Текст книги "Витька Мураш - победитель всех"

Автор книги: Юрий Томин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)

До кустов я добежал быстро, быстрей, наверное, Батона. Только легче мне от этого не стало. Вар этот разогревается медленно, зато и остывает медленно. Может, он уже и остыл немного, но я этого не замечаю, пру по кустам, как лось, только ветки хрустят. Зачем бегу – сам не знаю. Но это уже потом стало понятно. А тогда ничего понятно не было.

Если бы я не упал, то бежал, может быть, до самого Приморска. Но я за что-то зацепился и упал. Упал – и штаны у меня отлипли, и сразу легче стало. Только тут я догадался, что делать. Оттянул штанину, чтобы до кожи не доставала, и лежу, боюсь шевельнуться – жду, пока остынет.

Делать мне нечего, и я думаю. Думаю про штаны – как сделать, чтобы мать не заметила. Ей не объяснишь, что все нечаянно получилось. Если бы я сгорел в этой смоле, она все равно сказала бы, что нарочно. Она всегда в пример себя приводит, что с ней никогда такого не случается. В прошлую зиму мы с Колькой стали прыгать с сарая в сугроб. Под снегом лежала какая-то железяка – и я порезал валенок.

Мать меня стала ругать:

– Почему-то у меня валенки не режутся. Четвертый год хожу.

Я стал объяснять:

– Мы с крыши прыгали.

– Почему-то я с крыши не прыгаю.

Как я ей могу объяснить, почему она с крыши не прыгает. Пускай прыгает, если хочет, я не запрещаю.

Теперь она мне будет говорить, что она на смолу почему-то не садится. Как будто я на нее хотел сесть. Если бы Батон рот не разинул, я бы и не сел никуда. А теперь получается, что я вроде Батона. Интересно: еще видел кто-нибудь, как я по берегу бежал? Надо Кольке сказать, чтобы не говорил никому. Колька опять умнее всех получается – ничего с ним не случилось.

Лежу я, про все это думаю и оттягиваю рукой штанину. Над моей головой что-то зашевелилось. Посмотрел – синица сидит на ветке. Смотрит на меня как на дурачка, даже голову вывернула. Плюнул я в синицу, она улетела. Только мне от этого не легче. Сзади горит все и чешется. А лежать уже стало холодно.

Я стал потихоньку отпускать штанину. Ничего. Вроде уже негорячая. Встал я и не знаю, куда идти. Назад – Колька обхохочется. Домой – нельзя, нужно попробовать сначала штанину отчистить.

Пошел вперед, сам не знаю куда. Слышу, в кустах кто-то пыхтит. Наверное, как раз на Батона вышел. Смотрю, точно – Батон сидит у ручья, опустил туда ногу и кряхтит.

Он меня увидел.

– Мураш, я здесь. Давай сюда.

Это Батон подумал, что я пришел его искать. Я не против, пускай думает.

– Больно? – спрашиваю.

– Теперь уже не очень, – говорит Батон. – Когда больно, разве соображаешь… Я сначала подумал, что мне в сапог кто-то забрался. Вроде крысы. Как грызнет – я и побежал. Небось и ты бы побежал.

Я стою так, чтобы Батон моей смолы не заметил. Говорю:

– Тебе сразу надо было в воду. Залив-то рядом. А ты побежал на край света.

– Умный ты, Мураш, – отвечает Батон. – Давай я тебе в сапог вару плесну, а потом посмотрим.

– Ты себе лучше плесни, – говорю я. – В другой сапог. Тогда ровно хромать будешь. Давай вылезай, пойдем работать.

Батон вылез из ручья. Штанина у него засучена, а на ноге здоровое красное пятно.

– Пузырь будет, – говорит Батон. – Мне теперь сапог не надеть – больно. Лучше я босиком пойду.

Батон стянул второй сапог, и мы пошли назад, к лодке. Я иду сзади и потихоньку от Батона штанину оттягиваю, чтобы по больному месту не царапала.

Когда мы пришли, Колька уже почти половину щелей залил. Увидел нас и спрашивает:

– Долго вы еще бегать будете? Или за вас дядя должен работать?

Я говорю:

– Нужно же было найти человека. Может, он там помирает.

– Значит, ты за Батоном побежал?

– А за кем же еще?

Колька как заржет.

– А чего? Чего? – спрашивает Батон. – Ты чего смеешься?

– Ничего, – говорит Колька. – Ты у него спроси.

