Текст книги "Прости меня"

Автор книги: Юрий Дружков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 17 страниц)

Спасибо, что скачали книгу в

Приятного чтения!

Дружков Юрий

Прости меня

ЮРИЙ ДРУЖКОВ

ПРОСТИ МЕНЯ

Фантастический роман

СОДЕРЖАНИЕ

Тетрадь первая. Лада Гетрадь вторая. Новый свет Тетрадь третья. Последняя

Эта романтическая, не всегда веселая книга ставит перед читателем много сложных проблем. Она фантастическая, но сюжет ее тесно переплетается с действительностью, с недавним прошлым. Повесть учит верности долгу, верности Родине. Она говорит о том, что вдохновенный труд в нашем обществе – это и есть главная романтика века.

Матери своей

Анастасии Ивановне

посвятил автор

все это

Дорогие мои, Heповторимые!

Только вы сможете понять меня, вы одни. Все мои мысли, все мои надежды – вамъ. Никто не сумеетъ, какъ вы, сохранить, уберечь отъ времени все, что я нашелъ и чего не успЬлъ потерять. Съ Новымъ Годомъ! Съ Новымъ Наступающимъ Векомъ, родная моя, родныя мои.

31 дЬкабря 1899 года

Петербургь

Это письмо когда-то очень давно писал мой дед, известный русский физик. Я вклеил старинную открытку в новую глянцевую тетрадь... Пускай начинается мой дневник с нее, пожелтевшей открытки деда.

Тетрадь первая

ЛАДА

Мне подарили собаку, рыжую, мохнатую, как. помело, которым отряхивают пыль с автомобилей.

Ребята сказали:

– Ты владелец машины, тебе нужна такая собачонка.

– Но меня прохожие засмеют!

– Много понимают они, твои прохожие. Ни один порядочный без такой собаки не поедет. Бери шавку, тебе говорят!

Я бросил игрушку над задним сиденьем.

Они улыбались, ходили вокруг, пальцами трогали капот, нюхали обивку, притворяясь пораженными, восхищенными, как будто перед ними стоял не автомобиль, а бог знает что.

– Молодец! Накопил и машину купил.

– Отличная коляска!

– Но ржавеют они моментально. Год или два проедешь, а потом все меняй. Железо дохлое...

– Ты к Валерьянычу... Пускай он тебе литерной донышко проварит, на века...

– И будет у него не машина – ископаемое бензозойской эры.

– Ну что напали на человека? Р-разойдись... Уехать не дадут, – сказал Шеф, обнимая меня.

Он вышел к подъезду, накинув на плечи осеннее пальто.

– Ты все-таки, знаешь... осторожней... близорукость, она... юбилейщик ты мой, – он едва не уронил пальто, неловко перехватил спадающую полу. – До свиданья, – поднял он руку.

– До свиданья!

– Позвони маме! – крикнул кто-то вдогонку. – Никак не может пробиться к тебе...

Машина мягко легла на влажную дорогу.

Позвонить? У мамы никогда не было телефона...

Сосны бежали навстречу в лесном коридоре. Он оборвался мгновенно, и дорога скатилась гибкой лентой в осененные вечерние поля.

Нам далеко. Низкое солнце мешает, морочит, путая в белой дымке тумана мокрый асфальт и озерные блики, желтые склоны, свет и звуки, синие стога и темные березы, крыши деревень, мычание коров и шелест вокруг: от листьев, от сена и дороги.

Нам далеко.

Мошки лупили в стекла, погибая на них крапинками.

Нам далеко. Дорога длинная-длинная. Где-то на половине пути мелькнет смешная тоненькая речушка Юрочка. Брякнет сухой деревянный мост. А за ним, как всегда в последние тричетыре недели, настанет ночь.

Я не привык, не умею водить машину в темноте. Ночная дорога слепит огнями, пугает невидимой кромкой. Поэтому каждый вечер я спешу, пока не смеркнется, проехать ее, нырнуть в шумный город, полный света, ясности, покоя.

Но темнота с каждым днем настигает меня все раньше и раньше. Летом первые сумерки набегали на самом конце дороги. Теперь я не успеваю доехать к Юрочке. – зеленому ручейку.

