Текст книги "Витька Мураш - победитель всех"

Автор книги: Юрий Томин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)

Молча взял я лопату и пошел в огород.

Минут через десять пришел отец.

– Давай, – говорит, – для матери стиральную машину выкапывать. Но это уж точно – в последний раз.

– Ты и в прошлом году так говорил.

Отец рассердился:

– А ты не лезь, когда старшие спорят. Твое дело – молчать.

– И копать, – говорю.

– Правильно, и копать, если мать приказывает.

– А нам в школе объясняли, что у нас все равны. Что-то незаметно, что все равны. Колька будет на мопеде кататься, а я буду копать.

Отец засмеялся:

– Я своих слов обратно не беру. Будет тебе мопед, если без троек кончишь.

– В кредит?

– Быстро ты соображаешь, – ответил отец. – Идея-то не твоя. Но идея хорошая. Я думаю, можно и мопед и мотор купить. И даже машину ей. Рублей по тридцать в месяц придется выплачивать. А картошка у нас своя и молоко свое… Может, и права мать: не стоит в этом году корову продавать?

– А в будущем? – спрашиваю я.

– Продам, – говорит отец. – И картошку сажать не будем. Если, конечно, матери цветной телевизор не потребуется, тебе – «Жигули», а Людке – шуба меховая.

Еще три вечера мы с отцом копали. А Колька, оказывается, на мопеде не катался, его в тот же день, что и меня, выгнали на огород.

Вот так и получается, что день длинный, а времени не хватает. Только через неделю покрасили лодку. Иллариона Колька больше не звал, и он не приходил. Работали мы вдвоем, потому что Батон заболел. Он тоже огород вскапывал. Батон долго работать не может, ему нужно, чтобы все быстро было. Так торопился, что натер себе на ладони мозоль. А потом взял и прогрыз эту мозоль. Грязь, может, попала с земли, и рука у него распухла. Его повезли в Приморск и там сделали ему уколы и перевязали руку. Как он в Приморске уколы терпел – не знаю. Зато знаю, как здесь.

Вечером Батон пришел к нам во двор и ходит около дома. Я его увидел.

– Ты чего?

– Я не к тебе, я к Пал Григорьичу.

– Зачем он тебе?

– А вот, – говорит Батон и вынимает из кармана запаянные стеклянные пузырьки. – Велели каждый вечер уколы делать, а то, говорят, заражение будет. Мне уколы и мне же еще пузырьки носить! Просто нахальство какое-то! Может, их выбросить? А может, Пал Григорьича дома нет?

А мне жутко интересно стало посмотреть, как Батон уколы терпит.

– Нет, – говорю, – нет, Батончик, он как раз дома. Идем вместе?

Зашли мы к Пал Григорьичу, Батон ему пузырьки показывает.

– Знаю, – говорит Пал Григорьич, – мне уже звонили. Давай сюда ампулы.

Пал Григорьич достал из шкафчика большой шприц, туда, наверное, целый стакан войдет.

Батон как заверещит:

– А там был не такой, не такой!

– Это для лошадей, – говорит Пал Григорьич. – Хочу просто, чтобы ты знал: будешь еще мозоли грызть, буду таким колоть. А пока можно человеческим.

Достал Пал Григорьич другой шприц, поменьше.

– Может, это для взрослых? – спрашивает Батон. – А для детей у вас нету?

– Как колоть, так вы дети, а грубиянничать – взрослые. Спускай штаны.

– А зачем? – спрашивает Батон.

– Долго я еще с тобой буду разговаривать?

– У меня не расстегивается.

– Ничего, сейчас расстегнется. Пал Григорьич подтянул Батона к себе, расстегнул ему пояс и положил Батона на диван. Потом вынул шприц из кипятильника, отломал у ампулы головку и стал набирать лекарство. Батон лежит на животе. Глаза у него круглые, как у совы, и он ногой дергает.

– Не шевелись, – говорит Пал Григорьич. – Не так уж и страшно.

– У-у… – отвечает Батон. И еще раз: – У-у-у…

– От этого не умирают, – говорит Пал Григорьич да как воткнет шприц. Даже я зажмурился.

Батон как дернется.

– Тпррру! Сатана! – говорит Пал Григорьич и смеется. – Вставай. Придешь завтра в то же время.

Вышли мы с Батоном на крыльцо. Он трет рукой по штанине.

– Как же, приду еще… Чуть меня насквозь не проткнул.