– Ну чего? Чего? – спрашивает у меня Батон.

– Не знаю, – говорю, – может, ему смешно, что я штаны немного заляпал? Мне-то наплевать и на штаны, и на смех его.

Мне было, конечно, больно, потому что штаны терли по обожженному месту. Но я спокойненько повернулся и показал Батону прилипшую смолу.

– Это ерунда, – говорит Батон. – Мне вот на голую кожу попало, прямо горит все. Хорошо, что Мураш за мной прибежал, а то бы я там целый день сидел.

Колька опять засмеялся. А я быстренько говорю:

– Давай с лодкой кончать, а то вар остынет.

Колька смотрит на меня, а на ряшке на его – прямо сто кило смеха.

Я быстренько вырвал у него, квач и сунул его в банку.

Батон, конечно, работать не стал. Он был босиком, а земля еще не прогрелась. Поэтому Батон слонялся вокруг лодки и поджимал то одну ногу, то другую. А я, по-моему, в тот день вел себя, как настоящий герой. Наклоняться мне было больно, штаны терли жутко. Но я даже не пискнул и работал, хотя на смолу эту мне смотреть было противно. Я еще нарочно смеялся по любому поводу – такая у меня была в тот день сила воли. Я, конечно, понимал, что смех мой – дурацкий. Но под конец работы, кажется, даже Колька поверил, что я побежал за Батоном, а вовсе не потому, что обжегся.

Нам оставалось домазать совсем немного, когда пришел батонский отец.

Он шел по берегу со стороны школы, и мы увидели его еще издали.

– Батон, смывайся, – шепнул я.

Батон только плечами пожал.

– Чего смываться-то? Домой все равно приду. Пускай уж лучше сейчас.

Батонский отец подошел к нам и встал. Стоит молча, смотрит, как мы мажем. На Батона не смотрит.

– Здравствуйте, дядя Костя, – сказали мы с Колькой.

– Здорово, молодежь, – ответил батонский отец.

Мы снова мажем. Молча. Дядя Костя тоже молчит и наблюдает. Может, он ждет, что мы про вар первыми скажем? Тогда сто лет будет ждать. Мы мажем, и все.

Слышим, дядя Костя засопел. Сейчас выскажется.

– Молодежь-то, молодежь… – говорит дядя Костя. – А где вы вару достали?

Мы молчим. Батон стоит по другую сторону лодки, и вид у него такой, будто он не здесь, а где-то в Америке.

– Ты принес? – спрашивает дядя Костя.

– Я, – отвечает Батон.

– А кто тебе разрешил?

– А никто, – говорит Батон.

– Ну, иди сюда, – говорит дядя Костя.

– А зачем? – спрашивает Батон.

Дядя Костя молча пошел вокруг лодки. Батон тоже пошел вокруг лодки.

– Стой, Вовка! – приказывает отец.

– А чего? – спрашивает Батон.

– Я тебе покажу чего!

Дядя Костя пошел быстрей, Батон тоже пошел побыстрей.

Так они сделали два круга.

Дядя Костя остановился. Батон тоже остановился. Дяде Косте, конечно, неудобно перед нами за собственным сыном бегать. Он снова зовет:

– Последний раз говорю: иди сюда.

– А ты драться будешь? – спрашивает Батон.

Дядя Костя молчит, сопит только.

Батон начал медленно подвигаться к нему. Сам сгорбился, на отца не смотрит, вид у него такой, будто он жутко боится. Мы смотрим на Батона и видим, что он нам подмигивает.

– Дядя Костя, – говорит Колька, – мы вар отдадим, мы достанем.

– Это само собой, – согласился дядя Костя.

Подошел Батон к отцу, а тот – хрясь его по затылку.

– Ой-ой-ой! – закричал Батон. Кричал он спокойным таким голосом, будто отвечал урок.

Дядя Костя повернулся и пошел. Шел он неторопливо и важно, и вид у него, даже со спины, был какой-то гордый.

А Батон мотнул головой и улыбнулся.

– Вот так, – сказал он, – теперь можно и вар не отдавать. Вы смолите, а я немножко побегаю – что-то холодно стало.

Мы с Колькой стали работать и скоро доделали то, что осталось.

МЫ – ЛЮДИ НИЗКОЙ КУЛЬТУРЫ

В понедельник у нас был очень интересный урок литературы. Не целый урок, а только половина: вторую половину мы нормально занимались. Зато в первую половину мы чуть со смеху не лопнули.

