Текст книги "Витька Мураш - победитель всех"

Автор книги: Юрий Томин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц)

Вот такой у нас Умник умный. Его даже учителя боятся, потому что он всегда знает чего-нибудь такое, чего они сами не знают. Умник все время чего-нибудь читает. Даже когда ест или уроки делает. Слева у него лежит книжка, а справа учебник. Для книжки у него есть специальная обложка, которую можно переставлять с одной книги на другую. Эту обложку он содрал с хрестоматии по литературе. Если мать зайдет посмотреть, как он занимается, у него – полный порядок: учебник, тетрадка и «хрестоматия». Мать уйдет – он свою «хрестоматию» открывает. Зато уроки Умник запоминает с одного раза и двойки получает только тогда, когда ему попадется интересная книжка и он не успеет учебник перелистать.

Зимой у нас только Умник не скучает, а остальным вроде и делать нечего. Катка нет, кино нет, гор тоже нет, а по ровному месту на лыжах кататься неинтересно.

Мать мне говорит:

– У тебя одна забота – учиться. Ни о чем другом думать тебе не надо.

А я возражаю:

– Ты попробуй хоть один раз выучить, что нам на день задают.

– У меня своих дел хватает.

– Тогда не говори.

Отец наш разговор слышал и утерпеть, конечно, не мог.

– В любом деле главное – организация труда, – сказал он. – Хоть даже и в учебе. А если ты не справляешься, то, значит, не умеешь сосредоточиться. Смотришь в книгу, а видишь фигу.

– Может, попробуешь? Может, на спор?

– Давай, – сказал отец. – Два часа – и всем твоим урокам крышка.

– Хватит тебе чудить, – сказала мать. – Не мешал бы заниматься парню.

– Ничего, мам, – говорю я, – историю и химию я уже выучил. Пускай теперь он поучит. А потом будут ему еще алгебра и физика.

Показал я отцу параграфы, он забрал учебники и ушел в кухню.

Когда я решил задачки по алгебре и выучил физику, было уже семь часов. Я заглянул в кухню. Отец сидел в расстегнутой рубахе и ерошил пятерней волосы.

– Прибавь еще полчасика, – попросил он. – Вообще-то я выучил, только вот значки эти химические я начисто позабыл.

– У тебя еще алгебра и физика, – напомнил я.

– Вот и давай их сюда.

Я принес ему задачник по алгебре и учебник по физике, а сам пошел смотреть телевизор. Там уже сидели Людка с матерью. Мать держала на коленях стопку тарелок, вытирала их по очереди полотенцем и не глядя ставила на стол.

Показывали, конечно, фигурное катание. Выступали мужчины. Мужчин я еще смотреть могу, потому что они иногда падают. Я сел на диван и стал ждать, когда кто-нибудь из них грохнется. Ждать пришлось долго. Наконец один упал – и Людка с матерью охнули. Но он, конечно, тут же вскочил, и все мое удовольствие продолжалось одну секунду.

Людка вздохнула.

– Мам, а он красивый, верно?

– Мальчик еще совсем… – отозвалась мать.

– А все равно красивый…

Я наклонился к Людке:

– Замуж за него хочешь?

– Дурак, – ответила Людка не оборачиваясь.

Мать посмотрела на меня, но ничего не сказала, только вздохнула.

А я пошел на кухню, к отцу.

– Что, уже? – спросил отец.

– Уже три часа прошло.

– Да я бы раньше мог, вот формулы подзабыл…

– А вообще-то ты уже проспорил.

– Ладно, – сказал отец, – давай проверяй.

Одна задачка по алгебре с ответом у отца не сходилась. Я сверил со своим решением и нашел ошибку.

– Троечка, – сказал я.

– А четверку нельзя? – неуверенно спросил отец.

– Мы с вами не на базаре, – ответил я ему словами нашего математика.

По химии отец засыпался сразу. Он написал реакцию, но объяснить ее не смог.

– Двойка!

– Но я же все написал! – возмутился отец.

– Ты не написал, а списал из учебника.

– Да позабыл я эти чертовы значки!

– Ты запоминаешь ме-ха-ни-чес-ки, – ответил я ему словами нашей химички. – А мне нужны зна-ни-я. Давай по истории.

