Текст книги "Опасные мысли"

Автор книги: Юрий Орлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 22 страниц)

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
ХЕЛЬСИНКСКАЯ ГРУППА

Я прятался у моих друзей Корчаков, законопатившись в их квартире в маленьком академическом городке Троицке. Доктор Корчак, астрофизик, ветеран войны, происхождением из Оренбургских казаков, был новичок среди диссидентов. Он работал в том самом институте, из которого меня уволили два с половиной года назад. Отлавливая «Голос Америки» и другие «голоса», мы, наконец, услышали комментарии на сообщения западных корреспондентов о создании нашей группы. Это было то, что надо, и на рассвете 15 мая я вернулся домой. Топтуны еще дремали по своим щелям.

Утром подъехала Мальва Ланда, еще два-три человека, в десять мы вышли из моего дома, и когда пересекли одну из аллей, меня внезапно схватили из-за спины за руки, втащили в неслышно подкатившую машину и на большой скорости увезли.

Они привезли меня в районный КГБ, заперев в пустой комнате, очевидно, в чьем-то кабинете: на полках лежали брошюры с грифом «Для служебного пользования». Что ж, вы сюда меня сунули, ваши и заботы, подумал я и взялся читать секретные книжечки. Листая бюллетени о Китае, я не нашел там ничего похожего на обычный бред советской прессы о блоке лидеров КНР с мировым империализмом; бюллетени содержали реальную информацию.

Наконец, меня вывели из этой комнаты и провели к начальнику районного КГБ, стандартного вида полковнику в штатском. Скучным голосом он зачитал мне некий указ Президиума Верховнрго Совета СССР, а затем формальное предостережение: если организованная мной группа начнет действовать, дело будет передано в прокуратуру. Итак, первый тур был выигран! – все передвинулось на одну ступеньку вверх. Три дня назад они предупредили бы не о начале работы группы, а о самом ее образовании. Подписать бумагу, что предупрежден, я отказался. Прочитанный полковником указ ПВС никогда не публиковался и, следовательно, согласно другому указу ПВС, указом ПВС не являлся. «Этот указ – самиздат, – сказал я. – Так же, как и ваше предупреждение. Я не против вашего самиздата. Боже упаси, но вы же не подписываете мои декларации».

Политический выигрыш получился на самом деле гораздо больше, чем я ожидал. В тот самый час, когда КГБ стало ясно, что я не отступлю, ТАСС выпустило заявление, только для Запада, по поводу образования группы. В нем утверждалось, что Советское правительство не против наблюдения за соблюдением Хельсинкских соглашений. (Это была ложь.) Важно, однако, кто этим занимается. (Это была правда.) Занимается Орлов, профессиональный антисоветчик, давно забросивший науку. (Это была ложь.) Группа же его – антиконституционна. (И это была чистая правда. По советской конституции всякая организация должна быть руководима Коммунистической партией.) Группа образована, говорилось там, с целью подорвать разрядку и посеять сомнения в соблюдении Советским Союзом его международных обязательств.

Ну, на счет сомнений, – главы западных стран НЕ СОМНЕВАЛИСЬ, подписывая Хельсинкский акт, что Советский Союз свои обязательства в области прав человека выполнять НЕ БУДЕТ; они шли на это, как на неизбежное зло. Цель нашей группы в том и состояла, чтобы изменить этот «Мюнхенский» подход Запада.

Что касается разрядки, это как раз то, ради чего Запад готов был пожертвовать правами человека в СССР. Фактически же он искомой разрядки при Брежневе не получил. Под разговоры о детанте шло стремительное наращивание советских ракет средней дальности в Европе и советского военного присутствия в Латинской Америке, Африке и Азии, в то время как у диссидентов не было возможности не только протестовать против авантюрного подрыва детанта советским руководством, но даже и получать информацию, необходимую для протестов. Все диссиденты-демократы понимали, что только демократизация Советского Союза, – включая свободу информации и протестов плюс открытые границы, – способна обеспечить взаимную международную безопасность. Однако весьма немногие на Западе понимали это; и еще меньше верили, что демократизация в этой стране вообще возможна. Московская Хельсинкская группа действовала так, как если бы это было возможно; и через десять лет история доказала, что мы были правы в принципе.