А получилось все, конечно, из-за меня. Из-за того, что я Наташку Кудрову по макушке стукнул.

Наташка ко мне все время пристает. Ну, не так пристает, конечно, как ребята, – ко мне в поселке из наших никто не пристанет, потому что им же хуже будет. Наташка пристает ко мне как-то странно, я даже точно объяснить не могу.

Ну, например. Сидит она на своей парте сзади меня. У доски кто-нибудь отвечает. А Наташка начинает пальцами барабанить. Меня она не трогает, а стучит по своей парте, прямо за моей спиной. Никому, наверное, и не слышно, а мне слышно. Она такт отбивает, как будто на барабане играет. Сначала мне будто бы все равно. Сижу и слушаю, что там у доски говорят. Но постепенно Наташкин барабан мне все больше и больше начинает лезть в уши. Я стараюсь ее стук не слушать, но получается как раз наоборот. Через минуту я уже не слышу, как урок отвечают, а слышу только, как она барабанит.

Я говорю не оборачиваясь:

– Перестань!

Она перестает. А потом опять начинает.

Главное, что ее никто не слышит, кроме меня. А у меня слух уже такой становится, что я даже слышу, как она пальцами шевелит, а не то что по парте стучит.

Я опять говорю:

– Перестань, в перемену получишь.

Она снова перестает на минуту, а потом – опять дальше поехали.

Если я еще раз не скажу, она будет барабанить хоть до конца урока. Но если я скажу в третий раз, то больше уже никакого барабана не слышно. Как будто она специально ждет, пока я три раза скажу.

А после этого она сидит жутко довольная, как будто ее вареньем намазали. Я просто спиной чувствую, что она довольная, хотя и не смотрю на нее.

Зачем ей это нужно, не понимаю. Если бы я понимал, то, может быть, и перестал бы ее стук слышать. А так – не могу. Но и бить ее тоже будто не за что. Она же по своей парте стучит, а не по моей. И жаловаться на нее нельзя. У нас в классе если кто пожалуется, потом лучше на улицу не выходи.

Но в понедельник я все-таки не вытерпел.

Потому что она новую штуку придумала.

У нее с парты карандаш упал. Не знаю, нарочно она его свалила или просто так получилось. Но поднимать она карандаш не стала, наоборот, закатила ногой под парту и начинает его там подошвой катать.

Карандаш граненый. И я слышу: р-рык-р-рык, ррык-р-рык.

Самое главное, что слышу только один я. Остальные сидят и слушают, как Мария Михайловна урок объясняет.

Я говорю:

– Перестань.

Она перестала.

А через минуту опять: ррык-ррык, ррык-ррык.

Но тут уж я не стал говорить ни во второй, ни в третий раз. Обернулся и ляпнул ей по макушке.

Мария Михайловна замолчала и посмотрела на меня с удивлением.

– Мурашов, ты что?

– Ничего, – говорю.

– Чем тебе помешала Кудрова?

– Ничем.

– Тогда за что ты ее ударил?

– Просто так.

Мария Михайловна сняла очки и положила их на стол. Потом вздохнула. Потом говорит:

– Просто так… Мурашов… Да и не только Мурашов, я ко всем обращаюсь. Я вас всех спрашиваю: как можно просто так ударить девочку? Разве может мальчик ударить девочку? Вообще ударить, не говоря уж о том, что просто так.

Мы сидим молчим. Почему же не может? Очень даже может. Особенно если заслужила.

А Мария Михайловна покачала головой и говорит:

– Эх вы, молодые люди… Неужели вы не представляете, какую большую роль играют девочки в вашей жизни?

Мальчишки захихикали. Девчонки выпрямились за партами и на нас поглядывают так, будто мы полные идиоты.

А я думаю: вот еще не знал, что они в моей жизни роль играют. Интересно, какую? Что-то не замечал. В моей жизни – пускай бы их хоть совсем не было.

Вовка Батон спрашивает подлым таким голосом:

– Мария Михайловна, расскажите, пожалуйста, какую?

Мальчишки опять хихикают.

Мария Михайловна посмотрела внимательно на Батона.

– Хорошо, Мелков, расскажу. Ты замечал когда-нибудь, что тебе неудобно ходить при девочках в грязной одежде?

– Почему? – отвечает Батон. – Вот у меня штаны все в мелу испачканы. А я хожу.