Так наступает осень, торопит она меня, догоняет...

Я резко прибавил скорость, и моя нелепая собачонка перевернулась, подняв мохнатые лапы.

Названия деревушек мелькали мимо: Вялки, Родники, Шмеленки.

Пахло дымом, лиственным горьким дымом костра. И казалось, дым от него натек в низину, плыл вечерним разливом, подкрадываясь к дороге. Клены повисли над белым неожиданным озером, боясь окунуть в холодное малиновые шапки.

Вдоль обочины в тумане шагал деревенский мальчик, наверное, лет семи. Не оглядываясь, топал он в зыбкой, взвеянной влаге.

– Эй, хлопчик!

Я затормозил. Мохнатая собака ударила меня в затылок и упала рядом со мной. Малыш поглядел на меня.

– Садись, подвезу.

– Не.

– Это почему же?

– Мамка не велит.

– А куда идешь?

– К бабушке.

– Не страшно? Садись...

– Не.

– Вот какой несговорчивый...

– Собака?

– Ну да, собака.

– Игрушечная? – он придвинулся ближе.

– Не лает и не кусается. Когда неправильно еду, бьет меня по макушке. Не торопись, говорит, в тумане в беду попадешь.

Паренек улыбнулся.

– Хочешь, подарю!

– Ага.

– Ну бери.

– Не.

– Почему?

– Мамка не велит.

– Не поедешь? Никак, значит? Ну, до свиданья...

– Подвезите меня!

В летучем наплыве тумана, подняв над головой руку, стояла девушка в модном полудетском пальтишке, с огромной дорожной сумкой на ремне.

– Подвезите меня...

Голос ее, влажный от осеннего мглистого, тающего над бетоном воздуха, был неуверенный, как у девочки. Влажное в росинках лицо, ботинки, ладони, темные волосы, губы, шарфик, сумка, пальто – все в меленьких брызгах тумана.

– Подвезите меня.

В ресницах у нее тоже брызги. Они блестят, я подумал, как растаявший снег, этакий слабый холодок снежинок. Делают взгляд насмешливым и...

– Садитесь, пожалуйста. Конечно, садитесь, прошу вас, – я поспешно толкнул переднюю дверь от себя.

Туманная девушка села рядом, неловко стараясь натянуть пальто на матовые, совсем не детские колени.

– До свиданья, малыш! – махнул я рукой.

Он солидно кивнул и пошел, не оглядываясь, по краю дороги, смешно вскидывая пятки.

Шелестела дорога, набегали деревни, желтые, зеленые проталины в белом тумане. Как сверчок, тонко пел ветер на стеклах.

– Вам не дует? Я закрою.

– Нет, ничего...

"Славная девушка, – подумал я, – кажется, приключение начинается".

– Бесплатно мы никого не катаем, – бросил я между прочим, как бы не для нее.

– Пожалуйста... Я заплачу.

– Деньги мы не берем.

Она повернулась ко мне. Я мельком поймал ее удивленный взгляд.

– Что же вы хотите?

– Сказку.

– Какую сказку?

– Правдивую сказку о том, как зовут, сколько лет, как живем, что любим, а что не любим.

– Воспитанные люди сначала про себя рассказывают.

– А вы угадайте, кто я.

– Не умею, – сказала девушка, улыбаясь.

– Попробуйте, – я на мгновение повернулся к ней. – Журналисты, говорят, забавляются так. По рубашке, по галстуку, по ручке в кармане, по штопке на рукаве сочиняют биографию незнакомому человеку, а потом проверяют, кто и что угадал.

Она посмотрела на мою собаку и, по-прежнему улыбаясь, помедлила немного с ответом:

– Вы артист?

– Неужели похож? Нет, вы не угадали.

– Тогда... тогда, наверное, младший научный сотрудник.

– Почему это младший? – сдвинул я брови.

– По глазам, по галстуку, по ручке в кармане, – засмеялась она.

– Продолжайте, продолжайте...

– Вам, наверное, тридцать лет.

– Благодарю вас.

– Никаких забот. Живете легко, машина, вероятно, папина...

– Ого!

– Были на собственной даче...