На другой день Батон на укол не пошел. Пал Григорьич заходил к ним домой, но Батон его еще издали заметил и спрятался в сарае. И на следующий день он опять спрятался, и никто не мог его найти, пока Пал Григорьич спать не ляжет. Два дня он от Пал Григорьича бегал, а потом рука стала заживать. Но работать Батон не мог. Мы красили лодку, а он ходил вокруг и хвастался, что еще неделю может не ходить в школу.

С Илларионом в эти дни мы не разговаривали. Мне он не больно-то нужен, а Колька тоже по два раза звать не будет. Вообще-то у меня был один вопрос, но первый спрашивать я не стал. Илларион тоже ничего не говорил. На уроках он больше не выскакивал, сидел тихо. Зато девчонки вокруг него извивались, как ужи. Только и слышно: – Ларик, иди сюда, что скажу.

– Ларик, у тебя ластик есть?

– Ух, Ларик…

– Ах, Ларик…

Если бы Илларион стал с ними шептаться, я бы в жизни на него больше не посмотрел. Но он молчал. Девчонкам говорил только: «да» или «нет». И за это я почти простил ему высокую культуру и то, что он не стал с нами драться, а его мать кормила нас обедом. Но девчонки так и бегали около Иллариона. Чем больше он молчал, тем сильней они бегали. Это прямо все замечали. Только Наташка Кудрова сказала мне: – Воображает много Ларик твой.

– Почему это мой?

– Потому что противный. Пускай лучше уезжает.

– Ты ведь тоже противная, – сказал я, – но ты-то ведь не уезжаешь.

– Эх ты, Мурашов, – ответила Наташка почему-то шепотом. – Была бы я мальчишкой… Все бы в жизни отдала, чтобы хоть на один день стать мальчишкой!

– И что бы ты сделала?

– Надавала бы тебе!

Тут я просто разозлился.

– Ну что ты ко мне пристаешь?! Я же к тебе не подхожу, это ты ко мне все время лезешь. Иди вон к Иллариону, он культурный.

– Я к тебе пристаю?! – возмутилась Наташка. – Это ты ко мне пристаешь! Ты меня ударил, а я тебя не трогала!

– Не ударил, а дал разок по макушке. Не будешь карандаши катать.

– А вот буду, – говорит Наташка. – Буду, пока школу не кончим.

Посмотрел я на Наташку. Глаза у нее злые, а сама чуть не плачет, будто карандаш этот ей дороже всего на свете. Тут мне смешно стало: из наших ребят никто со мной справиться не может, а я какого-то карандаша испугался. И сразу я перестал об этом карандаше думать и ждать, что после звонка Наташка опять примется за свое дело.

– Катай, – говорю, – мне не жалко. Я разрешаю.

На уроке Наташка прислала мне записку:

«Мурашов, ты – нахал. С тобой в жизни ни одна девчонка никогда дружить не будет».

Я нарисовал на записке фигу и передал ее обратно.

С этого дня Наташка больше карандаш не катала и по парте не барабанила.

А ЩУКА РЫБА НЕ ВРЕДНАЯ

Совсем немного оставалось уже до конца занятий.

Мы с отцом перекрыли крышу и посадили картошку. На огороде нам немного помогла Людка. Может, ее совесть заела, а может, ей надоело лежать на диване и ждать, когда ей подберут работу получше.

Людка вскопала уже почти полгрядки под огурцы, когда у дальнего конца ограды замаячил Женька Спиридонов. Он затряс своими лохмотьями и замахал руками. Наверное, они уже помирились, потому что у Людки сразу подвернулась нога и она сказала, что не может больше копать.

Я следил за Людкой и видел, что она хромала только до конца огорода, а потом перестала.

Я думал, что отец ничего не заметил, но он сказал:

– Одно спасение для этого тунеядца – армия. Там его научат.

– А ты ее не пускай, – сказал я.

– Вас удержишь… – ответил отец. – Нельзя же ее на привязи держать, большая уже.

– И меня ты тоже не будешь держать?

– Иди, я и один посажу.

– Да это я так… – говорю. – Просто узнать хотел…

Отец засмеялся и хлопнул меня по спине.

– Учти, Витек, я на тебя надеюсь. Ни за что не бросай школу. Теперь время такое – без образования и за баранку не сядешь.

Вот так мы с отцом сажали картошку, Людка топталась около клуба со своим лохматым, Батон болел, Колька тоже работал на участке, а наша лодка лежала на берегу.

Только в самом конце недели мы с Колькой освободились немного.