– Ну ты, Мелков, вообще человек особенный, – говорит Мария Михайловна. – С тобой мы вряд ли договоримся. А остальные ребята, если подумают, то, наверное, вспомнят, что при девочках их поведение меняется. Им хочется быть более подтянутыми, более опрятными, более сильными и смелыми.

– Что же получается, Мария Михайловна? – опять влезает Батон. – Значит, если девчонка рядом стоит, то у меня мускулов прибавляется?

– Я совсем не о том, – говорит Мария Михайловна. – Я о том, что вы и сами часто не замечаете, как девочки на вас влияют. Они и одежду свою держат в порядке, и ходят по-человечески, а не как вы – ногами по земле шаркаете. А вы, может быть, невольно им подражаете. И от этого становитесь лучше.

– Мы подражаем? – спрашивает Батон.

– Да – отвечает Мария Михайловна.

– Ха! – Батон больше ничего не мог сказать. Вид у него был уже не дурашливый, а просто бестолковый. Будто ему сказали, что сейчас он в девчонку превратится.

– Мелков, конечно, со мной не согласен, – говорит Мария Михайловна. – А остальные тоже не согласны?

Мы молчим. И вдруг вылезает новенький:

– А я согласен.

Я чуть не подпрыгнул от удивления. Всего второй день человек в классе сидит и уже вякает.

А Мария Михайловна жутко обрадовалась.

– Я так и знала: найдется хоть один ученик, который не постесняется признать правду. Только что-то я тебя раньше не видела. Ты новенький?

– Новенький.

– Откуда приехал?

– Из Ленинграда.

– Тогда понятно, – говорит Мария Михайловна. – Ленинград – это город высокой культуры.

– А наш поселок, значит, низкой культуры? – спрашивает Батон.

– Когда говорят о городе, – отвечает Мария Михайловна, – то прежде всего имеют в виду его жителей. Если вы позволяете себе бить девочек по голове, то, очевидно, вы – люди низкой культуры.

Я сижу и вижу, что все смотрят на меня. Смотрят как на человека низкой культуры. А Илларион этот Желудев, выходит, человек высокой культуры. Я подумал, что раз у меня такая плохая культура, то нужно бы этому Иллариону после уроков пару раз врезать. Но вслух я этого не сказал.

Я спросил Иллариона:

– А в твоем прекрасном Ленинграде девочек не трогают?

– Трогают, – отвечает Илларион. – Но я считаю, что это нечестно. Мы вообще к ним несправедливо относимся.

Тут девчонки загалдели все разом:

– Они вообще много воображают!

– И обзываются!

– И в футбол нас не принимают!

– Еще бы вас в футбол принимать! – возмутился Батон.

– Не хуже тебя сыграем, – отвечает Наташка Кудрова.

– Тихо, тихо, – говорит Мария Михайловна. – Не надо так кричать. Я надеюсь, что мальчики все-таки кое-что поняли.

– Ничего они не поняли, – говорит Наташка. – Я, знаете, Мария Михайловна, просто мечтаю, чтобы девочек принимали в секцию бокса. Тогда пусть бы попробовали мальчишки руками размахивать.

Пока весь этот крик шел, я сидел и думал. Сначала – про Наташку: зачем она пальцами барабанит и карандаш катает? Может, это у нее месть такая за то, что ее в секцию бокса не принимают? Но при чем тут я?

В секции я не занимаюсь, и вообще у нас нет такой секции. Наташку я никогда не трогал и только сегодня первый раз стукнул, да и то легонько. В моей жизни она роли никакой не играет, и что ей от меня нужно, непонятно.

Потом я стал думать про новенького. Может, он и в самом деле считает, что к девчонкам мы относимся несправедливо. Но вякать при всем классе у него права нет. Потому что вышло, как будто у нас все ребята дураки, а он один умный. И еще потому, что он новенький. Он ничего про нас не знает. Он даже сапог еще себе не купил, в ботинках по лужам шлепает, а уже вякает.

Я говорю Кольке:

– Дадим Иллариону после уроков?

– Не стоит, – отвечает Колька.

А Илларион этот, хоть он и высокой культуры, как будто почувствовал: не успели мы после звонка портфели собрать, а его уже нет.

Вышли мы с Колькой на крыльцо, смотрим, куда он делся. За нами выходит Наташка. Остановилась возле нас и стоит.

Я спрашиваю:

– Ну, чего встала?

Она говорит:

– Ничего, – и улыбается, как матрешка.

