Текст книги "Витька Мураш - победитель всех"

Автор книги: Юрий Томин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)

Юрий Томин

Витька Мураш – победитель всех

ПОЧЕМУ ОНИ ВСЕ ПРОТИВ МЕНЯ?

Осенью к нам в школу прислали директора.

До этого мы без директора сто лет жили, и ничего, а тут взяли и прислали.

Школа у нас небольшая: один восьмой, один седьмой класс, а остальных я не считал, сколько их там, всякой пузатой мелочи.

Поселок наш не такой, чтобы уж зверски большой, но и не такой жутко маленький. Есть столовая, баня, клуб, а магазина целых два, правда, один керосиновый.

Еще есть совхоз.

Еще есть море.

А вот директора все не было.

Кто только за директора у нас не пробовал…

Сначала – наш физрук. Но директором он был недолго, потому что при нем дисциплина поднялась, а успеваемость начала падать. Потом – Мария Михайловна, учительница литературы. Она очень старая, и при ней стала падать дисциплина. Последним был завхоз Евдокимыч. Тут все сразу упало, поднялось только столярное дело.

Но и Евдокимыч ушел на пенсию.

И вот приехал настоящий директор. То есть тогда еще никто не знал, настоящий он или нет.

От совхоза ему давали квартиру в новом каменном доме, но он ее брать не стал, а взял старый деревянный дом поближе к воде.

Мать видела, как он разгружался, когда приехал.

– Чего-то не пойму я – насовсем он приехал или как… – сказала она. – Всего-то два чемодана, тюк какой-то и книжки. Вроде как дачник.

– Корову, что ли, он привезти должен? – спросил отец.

– Корову не корову, а жену, например… Или хоть телевизор… Что это за директор, если он телевизора не нажил.

– Человек не барахлом определяется, – сказал отец.

Отец с матерью у меня часто ссорятся. А если по правде, то мать на отца все время нападает. Ей все равно, за что его ругать. Она хочет, чтобы он выпивать бросил. Он тоже говорит, что хочет, только у него не получается. И тут уж мать может его пилить хоть из-за дождя, хоть из-за снега, хоть за то, что директор телевизора не привез.

Так уж получилось, что нового директора мы до урока не видели. Он, когда вещи выгрузил, сразу куда-то уехал, а когда приехал, то прямиком в школу.

Второй урок у нас должен был быть немецкий. Но немецкого у нас не было уже три недели, потому что немка летом вышла замуж за какого-то дачника и уехала в город.

Три недели вместо ее уроков мы спокойненько себе играли в футбол. Но в тот день шел дождь и все раскисло. Мы сидели в классе и просто трепались.

Вчера по телевизору передавали фильм про полет на планету Венера, и мы спорили о том, могут ли быть на Венере люди. Одни говорили, что могут, а другие – что нет.

– Глупый спор, – сказал Борька Умник. – Сами знаете, наши ракеты уже на Венеру садились… Там температура пятьсот, а давление сотня. Какие вам еще люди?

– А в фильме на Венере была девушка… – сказал кто-то из девчонок.

– А фильм фантастический, – ответил Умник.

Этот Борька может любой спор испортить. Он просто жутко умный. Читает все подряд, а главное, все запоминает. Про чего ни говори, он все уже заранее знает. За это его Умником и прозвали.

– А может, они по-другому устроены, не как мы, – сказал я.

– Ученые не знают, а ты знаешь!

– Я не знаю, а предполагаю.

– Ученые не предполагают, а ты предполагаешь?

– Засохни, Умник! – разозлился я. – Может, на Венере сейчас ползают около нашей ракеты сороконожки и рассуждают, есть на земле сороконожки или нет.

– Почему сороконожки?

– Потому что там люди такие. У них по сорок ног. Это у ребят. А у девчонок по двадцать.

– Можешь, Мурашов, не выставляться, – сказала Наташка Кудрова. – Все знают, что ты девочек ненавидишь.

От этой Наташки мне просто жизни нет – все время ко мне лезет. Цепляется к каждому слову, особенно если я про девчонок говорю. «Ненавижу – не ненавижу». Да мне вообще на них наплевать. Как на столб на какой-нибудь. Если, например, столб стоит, люблю я его или ненавижу? Да мне все равно, есть он или нет, – что столб, что девчонки.

– Ненавижу? – спокойно спросил я. – Да я вас просто не замечаю! Вот это правильно будет.