Про восстание Степана Разина отец рассказал общими словами, как в учебнике написано. Я его слушаю и киваю головой, как наша историчка, будто соглашаюсь и даже мне нравится, как он отвечает. Кончил он, а я ему – трах!

– Год начала восстания?

– Тысяча шестьсот… там еще с чем-то…

– С чем?

– Да разве так это важно?

– Основные исторические даты вы должны знать назубок, – ответил я ему словами нашей исторички. – В каком году восстание было подавлено?

– Ну… тоже около этого.

– Около чего?

– Тысяча шестьсот с копейками.

– Мне нужна точная дата, Мурашов! – сказал я.

– А черт ее знает, – махнул рукой отец. – Помню, еще кино какое-то было, тоже вроде про него…

– Кино тут ни при чем, – спокойно сказал я. – Ты бы мне еще песню спел, какую вы с гостями поете: про Стеньку Разина и как он обнявшись с княжной сидит. Двойка, Мурашов. Давай физику.

– Физику я не успел.

– Почему же другие успели, Мурашов? – спросил я его словами нашего физика.

– Ладно, – засмеялся отец, – кончай трепаться. Сдаюсь. Неужели у вас эти даты требуют с такой точностью?

– В этом и дело, – сказал я. – Если без дат, то еще жить можно было бы. Эта история вся в датах, места на ней нет живого от этих дат. Понял теперь, какая у меня легкая жизнь?

– Понял, понял, – сказал отец. – Я же не возражаю, что проспорил. Чего теперь возьмешь-то с меня?

Только я хотел намекнуть отцу насчет мопеда, как в кухню пришла мать.

При ней лучше про мопед не вякать, и я ничего не сказал.

– Ну, кто кого победил? – спросила мать.

– Он меня, – сказал отец.

– Не выучил?

– Да и ты бы не выучила.

– Я – дура, – сказала мать, – с меня и спросу нет. А ты у нас изобретатель…

Терпеть не могу, когда отец с матерью вот так разговаривают. Они не то чтобы ссорятся, а так: мать его поддевает все время, а он отбивается. Я уж знаю: еще два-три слова – и мать про портвейн начнет. Надоел мне этот портвейн – хоть бы сгорела эта столовая!

Я решил мать отвлечь и спросил:

– А у вас там кто победил?

– Наш на третьем месте, – вздохнула мать. – А по мне он лучше этих, заграничных.

– Тебя бы туда судьей, – сказал отец.

– Судьей не судьей, а будь моя воля, я бы всех наших балбесов заставила заниматься. По крайней мере красиво, не то что головой по мячу лупить.

– Интересно, – говорю я, – как бы это ты заставила? Я, например, с ума еще не сошел, чтобы ласточкой по льду ездить. И между прочим, для этого еще тренер нужен, и площадка, и одежда, и коньки специальные. Может, ты их достанешь?

– На это у вас свое начальство есть. Директор у вас новый – вон мужик здоровый какой, он пускай и достает. Только чудной он у вас какой-то…

– Ты же с человеком ни «здрасте», ни «до свиданья», – сказал отец. – Откуда у тебя такое мнение?

– А как же еще? Ни жены, ни детей… Это в его-то годы. Дома – стол да две табуретки. Сам дрова колет, обедать в столовку ходит, словно командировочный.

– И про жену уже все известно, – сказал отец. – Как только вы успеваете?

– Чего же неизвестно? Где она, жена? Кто ее видел?

– Да тебе-то какое дело?

– Без жены – значит временный человек. Вон уже с Альбертом Петровичем успел поскандалить.

– Он не скандалил, а требовал. Это – разница.

– А кто он такой, чтобы требовать? Альберт Петрович тут всему хозяин, как он скажет, так все и будет.

– Какой такой хозяин! – возмутился отец. – Он директор совхоза, а не хозяин. И правильно с него человек требовал. Пристройка к школе нужна: у ребят ни спортзала нет, ни другого какого помещения. Верно я говорю, Витек?

– Верно, – отвечаю, – у нас даже пионерской комнаты нет.

– А нужна она тебе, эта комната? – спросила мать.

– Рыжие мы, что ли?

– Зачем же она вам нужна?

– Да так…

– То-то и оно, что так. Тоже мне, пионеры нашлись…

– Ты-то чего в этом понимаешь!

– Понимаю. Мы в войну пионерами были, так из госпиталей не вылазили. А вы больше по чужим яблоням пионеры.