Кажется, я хрюкнул от восторга.

– Вы не допускаете, что я с работы?

Она вскинула брови.

– Не получается... В таких манжетах?

– У меня день рождения.

– Поздравляю вас.

– Очень вам признателен...

Такой получился между нами вежливый разговор.

– Значит, вы медик? – спросила девушка.

– Нет.

– Химик? Архитектор?

– Ни то, ни другое.

– Но кто же?

– Искатель чудес...

Она улыбнулась.

– Это я, наверное, чудо?

– Почему же нет?

– А вы с девяти до семнадцати... кроме дорожных приключений... в обычное время, кто вы?

– Искатель чудес.

Она даже не улыбалась. Она сияла.

– Понимаю. Через минуту вы назовете себя... ну, я не знаю кем... физиком, например. И скажете, что работаете в почтовом ящике, поэтому телефон и адрес девушкам у вас лучше не спрашивать.

– Это у меня такой вид? Бедная моя репутация, – всплеснул я притворно руками, бросив на мгновение руль. – Почему, наконец, я и в самом деле не могу быть физиком?

Она помолчала, улыбаясь какой-то своей веселой, наверное, мысли.

– Так получается... Я летом была на юге. Там все московские мальчишки называли себя физиками. Все, конечно, в почтовых ящиках работают... А недавно встретила на почте одного. Посылки принимает, крышки заколачивает... Физик из ящика... Модно...

Вот какая смешная девушка.

Редкими огоньками плыла дорога, стало заметно темней.

– Значит, я ничего не угадала. Но я не виновата. Уж очень много таинственности. Вы меня спутали... Расскажите за это, какие чудеса вы собираете?

Я собираю свет.

Какой свет?

– Разный... Который, например, излучают асфальт, глина, песок, туман... Ваши глаза, руки...

Она погрозила мне. Ресницы ее дрожали от смеха.

Вильнула и покатила вниз гаснущая дорога. Мы обгоняли одну машину за другой. Но я позволял себе такую "лихость" поглядывать на девушку и не смотреть на пружинящий стремительный бег асфальта.

– Какие смешные бывают номера! – сказала девушка, заметив мои косые грешные взгляды. – Вы обратили внимание, проехал МЯУ... Смотрите, – она даже привстала, – едет МОТ.

– У меня куда солидней звучит. МОЩ – это мой номер, – ответил я, чувствуя, как в голосе моем бренькает похвальба.

– Сила, – не то иронически, не то всерьез улыбнулась девушка. – Меня в прошлом году катал папа, и мы встретили "Волгу" с разбитым задом, и номер у нее был – эх, девяносто пять, девяносто шесть!

Я засмеялся.

– Ага! У вашего папеньки тоже есть автомобиль?

– Мой папа водит самосвал...

Пошел дождь, самое скверное в пути.

Неясная полоса дороги смешалась в непонятных расплывчатых бликах. Я зажег фары. Наступила мгновенная ночь. Одна дорога повисла в ней. Четкая прямая линия в мутных провалах по сторонам. Ни дома, ни дерева, ни огонька.

Мы ехали так, пока навстречу не вспыхнули потоки света. На секунду я почти ослеп, нажал на тормоз и выключил фары. В глазах у меня рябило. Ну вот и накатались...

Машина, как слепая, медленно лезла в гору. Тени прыгали налево, направо, шевелясь и покачиваясь, как рассеянные пешеходы, как поваленные деревья, как нахальные велосипедисты.

У-уу! Гукнуло позади нас, и, обдав мои стекла светом и грязью, прошел на запад ночной автобус.

У-ух! Рявкнуло сбоку, и громадный бетоновоз пролетел мимо.

Э-эй! Прогудело тонко, и двумя лучами лихо мелькнуло чтото за нами, слева, далеко-далеко впереди.

Свет мельтешил, нападал, нагонял, переливался в лужах, сверкал, а я ничего не видел. У меня прямо-таки дрожали коленки. Машина униженно хлюпала колесами.

"Э-эй! Посторонись!" – гудело со всех сторон, и машина тыкалась в темень, в дождь, в обочину, в масляные блики.