– Не замечать ты их не можешь, – возразил Умник. – Они же не прозрачные, значит, ты их замечаешь.

В этот момент в класс влетел Вовка Батон и заорал:

– Директор идет! Прямо в наш класс!

Батон – не фамилия, Батоном его зовут за то, что он один раз целых два батона съел. Мать ему за что-то накостыляла, а он всю булку слопал. Говорит, ему от обиды всегда есть хочется.

Девчонки окружили Батона и стали спрашивать, какой директор – молодой или старый и какое у него лицо – доброе или злое.

– Глаза – во! – сказал Батон и показал руками круг вроде тарелки. – Руки – во! Зубы – во! Сейчас он вас всех съест!

Батон заржал, плюхнулся на парту и замер. Остальные тоже быстренько уселись и уставились на дверь.

Вошел директор. Мы встали.

– Гутен таг! – сказал директор.

Мы молчим.

– Гутен таг, – еще раз повторил директор.

– Чего? – спросил Батон.

Мы так и грохнули. А директор даже и глазом не моргнул.

– У вас ведь сейчас урок немецкого? – спросил он.

– Ага… – ответил Батон.

– Нун етцт нох айн маль: гутен таг![1]

– Гутен таг, – ответил Батон, и мы тоже забормотали по-немецки – недружно очень, будто горох на сковородку посыпался.

– Садитесь, – сказал директор, сам подошел к столу и принялся нас разглядывать.

А мы разглядывали его.

Руки у него и правда были здоровые, под пиджаком даже как будто мышцы видать. А насчет зубов Батон натрепался, зубы нормальные, только один серебряный.

И все-таки непохож он был на директора. Почему, это я объяснить не сумею: и сидел он не как директор, и смотрел не как директор. Евдокимыч, например, когда стал директором, сразу себе галстук купил. А у нового не было ни галстука, ни даже рубашки, а толстый такой свитер под пиджаком.

– Зовут меня Иван Сергеевич, – сказал директор.

– Мы знаем, – ответил Батон.

– А что вы еще знаете? – спросил директор.

– А все, – ответил Батон. – Вы – директор. Жить будете возле бухты. Скоро, наверное, обратно уедете.

– Почему ты так думаешь?

– А вещей у вас мало, – сказал Батон.

Директор усмехнулся. Вот тогда я у него серебряный зуб и увидел.

– Может быть, и не уеду, – сказал директор. – Может быть, мне здесь понравится.

– Не понравится, – мотнул головой Батон. – У нас скучно. Кина нет… В Приморск нужно ездить.

– В одном «кине» все и дело? – спросил директор. – Или еще есть причины? Может быть, тебе одному скучно, а другим весело?

– Библиотека маленькая, – сказал Умник.

И тут получилось как-то так, что все стали жаловаться. Девчонки просто хором орали про то, какие они несчастные. Магнитофона в школе нет, а без магнитофона им новые танцы не записать и не выучить. Драмкружка тоже нет, а без кружка все их таланты пропадают начисто. Ну какие у них могут быть таланты, разве что макароны варить, вроде нашей Людки. Так и то она макароны только на экзамене варила, а дома ничего не делает.

Я считаю, что девчонки на земном шаре существуют совершенно напрасно. Без них мы бы спокойно прожили, и в классе было бы меньше крику. А они еще и на нас стали жаловаться. Мы и грубияны, мы и деремся, мы и ругаемся.

Нашли кому жаловаться – директору! Да еще и директор он без году неделя и, может, завтра уедет.

Ребята тоже не лучше. Сидят и ноют про наш поселок, что футбольное поле у нас все в камнях, мячей нет, зимой катка нет – негде шайбу погонять.

Одни мы с Колькой сидим молчим. Колька вообще много говорить не любит, а я терпеть не могу ныть да жаловаться, хотя мне, может, скучнее всех.

Директор все-таки заметил, что мы молчим.

– А вот вы почему молчите? Всем довольны, что ли?

Колька промолчал. А я ответил:

– Да смешно просто слушать! Катка у них нет. Вон целое море под боком. Расчисти лед и катайся. Поле у них в камнях! Возьми и убери камни.

– Чего же ты не расчищаешь и не убираешь? – спросил Умник.

– А мне что, больше всех надо?

– Мурашов у нас только по советам специалист, – вылезла Наташка Кудрова. – А работать ему нельзя, он гордый.