– Чего войну вспоминать, – вздохнул отец. – У них теперь другие дела.

– Какие? – спросила мать и посмотрела на меня.

– Такие, – ответил я.

Мать засмеялась.

– Оба вы пионеры. Что один, что другой. Шли бы лучше в комнату.

И мы с отцом пошли в комнату.

Спорить с матерью мне не хотелось. У нас не только пионерской комнаты, у нас много чего не было.

КТО КОГО ВЫЗЫВАЛ?

Директор преподавал нам немецкий. Вообще, он хоть и директор, но не очень зверствовал. Только требовал, чтобы мы старались говорить по-немецки как можно больше. Сначала было трудновато, но потом я заметил, что домашние задания я стал щелкать как семечки, хотя язык мне учить неинтересно и учу я его только для отметки.

Но вообще-то директор у нас чудной, это точно.

Первый урок он с нами не занимался, а только разговаривал – это когда мы с Колькой камни ворочали.

На второй урок он пришел с большим чемоданом и сказал:

– Ну, признавайтесь по-честному, что для вас интереснее: языком заниматься или кино смотреть?

Все, конечно, закричали, что кино.

– Хорошо, будем смотреть кино.

Открыл он чемодан, а там узкопленочный аппарат.

– Окна чем-нибудь занавесьте.

Батон быстро сообразил, что к чему, слетал в учительскую, принес оттуда две скатерти. Запыхался даже от радости, что сегодня спрашивать не будут.

Пока Батон бегал, директор установил аппарат в проходе между партами и повесил на доску экран.

И мы стали смотреть кино.

Кино было жутко интересное, только мы ничего не понимали. Там были индейцы и были белые. Все они скакали на лошадях и стреляли то в воздух, то друг в друга. Куда увезли сундук с золотыми монетами и где его спрятали, мы не поняли. Зачем один индеец привязал к столбу белую девушку и за что одна индейская девушка застрелила белого из ружья, мы тоже не поняли.

Кино было не звуковое, но внизу были подписи на немецком языке.

Я слышал, как Батон просто извивался на своей парте.

– Иван Сергеевич, вы нам переводите.

– Забыл очки, – ответил директор. – А вообще-то текст должен быть вам по силам.

Надписи я прочитывать успевал, но почти совсем не мог понять смысла. Я так напрягался, что у меня в голове звон какой-то пошел. К концу я уже начал что-то соображать; там были хорошие индейцы и хорошие белые; они сражались с плохими белыми и плохими индейцами. Но за что они сражались, я сообразить не успел. Как только один белый стал спускаться в пропасть по канату, а какой-то индеец начал этот канат перепиливать ножом, лента кончилась.

– Конец первой серии, – сказал директор.

– А когда вторая? – спросил Батон.

– Когда вы расскажете содержание первой.

Целый день я потом думал про это кино, и надписи, которые я успел запомнить, мельтешили у меня перед глазами. И немецкие слова, которые я знал, но забыл, стали всплывать у меня в голове, словно пузырики со дна. Конечно, я не так много слов вспомнил, но все-таки понял, что сундук с золотом спрятали на дне пропасти.

Остальные тоже, оказывается, вспоминали.

На следующий день мы уже могли примерно рассказать содержание. Все вместе, конечно: один одно слово сообразил, а другой другое. Девчонки, например, насчет любви все сообразили со страшной силой. Оказывается, индеец девушку к столбу привязал, чтобы она за него замуж вышла. А индейская девушка в белого из ружья пальнула, чтобы он на ней не женился.

Когда мы все это рассказали, директор показал нам вторую серию, но уже не на уроке, а после. Вторую серию мы лучше поняли.

Директор нам стал показывать фильмы почти каждую субботу. И все на немецком языке. А когда мы его попросили показать на русском, он сказал:

– Выбирайте – на немецком, но со стрельбой, или на русском, но зато ни одного выстрела.

Тут и спрашивать не надо, что мы выбрали, – хоть на африканском, только про шпионов давайте.