Девушка положила вдруг свою холодную ладошку на мою руку, сказала удивительно тихим и спокойным голосом:

– Это очень просто можно сделать. Надо за кем-нибудь прицепиться.

Пожалуй, она права. Мы догнали два красных фонарика, я сбавил скорость и пошел, не отставая, за ними, в мокрую, неприветливую ночь. Сел, как шоферы говорят, на хвост: кто-то сидит и смотрит вперед внимательно и напряженно, а ты за ним, как ведомый, тянешь уверенно свою машину.

Если бы не дождь! Он прыгал по стеклам, стучал монотонно, мерцая холодными каплями. Встречный грузовик плеснул по ним грязной жижей, перемешав для меня и ночь, и дождь, и свет убегающих фонариков.

Но когда прояснилось, фонарики были рядом.

Опять большое, грузное что-то плеснуло по окнам. Опять я нажал на тормоз, а фонарики ушли вперед. Но когда прояснилось, фонарики снова были рядом. Они стояли на черной дороге, малиновый свет растекался по ней.

Конечно, подумал я, фонарикам тоже досталось грязи, вот и стоят. Я так и называл их про себя – "фонарики".

Моя машина подъехала к ним, фонарики тронулись. По-прежнему хлестал бесконечный дождь.

Ему, наверное, тоже трудно, заметил я про себя, нашел кому сесть на хвост, и резко нажал на тормоз.

И фонарики замерли впереди. Никто не обгонял и не шел навстречу. Дорога была пустынной.

Фонарики ждали меня? Этого не может быть!..

Я нарочно сбавил скорость. Фонарики тоже остановились.

Этого не может быть!

Я поехал. Он поехал. Не за мной, а впереди меня...

Этого не может быть!

Кто-то вел меня за руку по ночной дороге, слеп ради меня от фар и дождя. Вдали маяками пылали крайние дома города. Мы летели к ним, и нам ничего не было страшно. Поворот, эстакада, еще поворот. Уличный свет над нами, витрины, окна, рекламы.

Но тут неожиданно мигнул правый фонарик. Я подумал, он идет на посадку, хочет остановиться, но вдруг замигал другой, левый фонарик, потом опять правый, потом левый... Правый – левый, правый – левый, правый – левый... Машина впереди набирала скорость.

Я понял: подмигивает мне! Левый – правый, левый – правый. До свиданья, прощай...

Мы тоже включили мигалку. Правый – левый, правый – левый. Прощай, друг!

Водители мимолетных машин кричали, махая руками. Нам было все равно. Левый – правый, левый – правый, левый – правый. До свиданья! До свиданья... Пока не раздался милицейский посвист. Ну, значит, мы в городе.

Машины летели, дождь перестал. Но залитый лужами, светом, непохожий, неузнаваемый город переливался брызгами, радугой, плеском, огоньками тысяч фонариков, плыл во все концы кутерьмой рубиновых созвездий. В ней почти затерялись мои путеводные звездочки. Но я догнал, заметил их у светофора.

– Куда? – крикнула моя случайная дорожная спутница.

Я буквально прыгнул на мостовую, брызгая лужами, спотыкаясь, подбежал к зеленой "Победе". Ко мне повернулось моложавое добродушное лицо в очках, под шевелюрой седеющих волос.

– Кто же вы?

– Попутчик, наверное, – сказал он весело.

Я залепетал не помню что, поймал его руку, звал куда-то. Но зеленый сигнал неумолимо увел его машину вперед, и, пока я дошел к своей, немигающие фонарики затерялись в радужном переливе огней.

Это необыкновенная штука – дневник, если ты сам его пишешь. Увлекает, и втягивает, и волнует непривычное такое для меня рукоделие. Кажется, я начал его совсем по другому поводу, с иной целью. Но стоило перу пощекотать бумагу – и вот необъяснимо повышается тонус, и непонятно, где пряталось раньше все это словесное, видимое как наяву, пережитое, но все-таки опять живое.

Случайная девушка и знакомая дорога, стоит ли вспоминать о них? А я читаю мои вчерашние записи и как будто снова пишу или снова еду в ночной влаге, словно "пишу" и "еду" одно и то же, и привкус тумана и зябкость плывут по комнате, веют от белой пустяковой бумаги.