– Я могу эти камни один убрать, – спокойно сказал я директору, будто и не слышал Наташку. – Только…

– Только что?

– Ничего, – сказал я. – Не люблю, когда ноют.

Ребята на меня зашумели. В нашем классе никто правды не любит, если она неприятная. Все хотят приятную правду слушать, а я ни с кем не собираюсь любезничать. У меня что заслужил, то и получишь.

Директор внимательно посмотрел на меня, почесал подбородок и спросил:

– А точно – один можешь убрать?

– Могу.

– Добро. Иди убирай.

– Когда?

– Сейчас.

– А урок?

– А ничего, – сказал директор.

Я стою и соображаю: может, он шутит? Да нет, как будто бы смотрит серьезно, не улыбается.

Повернулся я к окну. За окном – дождь, по стеклу капли ползут, над крышами не то пар, не то туман плавает. Смотрю я на окно и мысленно вижу раскисшую площадку, мокрые камни и себя в грязи по самые уши.

– А если я не пойду? – спросил я.

– Не пойдешь так и не пойдешь.

– И ничего мне не будет?

– Конечно, нет, – сказал директор и улыбнулся.

Вот эта улыбочка все и решила. И еще то, что в классе вдруг очень тихо стало.

– Тогда пойду, – сказал я.

– Иди.

Спустился я в раздевалку, взял в кладовке лом и вышел во двор. Дождь шел такой средненький – без ветра и как будто не из туч, а прямо из воздуха. Этот дождь может сто лет капать.

Иду на поле и думаю: зачем я с этим делом связался? И что это за директор такой, если он меня вместо урока посылает камни ворочать? Получается, будто я какой-то герой, только герой дурацкий, потому что все сидят в тепле и жалуются на скучную жизнь, а я сам напросился в грязи ковыряться.

С поля школу хорошо видно. Наверное, им тоже меня видно неплохо. Наверное, смотрят они на меня сейчас и жутко довольны, что Мурашова на «слабо» взяли. От злости схватился я за самый большой камень. Хотел его поддеть ломом, а он в земле сидит еще метров на сто. Тут надо копать триста лет. Разозлился еще больше и думаю: «Вот уйду сейчас домой и не приду сегодня в школу вообще. И никто ничего мне не сделает, раз меня посылают работать вместо бульдозера. Отволоку только один камень – и уйду».

Выбрал камень поменьше, перекатил его за край поля. «Ладно, – думаю, – пускай не один будет, а три». Перекатил три. Стало жарко. «Ладно, – думаю, – пускай будет десять». Перекатил десять. Стал считать, сколько осталось, – а там всего одиннадцать штук, кроме самого большого. И тогда я решил убрать все и пойти не домой, а в школу. Пускай им совестно будет – всем, и директору этому тоже.

Откатил еще два камня, смотрю – Колька идет, тоже с ломом. Мне смешно стало.

– Ну что, – говорю, – и тебя на «слабо» взяли? Теперь у нас в классе два таких дурачка?

– А знаешь, Мураш, – сказал Колька, – оно само получилось, что я пошел.

– Ври больше! Послал он тебя за мной, наверное.

– Честно, не посылал. Когда ты ушел, он спросил, есть ли у тебя в классе друг или нет.

– А они что?

– А они молчат.

– А ты?

– А чего зря болтать! И я молчал.

– А он?

– И он молчал. Умник сказал.

– А ты?

– А я ничего. Я просто встал и пошел.

– Слушай, Колька, – говорю я, – директор этот… может, он чокнутый?

– Откуда я знаю, – сказал Колька и посмотрел на кучу камней. – Ничего ты наворотил!

– Это я от злости. А вообще-то не так много и было. Девять штук только осталось. А большой мне не убрать – трактор нужен.

Отволокли мы с Колькой остальные камни и пошли в школу.

Была как раз перемена. Еще издали я увидел директора. Он стоял на крыльце без шапки, без пальто, курил и смотрел, как мы с Колькой шлепали по лужам.

– Ну, как дела? – спросил он.

– Нормально, – спокойно ответил я.

– Нормально хорошо или нормально плохо?

– Нормально нормально, – сказал я.

– Убрали?

– Убрали, один остался – трактор нужен.

– Ну вот, – сказал директор, – а говорите, катка у вас нет.

– Мы поле убирали, а не каток.