А на уроках директор требовал, чтобы отвечали только на немецком. Если какое слово забыл, он отметку не снижал и подсказывал. В третьей четверти мы уже прилично стали шпрехать, один только Батон хлопал ушами, потому что запоминал очень плохо. Он говорил, что когда по-русски читает, то все представляет, про что читает. Прочтет, например, слово «лошадь» – и видит лошадь с хвостом и с копытами. А когда по-немецки читает, то в глазах у него представляются не предметы, а какие-то червячки прыгают, без всякого смысла.

Но все-таки троечки Батон получал, потому что он хитрый и умел как-то на Ивана Сергеевича действовать, представлялся, будто он неспособный, но зато жутко откровенный.

Иван Сергеевич его спросит:

– Ну, почему ты опять ничего не знаешь?

Батон вздохнет и ответит:

– Потому что я неспособный.

– Что значит неспособный?

– Ну, дурак я, – поясняет Батон.

Все, конечно, начинают хохотать.

Один Батон не смеется и стоит грустный, и вид у него такой, будто он триста лет ничего не ел.

А директор уже ручкой нацелился, чтобы Батону двойку влепить. Но посмотрит он на батонскую физиономию и опустит руку.

– Ну, Мелков, смотри. Уж в следующий раз…

А в следующий раз Батон пару слов выучит – и директор жутко обрадуется и поставит ему тройку.

В школе мы директора видели мало. Но и дома он тоже не сидел. Когда у него не было уроков, он все время куда-то уезжал. Говорили – хлопотал насчет денег и материалов, чтобы школу перестраивать. Но уж когда он к нам в класс заходил, мы даже догадаться не могли, что с нами через минуту будет.

К нам учителя из Приморска приезжают, только одна Мария Михайловна здесь живет. И с другими учителями все было ясно: придет, спросит, поставит сколько-то там отметок, выкинет Батона из класса, если тот разболтается, объяснит урок и домой уедет. А директор – никогда заранее не знаешь, что сделает.

Как он нас каток заставил построить – это смех один.

Пришел один раз и говорит:

– Был я на днях в Камышовке, заходил в школу…

Мы молчим. Камышовка так Камышовка… Школа там совсем маленькая, при рыбхозе. Ребята воображают, что они короли моря, потому что там в каждом доме лодка с мотором. По бухте они к нам плавают, а по берегу мы их не пускаем – даем банок, чтобы не воображали.

– Ребят тамошних знаете? – спрашивает директор.

– Знаем, – говорю я, – только они нас еще лучше знают – сколько банок от нас получили.

– Каких банок?

– Разных. По шее, по горбу – вообще куда попадет.

– Ишь ты… – удивился директор. – Я и не знал, что теперь это банками называется. Знаю, что банка – скамья в лодке, еще банка – отмель в море, еще банка – скажем, консервная; оказывается, есть и такая банка. И за что же вы их «банками» угощаете?

– Сами знают.

– А все же?

– Воображают много.

– Ясно, – сказал директор. – Мне тоже показалось, что они хвастуны.

– А чего они хвастались, Иван Сергеевич? – спрашивает Батон.

– Да ничего особенного. Теперь-то мне понятно, в чем дело.

– А в чем дело?

– Да и говорить не стоит.

– Нет, вы скажите, раз начали.

– Ну, сказали… Подождите, как же они сказали? Примерно так: трое на одного вы храбрые, а если ровно на ровно, то они вас. Как же это? Ага! Разметелят!..

– Разметелят?! Так и сказали? – взвился Батон.

– Точно так.

– А вот мы после уроков туда сбегаем.

– Да они, Мелков, не «банки» имели в виду, – сказал директор. – Они говорили про хоккей – команда на команду.

Тут уж я не выдержал.

– А в шайбу им вообще с нами не светит!

– Да? – спросил директор с каким-то сомнением. – Так, может быть, их пригласить?

– А где играть будем?

– Вы же играете на улице.

– На улице плохо укатано. Если матч, то лед нужен, – говорю я.

– Лед, конечно, лучше, но где же его взять?

– Льду у нас целое море, – говорю я. – Расчистить надо.

– Этот лед не годится, – сказал директор. – Сегодня расчистите, а завтра дунет с берега и угонит ваш каток. Или – к берегу подопрет, поломает вашу площадку.

Это он верно сказал, лед у нас все время гуляет.

– Да и залить недолго, – говорю я.

– А воду где взять?

– Протянуть от водопровода. Только шланг нужно достать.

Директор покачал головой.

– Не знаю, не знаю… Я здесь человек новый. Даже не представляю, к кому обратиться.

