Текст книги "Опасные мысли"

Автор книги: Юрий Орлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 22 страниц)

В промежутке между этими допросами умер мой старый учитель, профессор Берестецкий.

Я был отрезан от научного сообщества и не знал об этой смерти, пока его жена, Ольга Артемьевна, не попросила меня через Евгения Куприяновича Тарасова придти на открытую для публики официальную панихиду в ИТЭФ; Лев Окунь провел меня туда. Вечером на панихиде домашней я сказал Ольге Артемьевне, что моральный пример Владимира Борисовича сыграл огромную роль в моей жизни; она обняла меня и заплакала.

В день похорон друзья, работавшие в издательстве (дочь Льва Окуня и др.), сообщили мне, что в «Литературной газете» против меня готовится статья, что ее носили в Центральный Комитет КПСС на проверку, поправляли, снова носили в ЦК, снова поправляли, и так много раз. 2 февраля утром статья, наконец, появилась, – очень примитивная клевета: Орлов оставил своих детей без поддержки, а Александр Гинзбург подкупил пресвитеров-пятидесятников, чтоб они присылали ему ложную информацию о преследованиях. В этот же день после обеда Валентин Турчин сообщил мне, что к нему приходил человек и просил передать, что на следующий день меня арестуют. Я не стал уточнять подробности. Мне давно было видно самому, что они готовят арест.

«В сталинские времена, – сказала Валя, – люди уезжали на время, а потом арест иногда отменялся. Может быть и тебе попробовать? Ты можешь переждать у моего брата, его не заподозрят». Я подумал, что, действительно, если уйти в укрытие, как сделал когда-то Амальрик, то, в принципе, можно будет работать с группой и даже встречаться с журналистами в разных непредусмотренных местах. Существовало и радикальное решение проблемы – эмиграция, но это я не рассматривал; я уже несколько раз публично объявлял, что меня удастся выкинуть из страны только силой.[12]12
  Хотя после создания Хельсинкской группы чекисты полностью блокировали мой телефон и почту, они свободно пропустили приглашение из Норвегии выступить перед Норвежским парламентом. Ясно, они надеялись, что я соглашусь и не вернусь, – или они не дадут мне вернуться; поэтому мне пришлось отклонить приглашение.


[Закрыть]

Вечером этого длинного дня мы созвали пресс-конференцию в квартире Гинзбурга по поводу статьи в «Литературной газете». Свидетели, в том числе Анатолий и Валентина Власовы, приехавшие с другого конца Москвы со своими тремя ребятишками, рассказывали о «авторе» статьи – не о истинных авторах из ЦК КПСС, а о том человеке, за именем которого они не побрезговали спрятаться. Это оказался известный мошенник, сумевший между прочим обобрать общину доверчивых пятидесятников, представившись их репрессированным собратом. (Через десять лет я встречу его имя снова: он будет отбывать новый срок в заполярном лагере за какое-то незапланированное в ЦК КПСС – КГБ мошенничество. Клеветническая статья в Лит-газете, видно, не очень поспособствовала ему.) После Власовых выступил Гинзбург. Он представил корреспондентам отчет о деятельности Российского фонда помощи политзаключенным. Всего было роздано, сообщил он, 250 тысяч рублей, из них 70 тыс. собрано внутри страны, остальное – от Солженицына. Было удивительно, почему он вдруг решил отчитаться на этой пресс-конференции; потом я сообразил, что он тоже ожидал ареста… Все эти годы его заматывали обысками и задержаниями; как бывшему политзеку ему было запрещено проводить в Москве с женой и детьми больше трех дней подряд; единственное, что приструнивало до сих пор КГБ, это его близкие связи с Солженицыным и Сахаровым.