Я говорю:

– Знаешь что, Кудрова, хоть ты в моей жизни роли не играешь, но если ты еще будешь карандаши катать, то я уж тебя не пожалею.

– Попроси как следует, тогда не буду.

– Что это значит: «как следует»?

– Догадайся!

– Почему это я должен догадываться и просить?

– Ничего ты не должен, – говорит Наташка.

– Ну и иди отсюда.

Улыбаться Наташка перестала и смотрит на меня так, что прямо в глазах у нее написано, что я человек низкой культуры.

– Буду катать, – говорит Наташка.

– Получишь.

– Хоть убей, все равно буду, – говорит Наташка.

Колька слушает, и я вижу, что он ничего не понимает.

– Какие карандаши?

– Ты тоже не слышал?

– Нет, – говорит Колька.

– Она карандаши катает под партой. Специально так, чтобы мне одному только слышно было.

Наташка засмеялась.

Потом она спрыгнула с крыльца и побежала по улице.

Я стою и не понимаю, что это ей вдруг так весело стало. Смотрю, как она бежит по улице, и вдруг увидел Иллариона. Он уже ушел далеко. А не заметили мы его сразу потому, что он шел вдоль забора, где не так грязно. Там он на свои ботинки не два пуда грязи наберет, а на полпуда меньше.

– Вон человек высокой культуры, – показываю я Кольке.

Бежать мы за ним не стали. Просто пошли побыстрей. Нам все равно, мы идем прямо по лужам. А Илларион выбирает места, где посуше. То прямо идет, то вбок прыгнет – ходом коня.

Но вот Илларион вышел на асфальт и зашагал нормально.

В общем, догнали мы его у самого пятиэтажного дома, как раз где Колька живет и Илларион тоже, потому что им там дали трехкомнатную квартиру.

– Стой, – говорю я, – дело есть.

Илларион остановился у самой парадной. Посмотрел на нас спокойно. Я даже подумал, что не удирал он от нас, а просто ушел пораньше, да и все.

– Какое дело?

– Насчет высокой культуры, – говорю я. – И насчет низкой тоже.

– А я тут при чем? – спрашивает Илларион. – Я про культуру ничего не говорил. А за свои слова про девчонок я отвечаю. Могу и сейчас повторить.

– Тут не в девчонках дело. Дело как раз в ребятах. Ты нашего класса не знаешь. Ты вообще еще никого не знаешь. Откуда ты взял, что мы несправедливые? У тебя есть право целый класс обвинять?

– Никого я не обвинял, – отвечает Илларион. – Сказал, что думаю.

– Сейчас я тебе тоже скажу, что думаю, – говорю я. – Давай только отойдем отсюда.

Илларион посмотрел на меня, подумал – как-то очень спокойно, будто и не понимает, что он сейчас получит.

– Драться я не буду.

– Да и мы драться не будем, – говорю я. – Дадим тебе по паре банок – и пойдешь домой к маме.

– Вы, может, и дадите, а я не могу.

– И не надо, – говорю я. – Мы ведь тебя зовем, чтобы тебе отвесить, а не чтобы ты нам. Или у тебя коленки слабые от высокой культуры?

– Мне запрещено драться.

– Мама запретила или папа?

– Я боксом занимался в Ленинграде. И у меня разряд.

Колька засмеялся:

– Да ты нас не пугай.

– Я не пугаю. Просто боксерам запрещено драться. Вы меня можете бить, а я вас нет.

– Ты правда, что ли, боксер? – спрашивает Колька.

– У меня юношеский разряд.

– Покажи значок.

– Он дома.

– Что же нам с тобой делать? – спрашиваю я.

– Не знаю, – говорит Илларион.

Я стою и думаю, что все получается как-то странно. На вид Илларион такой, что и не пару, а десять банок выдержит. С таким даже приятно подраться. Особенно мне. Потому что из наших ребят со мной никто один на один не справится. Но если Илларион вправду боксер, то он должен быть сильнее меня. А выходит, что он как будто слабее девчонки. Та хоть сдачи может дать.

Для проверки я все-таки ткнул Иллариона кулаком в грудь. Вполсилы. Но попал я не в грудь, а в ладонь, которую Илларион успел подставить.

Он ничего не сказал. Побледнел только.

Я говорю:

– Колька, а он и вправду боксер.

Только я это сказал, из парадной выходит женщина. Смотрит на нас и улыбается, как будто мы ей самая родная родня.

Я сразу догадался, что это мать Иллариона.

