Текст книги "Витька Мураш - победитель всех"

Автор книги: Юрий Томин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)

– Тогда молчи.

Пока новенький прошел от двери до своей парты, наследил, как лягушка. На ногах у него не сапоги, а ботиночки. У нас весной по улице в ботиночках не пройдешь, разве только рано утром, когда подморозит. А Илларион этот прямо по лужам, наверное, шлепал.

Посмотрел директор на эти следы, но ничего не сказал. Не дурак же новенький, сам понимает. Но Батон опять вылез.

– Что-то у нас в классе сегодня сыро…

– Мелков, – говорит директор, – Желудев у нас новичок. А ты хозяин. Только плохой хозяин.

– Да я только хотел… – говорит Батон.

– Знаю, что ты хотел, – перебил его директор. – Опять ты к доске хотел.

– Нет, я не то хотел.

– Хорошо. Тогда иди сюда и расскажи нам, что ты хотел. Разумеется, по-немецки.

Выполз Батон к доске, стоит, хлопает ушами.

– Вы этого не задавали!

– А теперь задаю. Словарный запас у тебя достаточный. Итак: «Я хочу рассказать…»

Мы сидим тихо. Интересно, как Батончик будет выкручиваться. Батону тройку по немецкому ставят только потому, чтобы его на второй год не оставлять.

– Их… – быстро сказал Батон и умолк.

– Ну?..

– Их виль? – спросил Батон. – Так, Иван Сергеевич?

– Так. «Я хочу…» Дальше.

– …шпрехен…

– Шпрехен – разговаривать, а не рассказывать.

Батон задумался и стал потихоньку чесаться спиной о доску.

– Ерцелен, – подсказал директор.

– Ерцелен, – согласился Батон и снова затих.

– О чем же? – спросил директор.

– А о чем, Иван Сергеевич?

– Вот я и спрашиваю – о чем?

Батон молчал. Мы-то знали, что думает он сейчас совсем не о немецких словах. Все равно ему их не вспомнить, потому что нельзя вспомнить того, чего не знаешь. Батон соображал, как закончить побыстрей всю эту историю.

Глаза у Батона были грустные, как у телки. И вдруг я увидел, что он что-то надумал.

– Вспомнил, Иван Сергеевич, – обрадовался Батон.

– Давай! Скажи нам хоть что-нибудь.

– Их либе дих![2] – выпалил Батон, глядя прямо на директора.

Мы прямо под парты поползли от смеха. Директор тоже захохотал.

Он навалился на стол грудью и трясется от смеха. Даже авторучка его со стола упала. Глядя на него, мы еще сильней хохочем. А Батон стоит у доски с таким видом, будто ничего не сказал. Батончик – он хитрый. Он все соображает…

– Это ты и хотел мне сообщить? – спрашивает директор и вытирает глаза платком. – Ладно, иди садись. Двойку я тебе пока ставить не буду, потому что этого я и на самом деле не задавал.

Батон сел на место, и все стало нормально. Директор стал спрашивать домашнее задание, а мы с Колькой принялись соображать, где и как нам достать вару. Нужно не меньше ведра. В магазине вар не продавали. Получалось, что достать – это значит украсть. Например, на стройке коровника.

Воровать мы не хотели.

– Пойдем к Евдокимычу, – предложил Колька.

Евдокимыч – наш бывший школьный завхоз. Сейчас он на пенсии и столярничает у себя дома. У него полно всякого инструмента. Со всего поселка к нему ходят одалживать кто фуганок, кто бензопилу, а чаще всего – деньги. Инструменты ему возвращают, если не поломают, а деньги – не всегда. Батонский отец, например, так и не отдал.

Но до Евдокимыча мы в тот день не добрались. Так уж получилось, будто все нам нарочно мешали.

Только мы вышли из класса после уроков, навстречу – Мария Михайловна.

– Мурашов, можно с тобой поговорить одну минуту?

– Пожалуйста, – говорю.

Мария Михайловна берет меня за руку, как ребенка, и ведет в пустой класс.

– Мурашов, – говорит она, – может быть, тебе мой вопрос покажется странным, но ты постарайся ответить. Ученики в вашем классе, разумеется, разные. Ведут они себя тоже по-разному. Но твое поведение, на мой взгляд, отличается от поведения остальных.

– А разве я плохо себя веду?

– Я бы этого не сказала, – говорит Мария Михайловна и как-то странно на меня смотрит. – Поэтому и вопрос мой тебя может удивить. Я хочу спросить тебя вот о чем: не пишешь ли ты стихи?