Так или иначе, заявление ТАСС от 15 мая создало нам «паблисити», которое помогло расчистить проходы к западным правительствам для наших документов. С другой стороны, благодаря «голосам», все больше и больше людей внутри страны стало искать международной защиты своих прав с помощью нашей группы. Обращение за помощью к международным организациям, столь обычное в современном цивилизованном мире, было до той поры явлением экстраординарным в изолированном от внешнего мира СССР.

Не зная, чем может закончиться мое похищение в КГБ, вся группа в полном составе, за исключением, конечно, Марченко, собралась у Сахаровых, полная решимости объявить о начале своей работы. Были приглашены западные корреспонденты. Мальва Ланда сделала заявление, что в возникшей ситуации она считает своим моральным долгом присоединиться к группе. Я пошел сперва домой, когда районный КГБ в конце концов выпустил меня, но, узнав о собрании у Сахаровых, немедленно поехал туда, чтобы представить формальное объявление: с того дня, 15 мая 1976 года, Московская Хельсинкская группа начинает свою работу. Что меня поразило тогда, это удивление западных корреспондентов. Они все переспрашивали, действительно ли мы начнем работу после предостережения КГБ и заявления ТАСС. Один из них даже успел послать сообщение, что группа, очевидно, самораспустится.

У адвентистов Седьмого Дня была подпольная типография с очень хорошими шрифтами, в которой они печатали книги о своем толковании христианства и о терроре государственного атеизма, который, утверждали они, противоречит ленинским декретам. Их лидер Владимир Шелков, человек очень пожилой, будет через несколько лет арестован и погибнет в сибирском лагере под Якутском, а типография будет разгромлена; но в те дни адвентисты, установив связи с Гинзбургом и со мной, начали печатать по нашим дизайнам бланки для документов группы. Наши друзья были готовы печатать и сами документы, но это нарушило бы принятый нами предельно высокий темп.

Целых девять месяцев КГБ не арестовывало никого из членов группы, подготавливая против нас многообещающие крупные дела. Никто из нас не выговаривал вслух, что надо спешить, пока мы на свободе; возможно даже, что только Александр Гинзбург да я и предвидели аресты; но удачное начало, боязнь упустить момент и, наконец, сильные личности участников обеспечили стремительный темп нашей работы. Каждые две недели мы выпускали по большому нумерованному информационному документу и, кроме того, ненумерованные обращения. Каждый из документов был скрупулезно аккуратен, сознательно академичен – даже педантичен – и точно сфокусирован на нарушениях специфических статей именно Хельсинкского Акта. Все документы редактировались и печатались Людмилой Алексеевой. Я установил гибкое правило, по которому каждый член группы подписывал только то, что согласен был подписывать: требование консенсуса задержало бы быстрый выпуск полезных документов.

Уже 18 мая мы представили первый документ на пресс-конференции у Сахаровых. Составленный Петром Григоренко и Михаилом Бернштамом, подписанный всеми членами группы, Документ номер 1 описывал драматический суд над Мустафой Джамилевым, проходивший в Омске. На этот суд ездили Сахаровы; его в зал суда не пропустили, а ее вытолкали так грубо, что Андрею Дмитриевичу пришлось выдать милиционеру пощечину. Главный свидетель против Джамилева, сам заключенный, объявил на суде, что отказывается от своих показаний, данных на предварительном следствии, так как КГБ получил их с применением физического и морального насилия. Суд, тем не менее, осудил Джамилева за «Измышления, порочащие и т. д.», использовав показания этого свидетеля, данные не на судебном следствии.