– На водокачке попросим шланг!

– А дадут?

– Неужели не дадут! – сказал я. – Вон у Кольки отец – слесарь, он у них все время там ремонтирует. Колька, поговоришь с отцом?

– Можно, – сказал Колька.

– А ты думаешь, получится? – спросил Кольку директор.

– Получится, – ответил Колька, и все в классе уже знали: если Колька так сказал, то шланг будет.

Но директора наш шланг не очень обрадовал. Он сидел какой-то унылый и все сомневался. А мы его как дурачки уговаривали.

– Земля сейчас мерзлая, – говорит директор, – вам площадку не выровнять.

– У меня отец на тракторе, – сказал я, – ему на десять минут работы.

– А он согласится?

– Не знаете вы моего отца, – говорю я.

Вид у директора был такой, будто он совсем и не хотел, чтобы каток сделали. Даже отговаривал.

– Дни сейчас короткие, – говорил он. – Пока уроки выучите, темно будет. Какой интерес в темноте кататься?

– Можно свет провести.

– А как?

– Четыре столба нужно вкопать, – сказал Умник. – Там метров двести примерно.

– Нам столбов не достать, – сказал директор.

– А у коровника линию как раз меняют. Нам и старые годятся.

– А провода?

– Тоже можно оттуда взять.

– Да? – с сомнением спросил директор.

– Да, – сказал Умник.

– А кто линию потянет?

– Мой отец, – сказал Умник. – Он вообще-то электрик…

– Не знаю, не знаю… – сомневался директор.

– Иван Сергеевич, можете не сомневаться, – сказал я. – У нас слово – олово. Через воскресенье все будет готово.

– Ну, ладно, – нехотя сказал директор. – Уговорили. Давайте строить. Звонить, что ли, в Камышовку?

Заливали каток мы сами.

А через воскресенье пришли к нам камышовские – и мы их разделали 16:6.

После игры я сказал Сашке, камышовскому капитану:

– Ну, кто кого разделал?

– А мы и так знали, что вы сильнее, – ответил Сашка. – Вот летом на лодках вы к нам не суйтесь. А про хоккей мы ничего не говорим. У нас народу мало, запасных нет.

– Чего же тогда хвалились?

– Мы и не хвалились.

– Ври, нам директор сказал.

– Чего сказал?

– Что вы нас грозились разделать.

Сашка посмотрел на меня как на полоумного и говорит:

– Это вы грозились. Это он нам сказал, а не вам!

– Да мы-то сами слышали, – говорю я.

– И мы сами слышали, – говорит Сашка. – Зуб даю! Мы даже каток начали делать, только не успели. Это у вас тут бульдозеры, а у нас все надо руками.

– А чего он к вам приходил?

– Он же у нас немецкий ведет, – сказал Сашка.

Я смотрю на Сашку и ничего не понимаю. Думаю, может, он заговаривается от расстройства, что они проиграли.

– Это он у нас ведет!

– И у нас тоже. У нас учителей не хватает. А в будущем году мы к вам перейдем.

– Этого еще не хватало, – возмутился я. – Только ты все врешь!

– А ты у него спроси.

Иван Сергеевич сидел на краю поля. Он постелил полушубок на камень, как раз на тот, который я с поля выволакивал, и сидел в одном свитере. Ему было жарко, потому что нашу встречу он судил без коньков, а носиться ему приходилось по всему полю.

На поле катались девчонки. Они притащили радиолу, воткнули ее в розетку на столбе и теперь наслаждались от восторга.

Сверху светила лампа, падал легкий снежок – и вообще все было, как на катке в Приморске, только бесплатно.

– Ну что, Мурашов, хорошее дело сделали? – спросил меня директор, когда я подошел.

– Мы-то? – сказал я. – Конечно, нормально.

– Вы-то? – переспросил директор. – Вы-то пока ничего не сделали. Это всё отцы ваши.

– Но поле-то мы заливали!

– Разве что заливали…

– Иван Сергеич, – спросил я, – кто кого вызывал? Они нас или мы их?

– Это уже другой вопрос, – ответил директор. Он посмотрел на меня, засмеялся и повторил: – Это уже совсем другой вопрос, Мурашов.

ПОЧЕМУ Я НЕ МОГУ НЕ ДУМАТЬ?