Я чуть не присел от удивления.

– Какие стихи?

– Ну… стихи… своего сочинения. Сам не сочиняешь?

– Не-ет… А почему вы подумали?

– Потому что вид у тебя, я бы сказала, отрешенный. Сидишь ты в классе, а находишься совсем в другом месте. О чем же ты тогда думаешь? Ну вот сегодня, например?

Я молчу.

Мария Михайловна вздохнула.

– Странный вы народ. Я вот вспоминаю свою молодость. Мы такими скрытными не были. У нас в коллективе каждый о каждом все знал. Мы и от учителей не скрывали. Мне и сейчас, например, ни от кого скрывать нечего. Хочешь знать, о чем я сейчас думаю?

Я решил, что так она меня скорее отпустит, и сказал:

– Хочу.

– Я думаю о тебе. О том, почему, когда мы с тобой разговариваем, у тебя на лице такая тоска. Тебе неинтересно? Скажи. Мне просто хотелось бы услышать откровенное слово.

Мария – тетка не вредная. Но она жутко любит разговаривать с учениками после уроков. Если бы она на уроке разговаривала, то тогда – пожалуйста, меньше спрашивать будет. Но она всегда – после уроков. Про мать расспрашивает, про отца, чего хочешь, к чему стремишься. Она никогда не кричит и не злится… Но вопросов у нее – десять тысяч, и каждый раз – всё новые. И чем больше она спрашивает, тем меньше ей ребята рассказывают.

Сегодня вот про стихи почему-то спросила.

Я стою и думаю, что Колька сейчас во дворе школы нога об ногу чешет от нетерпения. И я решил сказать Марии Михайловне откровенное слово:

– Мы со Стукаловым будем чинить лодку. И нам сейчас нужно идти за варом. Вот о чем я думаю, Мария Михайловна.

Мария стала сразу грустная, и я понял, что сейчас она меня отпустит.

– А я тебе мешаю, – сказала она. – Что ж, это можно понять. Ты даже по-своему прав. Беда только в том, что и я тоже права. Разумеется, моя беда. Иди, Мурашов.

Я выскочил во двор.

– Чего она тебя? – спросил Колька.

– Про стихи спрашивала и про что думаю.

– А меня, – говорит Колька, – она тоже недавно спрашивала. Про то, кем я буду, когда вырасту.

– А ты сам знаешь?

– Нет, – говорит Колька. – Но ей я сказал, что летчиком. Здорово она тогда обрадовалась.

– Почему?

– У нее муж был летчик. Погиб в войну.

– У нее – летчик?! У такой старой?

– Тогда она не старая была.

– А ты в самом деле хочешь на летчика учиться?

– Я же тебе говорил – не знаю! – И опять Колька смотрит на меня задумчиво.

Я спрашиваю:

– Зачем же ты тогда про летчика трепался?

– Значит, нужно было. Мы идем к Евдокимычу или нет?

Живет Евдокимыч на самом берегу бухты, как раз у водокачки. Дом у него небольшой, но с залива его издалека видно. Когда в залив уплываешь, другие дома будто прячутся – какой за деревьями, какой за пригорком. А этот дом словно даже видней становится. Покрашен он белой краской и стоит у самой воды. Издалека похоже, что чайка плывет у берега.

Летом Евдокимыч с женой уходит жить в пристройку, а дом сдает дачникам. За это его многие в поселке не любят и зовут кулаком. Но деньги у него все-таки занимают. Раз дает, говорят, – значит, есть. И даже как будто недовольны, что он дает.

– А вдруг он нам вару не даст?

– Нет, так и не даст.

– Может, и есть… Только он же кулак.

– А ты знаешь, что такое «кулак»?

– Ну, были раньше бандиты такие.

– Так он бандит?

– Я в смысле жадности…

– Так он жадный?

– Вроде нет.

– Что же ты тогда болтаешь?

– Просто вспомнил, – говорю. – Спросить, что ли, нельзя? Он же не слышит.

– Я про тебя тоже могу наговорить. Ты тоже не услышишь.

– Про меня говорить нечего.

– А про него?

Я ничего не ответил. Колька такой человек – если упрется, его трактором не свернешь. Наверное, уж я не глупее его. Но ссориться мне с ним сейчас не хотелось. У нас было общее дело – отремонтировать лодку, чтобы на ней можно было плавать. А плавать в заливе – это не просто шлепать веслами по воде. Здесь нужно, чтобы все было в порядке.