Когда мы с Ириной вернулись домой, я сказал ей, что мне надо на время исчезнуть. Прямо предупредить об аресте у меня не хватило духу. Но она поняла, она думала об этом постоянно. В десять, когда я уже собрался уйти, позвонили в дверь. У нас теперь был глазок, который поставил нам вместе с дверью – бесплатно – рабочий фирмы «Заря». (Меня попросили: «Помоги Орлову», – объяснил он.) Ирина поглядела в глазок. Милиционер один. Не арест. Я прошел в заднюю комнату и погасил там свет. Разговор был хорошо слышен. Очень вежливый капитан принес повестку – утром на допрос. Значит, арестовать решили там, подумал я, как было с Ковалевым. Ирина не взяла повестку – повестка не ей. – «А муж?» – «Муж уехал». – «Куда?» – «Не знаю. Уехал». Капитан ушел, ему не все ли равно.

Теперь надо было уходить немедленно, они подымут сейчас тревогу. В гостях был Марат Векслер, мы поменялись с ним шапками и пальто, я обнял Ирину и выпрыгнул в окно. Я не увижу больше своего дома.

Вначале я долго наблюдал, что происходит, из подъезда соседнего здания. Когда ни одной души не стало видно, вышел и, сильно изменив походку, поковылял в направлении от центра Москвы. На первом же большом перекрестке увидел дежурившую черную «волгу», набитую типичными, чуть наклоненными вперед зоркими фигурами. На большой улице дальше – еще одна такая же черная «волга». Неужели они подняли тревогу, пока я прособирался? Но не все ли равно, ясно, что КГБ ведет большую операцию, и я могу попасть в сеть… Я шел от центра час; затем впрыгнул в пустой автобус, идущий обратно к центру, проехал далеко назад и сошел после окружной железной дороги.

В переулке, во дворике какого-то промышленного института, слева, стоял одинокий грузовик «Хлеб». Никаких булочных в округе не было. Было два часа ночи. Два человека и четыре глаза смотрели на меня из кабины. Выйдя из их поля зрения, я побежал изо всех сил и, оглянувшись, увидел, что грузовик уже выкатился из укрытия. Перебегая большую улицу, успел заметить справа черную «волгу», выезжавшую в мою сторону из другого переулка. Вбежал в какой-то микрорайон, пошел вперед – нельзя останавливаться – на выход, в проход между домами. Две фары стоявшей в конце прохода машины вдруг ослепили меня, я отскочил, перебежал в тень, пошел в другой проход… Прямо в глаза засветили фары другой, а может быть, той же самой машины. Я побежал обратно в глубину, затем направо.

Справа шла большая, хорошо освещенная улица. Автобусная остановка. Ни одной черной «волги». Автобус! – какая удача – я выскочил из тени и вскочил в открывшуюся дверь. Нужный рейс – опять удача!.. Я сошел у дома, где жили мои сыновья Дима и Саша и мой друг Женя Тарасов. Пройдя калитку в заборе, вошел в дом и позвонил, Женя открыл дверь. Все спали, я шепотом объяснил дело; он выдал мне телогрейку, другую шапку и адрес. Я вышел через ту же калитку в заборе и сел снова в автобус. На Курский вокзал. Было три утра.

Поезд дальнего следования, проходивший через Тулу, отбывал в пять. Общий вагон был набит, на скамьях и полках сидели, лежали. Одна боковая верхняя была свободна, грязная полка, но это уже не имело значения. Я улегся, не вытирая.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
АРЕСТ

Как рассказывал капитан КГБ Орехов диссиденту Морозову, сидя у него в гостях, а через пять лет Морозов рассказывал мне, сидя со мной в лагере у КГБ «в гостях», генералы КГБ денно и нощно дежурили на телефонах, руководя поисками Орлова. Хотя, собственно, я никому не давал обязательств сидеть безвылазно в своей квартире, да никто и не просил меня об этом.

В пять часов утра третьего февраля я вышел из поезда в городе Туле и, пройдя окраинами на улицу Замочную, остановился перед глухим деревянным забором с калиткой. Я постучал. Калитку открыла маленькая женщина с приветливым, изрезанным морщинами лицом – мать Тарасова.

«Зинаида Афанасьевна. Приютите? На несколько дней».

«А, проходи, проходи, Юра, не спрашивай, живи, сколько хочешь. Места хватит». И закрыла калитку на все засовы. Она поняла сразу.