Наверное, так начинаются книги. А я не смог бы и не смогу, потому что все у меня слишком неясно и туманно. Где, например, цвет ее глаз? Не помню... А прическа? Силуэт, извините за выражение, облик? Ничего об этом, ни слова. Так, я думаю, не положено в книгах. Но, по-моему, человек выразительнее всего, когда он говорит. Никаким описанием его не передашь так хорошо и точно, как он это сделает, разговаривая о чем угодно. Выдаст он себя до самых мелких и незаметных черточек.

Я, например, выгляжу в первой главе собственного дневника пижоном. И никуда не денешься. А я не хотел! Кому это нравится выглядеть пижоном! Значит, не умею... Но посмотрим, какой выйдет у меня вторая глава. Если это первая, допустим, она первая, то вторая, кажется; не лезет ни в какие ворота, не укладывается в один переплет с первой, такой лирической до щекотания в носу.

Пишу как было. Сегодня утром я...

Кто-то незнакомый сидел у нас в аппаратной. Шеф подвинул к нему дюралевый столик с бумагой, с отточенными карандашами, навел подсветку и встал рядом с ним, заложив руки за спину.

– Когда будет накладка? – спросил он.

Шеф говорит "накладка", я говорю "передача".

– В одиннадцать пятнадцать и сорок четыре секунды, – ответил оператор.

– Минута с хвостиком, – сказал я.

На ближнем экране медленно просиял ровный по цвету глубокий синий фон. Как, бывает, ложатся такие синие тени под елкой зимой на снегу, в лунные ночи.

– Опять увидим что-нибудь молитвенное?

По голосу можно было понять – Шеф улыбается.

– Наверное, – ответил я, – вчера так и было.

На синем плеснуло что-то белое, разнеслось кругами, вздрогнуло, ясный звук проник в аппаратную, как в открытую форточку.

– Айла, айла, айла!..

Там, по экрану, шла в синеве молодая женщина. Загорелыми руками она держала над головой наполненный чем-то влажным, поэтому, наверное, сверкающий на солнце кувшин.

– Айла, айла, айла! – звала женщина.

– Айля, айля, айля, – передразнил кто-то невидимый тонюсеньким голоском.

Гибкая женщина расплескала кувшин и сдвинула брови, как-то слишком притворно, забавно.

Милая, милая, не пропадай, пожалуйста, ну еще немножко. Ну подожди... Я хоть взгляну, какой на тебе наряд, какие бусы, какой узор на кувшине...

Видение погасло. Замер отдаленный звук, похожий на песенку-дразнилку.

– Время? – спросил я.

– Четырнадцать секунд, – ответил Шеф. – На две секунды больше... На этот раз ни одного молитвенного жеста.

– И картинка не прыгала, – сказал оператор и включил свет.

Кажется, у всех у нас были довольные физиономии.

– Банальные кадры...

В аппаратной сидел незнакомый человек. У нас посторонние как-то сразу привлекают внимание.

– Вот, познакомьтесь... кинорежиссер... большой человек в области кино... Вам понравилось?

– А вам?

– Это самые замечательные на всем белом свете картинки, сказал я.

– Может быть. Но сделаны, мне кажется, плохо.

Режиссер говорил уверенно, громко, почти выкрикивая. Так разговаривают пилоты, привыкшие к постоянному гулу больших аэродромов.

– Как по-вашему, что было на экране? – спросил я.

– Несомненно, телевизионная документальная передача.

– Вы уверены?

– Да.

– Почему?

– Видите ли, передача была не только документальной, нехудожественной, передача была неумелой, непрофессиональной.

– А можно ли по такой небольшой передаче...

– Можно, можно, смею заверить, – он вышел на середину аппаратной. – Когда вы сидите в кино... вы, я надеюсь, ходите в кино?

– Ходим. Даже на детские сеансы, – необычайно вежливо сказал оператор.

– Ну так вот, – кивнул гость, – вам на экране все кажется легким, простым. Так ведь?

– Угу, – ответил наш оператор.