Лично я утонуть не боюсь. Это мать боится, что я утону. А для меня просто смешно даже думать о таком деле. Тонут только дураки и те, кто растеряется. А я еще не растерялся ни разу и ни разу не утонул.

До водокачки нам осталось уже немного, когда из проулочка выполз к нам навстречу Женька Спиридонов.

– Стой, Мураш, есть один разговор.

Женька стоял перед нами такой как есть – главный в поселке красавец. Брюки у него снизу раклешены и хлюстают по ботинкам. На штанинах болтаются цепочки. Куртка нейлоновая. Но главная Женькина красота – причесочка.

Волосы у него длинные, расползлись по плечам и по спине. Если он головой мотнет, чтобы причесочку свою поправить, волосы его эти по спине – хлясь! Точь-в-точь как лошадь хвостом машет, когда слепней отгоняет.

Женькины родители эту прическу не любят. Отец на него кричит:

– Тебе в бане мочалки не надо! Можешь своими лохмотьями спину тереть!

Но Женька не поддается. Ему эти лохмотья дороже, наверное, жизни.

Вот такой у нашей Людки жених. Хотя никакой он еще, конечно, не жених, потому что кончил нашу восьмилетку только в прошлом году. Учиться дальше нигде не стал и сейчас болтается около пилорамы. На работу его не оформляют по возрасту, но какие-то там палочки подносить разрешают.

А вечером Женька надевает нейлоновую курточку и со своими дружками ходит по улицам или толчется возле клуба. На веревочке через шею у него висит гитара с наклейкой. Женька лупит по струнам и получается у него «чух-чух», вроде как насос на водокачке работает. А дружки его поют. Только слов не понять, получается какое-то «бала-бала».

Один раз наша мать шла с работы и увидела с Женькой Людку. Женька ее одной рукой обнял за плечи, другой на гитаре барабанит. Я-то их так уже видел. Людка сияет вся и хихикает. Но мать их увидела в первый раз. Людке она пообещала оторвать голову, а Женьке – руки.

Когда Женька меня остановил, я думал, что он про Людку будет спрашивать. А он говорит:

– Мураш, будь другом, купи сигарет.

– Нам некогда, – говорю я. – Сам, что ли, не можешь?

– Не могу. Мать в магазине сказала, чтобы мне не продавали.

– Мне-то и подавно не продадут.

– А ты скажи, что для отца.

Посмотрел я на Кольку, тот ничего не говорит. Посмотрел на Женьку. Мне-то до него вообще дела мало. Но я просто удивился, что он так вежливо попросил. У клуба он горланит на весь поселок, а тут – «будь другом».

– Ладно, – говорю, – давай деньги.

Женька заулыбался и положил мне руку на плечо, как будто я Людка.

– Весь смысл, Мураш, в том, что у меня и денег нет. Но я же отдам – зуб даю. Купи «Памир», он всего десять копеек стоит.

Когда мы с Колькой зашли в магазин, там было всего человека четыре.

Но кто в нашем магазине не покупал, не знает, что для нас это просто жуткая очередь.

Я наш магазин терпеть не могу. У нас так покупают, что помереть можно, пока дождешься.

Встали мы с Колькой последними и слушаем, как покупают.

– Что-то у тебя, Клавочка, на полках сегодня будто и пусто?

– А то же, что и всегда. Тебе чего надо?

– Да и не знаю. Колбаски нет ли?

– Нету сегодня. Кладовщик заболел, на базе отпускать некому.

– Это который кладовщик? Степаныч, что ли?

– Ну!

– Господи… Вот беда с человеком какая… Да… Так, так… Нет, значит, колбасы?

– Нету.

– Чего же у тебя купить?

– Бери тушенку.

– Да тушенки мне вроде бы и не надо. А в каких банках, железных или стеклянных?

Мы с Колькой стоим на три человека дальше нее и то видим, что в стеклянных. Эти стеклянные банки под самым ее носом.

– В стеклянных, – терпеливо отвечает тетя Клава. Я просто удивляюсь, откуда у нее такое терпение.

– Нет, в стеклянных не надо. Мой в стеклянных не любит. Взять, что ли, сахару… Сахар есть?

Сахар, конечно, есть. Он тоже на видном месте. Да и вообще не бывает, чтобы в нашем магазине не было сахару.

– Есть. Тебе какого?

– Песку. Полкило, что ли…

Тетя Клава отвешивает полкило сахарного песку в кулечке. Только она завернула эти полкило, ей говорят:

– А пожалуй, еще полкило свешай.