Она говорит:

– Здравствуйте, мальчики. Ларик, я вижу, у тебя уже здесь друзья появились?

Я думаю: пожалуется или нет? Если пожалуется, то лучше ему было в наш поселок не приезжать.

– Это из нашего класса, – говорит Илларион.

– Вот и хорошо! – Она как будто еще больше обрадовалась. – Идемте к нам все вместе обедать. У нас как раз все готово.

Мы с Колькой стоим и даже сказать ничего не можем от удивления. Что это мы к незнакомым обедать пойдем? Особенно после того, как я Иллариону хотел банок надавать.

Наконец я сообразил.

– У нас тоже все готово, – говорю. – Мы домой пойдем.

Но она нам даже дорогу загородила. Прямо толкает нас в парадную.

– Ларик, что же ты стоишь, приглашай своих друзей.

Илларион говорит тихонько, чтобы она не услышала:

– Идите, она вас все равно не отпустит.

И мы пошли, вот что удивительно. Потом я, когда этот случай вспоминал, подумал, что пошли мы просто от удивления. Мы ждали, что она за Иллариона будет заступаться или он сам будет ей жаловаться, а нас в гости позвали.

Правда, она нас еще за руки тянула.

Квартира у них такая же, как у Кольки, только вся заново обклеенная и на одну комнату больше. В передней было так чисто, что я долго искал, куда бы поставить портфель, и засунул его за ящик под вешалкой.

Мы с Колькой сразу заметили боксерские перчатки, которые висели на стене. Значит, не врал Илларион.

– Вас как зовут, мальчики?

Мы сказали.

– А меня Валентина Павловна. Идите на кухню, мойте руки, и пойдем в столовую.

Я говорю:

– В столовой сейчас перерыв.

Она засмеялась.

– Проходите в эту комнату. Ларик, покажи мальчикам, где мыло, полотенце и все остальное.

Идем мы на кухню, а у меня ноги как будто сами к двери поворачивают – удрать хочется. Просто сам удивляюсь – до чего мне неудобно.

Илларион идет впереди, и вид у него тоже не очень-то веселый. Ткнул он пальцем в боковую дверь и говорит:

– Здесь уборная.

А я весь какой-то нервный. Как будто внутри у меня что-то натянулось. Вроде бы и сказать что-то надо, а чего, не знаю. Заглянул за дверь и говорю:

– Хорошая уборная.

Колька засмеялся. Илларион тоже прыснул. И всем нам стало полегче.

Но оказалось, что легкость эта временная.

Пока Илларион показывал нам свой разрядный значок и грамоты от спортшколы, пока мы примеряли его перчатки, все было ничего. Я даже подумал, что зря мы собирались надавать ему банок. Может быть, он не хуже нас, только у него мозги в другую сторону работают.

Но потом Валентина Павловна позвала нас обедать.

На столе была белая скатерть. Это мне сразу не понравилось. У нас белую скатерть мать накрывает, только когда гости. Пока гости не придут, мне даже к столу подходить не разрешают, хотя потом гости все равно эту скатерть заляпают.

Мы сели, и я вижу, что Колька потихоньку отодвигается вместе со стулом, чтобы скатерть коленками не запачкать.

Валентина Павловна начинает разливать суп, а я вижу, что на столе стоит лишняя тарелка. Ну, думаю, сейчас главный инженер придет, только этого еще не хватало.

Валентина Павловна кричит:

– Наташка!

И из комнаты, в которой мы не были, выходит эта самая Наташка.

– Наташа, – говорит Валентина Павловна, – сестра Ларика. А это Витя и Коля – друзья Ларика.

Я вообще на девчонок внимания не обращаю. И на эту Наташ… То есть я хочу сказать, что до этой Наташи мне тоже дела никакого нет. Она стоит себе и меня разглядывает – меня почему-то одного, а на Кольку не смотрит. А я на нее смотрю и чувствую, будто у меня внутри холодок какой-то. Прическа у нее вроде как у Женьки Спиридонова, только у нее получаются не лохмотья, а нормально. Прическа мне тоже до лампочки. Мне вообще все равно, кто как одевается. А уставился я на нее потому, что на ней был пояс. Широкий кожаный пояс с двумя рядами дырочек и заклепками. О таком поясе я мечтаю уже сто лет, еще с прошлого года. Мне этот пояс для ножа нужен – для рыбацкого ножа в ножнах, который я нашел около причала.