Джамилев был лидером мирного движения крымских татар за возвращение в Крым. В 1944 году их всех поголовно, и только что рожденных, и столетних стариков, депортировали из Крыма на Восток, и, как они помнили, половина народа при этом погибла. В 1967 году, через четырнадцать лет после Сталина, с крымских татар официально сняли обвинение в сотрудничестве с нацистами в годы войны, однако возвратиться на родину не разрешили. Это ограничение свободы передвижения и выбора места проживания граждан внутри страны, вкупе с неравенством де-факто национальностей перед законом, было грубым нарушением обязательств, зафиксированных в Хельсинкском Договоре.

Документ номер 2 – о нарушениях Советской стороной по политическим соображениям почтовой и телеграфной связи между гражданами СССР и Запада – был представлен Щаранским, Виталием Рубиным и мной. Сюда вошли случаи отключения телефонов, недоставки телеграмм, писем и т. п. Мы продемонстрировали, что и практика, и официальные правила почтовой и телефонной связи СССР не соответствовали взятым в Хельсинки обязательствам.

Участие в группе отказников, то есть, людей, желающих уехать из СССР, таких, как Щаранский и Рубин, было для нас существенным: диссиденты вроде меня, не намеренные эмигрировать, не были детально знакомы с советской практикой нарушения свободы выезда из страны, в частности, выезда по соображениям семейным или трудовой активности. Разумеется Щаранский, Рубин и Владимир Слепак, который впоследствии заменил Рубина, не замыкались только на этой теме, это были диссиденты-правозащитники, боровшиеся за права всех людей.

Кандидат наук Виталий Рубин, синолог, специалист по Конфуцию, старый знакомый моей жены Ирины, был человек умный, смелый и сочувствовавший всякому людскому горю, как и Щаранский, но, в отличие от Толи, был скорее кабинетный ученый, чем прирожденный лидер. Однажды, вскоре после того, как Рубину дали разрешение на выезд, я увидел в свое кухонное окошко, что он ведет ко мне какого-то человека. Унаследовав осторожность от матери, я, открыв дверь, внутрь их не пропустил. Это было страшно грубо по отношению к Виталию Рубину, которого я очень любил, но впустить этого второго было выше моих сил, настолько мне не нравилось его лицо.

«Юра, – сказал Рубин, – это Саня Липавский, прекрасный человек, он остается вместо меня руководить семинаром еврейской культуры. Но, кроме того, он готов помогать вам. Он врач, и у него автомашина – две добродетели сразу».

«Очень хорошо, – сказал я. – Телефон у вас есть?»

Липавский выдал мне телефон, адрес и комплименты, дверь я по-прежнему загораживал, и они ушли.

Этот Липавский, секретный агент КГБ и (может быть) ЦРУ, втерся-таки в доверие к Щаранскому; они даже снимали квартиру на двоих в Москве. Годом позже он дал ложные показания, нужные КГБ для обвинения Щаранского в «измене родине». Сам я никогда больше Липавского не видел и никогда его ни о чем не просил – вычеркнул из памяти. Виталий Рубин, которого мы объявили представителем группы за рубежом, скоро погиб в автомобильной катастрофе в Израиле.

Амальрик не присоединился к группе по той причине, что они с Гюзелью уезжали за границу. Проводы проходили у нас с Ириной. Амальрики раздали друзьям все свое имущество – нам достался огромный концертный рояль и огромная книжная полка – и уехали в страну Голландию, прихватив лишь смены белья да гениальную свою кошку. Через несколько лет они катили на машине в Мадрид, на третью Конференцию по безопасности и сотрудничеству в Европе. Он правил, красавица Гюзель сидела рядом, друзья диссиденты сзади. Навстречу появился грузовик, груженный тонкими трубами, одна труба свешивалась сбоку. С треском лопнуло стекло, машина остановилась, Гюзель захохотала, потом закричала. Все сидели на своих местах, но горло Амальрика было прошито стальной трубой.