Тетя Клава вешает. Колька стоит спокойно, а у меня уже спина вспотела от нетерпения. Но делать-то нечего. Стою. Слушаю.

– Эти яблоки почем?

– Рубль сорок.

– А сладкие?

– Не знаю, не пробовала.

– Ну, давай килограмм, покрупней которые. Свезу своему в больницу.

Тетя Клава перестает вешать яблоки и спрашивает:

– А где он у тебя лежит?

– Да в Приморске.

– Ну, там хорошо. Больница новая. Была уже у него?

– Была. Он-то уже ходит, так мы с ним на колидоре виделись. Насмотрелась я там – не приведи господи. Двери-то все на колидор из палат открыты… Идешь – и все видать: кто с гирей на ноге лежит, кого уколами колют… Не приведи господи!

– Больница, она и есть больница, – вздыхает тетя Клава.

– И не говори… Я тебе скажу, Клавочка, по мне, если помирать, так лучше сразу, без больницы.

– Тебе-то чего помирать!

– Это я так, к слову.

– Ну, ну, – говорит тетя Клава. – Так сколько, говоришь, тебе яблок?

– Давай килограмм. Покрупней только.

Я стою и думаю: хоть бы сказал кто, чтобы побыстрее. Только знаю, что никто ничего не скажет. Кольке, наверное, тоже надоело. Он отошел к стенке и читает плакат – как мух уничтожать. А я стою…

– Еще чего?

– Селедочки свешай, пожирней. Вон ту и ту.

– Эту?

– Нет, Клавочка, вон ту.

– Ту, что ли?

– Ну да, эту. И ту, поперек которая.

Колька читает уже другой плакат: как птиц охранять. А я стою. В кулаке у меня гривенник. Ладонь от этого гривенника уже мокрая. Стою и злюсь на Женьку, на себя, на яблоки и даже на селедку. Взял бы сейчас эту селедку – и мордой ее об камень!

Наконец они рассчитались – и я подвинулся на одного человека. Только на одного! А впереди еще два. И покупали они так же, еще и похуже.

Подошла все-таки и моя очередь.

– Тебе что? – спрашивает тетя Клава.

А я молчу. Забыл уже, зачем пришел. Вертятся у меня в голове селедочки пожирней и яблочки покрупней.

– Сигарет пачку, «Памир».

Тетя Клава положила на прилавок пачку «Памира», посмотрела на меня и вдруг – цап ее обратно.

– Курить уже начал?

– Да я отцу.

– Он «Беломор» курит, – говорит тетя Клава. – В жизни он «Памира» у меня не брал. А тебе совестно курить с таких лет.

– Тетя Клава, я не курю. Честно.

– Кому же берешь тогда?

– Отцу.

– Опять врешь.

– Вам жалко, что ли?

– Жалко, – говорит тетя Клава. – И не тяни из меня душу. Иди гуляй. А то еще матери скажу. Она тебе устроит «Памир». И что за молодежь такая растет! Это ж только удивляться надо. Может быть, тебе еще и вина отпустить?

Мне бы лучше промолчать, а не вякать. Но я еще пока стоял, разозлился. А тут еще мне про молодежь начали говорить. Тысячу раз я про эту молодежь слышал. Никакая я не молодежь. Я Виктор Мурашов. Я за себя отвечаю, а не за молодежь какую-то. Молодежь разная бывает, а я не разный. Я всегда одинаковый. И не люблю, когда надо мной ехидничают. Вот я и не промолчал.

– Отпустите, – говорю, – вина. Только в долг, а то денег нет.

– Ну, Витька, все, – говорит тетя Клава. – Как только мать увижу – скажу.

Вышли мы с Колькой из магазина. За углом Женька стоит.

– Что так долго?

– Если долго, иди сам покупай, – отвечаю.

– Ладно, давай «Памир».

– Не дали мне никакого «Памира». Возьми свои деньги.

Сунул я Женьке десять копеек, и пошли мы с Колькой к Евдокимычу. Идем, а Колька вдруг как захохочет.

– Мураш, а ты зачем ему десять копеек отдал?

– Не нужны мне его десять копеек.

Колька еще сильней хохочет.

– Они же твои, десять копеек. У него ведь денег не было.

Только тут я сообразил, что от злости отдал Женьке свой гривенник.

Тут мне еще обидней стало, не из-за денег, а из-за того, что вроде я опять дурачок.

– А ты-то что радуешься? – спрашиваю я Кольку.

– Я не радуюсь. Смешно просто.