Наташа усмехнулась, дернула подбородком и спрашивает:

– Ты чего на меня так смотришь, Витя?

Сказала она это так, будто она не девчонка, а моя мама.

А я почему-то растерялся и говорю:

– Здравствуйте.

Все засмеялись. Наташа говорит:

– Привет, Витя.

И все опять засмеялись, и даже Колька.

Валентина Павловна говорит:

– Наташка, не дури.

Наташа пожала плечами и села за стол. Пояса мне уже не видно, и я перестал на нее смотреть.

Пока ели суп, я только об одном и думал: как бы на скатерть не капнуть. Лицом прямо в тарелку влез, чтобы от тарелки до рта ближе было.

На второе были оладьи.

Валентина Павловна поставила на стол вазочки с вареньем, со сметаной и с маслом.

– Ребята, кто с чем хочет, берите сами.

Наташа говорит:

– Витя с вареньем любит, да, Витя?

Я на нее не смотрю.

– Спасибо, я наелся, больше не хочу.

Наташа – опять:

– Витя, не спорь с мамой. Она у вас с осени преподавать будет.

– И у вас, между прочим, тоже, – говорит Валентина Павловна.

– Представляю, какие ты мне отметки будешь ставить.

– Какие заслужишь, – говорит Валентина Павловна. – Сегодня, например, за поведение ты больше двойки не заслуживаешь.

– Разве я плохо себя веду?

– Неважно, – говорит Валентина Павловна.

– А в чем?

– Сама знаешь.

Наташа замолчала. А я сижу и соображаю. Почему Валентина Павловна будет у нас преподавать, мне не понятно. Но Наташе она сказала «у вас тоже». Значит, Наташа будет учиться в нашей школе. Можно постараться у нее пояс на что-нибудь выменять.

После обеда мы с Колькой сразу заторопились.

Валентина Павловна проводила нас до двери, а Ларик спустился вниз.

– Твоя сестра будет в нашем классе учиться?

– Нет, она в девятый переходит.

– У нас же нет девятого.

– С осени здесь будет десятилетка. Вы разве не знали?

– Нет, – говорю, – не знали. А твоя мама учительница?

– Русский язык и литература, – отвечает Ларик.

– А как же Мария Михайловна?

– Она на пенсию уходит. Разве вы и про это не знали?

– Не знали, – говорю. – Это ведь ты все знаешь. А мы мало знаем.

Тут Колька говорит:

– А где твой портфель?

Смотрю – нет портфеля. Так я торопился уйти, что портфель у них дома забыл.

Побежал назад, позвонил. Дверь открыла Валентина Павловна. В руках у нее мой портфель.

– Спасибо, – говорю, – до свидания.

– Пожалуйста, – говорит Валентина Павловна. – Подожди, не беги. Есть у меня один к тебе вопрос. За что вы Ларика бить собирались?

– А вы откуда знаете? Валентина Павловна засмеялась:

– Я же на вас из окна целых пять минут смотрела.

– Да нет, мы так просто, – говорю я.

– Я хочу тебя предупредить: Ларик с вами драться не будет.

– Я знаю. До свидания.

Я сбежал по лестнице. Внизу Колька разговаривал с Лариком. Когда я подошел, Колька говорил:

– Завтра после уроков приходи на берег. Там лодка смоленая. Найдешь.

– Приду, – сказал Ларик и протянул Кольке руку.

Потом он протянул руку мне. Я сунул ему ладонь, и он ушел.

– Ты еще, может, весь класс позовешь? – говорю я Кольке.

– Не нужно было тогда к ним заходить.

– Вот бы и не заходил.

– А ты зачем пошел?

– Сам не знаю, – говорю.

– Вот и я не знаю, – говорит Колька. – Я пока за столом сидел, вспотел даже. Но Ларик ведь не виноват, он нас не звал.

– Какой еще Ларик? Илларион, что ли?

– Не строй из себя дурачка, – говорит Колька. – Обыкновенный Ларик. Наташин брат. Понял теперь?

– При чем тут Наташа?

– Значит, при чем, – говорит Колька.

Когда Колька ушел, я еще долго стоял на месте и думал о Наташе. То есть не о ней, конечно, а об ее поясе. Я прямо уже видел, как мой нож в ножнах висит на этом поясе. А пояс висит, конечно, на мне.

ВСЕ НАДО И НАДО…

Весной, хотя день длинный, его не хватает. Все время что-то надо.