КГБ теперь следовал за мной по пятам – пешком, на машине, на поезде; в городах, в поселках, деревнях; в лесах, горах и морских волнах. Это было чудным развлечением для детишек наших друзей. Однажды мы гуляли в лесу с семьей психиатра и поэта Марата Векслера. Его дочь Катька каждый раз кричала от восторга: «Вот он! Вот он!» – обнаруживая темные пиджаки гебешников то за одной березой, то за другой. Их было, пожалуй, многовато, с их перебежечками туда-сюда, в костюмчиках для городской, не лесной работы. Ясно, они преследовали нас от самой Москвы. Но все же их было меньше тыщи, и, когда Кате все это наскучило, я увел от них всю компанию. В лесу ли – мне ли – не уйти?

В других местах это требовало некоторого искусства. Однажды мы ехали с Ириной в автобусе за грибами, когда я обратил внимание на легковую машину позади: она двигалась и останавливалась совершенно синхронно с автобусом. Тут и мухомор разобрался бы. Бригада затем поменялась, и машина изменила цвет, но повторяла все те же фигуры. Не собирать же грибы вместе с ними. «Выпрыгивай!» – шепнул я Ирине на остановке перед самым закрытием двери. Мы прыгнули, автобус тут же отъехал, мы присели за будочкой для ожидающих. Четверо выскочили из машины и промчались мимо нас в поселок направо, глядя себе под ноги. Этим кабанам трудно было поднять головы, и они нас не заметили. Когда последний исчез, мы поднялись, помахали шоферу, – который нас видел, но у которого переговорник, можно не сомневаться, если был, то был не в порядке, – помахали еще раз и, перейдя дорогу, ушли в лес. Свободное воскресенье было отвоевано.

Попадались чекисты и среди моих многочисленных теперь посетителей. Один наивно пытался оставить у меня пухлый портфель, содержащий переписку, как он говорил, с министерством обороны по поводу незаконного закрытия детского сада. Другой уже оставил свой фотоаппарат с пленкой внутри, но Ирина заметила, схватила камеру и догнала благодетеля. Он говорил, что там засняты избиения людей в милиции. В милиции, конечно, бьют, кто этого не знает. Но, добавил он, главные снимки зарыты в земле – и указал место, с которым меня уже, так сказать, познакомили, – как раз напротив районного КГБ. В КГБ, видно, и вправду верили, что мы бегом побежим туда с лопатками. Из чего было ясно, как много дураков в КГБ.

Настоящие сумасшедшие тоже врывались к нам.

Однако, большинство посетителей, не чекистов и не больных, приходило рассказать о реальных бедах. Из далеких провинций привозили душераздирающие истории беззаконий и страданий. Типичная последовательность событий начиналась с попытки разоблачения местной коррупции; затем – увольнение с приличной работы; хождение к московским бюрократам за правдой; исключение из партии; помещение в психушку; распад семьи, распад всего… попытка прорваться в американское посольство – попросить убежище… И снова психушка.

Среди гостей-рабочих был уральский крановщик Дубов, он распространял вместо листовок странички из «Программы КПСС», в которой трудящимся за ближайшим углом обещалась лучшая жизнь. Он ставил на них печать «НЕ ВЫПОЛНЕНО». Получил год психушки.

Неоднократно заходил Владимир Клебанов, шахтер, которого отправили в спецпсихушку за замечательно независимую политику в бытность его председателем шахткома. Теперь он планировал организовать независимый профсоюз. Уже после моего ареста он был за это снова арестован и снова послан в психушку.

Самыми же регулярными посетителями были активисты религиозных меньшинств, чьи проблемы непосредственно относились к правозащитным статьям Заключительного Акта. Группа собрала огромную информацию о преследовании религиозных семей – штрафы, снос домов, отбирание детей на основе Кодекса о семье и браке с его загадочной статьей 52, требующей от родителей «воспитывать своих детей в духе морального кодекса строителя коммунизма». Такого кодекса в своде законов не числилось. Феномен изымания детей у родителей по идеологическим мотивам существовал в России и до большевиков; еще Лев Толстой боролся с этим в прошлом веке. Мы с Ириной очень хорошо знали ситуацию с детьми в религиозных семьях от нашего друга рабочего Анатолия Власова, пятидесятника.