Мне не приходилось бывать здесь. Это был деревенский дом в центре современного квартала, с тремя небольшими комнатами, русской печкой, кухней и уборной снаружи, в большом саду. Тарасовы, семья старообрядцев, построились еще до революции. Женин отец, рабочий, умер, мать жила одна. Я знал ее столько же, сколько Женю, а с Женей мы были друзьями с начала пятидесятых годов.

«Улица называлась Замочной потому, – объяснила Зинаида Афанасьевна, – что когда-то по домам здесь делали замки», – помимо того, конечно, что работали на заводах, вокруг которых крутилась вся жизнь этого древнего индустриального города. Позже Замочная наладилась на гармошки. Каждый дом делал какую-нибудь одну деталь, выручку делили. Правда, с выручкой получилась задача: советский закон запретил частнопредпринимательскую деятельность с целью наживы. Однажды она послала Женю, еще мальчишку, на базар продать гармошку, и милиционер зацапал его. Посадил в будку до отправки в КПЗ, но, слава Богу, отвернулся, и Женя убежал. Гармонь, – да тут разве до гармони, – досталась милиции. С тех пор она зареклась давать ему такие поручения, ведь чуть не отправила сына в тюрьму! Но все это было в далеком прошлом. В новые времена рабочие ничего такого во внерабочее время не совершали, эту охоту у них отбили, а трудились на заводах да пили в три ведра.

Как если б ничего не происходило и я был гость обыкновенный, Зинаида Афанасьевна садилась попить со мной чаю, обсудить погоду, снег на крыше, начинала разговор про старую Тулу в старые дни. Было так приятно слушать ее мягкий спокойный голос, прекрасную русскую речь. Она ни о чем не спрашивала, я ничего не объяснял, был гость обыкновенный. Но что происходило в Москве? Сколько времени пережидать мне в Туле? И пережидать – чего? Ни радио не было, ни новостей…

Оказалось, Женина сестра с мужем и двумя детьми жила в пяти минутах ходьбы, в отдельной квартире. Время от времени они, конечно, ловили «голоса» и 8 февраля услышали, что государственный департамент США сделал заявление: Гинзбург был арестован. Это меняло ситуацию. Аморально руководителю группы прятаться, когда арестовывают членов группы. И не только это. Подозрительная черная «волга», набитая людьми, появилась на нижнем конце Замочной и с тех пор торчала на одном и том же месте. На улице по моему лицу уже дважды прогуливались слишком пристальные взгляды. Арестовываться здесь было подло по отношению к Тарасовым. Надо было возвращаться в Москву.

Ночью с восьмого на девятое, когда я уж собрался в дорогу, Женина жена Мила привезла из Москвы записки от Турчина и Алексеевой. Они тоже считали, что надо приезжать. Я стал прощаться. «Ты подумал?» – спросила Зинаида Афанасьевна. «Конечно», – ответил я. – «Хорошо подумал?» – «Хорошо». Умные глаза всматривались в меня. Мы поцеловались. Я был опять в новом наряде и, кроме того, в ее очках, делавших меня совершенно неузнаваемым. Я в них, правда, и сам никого не узнавал.

Когда я вышел из поезда в юго-западном пригороде Москвы, автобусы к центру оттуда уже ходили. В центре же я пересел на троллейбус и, делая петлю, поехал почти в обратном направлении, к дому Людмилы Алексеевой. Хотелось домой, но Мила сказала, гебисты дежурили теперь прямо у двери моей квартиры. Когда сын Саша подошел раз, они кучей бросились на него и, только разглядев, отступили.

Было восемь утра, открылись магазины. Я купил хлеб, мороженую курицу, сыр и, держа эту кучу перед лицом, вошел в подъезд – житель дома, возвращавшийся с покупками. Лифт просматривался с улицы, лестница – нет; я пошагал на пятнадцатый этаж по лестнице. Дверь открыла Людина мать. Черт возьми, все были дома, кроме Люды, она – на допросе.