– Это я понял, – сказал директор. – А почему у вас зимой катка нет – мне понять трудно.

– У нас много чего нет, – сказал я.

– Это заметно, – согласился директор. – Даже мне, хоть я человек здесь новый. Ну, а рыбалка у вас хорошая?

– Нормальная.

– А ты сам рыбачишь?

– Рыбачу.

– И что ловится?

– У кого как…

– У тебя, например.

– Окунь ловится, плотва. Щуку можно поймать, если с лодки.

– А лещ есть?

Терпеть не могу, когда меня про рыбалку спрашивают. Особенно летом – понаедут дачники и все ходят за нами, допытываются, чтобы им места показали, где лучше клюет. Как будто рыба на месте стоит, на веревочке привязанная. Если сам не понимаешь, так нечего и спрашивать.

– Лещей больше в магазине ловят, – сказал я. – На золотой крючок. Когда леща можно в бухте поймать, то запрещают, а когда разрешают, то тогда не ловится.

– А ты, я вижу, разбираешься, – сказал директор.

«А вы, я вижу, не очень», – сказал я мысленно.

Мы с Колькой пошли в класс, а он остался стоять на крыльце. И еще раз я подумал, что непохож он на директора и, наверное, долго у нас не задержится.

В классе нам, конечно, никто спасибо не сказал за эти камни. Ну, это я заранее знал. Знал даже, что будут всякие дурацкие шуточки, особенно про меня.

– Мураш, одолжи пару камней!

– Мураш у нас сильный.

– Мураш у нас умный.

– Мураш у нас храбрый.

– Мураш… – Это Батон вякнул и сразу замолк, потому что получил по загривку.

Батон сидит впереди меня – и мне до него легко дотянуться.

Все сразу загудели. И почему они все против меня?

ЗАНИМАТЕЛЬНАЯ АРИФМЕТИКА

Может мне кто объяснить: почему так спать хочется, если вставать нужно? В воскресенье, например, я могу хоть в семь часов встать, хоть даже в шесть. В воскресенье я уже с пяти начинаю ворочаться и одеяло с ноги на ногу перекладывать. И есть жутко хочется. Лежу, лежу, потом встану и потихоньку иду на кухню, там на столе всегда что-нибудь от ужина остается. А если нет, то можно в холодильник слазать. Только без звука – мать жутко не любит, когда кусочничают. Без звука – это запросто. Нужно одной рукой прижать дверцу, другой осторожно оттянуть ручку, а потом медленно открывать. Закрывать – наоборот: сначала ручку оттянуть, потом дверцу прижать, а после отпустить ручку, чтобы не щелкнула.

В холодильнике всегда пожевать что-нибудь найдется, потому что у нас в поселке магазин плохо работает. Продавцы все время меняются, продукты привозят как вздумается: то нет-нет, то полно. А потом опять нет. Поэтому, когда привозят что-нибудь выдающееся, копченую колбасу например, мама покупает сразу кило три и недели две, кроме как за хлебом, в магазин не ходит.

Картошка у нас своя, молоко тоже. Но не буду же я в пять утра картошку варить. Возьму отрежу кусок колбасы, лягу и съем без хлеба.

Но вставать легко только в воскресенье. А в будний день, когда нужно в школу, спать жутко хочется.

Отец с матерью уходят к семи, этого я даже не слышу. На столе, как раз рядом с моей кроватью, мама оставляет будильник. В восемь часов этот будильник как даст звонок, я аж подскакиваю. Но если подскакиваешь, это еще не значит, что проснулся. Я ведь обратно падаю, на подушку. И тут я начинаю досыпать по минуткам.

Так было раньше.

А недавно отец составил для меня расписание.

Отец у меня ужасно считать любит. Если нужно чего-нибудь по дому сделать, пускай самое простое – например стекло вставить, – он сначала раму раз пять измерит, нарисует ее на бумаге, все размеры проставит. Потом стекло начинает мерить и расчерчивать. Площадь зачем-то вычисляет до одной тысячной. Все стекло расчертит. Полдня на это уходит. А когда разрежет стекло и вставит, получается криво. Тогда он начинает математически доказывать, что рама перекошена, а он ни при чем.