Пошли мы на берег. Идем мимо батонского дома, видим, у калитки стоит дядя Костя и разговаривает с Пал Григорьичем.

– Сегодня уж я его на ключ запер, – говорит дядя Костя. – Пришел с работы – нету. Главное, подлец, зимнюю раму выставил и удрал в окно. Я все насквозь обошел, нигде не найти. Ты уж извини, Пал Григорьич. Придет ночевать – я его надраю.

– Отек не увеличивается?

– Да будто поменьше стал.

Тут дядя Костя заметил нас.

– Вы моего Вовку не встречали?

– Нет, – говорим.

– Увидите, скажите: отец велел немедля домой бежать.

Пришли мы на берег. Вечер был тихий. На нас сразу налетели комары.

Первые комары – они злые, как собаки на привязи. Не знаю, может, комары про людей то же самое думают, потому что передавили мы их штук сто, пока немного привыкли. Может, для нас они – паразиты, а для себя – просто герои. Мы на сколько больше их, а они не боятся. Я даже стал следить за одним комаром. Он мне на руку сел и топчется, выбирает место, куда жало воткнуть. Я ладонь на него и говорю: – Сейчас шлепну.

А он на меня ноль внимания. Я говорю:

– Последнее предупреждение.

А он уже нацелился жалом, как Пал Григорьич на Батона. Тут я ему и врезал.

– Кончай чудить, – говорит Колька. – Пока ты с ним разговаривал, тебя десять штук укусить успели. Давай лодку перевернем.

Подсунули мы руки под борт, а мне по ладони что-то как даст. Я отскочил и гляжу на руку – кто это меня укусил? Колька смотрит на меня, ничего не понимает. Вдруг и Колька как отскочит и тоже стал руку разглядывать.

А из-под лодки:

– Бу-бу-бу-бу…

Колька говорит:

– Меня кто-то в руку клюнул.

– И меня тоже.

А из-под лодки опять:

– Бе-бе-бе-бе…

Колька говорит:

– Индюк, что ли, с фермы удрал? Только как он под лодку залез?

– Может, подкопался?

Обошли мы лодку кругом. Подкопа нет. А из-под лодки снова:

– Хи-хи-хи-хи…

Тут мы уж сразу поняли. Залезли на лодку и стали по днищу топать. Внутри со дна грязь, конечно, посыпалась, песок.

Из-под лодки кричат:

– С ума, что ли, сошли?

– Тогда вылезай.

Лодка чуть шевельнулась, но поднять ее Батон не смог. Мы ее стали переворачивать – тяжело. Еле вдвоем перевернули. Батон сидел на земле и тер кулаками глаза.

– Дурачки вы, что ли?

– А ты не клюйся, – говорит Колька.

Я спрашиваю:

– Ты как туда залез?

– Мне Ларик помог.

– А где он?

– Домой побежал. Он мне поесть принесет, я с утра голодный. Отец меня искал?

– Искал. Велел домой бежать.

– Еще чего не хватало, – говорит Батон. – Пускай он мне лучше банок надает. Рука уже зажила почти, а им бы только колоть. Теперь тепло, я могу хоть неделю сидеть.

– Тогда ищи другую лодку, – говорит Колька. – Эту мы сейчас в воду стащим.

Мы с Колькой взялись за борта и стали тянуть. Дергали, дергали, но лодка не двигается. Мы назад двигаемся – ноги в песок уходят. Батон тоже уцепился за борт левой рукой, но лодка вперед не идет, только чуть шевелится. Мы устали и сели отдыхать. Смотрим, идет Илларион, несет какую-то банку и кусок булки.

– Мама в городе, – говорит он Батону. – Дома нет ничего, только консервы. Вот – камбала в томате.

– Консервы тоже годятся, – говорит Батон. – Мы и консервы зарубаем. У кого нож есть?

Ножа ни у кого не нашлось.

– Принести? – спрашивает Илларион.

– Без ножа разберемся, – отвечает Батон. – Чего ходить, время терять.

Батон отыскал на берегу осколок камня и постукал по донышку банки. На донышке появились вмятины.

– Поддается, – обрадовался Батон.

Он постукал по второму донышку – опять вмятины.

– А теперь мы ее по центру, – сказал Батон и врезал камнем по банке сверху.

Донышко прогнулось и банка стала похожа на блюдце, но на банке не появилось ни одной трещины.

– Теперь мы ее с боков обстукаем, – сказал Батон.