Учиться, например, надо. Весной мы отметки исправляем, чтобы к концу года они получше были. Тройки – на четверки, четверки – на пятерки. Один только Батон ухитрился тройку на двойку исправить. Приставал, приставал к учительнице географии, она его вызвала, а он, оказывается, не тот параграф выучил.

Кроме учебы нашему классу разные дела подбрасывают. Восьмой не трогают, он выпускной. Шестые и пятые – мелюзга. И получается, будто мы одни во всей школе.

Три дня, например, после уроков мы разбирали кирпич и доски, складывали их в штабеля, переносили мешки с цементом в сарай.

Получилось это так.

Один раз в конце урока Иван Сергеевич подозвал всех к окну и показал на двор.

– Угадайте, что там лежит?

Ничего нового мы не увидели. Лежали там мешки с цементом, груды кирпича и доски.

– А чего? – сказал Батон. – Ну, кирпич… Уже два дня валяется.

– В том-то и дело, что валяется. А валяется там, друзья, спортивный зал, четыре классных помещения и столовая.

– А им лишь бы сгрузить, – сказал Батон. – А что валяется – наплевать.

– Это верно, – согласился директор.

– Дождь пойдет – пропадет цемент.

– И это верно.

– В сарай бы сложить.

– Хорошо бы, – сказал директор. – Только как? Собрание, что ли, провести на тему: как доставить цемент в сарай?

– Перенести.

– Ну, тогда собрание на тему: кто бы перенес?

– Это мы запросто, – сказал Батон.

– Собрание? – спросил директор.

– Да чего вы все про собрание! Перенесем запросто.

– Об этом я не подумал, – сказал директор.

Вот так мы и поработали.

А мешочки, между прочим, по пятьдесят килограммов. По одному их только директор и физрук носили, а мы по четверо, на носилках.

Дома весной тоже дела хватает.

Отец затеял крышу перекрывать резиновым шифером.

Мать ему говорит:

– Зудит у тебя, что ли? Крыша еще не старая.

Но отец у меня жутко любит все переделывать.

– Современный материал, сто лет простоит.

– Мы сто лет не проживем. Обдерешь ты сейчас крышу, а если дождь?

– Мы с Витьком за два вечера сделаем. Правда, Витек?

Это значит, что мне еще два дня на крыше сидеть.

У отца свое «надо», у матери – свое.

– Вы бы лучше огород под картошку вскопали.

– Пора кончать с огородом, – говорит отец. – Нам картошки десять мешков – за глаза. По осени – купить. И с коровой пора кончать. Горбишься ты с ней всю зиму: то хлебом, то картошкой подкармливаешь. Покупай лучше молоко в совхозе. По деньгам если посчитать – то же и выйдет. Живут же в городе без огорода – не умирают.

– А где их взять, деньги?

– Заработаем.

– Ты сначала заработай. А то только и слышишь: «Дай, дай!» Этой сапожки, этому мопед. И у тебя вроде желания имеются…

– Имеются, – говорит отец. – Давно пора подвесной мотор купить.

– Где же ты на все это деньги возьмешь?

– Так корову-то мы продадим.

– А навоз я с твоего мотора буду брать?

– Огорода не будет, так и навоз не нужен. Посади там лучок всякий, редиску, огурцы – и хватит.

– Понятно, – говорит мать. – О закуске ты беспокоишься. Если уж ты так переломиться боишься, то мы и сами вскопаем. Верно, Витек?

Я стою и думаю: за кого же мне сейчас быть? Огород не копать – это очень хорошо. Но тогда получается, что я против матери. Если копать, то я против отца. Он долго сердиться не умеет, а мать надолго запомнит. Не видать мне тогда мопеда, потому что деньги всегда у нее, а отцу она выдает только на баню и на папиросы.

– Ладно, – говорю, – вскопаем.

– Вот так, – говорит мать. – А у меня тоже желания имеются. Сейчас стиральные машины привезли, в кредит продают.

– А мне-то что, – пожимает отец плечами. – Давай покупай. Будем жить как в сказке. Знаешь: «Жил старик со своею старухой у синего моря»? И была у старухи стиральная машина…

– И куплю, – говорит мать. – У меня и деньги есть.

– Где ж ты взяла?

– А накопила.

Людка весь этот разговор слушала молча, а тут как взвоет:

– А сапожки?!

Я молчу, а сам соображаю: мопед ведь тоже можно в кредит купить. Если каждый месяц по десятке выплачивать, то это не так заметно.