Время утекало. Созвать быстро пресс-конференцию не получалось, надо было дожидаться Люды: мои звонки по телефону выдали бы меня. Я решил подготовить тексты заявлений для передачи корреспондентам. Первейший долг – что-то сделать для Гинзбурга, поддержать его. В протесте, формально обращенном к властям, я написал, что было бы лучше им, вместо охоты за диссидентами, позаботиться о хлебе для своего народа. В другом заявлении – к Белградской конференции по безопасности и сотрудничеству – я развивал свою старую идею о проведении серии международных конференций – в рамках Хельсинкского договора – по взаимному рассекречиванию гуманитарной информации: болезни, преступность, пищевые ресурсы, содержание заключенных и т. д. Все это было засекречено в СССР. Не имеет значения, подумал я, будет или не будет хоть какой-нибудь результат от этих заявлений. Мой долг сделать их.

Прошло десять часов, Люда вернулась с допроса. Я попросил позвать друзей и корреспондентов. Телефон в квартире работал, но она пошла звонить с улицы. Скоро приехали Валя Турчин и Толя Щаранский, обсудить ситуацию. Вначале я прогулялся с Валей и Людиным сыном Мишей по чердаку. Чердак выглядел проходимым, можно, значит, было уйти отсюда через другой подъезд. Вернувшись, я изложил свой план: скрыться снова и руководить группой из подполья, время от времени встречая иностранных корреспондентов в секретных местах. Но Люда, Валя и Толя решительно отвергли его. «Руководитель Хельсинкской группы не должен скрываться, – объяснял Валя, – это дискредитирует саму идею группы, действующей принципиально открыто».

Это было верно. Открытость была нашим принципом – хотя мы никогда не изучали проблему внимательно. У меня было только два выхода: или спрятаться от КГБ, или дать КГБ упрятать меня в лагерь. Из этих двух единственным открытым действием было – арестоваться.

«Как-то глупо самоарестовываться, – сказал я. «Конечно. Но откуда такая паника?» – спросил Толя. «Да не паника. Здравый смысл», – возразил я.

«Вас не арестуют, – сказала Люда. – На допросы вызывать будут, да, но не более».

Толя и Люда не верили в мой арест! Толя не верил и в свой арест. Это было поразительно. Гинзбург, Руденко, Тихий уже были схвачены, и было абсолютно ясно, что КГБ решил довести дело до конца. Но не в этом проблема, думал я. Проблема в том, что если мы скроемся, мощный аппарат дезинформации убедит людей, что раз мы прячемся, стало быть, мы преступники. Так что, по-видимому, я не прав. Во всяком случае, у меня нет морального права действовать против воли членов группы. Все-таки, сказал я, выйду отсюда через чердак и проведу эту ночь в таком месте, о котором никакой черт не догадается.

Прибыли журналисты, два американца и один англичанин. Они объяснили, что из-за арестов интерес к группе на Западе теперь резко возрос (слушать это было грустно), задали вопросы, получили ответы, забрали мои воззвания и уехали. Тут же был отключен Людин телефон, и три черных «волги» подкатили к подъезду. Миша выглянул за дверь: некий человек стоял прямо за ней; другой – на лестнице; третий – у входа на чердак.

«Поздно», – буркнул я Люде с упреком. Она с упреком же посмотрела на меня. Ей была отвратительна идея подполья.

В квартиру пока не вошли, Толю и Валю не задержали, когда они уходили. Я расписал очередность смены руководителей группы при последовательных арестах и отдал Люде. Итак, моя последняя свободная ночь, думал я, укладываясь на раскладушке. Я окружен. Уж лучше бы пойти домой, успел бы проститься с Ириной… Нет, не прорвался бы…

В десять утра постучали. Люда открыла. Восемь человек не вошли, влетели, один бросился к шкафу и принялся искать меня там. Идиот: я сидел перед ним на стуле.

Меня вывели гурьбой. В узком лифте затем сопровождали двое. Один спросил: «А Алексееву?» «Пусть сгниет на Западе!» – ответил другой. Я улыбнулся. – «Чего смеетесь?» Я не ответил. Они не сомневались, что на Западе гниют.

Внизу в подъезде толпились, ожидая моего вывода, два десятка уличных агентов низшего разряда; по одеждам кто студенты, кто хиппи. Семь-восемь старушек-пенсионерок, «шампиньонов», как звала их Ирина, с нищими, затертыми хозяйственными сумками. Они работали на КГБ за 20–30 дополнительных рублей.