– Умный ты очень.

Колька перестал смеяться, но ничего не сказал.

– Или строишь из себя умного.

– Не заводись, Мураш, – говорит Колька. – Если тебе обидно, я тут ни при чем.

– А ты не воображай, что если лодка твоя, то я буду перед тобой на коленках ползать!

– При чем тут лодка? Я тебе говорил про лодку?

Колька спросил очень спокойно. Из-за этого-то я часто и злюсь, что он такой спокойный. Получается, что я всегда не прав, а он прав. Пускай бы мы поровну ошибались, а то получается, что только я один.

Но у Кольки мозги как-то совсем иначе работают, чем у меня.

– Мы будем лодку чинить? – спрашивает Колька.

– Не знаю.

– Но мы договаривались?

– Ну, договаривались.

– Тогда идем к Евдокимычу. И кончай психовать. Мне ведь все равно не обидно.

– Могу и пообидней придумать.

– Придумай!

– Дурак!

Колька засмеялся.

И было понятно, что дурак-то как раз я сам.

Больше я ничего не сказал Кольке. Просто я подошел к берегу бухты и вышел на лед. Там еще оставалось немного льда. Такой – как каша. Провалиться на нем – раз плюнуть. Сам не знаю, зачем мне это нужно было, только я протопал почти до самой промоины. Когда я повернул обратно, то увидел, что Колька стоит на берегу. В руках у него была жердина. Испугался, значит, собрался спасать.

Но я не провалился и вышел обратно.

– Дурак! – сказал Колька.

Теперь засмеялся я. Мне было совсем не обидно.

А когда мы пришли к Евдокимычу, то дома его не застали.

ТЯЖЕЛЫЙ ПУНКТ

Пионервожатый у нас на все старшие классы один – Леха Сысоев. Работает он на спасательной станции. Зимой там особенно делать нечего, вот ему и дали такое общественное поручение.

Вообще-то Леха парень не вредный. Если кто из наших зайдет летом на спасательную, то он обязательно прокатит на полуглиссере, даже за штурвал даст подержаться. Но спасательная – в Приморске, и поэтому Леху мы видим редко. Вообще-то он должен приезжать каждую субботу. Но вся беда в том, что Леха – охотник. Только у нас начинается учебный год, – объявляют охоту на уток. Тут уж ни в субботу, ни в воскресенье Леху не увидишь. Потом – охота на тетерева. Вот уж первая четверть кончается, первый снег выпал – самая охота на зайца.

А в декабре лед встает в бухте…

Главная беда в том, что Леха еще и рыбак. В декабре – январе он ловит плотву и окуня, в феврале – налима, в марте и апреле опять начинают брать плотва и окунь, да еще корюшка.

Зато в мае, когда лед подтает, Леха приезжает к нам каждую субботу, и тогда пионерская работа идет со страшной силой.

Сегодня мы с Колькой подошли к школе, а Леха уже стоит возле крыльца.

– Здорово, давно не виделись – говорит он.

– Как рыбка? – спросил я.

Леха махнул рукой.

– Какая тебе рыбка! Не видал, что ли: ледокол прошел, лед поломал? Ты вот что, Мурашов… Или нет, лучше – Стукалов… На, возьми, спиши на доску. – Леха протянул Кольке какую-то бумажку. – И чтобы все в галстуках были!

– А кто не взял? – спросил Колька.

– Пускай сбегают в перемену. А я по этому вопросу сейчас в контору схожу.

– По какому вопросу? – спросил я.

– Там все написано.

Через плечо Кольки я прочитал:

«Сегодня после уроков состоится собрание класса на тему: «Чем я могу помочь своему совхозу?»

После уроков Леха пришел в класс, сел за учительский стол и показал на доску, где было написано объявление.

– Ну, придумали чего-нибудь?

Все молчали.

– Давайте, давайте, – сказал Леха. – А то мы с вами здорово все подзапустили.

– А ты почему всю зиму не приходил? – спросил Батон.

– Почему, почему… Дела были.

– Охотился?

– Было дело.

– И окуней ловил? – спросил Батон.

– Ну, ловил. Сейчас-то речь не об этом. Вы давайте выступайте по делу.

– А зайцев много убил? – поинтересовался Батон.

Леха заулыбался.

– Пять штук, – сказал он. – Один до того здоровый – загонял меня совсем. Я его в первый день не взял, пришлось в лесу ночевать.

– Зажарили? – спросил Батон.

– Да уж не выбросили.