Отец у меня вроде изобретателя. А работает он на тракторе «Беларусь». У этого трактора спереди нож, как у бульдозера, только поменьше. А сзади – ковш, как у экскаватора. Этот трактор может и дорогу расчистить, и песок сгребать в кучу, и канавы копать. В общем, механизмов на нем навешено много, но отец для трактора все время что-нибудь новое изобретает. Один раз изобрел захват, чтобы столбы для проводов брать с земли и в ямы устанавливать. За это ему премию выписали. Но не успел он премию получить, как захват сломался, да еще вместе с ковшом. За это его премии лишили, неделю он трактор ремонтировал, и еще мама ему выдала так, что он два дня в нашей с Людкой комнате ночевал.

Но изобретает отец только вечером и когда выпивши. Днем он просто работает.

Он и расписание для меня изобрел вечером. Я точно помню, как раз в тот день получка была.

Сидели мы на кухне, ужинали. Только мы поужинали, отец говорит:

– Витек, давай карандаш и бумагу.

– Зачем? – спрашиваю.

– Расчет сделать. Расчет твоей жизни. Много времени зря тратишь, вхолостую она у тебя вертится.

Я говорю:

– А у меня времени хватит. Куда мне его девать?

– Это тебе теперь так кажется. А вот будет тебе сорок восемь, как мне, тогда узнаешь, хватит или не хватит. Я тебе сейчас математически докажу.

Мама внимательно так посмотрела на отца и спрашивает:

– Небось в столовую заходил? Портвейн пил разливной?

– Ну да еще…

– Что ж тогда тебя на арифметику потянуло?

– Да не пил я портвейна!

– Завтра ведь все равно узнаю!

– Завтра… – сказал отец, – завтра, завтра не сегодня, так лентяи говорят. Тащи, Витек, принадлежности.

Принес я ему. Он говорит:

– Считай и записывай. Значит, так… Один умножь на триста шестьдесят пять.

Я говорю:

– Это трудно. Мы еще высшую математику не проходили.

– Ты не остри, а записывай. Дели теперь на двадцать четыре.

– Разделил.

– Теперь еще на тридцать дели. Сколько получается?

– Пятьсот семь тысячных.

– Вот так, – с удовольствием сказал отец. – Если в сутки ты проспишь только один час лишний, то… Умножаем на триста шестьдесят пять – это часы… делим на двадцать четыре – сутки… делим на тридцать – месяцы. Сколько там?

– Пятьсот семь тысячных.

– Вот. Пятьсот семь тысячных! Считай – полмесяца в год псу под хвост ты выбрасываешь, если спишь лишний час. Считай, что эти полмесяца ты не живешь, они у тебя из твоей жизни вычеркнуты. А за всю жизнь года три набежит.

Мама убирала со стола и не обращала внимания на нашу арифметику. Но когда она услышала, что один час превратился в три года, то заинтересовалась. Она присела возле отца и заглянула в бумажку.

– Вычислил-то правильно?

– Ага… – сказал отец. – Поняла теперь? Математически можно учесть абсолютно все.

– Давай тогда мою задачку реши, – попросила мама.

Отец обрадовался, заулыбался. Мама на его математику всегда – ноль внимания. А тут – сама просит!

– Ну, ну… – говорит отец. – Каковы условия задачи?

– Таковы…

Мать усмехнулась, и я сразу понял, что сейчас она ему выдаст. А отец ничего не заметил, потому что портвейн он, конечно, по дороге все-таки выпил.

– Вот мои условия, – сказала мама. – Сначала ты двенадцать умножь на два.

– Двадцать четыре, – бодро ответил отец.

– Нет, ты запиши.

– Запишем, – согласился отец и вывел на бумаге двадцать четыре.

– Теперь так… Если считать от двадцати лет и посейчас… Это будет тридцать. Умножай все на тридцать.

– Семьсот двадцать.

– А теперь умножай еще на рупь пятьдесят.

– На один и пять десятых? – спросил отец.

– Нет, на рупь пятьдесят, – твердо сказала мать.

– Одна тысяча восемьдесят рублей.

– Вот тебе и арифметика, – сказала мама. – Вот тебе и портвейн с получки. Тысячу восемьдесят рублей ты только на этом из семьи вынул за все годы. А если считать между получками, да праздники, да Ваську Соломонова, да остальных забулдыг, которых ты поишь… Тут на три умножить – еще и мало. Ну, пускай на три… Тут я и сама вычислю. Три тысячи двести сорок рублей – с ума сойти! Дом можно купить!

– Дом у тебя есть, – возразил отец.