У нашего будильника что-то со звонком не в порядке. Он звонит не подряд, а с перерывами: вякнет – помолчит, снова вякнет – будто хрюкает. Отец говорит – похоже на сверчка, а по-моему, хрюкает или квакает.

Когда отец составил для меня расписание и будильник стали заводить на половину девятого, я понял, что полчаса – это жутко большой срок.

Раньше я вставал в восемь и, полусонный, тыкался по углам – искал то носки, то учебники. Теперь, когда все собрано с вечера, даже полчаса слишком много. Теперь я встаю по своему расписанию. Я его отработал на опыте: пару раз пришел в школу раньше, пару раз опоздал, но зато сейчас ни одна минута у меня не пропадает и ни одной нет лишней.

Встаю я теперь так, как, например, сегодня.

Вот будильник хрюкнул, я подскочил и увидел, что стрелки стоят на половине девятого. Ботинки стоят у кровати, брюки разложены на стуле около кровати, и я подумал, что пять минут всегда выгадать можно.

Я отвернулся к стенке и заснул. Но заснул так, что и во сне помнил – нужно проснуться через пять минут. Я вообще умею так спать, что сам сплю, а сам в это же время думаю. Могу думать о чем хотите, но тут нужно думать о том, прошло пять минут или нет.

Когда мне показалось, что прошло, я снова проснулся и посмотрел на будильник. Прошло целых семь минут. Я подумал, что на завтрак пятнадцать минут будет жирно, и решил поспать еще три минуты для круглого счета.

Снова проснулся я уже без пятнадцати девять. Так получилось потому, что спал я не бессмысленно, а во сне прибавлял себе лишние минуты и рассчитал, что можно не умываться и не завтракать.

Если часы показывают без пятнадцати девять, то больше одной минуты спать уже нельзя.

Так я и сделал: проспал ровно одну минуту и встал без четырнадцати девять.

За четыре минуты я успел одеться, выпить стакан молока, завести будильник и положить его на Людкину кровать ей под самое ухо. Она этого очень не любит и называет дурацкой шуткой. А я считаю, что дрыхнуть целый день только потому, что она окончила кулинарные курсы, будет слишком жирно. Я вот пойду сейчас в школу, и, может быть, мне закатают двойку, а она будет спать и видеть во сне пирожные. Или своего лохматого жениха. Нет, не пройдет у нее этот номер.

И насчет сапожек мы еще посмотрим.

По дороге в школу я успел забежать за Колькой. Он живет теперь в пятиэтажном доме. У нас построили два таких дома на самом берегу залива. Колька еще прошлой осенью туда переселился. У них квартира на пятом этаже. Они все никак не могут решить, довольны этой квартирой или нет. Мать недовольна, что картошку негде хранить, зато довольна, что ванная есть, – в ней стирать удобно. Колькиному отцу на ванную наплевать: он париться любит и ходит в баню. Зато ему нравится, что не надо с дровами возиться и есть водопровод.

А Кольке на все наплевать – на ванную, на дрова и на картошку. Ему нравится на пятом этаже. У них окна выходят на залив, и все далеко видно: острова в море, все проливы, бухты, иностранные корабли, которые ползут по фарватеру. Особенно ему нравится сидеть у окна вечером.

Другие сидят телевизор смотрят, а Колька – в окно уставится. Что он там высматривает – не знаю. Я спросил его как-то:

– Ты что, моряком хочешь быть?

– Не-а…

– А кем же?

Колька молчит.

Колька вообще много не разговаривает. Я, например, если увижу, что кто-нибудь из ребят что-нибудь не так делает, сразу начинаю орать: «Эй ты, у тебя голова или морковка, соображать можешь или нет?!» Ору я всегда за дело, но на меня обижаются. Я миллион слов скажу, но ребята только ушами шлепают, а Колька скажет два слова – и его слушают.

Не знаю, почему так получается. Я ведь сильней Кольки, и рост у меня больше, и отметки лучше, да и вообще ум у меня быстрее соображает. Но мне же еще Кольку в пример ставят, говорят: «Хороший у тебя друг!»

Да, хороший у меня друг. Очень хороший. Даже слишком хороший!

Когда я подошел к дому, Колька уже спустился вниз. Он держал в руке большую сосульку и смотрел сквозь нее на солнце.