– А мама в духовке тушит. Тушеный – вкуснее, – сообщила Наташка.

– Можно и тушить, – согласился Леха. – Только ты бы, Кудрова, лучше на тему выступала.

– На какую тему?

– Она на доске написана.

– Я еще не думала.

– Ну, так думай. И остальные думайте.

Все замолчали и стали думать. Я тоже думал. Мне хотелось выручить Леху. Я вообще уважаю охотников и рыбаков, а Леха ведь еще и с аквалангом плавает на своей спасательной. Но вот с пионерской работой у него не получается.

– Леха, – предложил я, – ты скажи нам, чего надо, а мы сделаем.

В дверь заглянул Иван Сергеевич.

– Очень интересно, – сказал он, поглядев на доску. – А можно мне с вами посидеть?

Леха вскочил.

– Садитесь сюда.

– Спасибо, – сказал директор, но сел на заднюю парту.

Глядя через наши головы на директора, Леха сказал:

– Вот такая у нас тема…

– Считайте, что меня здесь нет, – ответил Иван Сергеевич.

– Как же нет, когда вы здесь, – выскочил Батон.

– Это только кажется, Мелков. А чтобы ты поверил, я больше не произнесу ни одного слова.

– А если произнесете?

Директор промолчал. Все рассмеялись. Леха фыркнул было, но тут же сделал серьезное лицо.

– Я, конечно, понимаю, что у вас конец года и всякое такое, – сказал он. – Но если мы этот пункт не выполним, то он над нами повиснет.

– А откуда он взялся? – спросил я.

– Вы же сами в начале года принимали обязательства. Там было и про помощь совхозу.

– А еще чего там было?

– Ты разве не помнишь?

Я посмотрел на директора. Он внимательно слушал.

– Да помню, – сказал я. – Просто думал, может, забыл кто.

Леха нахмурился.

– В общем, у меня там записано, – сказал он. – Остальное вы вроде бы выполнили.

Но я точно знал, что ничего мы не выполняли, потому что Леха не был у нас с самой осени, а без него мы про все пункты забыли. Но Леху выдавать я не стал. Мне совсем не хотелось, чтобы ему за нас влетело. На одном отыграться всегда легче.

– Было бы лето, – сказал Умник, – можно бы прополоть чего-нибудь.

– Поймаешь вас летом, – вздохнул Леха. – Надо сейчас выполнять.

– А может, не надо? – опять спросил я. – Ты зачеркни этот пункт, запиши чего-нибудь другое.

– Вы сами принимали. О чем же вы тогда думали?

– Да мы и не думали, – сказал я.

– Ты, Мурашов, за себя говори, – вылезла Наташка.

– Давай выскажись, – ответил я. – Все ждут не дождутся твоего умного слова.

– И скажу! У нас все как-то сами по себе. Мальчишки только и знают, что свой хоккей! А девочки… – Наташка умолкла.

– Ну, что девочки?

– Ничего.

– Давай наоборот, – предложил я. – Вы будете в шайбу играть, а мы в куклы.

– Мурашов, – сказал Леха, – хватит тебе трепаться.

– А чего еще делать?

– Предложения давайте.

Но предложений ни у кого не было. Батон повернулся и посмотрел на директора; остальные тоже завертели головами. А директор сидел спокойненько. Вид у него был такой серьезный, будто мы говорили жутко умные вещи.

– Ладно, – сказал Леха, – видно, что к собранию вы не подготовились. Я, конечно, тоже виноват, но ведь и вы не маленькие. Давайте на сегодня закончим, а к следующей субботе вы подготовьте предложения.

Леха встал, посмотрел на доску, на директора, вздохнул и тихо, чуть не на цыпочках, вышел из класса.

Все молчали. Целых двести лет, наверное, молчали. А потом стали орать. И все про Леху. Что вожатый он плохой. Что редко бывает. Что из-за него работа не ведется. Я слушал, слушал и тоже заорал: – Работать вам захотелось?! А кто мешает? Руки у всех есть, валяйте работайте. А если человек ушел, то орать про него – совесть надо иметь.

– Значит, у тебя одного совесть есть? – спросила Наташка.

– Значит, так. Да вот у Кольки еще. Он тоже молчит.

Тут, конечно, все набросились на меня. Но мне на это чихать, я привык.

– Иван Сергеевич, давайте нам другого вожатого! – заорал Батон.

– Он ведь спасателем работает? – спросил Иван Сергеевич.

– Ага.