– Значит, на другое бы что полезное пошло!

– Мопед «Рига», например, – намекнул я, – всего сто девяносто рубчиков.

– Всего! – возмутился отец. – Ты их заработай сначала, сто девяносто!

– Ты же обещал.

– Обещал – будет.

– Когда?

– Своевременно.

– Когда помру?

Отец посмотрел на меня с какой-то, мне показалось, обидой. И меня сразу будто кольнуло. Зря я, наверное, вякнул насчет мопеда. Получается, что все мы против него одного. Как будто он нам вредитель. И всегда во всем виноват. А тут еще Людка! Сидела все время тихо, только глаза таращила, а теперь сообразила.

– А сапожки всего пятьдесят стоят.

Людка старше меня на три года, но я ее как хочу зажимаю.

– Ты сиди, – говорю, – повариха. За эти сапожки ты еще сто раз перекувырнешься.

Людка на меня не смотрит, а обращается к маме. Тянет таким капризным голосом, будто у нее соску отняли.

– Мам, – говорит она, – Витьке, значит, мопед можно, а мне даже сапожки нельзя?

– И думать не мечтай! – отвечает мама. – Пятьдесят рублей! С ума совсем посходили! И за десятку поносишь, не развалишься.

– А Витьке…

– И Витьке ничего не будет. Велосипед есть – и хватит. Тоже еще моду взяли – с пеленок на моторе ездить.

До чего же у Людки характер подлый! Сказала про сапожки – и сиди молчи, знает, что все равно купят. Так нет, обязательно нужно еще про мопед вякнуть. Это она чтобы не ей одной плохо было.

Двинул я Людку ногой под столом и говорю:

– Между прочим, Кольке купили, а у него отец меньше зарабатывает.

– Он меньше и пропивает. – Тут мама посмотрела на отца.

– А ну вас к черту! – рассердился отец. – Все вы на деньги переводите!

Отец вылез из-за стола и ушел в комнату.

Мне отца вроде бы опять жалко стало. Что на него все набрасываются?! Отец у нас нормальный, не хуже, чем у других. Даже еще получше: ни с кем не ссорится, нас с Людкой никогда пальцем не тронул. Он и с мамой не ругается, а только слушает. И на вино для себя он мало тратит. Просто он добрый. Когда у него деньги есть, за ним целый хвост таскается, а он всех угощает.

Отца мне, конечно, жалко, но и мопед купить тоже было бы не вредно. «Рига» – классный мопед, почти как мотоцикл. Мы с Колькой на нем вдвоем по асфальту на полсотни зашпариваем.

Вылез я из-за стола и пошел к отцу в комнату – выяснять насчет мопеда. Я, конечно, не дурак, чтобы сразу к нему приставать, если он только что рассердился. Я говорю:

– Пап, а насчет этого лишнего часа ты здорово придумал. Может, мне и правда на час раньше вставать?

Отцу если хорошее что скажешь, он сразу верит.

– Ага, – говорит, – понял все-таки?

– Понял.

– Значит, варит у тебя котелок, – говорит отец. – Знаешь, Витек, я ведь на тебя надеюсь. Уж ты-то школу не бросишь после восьмого, как Людка? Будешь дальше учиться? Правда, десятилетки в нашем совхозе нет, но ведь до Приморска на автобусе всего двадцать минут.

– На мопеде пятнадцать минут, – говорю я.

– Вас понял, перехожу на прием, – засмеялся отец.

– А когда будет прием? – спросил я.

– Летом, – сказал отец. – Летом что-нибудь сообразим. У меня премия наклевывается, и мать маленько потрясем. Ты только год закончи получше, без троек.

– У нас не заржавеет, – сказал я. – А на час раньше я могу хоть с завтрашнего дня вставать.

Отец посмотрел на меня и вдруг задумался.

– А что ты с этим часом делать будешь?

– Так ты же сам говорил?!

– Говорить-то говорил. А сейчас вот подумал: к чему тебе этот час в твоем детском возрасте?

– Вообще-то ни к чему, – говорю я. – Уроки у меня всегда с вечера сделаны.

– А хочешь, я тебе, наоборот, так рассчитаю, что ты будешь полчаса лишних спать?