Он поставил банку на ребро и замолотил по ней камнем. Скоро банка стала похожа на кубик. Батон ссадил палец об угол этого кубика и начал злиться.

– Ну чего ржете? – сказал он. – С утра небось налопались, вам можно смеяться.

Батон поднял банку с земли и огляделся.

– Я тебя добью, – сказал он банке, подошел к здоровенному камню и изо всей силы ляпнул банку о верхушку.

Банка стала похожа на шляпу. Но из нее не вылезло ни одной крошки.

– Зараза! – сказал Батон и поддал ее ногой.

Банка скатилась в воду. Она лежала на дне такая чистенькая и сверкала, как блесна.

– Еще блестишь, паразитка! – заорал Батон.

Он достал банку из воды и бегом понесся к валуну. Аккуратно поставил ее на самую макушку, долго смотрел на нее, прищурив глаза и покачиваясь.

Затем вывернул из песка камень поменьше, но тоже приличный. Я потом пробовал поднять этот камень, но еле от земли оторвал. Не знаю, откуда у Батона столько силы взялось!

– Ы-ы-хх! – сказал Батон и поднял камень над головой. Он выпустил камень – и тот упал прямо на банку и притиснул ее к валуну.

Мне сначала показалось, будто что-то взорвалось.

Во все стороны полетели какие-то куски и коричневые брызги. Один кусок засадил мне в ухо, да так, что я сразу перестал смеяться.

Батон стоял возле валуна, весь заляпанный коричневыми пятнами.

А возле его ног лежала банка. Теперь она была похожа на блин.

– А консервы-то были тухлые, – сказал Батон. – Потому она и взорвалась.

Пока Батон ел булку, мы лежали на песке и отдыхали от смеха, а потом взялись за лодку.

Вчетвером мы протащили лодку на метр и снова выдохлись. А на море как раз отлив и до воды шагов сто. Так нам ее неделю тащить.

– Давай, давай, тащи, чего встал, – командует Колька. – Нельзя ее больше на берегу держать, совсем рассохнется.

Колька жутко упрямый. Если он возьмется за какое-нибудь дело, то не остановится, пока не сделает. А я чувствую, что нам тут до утра ковыряться.

– Давай, – говорю, – головой сообразим. Руками нам ее не стащить.

– Что тут соображать, – говорит Колька. – Катки нужны. Они тут на берегу лежали. Только их в шторм унесло. Давай тяни. Пойдет помаленьку.

– А может – завтра? Завтра я отца попрошу, он ее трактором дернет.

– Завтра воскресенье.

– Ну, тогда в понедельник.

Колька ничего не ответил. Взялся за лодку, тянет один, даже лицо стало красное. Мы тоже взялись – еще метр.

Вдруг Батон пригнулся и спрятался за лодку. Я смотрю, по берегу идет директор и прямо к нам.

– Куда собрались? На рыбалку?

Мы молчим.

– Дайте сначала ей намокнуть, а то потонете. Ей нужно теперь на воде постоять дня три. А ты, Мелков, вылезай. Ты ведь на законном основании в школу не ходишь?

– На законном, – отвечает Батон.

– Тогда почему прячешься?

– Да я вас боюсь, – говорит Батон.

– Да врешь, не боишься ты меня. Знаю я, кого ты боишься. Ну-ка, покажи руку.

Батон протянул руку. Директор внимательно ее осмотрел и говорит:

– На этот раз живой остался. Будешь еще мозоли кусать?

– Я лучше работать не буду, – отвечает Батон. – Тогда и мозолей не будет.

– А я как раз вам собираюсь работу предложить.

– Какую?

– Давайте сперва ваше дело закончим. А ну-ка!

Взялся Иван Сергеевич за корму двумя руками и сразу приподнял лодку. Директор у нас жутко здоровый. Говорят, он раньше был моряком. Рассказывают, что на груди у него выколот якорь и поэтому он ходит мыться в баньку к Евдокимычу, а не в общую – стесняется свой якорь всем показывать. А может, и врут. Мой отец, например, ездит мыться в Приморск, потому что у нас парной нет.

Пока я думал, есть у нашего директора якорь или нет, лодка от меня уехала метров на десять. Он ее почти один толкал, остальные так, за борта держались.

Работы оказалось всего на пять минут. Потом мы поднялись наверх и сели отдыхать на камушках.

– Дело это добровольное, – говорит Иван Сергеевич, – заставлять никого не буду. Но вся надежда на вас. Восьмой класс трогать не стоит, он у нас в этом году выпускной. Значит, вы у нас сейчас как бы старшие. А дело такое – нужно спасать рыбу. Согласны?