Право на духовную связь родителей со своими детьми является, с моей точки зрения, наиболее существенным из прав; было важно бороться за него с максимальной интенсивностью. Я составил на эту тему обстоятельный обзор (Документ номер 5). Позже КГБ, допросив десятки свидетелей, не смог добиться от них ни одного опровержения этому документу. Один из типичных эпизодов, который КГБ очевидным образом не хотел бы предавать огласке, был описан в заявлении крестьян украинской деревни Илятка. Его доставили мне адвентисты. В деревню прибыла милиция, чтобы отобрать дочь у матери-адвентистки. Девочка убежала в лес. Милиция уехала ни с чем, но мать была вынуждена теперь прятать свою дочь, и девочка росла без документов, то есть, по законам этого государства, была вне закона.

К сожалению, внутри СССР никто из атеистов, исключая диссидентов, не опротестовывал гнусную политику конфискации детей. Все же протесты и информация, посылаемые диссидентами и членами христианских общин на Запад, определенно помогали: ситуация с детьми религиозных семей начала постепенно улучшаться еще до Горбачева.

Восемнадцать документов было выпущено группой до моего ареста, включая проведенный мною анализ того, как можно было использовать Хельсинкский Акт в борьбе за права человека (Документ номер 10). В целом мы покрывали достаточно обширную область – положение заключенных, злоупотребление психиатрией, преследование религиозных и национальных меньшинств, несвобода эмиграции и т. д. Группа документов о ситуации с заключенными была приготовлена Мальвой Ланда, Людмилой Алексеевой и Александром Гинзбургом (который еще до появления группы стал также распорядителем Солженицынского Российского фонда помощи политическим заключенным и их семьям). Имея широкую сеть связей с заключенными и с диссидентами России, Прибалтики, Украины, они могли тайно получать информацию из мест заключения и такие документы о правилах внутреннего распорядка, которые были помечены грифом «Для служебного пользования». (Засекречивание властями этих документов было само по себе нарушением прав человека.) Документ номер 3 с большой точностью описывал питание, работу и преступное «медицинское обслуживание» в политических лагерях и тюрьмах, а также наказание голодом и холодом в карцерах и штрафных изоляторах. Другие документы описывали преследования семей заключенных, административные преследования заключенных после освобождения, представляли списки новых политических арестов и т. п.

Один любопытный документ (Документ номер 9) был посвящен русской деревне Ильинке, Воронежской области, часть жителей которой желала уехать в Израиль. Благообразный старец из этой деревни появился раз у Московской синагоги и стал выспрашивать, нет ли там активистов-отказников. Взамен паспорта у него была лишь справка сельсовета, разрешавшая пятидневную отлучку. Он рассказал, что деревня с давних пор исповедует иудаизм, что жить из-за этого всегда было нелегко, и что теперь, вот, они собрались совсем покинуть российские пределы. Однако вызовы, присланные из Израиля, председатель сельсовета конфисковал. Нельзя ли прислать новые? Щаранский и Слепак, организовав новые вызовы, отправились на машине Липавского в Ильинку – раздать их людям, а заодно проверить корректность информации о деревне. Восемь месяцев спустя КГБ будет инкриминировать Щаранскому эту поездку, как «шпионскую», а мне попытается приклеить «содействие шпионажу».

Путешествия такого рода, за свой счет, имевшие целью одновременно проверить информацию и помочь людям, практиковались членами группы постоянно. Людмила Алексеева ездила в Литву по делам двух преследуемых католических священников и нескольких школьников, исключенных из школы за участие в религиозном кружке. Лидия Воронина путешествовала на Дальний Восток, чтобы проверить на месте положение общины пятидесятников, числом до двух тысяч, решивших вместе с единоверцами Северного Кавказа эмигрировать из страны, в которой их преследовали десятилетиями. Александр Гинзбург и Валентин Турчин ездили в Львов, Щаранский и Слепак – в Ленинград.