Я жутко обрадовался. Но обрадовался внутри. Снаружи ничего не показал. В таких делах человека лучше всего на «слабо» брать. Против «слабо» никто устоять не может – ни большие, ни маленькие. Ну, может, только самые маленькие, грудные, которые еще ничего не понимают…

Я говорю отцу:

– На полчаса у тебя ничего не получится. Минут на пять разве…

– Давай бумагу, – говорит отец.

Я дал.

Отец посмотрел на меня с хитрецой. Жутко у него вид был довольный, будто он мне уже мопед купил.

– Думаешь, наверное, я буду считать, сколько там тебе лишних секунд можно поспать? – говорит он. – Нет, товарищ начальник. Мы будем считать с точки зрения: сколько тебе на дело потребуется. Вот ты проснулся… Сколько тебе нужно на одевание? Пять минут, десять?

– Ну, пять, – говорю, – а может, и десять.

Отец снял с руки часы и положил их на стол.

– Снимай штаны. И рубашку снимай, и ботинки. Ложись на кушетку.

«Вот еще, – думаю, – интересно. В комнате свет горит. По телевизору оперу какую-то показывают… А я как полоумный должен штаны снимать и ложиться».

Хотел я сказать, что не нужно мне никаких лишних минут, но вспомнил про мопед и не стал спорить. Разделся, покидал одежду на стул и лег.

– Да не так, – говорит отец. – Ты стул рядом поставь. Штаны на спинку повесь так, чтобы в них ноги сами прыгнули. И рубашку сложи, чтобы не искать, где рукава, где ворот. Ботинки рядышком поставь около стула, расшнуруй их как следует. Вот теперь ложись. А теперь пошел!

Я вскочил, стал одеваться. Отец на часы смотрит, даже звук в телевизоре выключил, чтобы считать не мешал. Я штаны натягиваю и смотрю, как на экране артисты рот разевают, будто рыбы.

– Девяносто секунд, – говорит отец. – Полторы минуты – вот сколько тебе на одевание требуется. Давай дальше.

– Умываться, что ли?

– А ты в школу грязный ходишь или как?

– Да нет, – говорю я. – Сейчас-то умываться, или ты так рассчитаешь?

– Умывайся.

Пошел я на кухню. Там мать у плиты еще возится, корове запарку готовит. Я сунулся к рукомойнику, а она спрашивает:

– Что это тебя с вечера на умывание потянуло?

– А что, нельзя?

– Да так… – усмехнулась мать. – Впервые замечаю.

– Мало ли что впервые бывает, – говорю я. – У нас вон в магазине мопеды привезли, тоже впервые…

– О мопеде ты и не мечтай. Пойди лучше корове пойло отнеси.

– Некогда, – говорю, – я математикой занимаюсь. Пускай Людка отнесет.

– Ей тоже некогда, – сердито говорит мать, – она в носу ковыряет.

Людка, конечно, в носу не ковыряла, но сидела у окна и лбом в стекло уперлась, как статуя. Мечтала, наверное, о сапожках или о женихе своем лохматом. Она недавно курсы какие-то закончила кулинарные и теперь целыми днями на диване валяется – мечтает: куда ее на работу направят? Делать она ничего не делает, но замечаний жутко не любит, потому что считает себя страшно взрослой.

– И не стыдно тебе, мама, – говорит Людка. – Я же тебя не оскорбляю!

Мать как шваркнет тряпкой о плиту.

– Ах, вот как! Еще бы тебе меня оскорблять! А что у матери руки отваливаются, а ты пальцем не шевельнешь – это как понимать?

Я увидел, что такое дело начинается, и стал потихоньку выползать из кухни. Матери под горячую руку лучше не попадаться, тогда уж мопед может точно сгореть.

– Что ты так долго? – спросил отец. – Три минуты. Неужели и зубы чистил?

– Нет, – говорю, – это Людке там сейчас зубы чистят. А я с мамой разговаривал. Ты скинь две минуты.

– Две много. Одну скину. Дальше поехали.

– Учебники собирать? Тетради?

– Ноль минут тебе на это дело. Все должно быть с вечера собрано. Теперь – завтракать.

Только я подумал, как это я сейчас буду завтракать, если недавно поужинал, из-за двери послышался шум. Слов полностью не слыхать, но кое-что разобрать можно. Мать на Людку кричит: «Кобыла ленивая!», а Людка что-то насчет того, что из дому уйдет.

Отец молчит, слушает. Потом спрашивает:

– Что они там не поделили?

– Людка ведро корове не понесла.