Привезли в районную милицию. Ба, прокурор Тихонов. Он вежливо поздоровался, попросил расписаться в протоколе задержания. Я взял протокол, чтобы написать только, что этот Тихонов подложил во время обыска в январе валюту Гинзбургу; может через пятьдесят или сто лет, подумал я, советские историки пожелают узнать правду и прочтут эту запись.

Чего-то ждали. Я попросился в уборную, безразличный милиционер показал пальцем. В тяжелом раздумье стоял я перед незарешетчатым окном. Еще есть возможность…

Нет. Люда права.

Приехали на черной «волге». Меня посадили на заднее сиденье, обсадили двумя чекистами, третий впереди, плюс шофер. Вторая полная гебистов «волга» мчалась позади. Они везли меня в Лефортово – следственную тюрьму КГБ. Шло десятое февраля 1977 года. Казалось, это все происходило с кем-то другим, меня не было.

Пейзаж, который разворачивался вдоль Красноказарменной, моей последней улицей перед тюрьмой, выглядел интереснее того, что был в Людином подъезде. Через каждый километр, справа по ходу, стояли как дредноуты, черные машины, полные людьми. Да. Размах.

Неисчерпаема матушка Россия. Генералы в тысячу послушных рук ловят интеллигентов, говорящих своими словами. Генеральные секретари в тысячу послушных умов рассуждают, торговать ли гражданам гармошками. Генеральные конструкторы в тысячный раз барабанят «Заключенный Королев!» «Заключенный Туполев!» и в тысячу первый нечаянно освобождаются, и – Смотрите! – Смотрите! – Вот! – уже летят в космос ракеты, бороздят просторы самолеты… Но это иллюзия. Ничто не вечно. Россию – почти – исчерпали.

После бесконечных вопросов, общупываний, раздвиганий, разглядываний – каждой складки, каждого зуба – отдали, наконец, одежду и привели в камеру. Две железных застеленных кровати, одна незастеленная, человек. С грохотом захлопнулась дверь. Открылся глазок. Закрылся.

Я улегся на койку и растянулся. Научные расчеты, гонка документов, игры КГБ… все позади. Можно отдохнуть, наконец отдохнуть, хотя бы и в тюрьме.

Лефортово – тюрьма со знаком качества. Клопы, блохи здесь не ночевали. В камерах два, три, четыре заключенных, а не пятьдесят два, пятьдесят три, пятьдесят четыре. Подъем в шесть, и я успевал даже сделать зарядку, вместе с сокамерником – наседкой, сменяемым периодически. Затем входил офицер с врачом; главная забота врача была, конечно, – не сушим ли мы носки на решетке радиатора. Радиатор был наглухо отгорожен от нас фанерой с этой решеткой наверху, а под решеткой, как знала вся Москва, располагались микрофоны. Наседкам велено было заводить политические разговоры, – авось выдам чего-нибудь. Я использовал точно тот же канал, чтобы передать следователям кой-какие полезные замечания. Однажды я сказал громко: «Дзержиморда Яковлев копирует психопата Дзержинского. Садится нос к носу и впивается в меня огненным взором». После чего Яковлев изменил на допросах позу на менее отвратительную.

В семь завтрак – глинистый, перепеченный из огрызков хлеб-«вторяк» и каша, либо грязного цвета лапша, – боярский, как говорили ветераны, сравнивая с прочими московскими тюрьмами и с лагерями. Совалось это через откидное металлическое окошко в двери – «кормушку». Затем – часовая прогулка; но могла быть и в любое другое время. Десять гулких шагов – от выхода из тюремного корпуса до прогулочных двориков – по тюремному двору, окруженному четырехэтажными тюремными стенами, с решеткой и щитами на окнах, но с широким небом над головой, – это десять шагов почти свободы. Прогулочные же дворики – просто камеры без крыши, три на пять метров, со стенками трехметровой высоты. Тебя закрывают на замок, охранник наблюдает сверху из будки. Бегая трусцой по маленькому кругу, можешь неотрывно глядеть на небо. Или наблюдать воробьев. На моих глазах создавались и рушились семьи. Старый муж неосторожно отлучался от своей супруги, и вот молодой любовник уже занимал его гнездо под тюремной крышей. Старик прилетал, потасовка, леди, сидя неподалеку, наблюдала с восхищением. Юный любовник, конечно, побеждал.