Я сам, вместе с Ириной и сыном Сашей, поехал на Западную Украину, чтобы понять ее дух и проблемы. Мы встретились с братьями Горынями – интеллектуалами, прошлыми (и будущими) политзаключенными, работавшими в то время в качестве кочегаров; посетили и подбодрили семью политзаключенного Геля. Незачем объяснять, что украинская ГБ держала нас под массированным наблюдением, вначале сильно забавлявшим Сашу, но потом надоевшим даже ему. Побыв в семьях, осмотрев Львов и посетив некоторые западноукраинские села, мы с Ириной отправились на автобусе в гости к Ивану Кандыбе в поселок Пустомыты, оставив Сашу в целях его безопасности во Львове. Кандыба, адвокат, только что освободившийся после пятнадцати лет спецрежима, полученных (вместе с адвокатом Лукьяненко) за декларацию конституционного права Украины на независимость, жил под административным надзором. В своей квартире во Львове ему было жить запрещено. Мы его знали, он заходил к нам в Москве сразу после лагеря. Это был некрупный мужчина, с измученным, но очень живым лицом. Мы преподнесли ему подарки, выпили немного, погуляли по поселку; и все уговаривали, как до нас пытались делать Гинзбург с Турчиным, не вступать в Московскую Хельсинкскую группу. (Вместе с братьями Горынями он, однако, присоединился позже к Украинской Хельсинкской группе.) Вышли из дома ровно в восемь, оставив его одного, потому что после восьми вечера ему не было права показывать нос на улице. Он все же высунулся на полшага за калитку, чтобы еще раз обнять нас, был тут же схвачен выросшими из-под земли нештатными агентами и отвезен в милицию. Там составили акт и продлили надзор еще на полгода; еще одно нарушение и тогда суд и лагерь или ссылка, как сделали с Анатолием Марченко… Нас с Ириной продержали в милиции почти до рассвета.

С тяжелым сердцем отправились мы затем на отдых. Знакомая украинка привезла нас троих из Львова в далекую Карпатскую деревню, где по ее рекомендации – «Они русские, но хорошие!» – нам удалось снять жилье. Видимых хвостов там не было, так что мы, можно сказать, свободно гуляли в буковых лесах, собирая грибы, да наблюдая черных с ярко-желтыми пятнами беспомощных саламандр. Мне удалось увидеть также весьма способного дождевого червя, который скатился на землю с безнадежно высокого плоского камня, вдруг свернувшись в жесткую 2,5-витковую жесткую спираль 1,5 сантиметра диаметром. Проотдыхав месяц, мы вернулись в Москву.

В конце осени и зимой 1976-77 г.г. началось Хельсинкское движение. Оно росло быстро. В ноябре при поддержке нашей группы были созданы Украинская и Литовская группы. В декабре Глеб Якунин сформировал Христианский кабинет защиты верующих, также при нашей поддержке. В январе образовалась Грузинская группа, а в феврале – Хельсинкская группа в Англии и объединенная группа парламентариев из девяти европейских стран. В апреле, уже после моего ареста, была образована Армянская группа.[11]11
  В ту же осень и зиму были сформированы исключительно эффектные правозащитные группы в Восточной Европе: Комитет защиты рабочих (КОР) в Польше, сентябрь 1976, и Хартия 77 в Чехословакии, январь 1977.


[Закрыть]

Республиканские Хельсинкские группы не могли работать без нашей поддержки, так как они так же направляли документы главам тридцати пяти стран, подписавших Хельсинкский Акт, а все посольства, через которые это можно было делать, располагались в Москве. Мы взяли на себя задачу передачи их документов и организации пресс-конференций. Еще в самом начале работы нашей группы я предпринял попытку посылки документов в посольства, а также Брежневу, по почте. Из конторы Брежнева уведомления о вручении приходили; из прочих контор – нет. Разумеется, я не ожидал ничего другого, но попытку следовало сделать. После чего мы объявили на одной из наших пресс-конференций, проводимых раз в две недели, что вынуждены отказаться от почтовой связи и будем передавать документы послам через западных корреспондентов. На практике же и это оказалось делом не легким. Хотя несколько западных корреспондентов великодушно брали наши, иногда объемистые, бумаги, отнюдь не все посольства были готовы принять эти бумаги (не говоря уже о том, что журналисты социалистического лагеря нами вообще как бы не интересовались).