– Конечно, согласны, – говорит Илларион.

– Ну, ну, Желудев, – говорит директор, – ты, я вижу, освоился. Нравятся тебе наши ребята?

– Нравятся.

– Чем же они тебе нравятся?

– Дружные, – отвечает Илларион и смотрит на меня.

– Положим, не всегда, – говорит директор. – Ну, а какую рыбу ты собираешься спасать и как?

– Не знаю.

Иван Сергеевич чиркнул спичкой, прикурил, посмотрел на Иллариона, на нас.

– Торфяной залив знаете?

– Знаем.

– В этом году разлив был большой потому, что зима снежная. Залило даже луга, которые раньше не заливало. На эти луга зашел малек из залива. Это мне в рыбхозе сказали. А вчера я туда сам на моторке ходил, смотрел. Вода сошла, а малек остался в низинах. Сейчас они пересыхают – и малек гибнет. Его там десятки тысяч. Рыбхоз просит нас помочь этому мальку. Они дают нам два баркаса, а я вас туда на своей моторке отбуксирую. Согласны?

– А когда? – спрашивает Батон.

– Завтра как раз воскресенье.

– Я согласен, – говорит Батон. – Все лучше, чем от уколов бегать. А какой там малек, крупный?

– Да разный.

– Уху можно варить?

Директор захохотал, подавился дымом и стал кашлять. Я Батона пнул по ноге, чтобы не вякал. Этот Батончик всегда есть хочет. Дома поест три раза, на переменах что-то жует – и все голодный. Как будто у него в животе дыра и все куда-то проваливается.

– Чего пинаешься! – возмутился Батон. – Я, может, из вредного малька хотел варить, может, из щучьего!

– А щука как раз рыба не вредная, – говорит Иван Сергеевич. – Напрасно ее так обижают.

– Ну да, – не согласился Батон, – жрет всех подряд.

– Она в основном больных рыб хватает и слабых. От нее пользы больше, чем вреда. Вообще в природе мало кто только один вред приносит. Все на своем месте, все кому-то нужны. Ты, Мелков, по воронам из рогатки пуляешь, а какой тебе от вороны вред?

– Каркает, – говорит Батон.

– Яйца птичьи ворует, – добавил Колька.

– Больше об этом говорят, чем ворует, – сказал Иван Сергеевич. – Зато лес очищает от всякой дряни лучше любого мусорщика.

Батон шлепнул у себя на щеке комара и спрашивает:

– Комары тоже, скажете, полезные?

– Это как посмотреть, – отвечает Иван Сергеевич. – Проделали такой опыт. Перевели комаров в одной местности – рыбы не стало. Малек-то комариными личинками кормится.

– Комара тоже будем спасать? – спрашивает Батон.

Но насчет комаров Батон выяснить не успел.

С бухты донеслось гудение мотора. Прямо к нам шел маленький караван: полуглиссер, а за ним два баркаса на буксире.

За штурвалом полуглиссера сидел Леха.

Не доходя немного до берега, Леха чуть отвернул в сторону и сбросил в воду буксирный конец. Баркасы, словно полешки, один за одним ткнулись в берег. Леха дал задний ход и остановился метрах в пяти от берега.

– Привет! – крикнул он.

– Привет! – сказал Иван Сергеевич. – Что нового?

– Вы насчет чего?

– Все насчет того.

– Дело движется вперед…

– А конкретнее?

– Начальник упирается, говорит: «Возьму я над ними шефство, они сразу грабить начнут».

– Правильно говорит, – засмеялся Иван Сергеевич. – Ты на него жми.

– Я и жму. Я ему не сказал, что уходить собираюсь. Пускай сначала договор про шефство подпишет, а уж там мы с ним барахла наберем!

– Завтра-то пойдешь с нами?

– Завтра же воскресенье, Иван Сергеевич, – сказал Леха. – Завтра рыбачки косяком пойдут. А некоторые – с бутылкой. Они как выпьют, для них тонуть – любимое дело. Завтра я патрулирую.

Леха запустил мотор, отошел от берега и дал полный газ. Полуглиссер медленно вылез из воды и пошел, пошел! Он касался воды только кормой, да и то чуть-чуть. Нос приподнялся, и Леха сидел высоко над водой, будто летел.

И впервые в жизни я подумал о своем будущем. В эту минуту я точно решил, что не буду никем другим, а только спасателем.