– Значит, моторы знает – и подвесные и стационарные. Это раз. Имеет права судоводителя. Это два. Умеет обращаться с аквалангом. Это три. Да разве можно такого вожатого отпускать?

– Но ведь обязательства мы не выполнили, – сказала Наташка.

– Зато собрание провели. Наверное, одного собрания тут мало.

– А чего еще надо? – спросил Батон.

Директор усмехнулся.

– Наверное, два собрания. Или три. Или – сто. Сто собраний на тему: как помочь совхозу? А в совхозе можно провести двести собраний на тему: как помочь школе? Вот и будем в расчете.

ТАКАЯ У МЕНЯ СИЛА ВОЛИ

В воскресенье мы с Колькой пошли на берег посмотреть лодку.

На улице нам попался Батон.

– Вы куда?

– К пирсу.

– Я с вами. Подождите минутку. Я в магазин сбегаю, меня за подсолнечным маслом послали.

– Некогда ждать, – сказал я.

– А что – море убежит? – спросил Батон.

– Время убежит, – сказал я.

– Подумаешь, время… – сказал Батон. – Заработался ты, Мураш, совсем. Времени тебе не хватает. Прямо генерал!

– Может, ты будешь нашу лодку смолить?

– А что, – сказал Батон, – и буду. Все равно делать нечего. Могу и в магазин не ходить.

Батон огляделся.

Во дворе дома, около которого мы стояли, был пацан. Я даже не знал, как его зовут, знал только, что их фамилия Журавлевы. Пацан сидел возле собаки, которая развалилась на спине около будки. Он чесал ей пузо и шептал что-то на ухо.

– Эй, Серега, – позвал Батон. – Иди сюда.

Пацан вышел на улицу.

– Я не Серега, я Саша.

– Я и говорю – Саша, – сказал Батон. – В каком классе?

– В третьем.

– Молодец. Отличник, – сказал Батон. – На тебе рубль. Беги в магазин, купи бутылку подсолнечного масла. Отнесешь его вон в тот дом, где колонка рядом.

– Не-а… – застеснялся пацан.

– Тогда – семь раз в глаз! Ну! Беги быстро.

Пацан посмотрел на Батона снизу вверх и поплелся к магазину.

– Пропадет твой рубль, – сказал Колька.

– Ну да! Пацанов этих уговорить трудно, а когда уговоришь, все сделают. Пошли на берег.

В бухточке, на мелководье, возле трубы, вбитой в дно, болталась дюралевая «казанка». У нас в поселке ни у кого такой не было.

– Дачники, что ли, уже приехали? – сказал я.

– Это директорская, – сказал Батон. – Он еще и мотор купил «Вихрь». Твой же отец из Приморска на прицепе привез.

– Сам знаю, – сказал я.

– Тогда чего же про дачников спрашиваешь?

– Много ты в чужих лодках разбираешься, – сказал я, потому что «казанка» мне жутко понравилась.

Такую бы лодку я выменял хоть на мопед, хоть на что угодно. С «Вихрем» она пойдет километров на сорок. Если бы меня спросили: «Что ты хочешь в жизни?» – я бы сказал: «Казанку» с «Вихрем».

А наша лодка лежала кверху дном, далеко от воды. Ее вытащили осенью по самой большой воде, да еще по каткам отволокли подальше. Она давно уже обтаяла и обсохла. Краска за зиму облупилась. Из щелей торчали мохрыжки пакли. Это воробьи паклю раздергали на свои гнезда.

Батон пнул в борт ногой, потом залез на днище и попрыгал.

– Смолить надо, – сказал он, – а то потонем.

– Кто потонет? – спросил я.

– Мы.

– А ты тут при чем?

– А у нас вар есть. Целых два куска.

Я же говорил, что Батончик жутко хитрый. Ведь не стал он к нам проситься или уговаривать. Догадался просто, что у нас вару нет. Если мы вар возьмем, то и Батона придется брать. А я уже как-то привык думать, что мы с Колькой вдвоем будем плавать. Но если мы вар у Батона не возьмем, то, может, мы вообще плавать не будем? Прямо не знал я, что делать с батонским варом.

– Мы вообще-то с Евдокимычем договаривались насчет вара, – сказал я.

– А у него нет, – ответил Батон.

– Ты почему знаешь?

– Мой батя у него последний забрал, как раз вчера.

– Так вам же самим нужно, – сказал Колька.

– Утащу. Он еще достанет.

– Попадет, – сказал Колька.

Батон только усмехнулся.

– Мало мне так, что ли, попадает?