– За островами море уже чистое, – сказал Колька. – Весь лед угнало.

– Еще вчера, – сказал я.

– А в бухте еще есть.

– Ну и что?

– А то, – сказал Колька, – что нужно лодку готовить. За зиму она рассохлась начисто.

Ключ от лодки нам обещали еще зимой. Раньше мы ее, конечно, и тгак брали, без ключа. Теперь будет законно, с разрешением. Только на это разрешение десять запрещений: к острову Мощный не плавать, из бухты не выползать, с лодки не купаться, к камням не причаливать и, конечно, не тонуть. Кроме того, лодку зашпаклевать и покрасить.

– Мураш, – сказал Колька, – давай мотанем сегодня с уроков.

– Зачем?

– Лодку посмотрим, в мастерскую сходим. Может, вару достанем.

– Мне сейчас мотать нельзя, – сказал я. – Мопед зарабатываю. Мне даже опаздывать нельзя.

– Опаздывать, конечно, нельзя, – согласился Колька. – Я же тебе не предлагаю опаздывать. Когда опаздываешь, это сразу заметно. А вот если целый день промотать, то могут и не заметить.

– А могут и заметить.

– Трусливый ты больно стал из-за этого мопеда.

– Тебе хорошо – у тебя есть.

– Да бери его, пожалуйста, не жалко.

– Мне свой нужен, – сказал я. – Идешь ты в школу или нет?

– Неужели я один буду мотать?

В общем, из-за этих разговоров нам пришлось в школу бежать бегом, и мы еле успели обогнать в коридоре Марию Михайловну и заскочить в класс раньше ее.

Мы сели, Мария Михайловна начала урок.

На первом уроке я всегда почему-то плохо соображаю. Мария Михайловна нас чему-то учит, а я будто ничего не слышу. Крутятся у меня в голове разные мысли: про мопед, про лодку. Одна мысль за другую цепляется, только они не вперед идут, а назад. Вспомнил, например, свой сегодняшний сон…

Мне вообще сны снятся – с ума сойти можно. Самое главное, что я во сне всегда знаю, что это сон, и все равно переживаю.

Сегодня мне снилось, что Колька пошел мои зубы лечить.

Будто я ему говорю:

– У меня зуб заболел.

Он говорит:

– Иди лечи.

– Боюсь – сверлить будут.

– Тогда давай я пойду.

– У меня же от этого зуб не пройдет, – говорю я.

– А я твой буду лечить.

– Тогда другое дело, – говорю я.

Самое главное, во сне мне не показалось странным, что Кольке будут мой зуб сверлить. Наоборот, я думаю: сверлить будут ему, мне больно не будет, а зуб вылечится.

И Колька пошел. И я видел, как ему сверлили зуб здоровенным сверлом, и понимал, что все это вижу во сне. Но во сне я все-таки знал, что лечат мой зуб. Будто сверлится он у Кольки, а залечивается у меня.

И докторша говорит мне, а не Кольке:

– Теперь можешь сплюнуть.

И я сплюнул, только уже не во сне. И между прочим, на подушку.

В нашем доме, на другой половине, живет ветеринар, Павел Григорьевич. Он специалист по лошадям и коровам. Но в людях тоже разбирается. Я его спросил про свои сны.

– А бывает, что ты во сне падаешь? – говорит он.

– Бывает, – отвечаю, – только до земли не долетаю, всегда раньше просыпаюсь.

– А что убегаешь, бывает?

– Бывает.

– Тогда так, – говорит Пал Григорьич. – То, что ты падаешь, значит – ты человек нормальный. Во сне все, бывает, падают. И я тоже. Это у нас от древности осталось, когда люди еще жили на деревьях. Боялись они упасть, думали об этом, вот и до сих пор нам это снится. Что ты убегаешь – тоже естественно. Врешь, наверное, много, хулиганишь, безобразничаешь. Вот и бегаешь от всех во сне за то, что наяву натворил. Но вообще-то – плюнь ты на эти сны. Нечего голову себе забивать. Я и сам толком не знаю, что они означают. Когда я учился в техникуме, еще до войны, считалось, что нормальный сон должен быть без сновидений. Теперь, наоборот, пишут, что для нервной системы сновидения необходимы. Давай подождем, может, года через три сны опять отменят. Тогда снова будем разбираться.