– Вот на этих баркасах и пойдем, – сказал Иван Сергеевич.

– А куда он уходить собирается? – спросил Батон.

– К нам. Будет у нас в школе вожатым.

– Он и так у нас вожатый.

– Он будет работать постоянно, – сказал Иван Сергеевич. – Работать, а не в гости ходить.

– А какое барахло? – спросил Батон.

– Разное.

– Ну, как называется?

– А ты умеешь молчать? – спросил Иван Сергеевич. – Чтобы – никому?

– Запросто, – сказал Батон.

Иван Сергеевич нагнулся к Батону и шепнул что-то ему на ухо.

Батон захлопал глазами. Иван Сергеевич засмеялся и встал.

– Зачальте баркасы, – сказал он. – Ребятам скажите: сбор завтра в восемь.

– Чего он тебе шептал? – спросил я, когда Иван Сергеевич ушел.

Батон пожал плечами.

– Секрет.

– А вот мы тебе сейчас устроим секрет, – сказал я.

– Да он же сказал: «секрет»! – заорал Батон. – Не секрет, а слово такое «секрет»! Сказал он так: «Секрет», понятно тебе?!

ОНА УЕХАЛА…

Когда я пришел домой, то сразу понял – что-то случилось.

Мать стирала белье, но лицо у нее было красное не от стирки, я уж ее знаю. Отец сидел за столом, курил и смотрел на Людку.

А Людка ревела так, что у нее слезы даже по шее текли.

Сначала я подумал, что она получила направление на работу. Наверное, ее направили на Северный полюс – варить щи белым медведям. Иначе чего так реветь? А может, она ревет просто потому, что ее направили. Может, она думала, что она всю жизнь будет на диване валяться.

Но все оказалось не так. Она ревела из-за своего лохматого жениха. Ну, и из-за того, конечно, что мать ее пилила.

– Еще раз тебя с ним увижу – домой можешь не приходить, – сказала мать. – У самой-то у тебя глаза есть, уши есть? Сама-то хоть немного соображаешь? Или ты у нас совсем дура?! Все люди как люди, кто работает, кто учится. А этот…

– А кому он что сделал? Ты скажи! – завопила Людка.

– То-то и оно, что никому. Ни себе, ни людям.

– Сама же ты говорила, что пастух нужен! Говорила? – завопила Людка еще громче.

– Ну, говорила. Так я думала пенсионера какого или инвалида… Ну сама поразмысли: даже они не желают, хоть и самое это их дело. О молодежи и говорить нечего – все поголовно учатся, кто на механизаторов, кто в институте. А тут – на тебе, нашелся благодетель. Парню семнадцатый год, ему самое время на ноги становиться, а он – коровам хвосты крутить!

Тут я окончательно понял, в чем дело.

У нас в поселке коровы не у всех, но штук двадцать наберется. И каждый год хозяйки с пастухом мучаются. Двести рублей в месяц предлагают, а все равно никто не идет. Как будто и нет такой профессии – пастух.

Я вот, например, никогда пастуха не видел. В совхозе у нас стадо большое, а пастуха нет. Есть электрическая установка. Обнесут луг проволокой, пустят по ней ток – коровы к этой проволоке на сто метров не подходят. Даже те, которых током не било, не подходят. Наверное, они умеют друг другу рассказывать. Я это серьезно думаю, а не для смеха. По телевизору я смотрел передачу «Язык животных». Оказывается, все между собой разговаривают – волк с волком, слон со слоном и даже у рыб есть свои сигналы, тоже чего-то бормочут между собой.

Про коров там не говорили, но это и так ясно. Для нас, может быть, просто «му-у», а на их языке это значит: «Машка, ты к этой проволоке не ходи, а то тебе током врежет».

А что коровы умней многих дачников – факт.

В наш поселок приезжают на лето дачники с ребятами. Бывают ребята ничего, а бывают такие, что воображают: раз они из города, то все знают. Таких мы сразу ведем к проволоке. Если человек много о себе воображает, то его подначить ничего не стоит.

Ему только скажешь:

– Видишь – проволочка тоненькая, а двумя руками не согнешь.

– Ну да, не согну.

– Не согнешь. Знаешь, какая это проволока?

– Ну какая?

– Ракетная.

– Какая это еще ракетная?

– А вот ракетная, и все.

– В ракете проволоки нет.

– А ты согни, тогда увидишь.

Он идет к проволоке, а мы изо всех сил стараемся не засмеяться. Если засмеешься, все пропадет. А удержаться очень трудно, потому что наперед знаешь, как все будет.