В девять утра обычно входил прапорщик, общупывал и выводил. В гробовой тишине этой очень тихой и темной тюрьмы мы проходили с этажа на этаж, с перехода на переход, я впереди, руки за спину, он позади, прищелкивая языком или пальцами, чтобы встречные знали и не пересекались с нами. С остановками, лицом к стене, проходило иногда минут пятнадцать, пока мы доходили до следственного корпуса.

В долгие месяцы допросов, шагая по светлым коридорам этого корпуса, с их большими незарешетчатыми окнами, я с волнением изучал, что за окнами. Пробить стекло и прыгнуть. Смотри, в этом месте внизу двухэтажная пристройка, не разобьешься, а за ней – нет забора – прыгай – ну! Но не хватало смелости или безумия.

Первые месяцев десять меня допрашивали по моему делу и по делам других Хельсинкских групп по семь-восемь часов в день, с девяти утра до пяти, шести, семи вечера, с перерывом на обед, воскресенье выходной. Вечерами и воскресеньями я играл в шашки с сокамерником или читал что-нибудь из тюремной библиотеки. Это была отличная, уже разворованная, правда, библиотека, много русских классиков, конфискованных у интеллигентных арестантов тридцатых годов. Каждый день выдавали тоже «Правду», которую я внимательно прочитывал.

Последние два месяца шли дополнительные допросы по делу Щаранского – вечерами, с шести-семи и до десяти-одиннадцати, с захватом иногда и воскресений. В конце следствия допросы велись иногда с семи утра до десяти вечера с перерывами на обед и ужин. Это была битва, день за днем, неделя за неделей, месяц за месяцем. Только ярость и презрение, и убеждение в своей правоте и в их вине держали меня в состоянии некоторого равновесия.

Они работали со мной в одиночку или парами, по одному и тому же образцу. Следователь диктовал формальный вопрос, я диктовал формальный ответ, он записывал. Если в его записях были хоть незначительные искажения по сравнению с моими, я твердо отказывался подписывать страницу. Первые шесть месяцев я во многих случаях давал ответы «Не помню», или «Ваш вопрос наводящий», или «Я не отвечаю на вопросы о других людях». Я никогда не называл фамилий и, за исключением очень специальных случаев (например, человек уже не проживал в СССР), не подтверждал эпизодов, имеющих отношение к другим. Следователи долго и безуспешно атаковали этот подход.

«Вы утверждаете, что Ваша деятельность и деятельность Вашей группы является открытой, но одновременно утаиваете от следствия факты, не отвечаете на прямо поставленные вопросы. Объясните ваши действия».

«Потому что, – диктовал я, – КГБ любой мой ответ, данный в оправдание других людей, будет использовать против них и меня. Если я дам объяснение и покажу законность чьих-либо действий, вы просто напишете в их приговорах, что я признал и подтвердил совершение ими «противозаконных акций». Вы ведете не следствие, а расправу».

Нередко я диктовал гораздо более длинные ответы, с большим числом подчиненных предложений, встроенных друг в друга, но потом приходилось подсчитывать грамматические ошибки следователя – от десяти до пятнадцати на страницу в случае Юрия Сергеевича Яковлева.

«Социализм держится на плечах КГБ, на наших плечах!» – воскликнул однажды обиженный Яковлев. Прост Юрий Сергеевич, а попал в точку. «Это отчетливо видно, – соглашался я. – Чем ближе к коммунизму, тем больше штаты КГБ. На чем же еще держаться социализму?» Впрочем, я избегал неформальных дискуссий.

В ответах я никогда не упускал случая указать следователям и Комитету ГБ в целом на нарушение ими законов и интересов того самого государства, которое они представляли. Кроме того, я курил. Один из следователей сказал мне как-то, что он не курит. До того момента и я в тюрьме не курил, но после этого начал.

