили комсомольцев.

В свои семнадцать лет Никита Кочетков вытянулся чуть не на голову выше остальных. Да и разговаривал преимущественно басом, иногда только соскальзывая на петушиный тембр. Вот и сейчас, как назло, отвечая Дусе, Никита «ударил по верхам», что безусловно смазало значительность слов:

– Это еще – захочу ли я с тобой целоваться!

3

Отец Дуси – старый конюх Степан Александрович Самсонов, почти все свое время проводивший на конюшне, обрадовался приходу Никиты и искренне удивился принесенному комсомольцем известию:

– Фе-е-дора? – протянул он нараспев. Подумал, пожевал губами и закончил несколько неожиданно: – Этот даст!

– Неужели? – заинтересовался Никита.

Конюхи стояли в полумраке, посредине конюшни.

Кругом хрустко жевали рубленую ржаную солому лошади, отфыркивая пыль.

– Верное слово, – подтвердил Самсонов. – Еще дед у Бубенцова – ох, и крутой был старик! – перед урядником шапки не ломал. А уж Федор!.. Ай, да и хватит кто-нибудь с ним горюшка! Но и блинов, надо полагать, колхозники покушают… факт! Наш Иван Григорьевич чепушка какого-нибудь на такое место не допустит. Торопчин, брат, голова – глянет на человека и сквозь шапку выяснит все его размышления. Без аршина смерит. Я тебе такой случай расскажу. Вышли мы как-то с Иваном Григорьевичем из конюшни. Осенью это было, дождь только что прошел, слякоть по земле. Он, значит, вышел, остановился и смотрит этак вниз. Ну и я смотрю. «Красота, говорит, какая, Степан Александрович!» А мне удивительно: где она, красота, когда прямо под ногами лужа? Так и Торопчину сказал. А он смеется. «Вот, говорит, смотрим мы с тобой оба вниз. Но только ты видишь лужу, а мне нравится, как в луже звезды». Понял загадку?

Старый конюх искоса, как петух, уставился на Никиту Кочеткова.

– Так сказать, точка зрения, – догадался Никита.

– Именно. Это я к чему вспомнил? Вот все мы здесь на селе, почитай, каждый день наблюдаем Бубенцова. И знаем его не первый год. И не таким, как он сейчас себя показывает. А вот в нутро ему заглянуть никто, кроме Ивана Григорьевича, не догадался…

4

Мрачнее осенней тучи вернулся домой в тот вечер с партийного собрания Иван Данилович Шаталов. Вместе с ним зашел покурить и перекинуться словечком и завхоз Павел Тарасович Кочетков.

– Ах, молодцы! Ко времени пришли. Только-только я устряпалась. Петуха заколола для такого раза. Ну как, Иван Данилович, поздравить тебя, что ли? – приветливо встретила вошедших жена Шаталова – невысокая, начавшая полнеть, но легкая в движениях женщина. Она была уверена в приятном известии.

– Я вот тебе поздравлю! – зло скосился на жену Иван Данилович.

Он кинул на руки подошедшей дочери Клавдии полушубок и шапку и, прогнав с табуретки кота, грузно подсел к столу.

– Неожиданность получилась, Прасковья Ивановна. Сказать, так не поверишь, – заговорил Кочетков. По всему видно было, что в доме он свой человек. – Федьку Бубенцова хотим поставить председателем.

– И ты уж захотел? – с сердитым удивлением спросил Кочеткова Иван Данилович.

– Это что же делается-то, а? – расстроенно и растерянно заговорила Прасковья Ивановна. – Ну, не дают хорошим людям ходу, и все тут!

Кочетков не сразу ответил на вопрос Шаталова. Он расправил под ремнем гимнастерку, пригладил расческой свои веселые кудри, тоже подсел к столу и лишь тогда заговорил:

– Видишь ли, Иван Данилович. Конечно, каждый член партии волен иметь свое мнение. Но поскольку большинство голосовало за Бубенцова…