Подходит он к ограде, протягивает руку и – прыжок. Кто на метр скачет, а кто и на два. Главное, все поначалу думают, что их укусил кто-то. А те, у кого ладони потеют, могут и на три метра отпрыгнуть, потому что через мокрую кожу ток лучше проходит.

Это у нас любимая игра. Жалко только, что с одним человеком два раза не сыграешь. Можно было бы все лето играть.

Иллариона я еще приведу к этой ограде.

Ну, а пока я понял: Женька Людкин нанялся пастухом. Мать и раньше его не терпела, а теперь у нее последнее терпение лопнуло.

– Чтобы я в жизни ему корову доверила! – сказала мать. – Я лучше ей руками травы нарву. У твоего пастуха она не то что доиться – мычать перестанет.

– Да не мой он! Чего вы ко мне пристали! – ревет Людка. – Уйду от вас навсегда!

– Может, хватит на сегодня? – говорит отец. – У меня от ваших женских проблем голова трещит.

– С похмелья она у тебя трещит!..

– Так… – говорит отец, – значит, за меня примешься? Какое же такое похмелье, если я уже неделю в рот ничего не брал?!

Мать на это ничего не ответила, а накинулась на меня:

– А ты где шлялся?

Когда мать чем-то расстроена, то у нее все кругом виноваты и возражать бесполезно.

Я сказал коротко и спокойно:

– Мы сталкивали на воду лодку.

– Ты бы лучше по дому что сделал. Нужна эта лодка…

– Нужна. На ней можно ездить за сеном на остров.

Мать взглянула на меня. Что-то ей еще хотелось сказать, но она не сказала, а поставила на стол сковороду с картошкой.

– Ешь садись.

Вот так, двумя словами, я ее успокоил. Если бы я начал с ней спорить, то она стала бы вспоминать про меня все плохое с самого рождения. А так получилось, будто я проявляю заботу о доме, хотя на сено мне чихать, а лодка нужна нам для рыбалки.

Я ел остывшую картошку и думал о том, что я уже не маленький и мои слова тоже кое-что значат. Ведь из-за того, что я так сказал, вот что получилось:

Мать перестала ссориться с Людкой.

Людка перестала реветь.

Отец перестал мучиться, на них глядя. И включил телевизор.

А я спокойно ел и слушал не ругань, а концерт эстрадных артистов.

Я решил, что теперь всегда буду так поступать. Ведь ничего не стоит мне сказать эти несколько слов. Пускай ей будет приятно. А сено? Так все равно за сеном меня погонят на остров. Лучше я добровольно поеду. Лучше я буду каждый день говорить, что мечтаю поехать за сеном; что на футбол, рыбалку и телевизор мне наплевать, а вот сено каждый день во сне вижу.

Так я решил в тот вечер.

А утром проверил.

Когда я встал в семь часов, то еда была уже на столе.

Я спросил:

– Мам, когда мы за сеном поедем?

– Какое сейчас сено, – сказала мать и заулыбалась. – Поедем в июне. А сейчас иди гуляй. Не все ж тебе уроки учить и в огороде копаться.

– Гулять мне некогда. Мы сегодня идем мальков спасать.

– Хорошее дело. Еды тебе собрать с собой?

– Давай.

И мать полезла не в подпол за картошкой, а в холодильник за колбасой.

А я сказал себе: «Дурак ты был раньше, Мурашов, а то был бы у тебя мопед еще в пятом классе».

Когда я пришел к причалу, там уже стояли два баркаса, а директор пристраивал мотор на свою лодку. Помогал ему один Колька. Остальные ребята гоняли по берегу в футбол. Я с ходу врезался в кучу, отнял мяч и повел его к ближним воротам. Там стояла Наташка Кудрова. Не знаю, зачем ее там поставили, наверное, просто ребят не хватило.

Наташка присела, руки расставила, смотрит не на мяч, а на меня. Лицо у нее прямо зверское стало, до того ей хочется этот мяч взять. А я бегу и смеюсь, прямо хохочу так, что чуть мяч не потерял. Но бегаю я быстрее всех: если вперед ушел, то догнать меня не может никто, хоть я и с мячом. Я подбежал к воротам и остановился. Около меня никого нет, все сзади.

Я спрашиваю:

– Карандаши будешь катать?

Она молчит, только еще сильней пригнулась.

Я посмотрел в правый угол и махнул ногой поверх мяча.