«Почему?» – спросил он, закашлявшись.

«Чтобы отравить вас».

После шести месяцев всего этого я решил, что говорить больше не о чем, и, записав вопрос, неважно какой, отвечал просто «Смотри ответ на предыдущий вопрос». В ответе же на самый первый вопрос значилось «Я отказываюсь отвечать». Множество страниц моего 58-томного дела построены по этому алгоритму. Пятьдесят восемь томов возникли элементарно, Яковлев заполнял их макулатурой: кипа пустых бланков нашей группы могла, например, составить том, другая кипа – другой том.

Когда еще через четыре месяца начались допросы по делу Щаранского, мне пришлось опять поменять алгоритм в расчете разговорить самого следователя и получить важную информацию. Я отвечал на вопросы по этому делу. Надо было понять, как именно хочет КГБ использовать это грубо фальсифицированное дело Щаранского против группы, и попытаться отвести удар и от группы, и от него. Одно из обвинений против Щаранского и одновременно против группы было то, что он, якобы, использовал группу и правозащитную деятельность вообще в качестве ширмы для шпионажа. Конечно, сами они не верили в это обвинение ни секунды.

«Не передавал ли каким-либо образом Щаранский шпионскую информацию иностранцам на ваших пресс-конференциях?» – спрашивал меня следователь и наглядно показывал, каким именно образом это можно было сделать. Я отвечал, что никто конкретно не передавал документы из рук в руки, они просто лежали на столах.

«Кто и как раскладывал их, кто и как брал ваши документы?»

«Я сам раскладывал. Брал, кто хотел».

И так далее. Но когда ты уже влез в режим неотказа от ответов, тренированный следователь может сформулировать такие вопросы, на которые опасно селективно отвечать молчанием! И ты чувствуешь, что гуляешь по острию бритвы. Когда закончились эти вязкие вечерние допросы, я был на пределе своих физических сил.

Допросы по моему собственному делу проводились в это время так, как будто следствие уже доказало «измену родине». А именно, что я использовал Хельсинкскую группу в качестве ширмы для «помощи иностранным государствам в проведении враждебной деятельности против СССР». Статья 64.

«Сознаете ли вы всю тяжесть содеянных вами преступлений?»

«Смотри ответ на предыдущий вопрос».

«Готовы ли вы искупить свою вину перед советским государством и советским народом?»

«Смотри предыдущий ответ».

«Вы все смеетесь, Орлов, – предупредил Яковлев. – А дело об измене, 64-ая статья, вот здесь, в этой папке».

В качестве «доказательства» фигурировало письмо ко мне Данте Фассела, председателя Комиссии по безопасности и сотрудничеству при Конгрессе США, идею которой выдвинула после поездки в Москву еще Милисент Фенвик, и, которая была создана там в мае 1976 года. Фассел писал, что делегации Комиссии было отказано в советских визах, что они хотели бы встретиться со мной, но не могут, и, что он желает мне всяческих успехов. Это пожелание успехов интерпретировалось КГБ, как «инструкция». Я интерпретировал их интерпретацию как запугивание, но не исключал и худшего. Для КГБ все возможно.

В течение этих долгих месяцев у меня не было сведений о своих родных, у них – обо мне. Я видел только, что Ирина не арестована: она продолжала составлять и подписывать списки продуктов, которые имела право посылать мне раз в месяц, а я имел право сверять списки с наличностью. Был бы я поумнее, разработал бы заранее какой-нибудь «продуктовый код», чтобы по посылке узнавать, что происходит за Лефортовскими стенами. Ирине, например, объявили вначале, что я просто «задержан», не арестован, – чтобы, очевидно, заграница не шумела. Затем ей сказали, что мне предъявлена статья 190-1, легчайшая политическая статья Уголовного кодекса; внутри же Лефортова мне сразу сообщили: «У вас будет много статей, от спекуляции до измены!» Я вначале и не вник в эту угрозу. Восемь месяцев спустя разговор внутри Лефортова в основном, шел об «измене», вне – все о той же 190-1.