«Ваша группа объявлена вне закона, – объяснил мне политический секретарь западногерманского посольства, социал-демократ. – Мы не можем иметь с вами никаких дел». Неизменно принимали документы только американцы (передавая их также англичанам и канадцам); итальянцы и бельгийцы; иногда французы и скандинавы. В моем уголовном деле в томе, посвященном Белградской Конференции по безопасности и сотрудничеству в Европе, я обнаружил только английские и итальянские переводы всех документов Московской группы.

Генеральное наступление КГБ началось после 18 декабря 1976 года, когда состоялся обмен двумя политзаключенными – советского (антисоветского) героя Владимира Буковского и чилийского (просоветского) лидера коммунистов Луиса Корвалана. Под шум обмена КГБ начал интенсивные обыски у членов Хельсинкских групп. 24 декабря – у руководителя Украинской группы Миколы Руденко. Во время обыска ему подкинули доллары в надежде обвинить в незаконных валютных операциях. (От этого он потом отбился, обвинение не появилось.) В тот же самый день – у двух других членов его группы, писателя Олеся Бердника, с подкидыванием порнографии, и школьного сельского учителя Опексы Тихого, которому подсунули в сарай немецкую винтовку военных лет. (Тихий умер в лагере.) 4 января – у членов Московской группы Люды Алексеевой, Лидии Ворониной и Александра Гинзбурга, у которого в уборной торжественно «обнаружили» иностранную валюту. (От этого эпизода им пришлось потом отказаться.)

Позже в тот же день начался обыск и в нашей квартире. Их особый стук в дверь раздался в десять утра. «Ира, не открывай! – крикнул я. – Жги, эти бумаги и эти. Я спущу остальное в туалет». Стук через десять минут прекратился; привели, видимо, дворника с ломом и начали выламывать дверь. Когда вломились, кухня была полна дыма, мы с Ириной спокойно и грустно сидели рядом на стульях.

«На каком основании ворвались-то?» – спросил я. Их было четверо: прокурор по фамилии Тихонов, два следователя, понятой. Предъявили документы и разрешение прокуратуры на обыск. В эту минуту, вычисливший, что у меня должен быть обыск, появился Александр Подрабинек. Они обчистили его карманы и велели остаться; но он для этого и входил.

Копались трое, отбирая подозрительные книги и бумаги. Стихи Ахматовой и Цветаевой, изданные за границей, отложили без колебаний. «Петербург» Белого, издания советского, но тридцатых годов, которым я очень дорожил, задал Тихонову работу: он то клал его себе в кучу, то обратно на полку, то в кучу, то на полку. Последовательность сошлась, как говорят математики, на полке. Я сочувствовал ему. Трудно принимать решения при отсутствии дефиниций, как говорят философы, т. е. четких определений, что есть что, а что не есть что. Одно лишь классовое чутье может подвести. Понятой, молодой парень, немного стеснялся и стоял бездельно посреди комнаты. «Не подходите к вещам!» – приказал я ему. Три против троих, мы могли контролировать ситуацию, не отступая от них ни на шаг, ни на секунду. «В этой квартире вам не удастся ничего подложить», – предупредил я. Они молчали, но двигались нервно. Мы поняли почему, когда Ирина включила радио: БиБиСи передавало, что, согласно сообщению ТАСС, у Орлова был произведен обыск и были обнаружены документы, изобличающие его связи с НТС. (НТС – реально действующая русско-эмигрантская организация; но я в то время был почти уверен, что это выдумка КГБ.) Следователи, не осмотревшие еще и половины бумаг, прервались и внимательно слушали вместе с нами. Ирина, наконец, не выдержала, губы побелели. «От вас можно ожидать всего! – крикнула она. – У вас нет совести! Но здесь вы ничего, ничего не подкинете, ничего!» И они не подкинули, побоявшись шума. Эти ядовитые гадюки Орловы заметили бы, а потом описали западным корреспондентам в красках, как непрофессионально работает КГБ, и попросили бы прислать в другой раз людей более компетентных.