Так ничего мне Пал Григорьич и не объяснил. Только я точно знаю, что никому из моих знакомых такие сны, как кино, не снятся.

И еще вот что у меня плохо – думаю много.

Сижу на уроке, про сны думаю и не заметил, как Мария Михайловна на меня нацелилась.

– Мурашов, о чем ты задумался?

Колька мне локтем под бок. Я вскочил.

– Чего?

Ребята гогочут, как гуси.

– О чем думаешь, Мурашов?

Я молчу.

– Садись. И слушай, пожалуйста, повнимательней. Осталось вам терпеть недолго, чуть больше месяца.

Я сел.

И опять стал думать.

Думал о Марии Михайловне. Она тетка хорошая. Только очень старая. Ей лет двести, наверное. Но матери она на меня не пожалуется, потому что ей до нашего дома не дойти. То есть она дойдет, конечно, но просто не пойдет. Так что мопед мне все-таки светит.

– Мурашов.

Я снова встаю. Даже злость на себя берет. Почему я не могу не думать?!

ОТКРОВЕННОЕ СЛОВО

В марте у нас было два интересных события: в класс пришел новенький, а нашего директора оштрафовали на десять рублей.

Сначала – про директора.

Сперва мы не знали, что он такой заядлый рыбак. А потом смотрим – как воскресенье, так он топает на лед с ящиком и пешней.

Нас, конечно, на лед не пускают. Причин – целый миллион: нас и унести может, мы и в тумане заблудимся, мы и обморозимся. Объяснят все очень подробно: что вдали от берегов море чистое, что оттуда волна под лед идет, что лед от этой волны может лопнуть и его погонит ветром.

Это нам так взрослые говорят.

Сами же делают как раз наоборот: туман не туман, мороз не мороз, а по воскресеньям половина поселка сидит на льду. И дотемна никто не уходит, хоть бомбы на них бросай.

В тот раз человек пятнадцать унесло.

Пока они сообразили, пока подбежали к краю, там уже метров сто чистой воды.

Если кто в марте не плавал – может попробовать. Но у нас таких храбрых не нашлось. Сидят на ящиках, дрожат и клятвы дают: больше на рыбалку – никогда!

А дядя Костя, батонский отец, до того испугался, что стал всякие обещания давать: будто сына никогда пальцем не тронет и Евдокимычу долг вернет, если живой останется.

Хорошо, день был ясный, их заметили. Позвонили в порт. Оттуда выслали буксирчик и всех сняли.

На льдине они клятвы давали, а когда к причалу подошли, то некоторые стали прыгать на причал и давай драпать, чтобы за спасение не платить.

Дядя Костя как раз первым прыгнул. Только убегать было бесполезно, потому что у нас все всех знают. Кто удрал, тому потом штраф на дом прислали.

Наш директор, конечно, не убегал и честно заплатил за свою жизнь десятку.

А в поселке целую неделю почему-то про одного него только и говорили. Что он чудной и из-за этого мог погибнуть. Про остальных слова не сказали. Как будто если дядю Костю унесло, то это нормально, а если директора, то это жутко интересно и даже приятно.

Но Иван Сергеевич на это дело чихал и в следующее воскресенье опять сидел на льду.

Новенького он привел сам.

– Вот, – говорит, – вам пополнение. Думаю, что этого хлопца вы уже видели.

– Видели, – отвечают из класса. – Знаем.

– Ну, а кто не знает, сообщаю – зовут Илларионом, фамилия Желудев.

Иллариона этого мы уже дня три в поселке видели и всё удивлялись: почему он в школу не ходит. Знали, что он из города и что его отец приехал в совхоз главным инженером. Ни с кем Илларион еще не разговаривал, ну и мы первыми тоже не лезли.

– Желудев, где тебя посадить?

– А все равно.

– Раз все равно – садись на первую парту. А то эти мазурики первых парт не любят. Им-то не все равно. Может, и тебе не все равно, говори прямо?

– Все равно, – отвечает новенький.

– Тогда садись.

– Иван Сергеевич, – снова вылезает Батон, – это вы про нас сказали «мазурики»?

– Про вас, конечно. А кто же вы еще?

– А он, – кивает Батон на новенького, – значит, не мазурик?

– А к доске хочешь? – спрашивает директор.

– Нет, – говорит Батон.