Главной проблемой для меня была, однако, не «измена», а уборная. От тюремной еды и от малоподвижности вздувалось брюхо, и было каждый раз невыносимо стыдно сидеть на толчке в камере в присутствии других заключенных. Я шел иногда на допросы, как на спасательную операцию, там прапорщик мог вывести в нормальный сортир для следователей.

Хотя я был заперт в тюрьме, никто не смог бы обвинить меня в паразитизме. В Лефортово я обеспечивал зарплатой целый полк следователей, занятых все рабочее время одним моим делом, и, значит, кормил их детей, одевал жен и посылал их всех отдыхать на Черное море. Следователи, со своей стороны, выказывали великое рвенье в своей героической работе; и то ли я еще узнал, когда ознакомился с томами своего дела в конце следствия. Добросовестные работники, они посвятили весь 1977 год поискам того, как состряпать обвинение Ирине и мне в уголовных «валютных операциях» и «спекуляции». Допросили десятки наших соседей на предмет продаж и проверили документы всех комиссионных магазинов на предмет сдачи вещей на комиссию. Ура! – Орлов сдавал шерстяные нитки! Целых три квитанции – спекуляция. Три сдачи на комиссию были, конечно, не противозаконны, но не для КГБ же писаны законы. К счастью, я вспомнил, что это была, на самом деле, одна сдача и, соответственно, обнаружил на трех квитанциях три последовательных номера. Я подал протест прокурору, в котором поздравил следователя Яковлева и его

начальника Трофимова с выдающимся изобретением нового метода обвинения граждан в спекуляции. Им пришлось после этого официально допросить приемщицу. Та держалась, однако, твердо. «Это я поделила шерсть на три части и выдала три квитанции Орлову вместо одной. Так было удобнее продавать. Я повторяю еще раз, это была одна сдача». Ошалев, они кинулись допрашивать женщин во всех комиссионных магазинах, допросили сорок (!) приемщиц, но «спекуляцию» из них так и не выжали.

Допрашивались продавщицы, допрашивались и академики: Роальд Сагдеев, Лев Окунь, Артем Алиханян, Вадим Белоцерковский, Михаил Леонтович, Владимир Мигулин. Нет, Орлов не вел с ними антисоветских разговоров. Нет. Академик М.А.Леонтович, один из создателей термодиффузионного разделения изотопов, попросил записать в протоколе, что я физик продуктивный, публикуюсь часто. Член-корреспондент В.В.Мигулин, однако, в отдельном рапорте, поданном в КГБ, в противоречие с Леонтовичем утверждал, что я в физике не работал уже много лет и не публиковался аж с 1963 года. Фактически-то я публиковался больше Мигулина. Но он был одним из моих учителей, мне не хотелось позорить его имя при защите себя на суде от любимой версии КГБ, будто я давно не ученый. «Академия никогда после этого не изберет его в действительные члены», – объяснял я Яковлеву, прося убрать рапорт Мигулина из моего дела. Но Яковлев не убрал; я не молчал на суде; Мигулин не был избран.

Академик Будкер, пионер встречных пучков, изобретатель электронного охлаждения антипротонов, не допрашивался. После моего ареста он, лежа в больнице, послал (попросил жену Аллу послать) телеграмму Ирине, чтобы прилетела к нему в Новосибирск для разговора обо мне. Телеграмма была перехвачена КГБ и подшита к моему делу. Ирина ее не видела. Будкер вскоре умер.

Допросили, конечно, и моих семейных, так же, как и Галю с Ирой, матерью Левы. Галя решительно опровергла моральное обвинение, будто я не помогал детям: помогал, сказала она, больше, чем это требовалось по закону. Ира опровергла точно такое же обвинение в отношении Льва. Лева не допрашивался по возрасту, Саша описал мои положительные качества, а Дима решил совсем не отвечать на вопросы, записав только в первом ответе «Я люблю своего отца». Ирина потребовала, чтобы ей дали записывать свои показания собственноручно. Следователь согласился. «Я люблю тебя Рыжи…» – прочитал я в протоколе. Вместо последней буквы тянулась линия вниз на всю страницу: следователь рванул ее за руку.