Наташка прыгнула направо – и бряк на пузо. Лежит и смотрит: где же мяч.

Тут я посмотрел в левый угол и опять замахнулся. Наташка переползла налево. А я опять замахнулся направо. Но, видно, Наташка устала по песку ползать. Мяч мимо нее прокатился, она даже не пошевелилась.

Тут подбежали ребята. Кто на меня кричит, что это нечестно, а кто на Наташку, что она «дырка». Счет у них был один-один, и, значит, я кому-то этот мяч выиграл.

Я говорю:

– Сами виноваты, нашли кого в ворота поставить.

А мне отвечают:

– Мы разделились поровну и по силам. А ты влез и всю игру испортил.

Я смотрю – кто это вякает? Оказывается – Ларик. И еще в сапогах новых. Все ребята уж кто в тапочках, кто босиком, а он сапоги напялил, когда не надо.

А Наташка сидела в воротах и ревела. Девчонки ее уговаривали:

– Не обращай ты на него внимания… Мурашова, что ли, не знаешь…

Мне даже обидно стало – сама пропустила и сама ревет. Как будто я виноват. Не лезь в ворота, если не умеешь. Я так и сказал:

– Не умеет стоять – пускай не лезет. Тоже мне – вратарь! Я еще ни разу не видел, чтобы вратарь ревел, если гол пропустит. Значит, вратарь такой.

И вдруг слышу:

– А я видел.

Обернулся – сзади меня стоит директор.

– Видел, – говорит, – и не один раз, как вратари – взрослые мужчины – плакали в раздевалке после игры.

– Раздевалку по телевизору не показывают, – отвечаю я.

– А я не по телевизору и видел. Ты, Мурашов, у нас человек железный. Тебе не понятно, что иногда и простые вещи можно переживать очень сильно. Ты, Наташа, первый раз в воротах стояла?

– Первый…

– А ты, Мурашов?

– Я сто раз стоял.

– Ну, становись в сто первый.

– А кто бить будет?

– Я попробую.

Снимает наш директор сапоги, носки, засучивает брюки и выходит на поле. Ребята вокруг столпились, девчонки тоже подошли. А мне в ворота не очень-то вставать хочется. Умеет он бить или нет, я не знаю. Зато знаю, что если наш директор за что берется, то у него все получается. Может, у него хитрость какая есть? Но не вставать тоже нельзя – весь класс на меня смотрит и все ждут, как я пропускать буду. И я решил не пропускать. Пускай разобьюсь насмерть или хоть руку сломаю, но не пропущу ни одного.

– Только не с пенальти, – говорю, – бейте штрафные.

– Договорились.

Откатил Иван Сергеевич мяч подальше, остановил его и отошел на два шага. Я смотрю – в какой угол он глядеть будет. А он не то что в угол, даже на меня не поглядел. Два шага сделал и ляпнул. Все получилось очень быстро. Я хотел прыгнуть, схватить и упасть. Но пока я хотел, мяч уже проскочил в ворота. Я не то что упасть – руку не успел протянуть.

Ребята завыли, девчонки закричали – все страшно обрадовались. Не знаю, чего им так уж приятно было. Мне так совсем не приятно. Ворота у нас без сетки, мне еще за мячом целый километр пришлось бежать.

– Еще? – спрашивает директор.

– Еще.

– Может, подальше отойти?

– Не надо, – говорю, а сам думаю: «Пускай мне в жизни больше в футбол не играть, пускай мне мопед не купят – только бы этот мяч взять». Ведь вижу я, что Наташка стоит и заливается, будто и не ревела минуту назад.

Директор опять ляпнул. На этот раз он в угол не попал. Мяч пролетел близко от меня. Но он так быстро летел, что даже воздух около него шипел. Я выставил руки и почувствовал ветер от мяча. Но больше ничего я не почувствовал, потому что снова мяч уже катился за воротами.

И опять все жутко обрадовались, будто директор не мне забил, а каким-нибудь бразильцам.

Я снова сбегал за мячом.

– Давайте еще!

– Хватит, – говорит директор. – Поплыли, ребята. А ты, Мурашов, садись в мой катер.

Так мы и поплыли: ребята в баркасах, а я, как король, в директорском катере. Он сидит за мотором, а я на средней скамье и к нему не поворачиваюсь. Катер идет не быстро, потому что у нас на буксире два баркаса, но мотор ревет – будь здоров! Это даже хорошо – неохота мне сейчас ни с кем разговаривать. Непонятно только, зачем он меня на свой катер посадил.