– А почему не понесла?

– Что ты, Людку не знаешь?

Отец вздохнул:

– Что с ней творится – не пойму. Как она на эти курсы поездила – не узнать девку. Грубит, своевольничает… Ни лаской ее не взять, ни сказкой, ни с какого боку не подойти.

Я говорю:

– Курсы тут ни при чем. Знаешь, она из-за чего психует? Она со своим женихом лохматым поссорилась.

– Это с кем же?

– Женькой Спиридоновым.

– До жениха-то ему – как мне до министра!

– А все равно из-за него.

– Ну, а родители тут при чем?

– Пап, – говорю я, – почему ты меня спрашиваешь?

Отец почему-то вдруг разозлился:

– А кого же мне спрашивать, как не вас?! Ты вон тоже через год лохмотья на башке отрастишь и будешь на меня поплевывать. Может, ты и сейчас… Может, ты говоришь одно, а сам думаешь: дурак у меня отец, несет всякую ахинею про часы да минуты… А мне его слова – фьють. Все вы теперь одинаковые! Думаешь ведь, скажи честно? Думаешь, что я глупее тебя?

Тут и я разозлился. Я взял и заорал:

– Нет, не думаю!

Отец посмотрел на меня с удивлением и вдруг засмеялся:

– Хорошо ты на меня заорал. Очень искренне. Теперь верю, что не думаешь.

Злость у меня еще не прошла, я и говорю:

– Тогда я на тебя всегда орать буду.

Отец смеется:

– Ладно, не пыхти. Проехали уже. Давай расчеты кончать. Пятнадцать минут тебе на завтрак хватит?

– Хватит!

– Ну, и до школы – десять минут, если волоком тащиться. Десять плюс пятнадцать… А там две и полторы минуты… Считай – полчаса. Ставь будильник на половину девятого и дрыхни полчаса лишних. Вот что значит расчет и организация времени. Понял?

– Понял, – говорю, – только мама все равно будильник на восемь поставит.

– Это мы уладим, – говорит отец. – Давай звук вруби, будем телевизор смотреть.

По телевизору уже показывали фигурное катание. Не люблю я его смотреть. Катаются и катаются. То ли дело – хоккей. Сидишь и ждешь, когда шайбу забьют. Самое интересное, когда шайбу эту повторяют: медленно, медленно – игроки будто плавают или по Луне ходят. А то – о борт кого-нибудь треснут. Или подерутся. Тогда совсем хорошо. А фигурное интересно только когда падают. Но падают они редко.

Надоело мне это фигурное до смерти. Но приходится смотреть, раз показывают.

Ждал я, ждал, когда кто-нибудь упадет, да так и не дождался. Пошел спать.

Прохожу через кухню. Людка и мама сидят за столом. У Людки глаза зареванные, но вид довольный. И мать на нее смотрит как-то так, что мне не понравилось. То есть смотрит она хорошо, и вот это как раз плохо. Вид у нее был такой, будто они о чем-то договорились. А о чем Людка может договориться – известно.

Выревела, кажется, Людка свои сапожки.

Если Людке сапожки, то я без мопеда.

А ЗАДАЮТ ЖУТКО МНОГО…

Осенью у нас жутко скучно.

Идешь в школу – темно не темно, а так: серость какая-то. На уроках посидишь, выйдешь – светло не светло, а так: видно, что скоро темнеть начнет. Дома посидишь за уроками – трах! – снова темно, пора телевизор включать. Телевизор посмотришь – уже спать пора.

Осенью сидишь и только думаешь: скорей бы зима пришла!

А зимой у нас тоже скучно. На улице делать нечего, потому что темно, одно остается – уроки. От уроков, по-моему, никто еще не развеселился – задают жутко много. Отец, например, с работы приходит в четыре, а я сижу. Мать приходит в пять, а я все сижу. Если все учить как полагается, то и телевизор не посмотришь.

Умник нам объяснял, что времена года меняются потому, что земная ось наклонена. Если ее выпрямить, то у нас будет всегда лето, а на полюсах – зима круглый год, а на экваторе – сплошные тропики. Но сейчас, сказал Умник, выпрямить ее нельзя потому, что в других странах климат тоже изменится, а это не всем понравится. Одни страны будут тянуть в свою сторону, а другие – в свою, и ничего не получится. Выпрямить можно только тогда, когда будет коммунизм на всем земном шаре.