Обыск длился около восьми часов.

На следующий день, когда члены группы вышли из дома Турчина на очередную пресс-конференцию, к нам подбежали два человека и попытались схватить меня. Женщины – Мальва, Люда, Лида – заблокировали их и, помня наставление Солженицына в «Архипелаге», закричали: «Помогите! Помогите!» – привлекая внимание прохожих. Прохожие не привлекались; я наскоро объяснил, что хотел бы объявить на пресс-конференции; тут новые гебисты налетели со всех сторон, вырвали меня, втолкнули в машину и, дав газ, увезли.

Они доставили меня в Московскую прокуратуру, к тому самому прокурору Тихонову, что вел обыск. Он формально объявил, что я буду допрошен как свидетель по делу о «Хронике текущих событий». Всегда так делали: человека, чью судьбу давно уже решили, допрашивали сперва как свидетеля по чьему-нибудь делу, потом как подозреваемого по собственному делу, и только после того – как обвиняемого, в надежде, что в роли «свидетеля» человек, глядишь, наговорит на себя. По закону, обвиняемый имеет право отказываться давать показания, свидетель – нет. Наказание свидетелю за отказ – не ахти какое, но следователи обманывают новичков, стращая сроками. Тихонов допрашивал меня о конфискованных на обыске конкретных бумагах (среди которых не было ни одной из «Хроники»!), я отвечал однообразно, что, преследуя людей за их убеждения и за передачу информации о нарушениях прав человека, прокуратура нарушает Хельсинкские соглашения, подписанные советским правительством.

Прокурор Тихонов был, конечно, всего лишь пешкой. Допросив без энтузиазма, он позвонил куда следует: что, мол, делать с Орловым? Очевидно, приказали пока отпустить, и он сам повел меня на улицу. На ходу поинтересовался моим мнением о разделении или объединении властей – законодательной, исполнительной и судебной; объединение этих функций, сказал он, позволяет быстрее добиваться поставленных целей. «Методы, однако, важнее целей», – заметил я.

«Вы хотите сказать, что методы могут погубить цели?» – спросил он, удивив меня некоторым пониманием проблемы.

В тот же день 5 января 1977 года объявила о начале своей работы комиссия Александра Подрабинека. Рабочая Комиссия по расследованию использования психиатрии в политических целях возникла вначале как ветвь Хельсинкской группы; экспертизы Комиссии проводились на очень высоком медицинском и юридическом уровне. Создать такую группу – в такой момент!

8 января в вагоне московского метро произошел взрыв. ТАСС объявил о гибели людей, советский журналист Виктор Луи, открыто связанный с КГБ, тут же передал на Запад, что взрывчатку подложили диссиденты и националисты. Прошли слухи о взрывах в магазинах. В интервью журналистам я высказал мнение, что все это – провокация КГБ. Я сравнивал взрывы в Москве с поджогом рейхстага в Берлине в 1933-ем, который был использован нацистами против коммунистов. «КГБ, – объяснял я, – хочет использовать взрывы для разгрома диссидентского движения». Через несколько дней на специальной пресс-конференции в моей квартире все Хельсинкские группы СССР, а также другие правозащитные организации, выпустили совместное заявление, осуждающее терроризм и вероятную причастность к нему КГБ. Еще через несколько дней секретарь нашей группы Международной Амнистии Виктор Альбрехт уже допрашивался по делу о взрыве. Однако, когда допрашивали меня, еще два раза как «свидетеля», разговора о взрывах не было. Только автомашины без опознавательных номеров теперь постоянно сопровождали меня на улицах.