Это верно. Батон и в школе в каждую дыру суется. А уж дома от него никому житья нет. Валенки поставит сушить – сожжет. За водой пойдет – ведро в колодце утопит. Опыты всякие изобретает. Корове, например, выкрасил рога белилами. Отец стал рога скипидаром отмывать, а корове запах, что ли, не понравился, она ему как врежет под зад. Отец, конечно, после того Батону врезал. Но ему хоть бы что – привык. И родители его тоже привыкли, они и бьют его как-то мимоходом. Отец или мать ему поддадут, а он только головой мотнет. А назавтра опять что-нибудь придумает.

В общем, ясно, что не сегодня, так завтра, не за вар, так еще за что-нибудь Батона лупить будут. Пускай уж лучше – за вар.

– Ладно, – говорю, – сейчас можешь принести?

– А что, – говорит Батон. – Они же на работе. Только пакли у нас нет.

– Паклю я принесу, – сказал Колька. – А ты, Мураш, ищи банку побольше.

Пока они ходили, я сбегал на свалку и принес оттуда жестяную банку из-под солидола. Потом наломал сухой ольхи и сложил ее около лодки.

Первым прибежал Батон. Он нес вар прямо в руках, прижав его к груди, как дрова носят. Поэтому курточка у Батона немножко подсмолилась. Но на этой курточке было уже столько пятен от батонских опытов, что смолы было почти незаметно.

Колька принес паклю и две конопатки. Батон стал разжигать костер, а мы начали забивать паклю в щели. Работа эта неинтересная. Интереснее стало потом, когда смолить начали.

– Дайте мне, – попросил Батон. – Я умею, я видел, как батя смолит.

Батон взял палку, обмотал один конец паклей и обвязал бечевкой.

– Р-разойдись! – крикнул Батон. – А то брызну!

Вар давно уже нагрелся, даже булькал.

Батон сунул палку в банку, покрутил ее там и провел палкой вдоль щели лодки. На днище лодки остался черный мазок, но еще больше вару стекло вниз, поперек досок.

– Много набираешь, – сказал Колька.

– Почему много? – спросил Батон. – Нормально набираю. Все так делают.

Я-то как раз не думаю, что все так делают. Потому что, когда Батон уставился на Кольку, он забыл про палку и опустил ее вниз. Смола потекла с палки, и струйка попала за голенище батонского резинового сапога. Смола текла по штанине вниз, а мы ничего не замечали. И Батон тоже ничего сначала не замечал. Мы все смотрели на лодку. Вдруг я увидел, что Батон вдохнул воздух и замер, вытаращив глаза. Потом он подпрыгнул на месте, будто его лошадь снизу лягнула. Потом он заболтал ногой и заорал: – Ай-ай-ай! Ой, кто меня укусил?! Ой, кусается!

Батон брякнулся на спину.

– Ой, стяни сапог! Стяни сапог, говорю!

Я сначала ничего не понял. А Колька сразу сообразил. Он сдернул сапог с батонской ноги, и я увидел ручеек смолы на штанине.

Батон вскочил и помчался по берегу. Он бежал очень быстро. Одна нога у него оставалась в сапоге – и потому он хромал. Только он с такой скоростью хромал, как будто его за шкирку трясли. Я бы, наверное, и до десяти не досчитал, а Батон уже скрылся в дальних кустах.

Но мы с Колькой, конечно, ничего не считали. Мы с Колькой ржали как сумасшедшие. Меня даже пополам согнуло от смеха. Мы понимали, конечно, что больно Батону. Если кто горячей смолы не пробовал, пускай сунет в нее хоть кончик пальца. Но Батон так быстро хромал, что мы чуть на землю не попадали. У меня внутри все ослабло от этого смеха. Чувствую, что стоять не могу, ноги дрожат. Я даже на лодку сел. А Колька на меня пальцем показывает и еще сильнее хохочет. Я не понял сначала, чего он на меня показывает, тоже на него показываю и заливаюсь. А сел я как раз на то место, которое Батон смолой мазнул. Она еще горячая была, но через штаны я не сразу почувствовал. И Колька ничего не говорит, только рукой машет, чтобы я с лодки слез, и хохочет. А я не понимаю, думаю, что он над Батоном смеется, и тоже смеюсь.

В общем, смеялся я, пока мне сзади будто кто-то нож воткнул в это место. Я как подпрыгнул. Наверное, не хуже Батона. А сзади еще сильнее жигануло. Я рванул по берегу. Меня жжет, а я бегу – от своих штанов убежать хочу.