– И вот перед вами ходят актеры, спорят, едят, пьют. Кадры меняются перед вами, действие бежит или тянется нудно и долго, если фильм скучный. Вы не замечаете постановки маленького кадра, не знаете, что порой все мгновенные позы героев составляет, придумывает, рисует главный человек в кино – режиссер.

– Не замечаем, – вздохнул оператор.

– А для меня каждый кадр – это маленькое живописное произведение, созданное большим художником. Или ремесленником!.. Иногда кадрик живет секунды, но по тому, как он скомпонован, освещен, в какой крупности взят, можно видеть руку создателя... Кино делают иногда великие живописцы, но встречаются нередко мазилы, пачкуны.

– Значит, кино,, которое мы с вами только что видели... начал Шеф.

– Сработано плохо, неряшливо. Неряшливо! На левой стороне кадра зияла пустота, хотя фигура шла вправо. Над головой женщины слишком большое пространство. Ноги могли срезаться в любой момент. А ноги у нее необычайно красивы. Такую походку прятать... Затем ограда, кусты, ненужные тени, все движение было на правой, перегруженной стороне. Я бы взял крупнее, много левей, чуть выше, но в противоположной диагонали.

– Вы заметили даже тени?

– Конечно.

– Вам и такая мелочь не понравилась?

– В кино мелочей нет... Вы не представляете, что иногда не ко времени вымытая голова героини фильма заставляет прекращать съемку на три-четыре дня!

Горластый, небольшого роста, с резким движением рта, напористый человек, он распушил, унизил наши картинки, наше маленькое чудо.

Мне стало грустно. Я видел, как оператор вот уже минут пятнадцать усиленно трет бархоткой зеленый глазок на пульте. Наверное, всегда так бывает, если кто-нибудь шутя сделает неказистым, жалким твое маленькое тайное чудо.

– В нашей передаче вы заметили руку мазилы, так?

– Во всяком случае, никакая солидная студия такие кадры не выпустит. Похоже на скверную любительскую съемку.

– Но рука любителя могла сделать игровой, художественный фильм. А вы сказали, что кадры документальны. Вы уверены?

– Конечно... Почему я так решил?.. Во-первых, не было ритма. Камера неподвижна, действие затянуто. Не было игры, постановки. Но главное – звуки. Все было перемешано: стук и шелест, плеск и голос. Была так называемая звуковая грязь.

– По-вашему, передача все-таки была телевизионной? вкрадчиво спросил я.

– А как же иначе? – ответил он. – Экран, телевизор...

Вот оно что! Просто не может представить себе ничего другого.

– Большое вам спасибо.

Консультант вежливо тронул кармашек у себя на груди.

– Не стоит благодарности... Подпишите, пожалуйста, пропуск. До свиданья! – громогласно, почти скомандовал он и ушел.

– Ну как? О чем думаешь? – спросил меня Шеф, когда гость удалился.

– Да так, ни о чем, – ответил я. – Думаю, как тебе удалось провести сюда постороннего.

– Он еще недоволен!

– Мне мало, ты уж меня извини, – сказал я.

– Попа хочешь? Все-таки попа?

– Да, его, преподобного батюшку.

– А ты не замечаешь, как странно звучит "поп" в этой комнате, у этих приборов?

– Замечаю, но мне плевать на звуки. Я предпочитаю свет... Пусть будет кто угодно, батюшка или сам нечистый, плотник или сапожник, маляр, садовник, портной. Пусть приходит кто хочет, кто может.

– Кто хочет, кто может... У нас не проходной двор.

– Но ты не хуже меня понимаешь, зачем они могут понадобиться.

– Не упрекай невиноватого, – сказал Шеф. – Я понимаю. Только тебя никто убедить не сумеет.

– Помогло?

– Да как тебе сказать... Когда мы с ним побеседовали, я вдруг подумал: мои картинки не могут быть отражением телевизионных передач. Просто не могут.

– Не понимаю, что переменилось. Почему не могут?

– Беседа подсказала мне лишний довод.

– Какой?

– Вспомни главные сюжеты современного телевидения.

Он улыбнулся.

– Футбол!

– Ну и что?

– Мир сходит с ума! Ты не находишь? Но мои картинки не отражают это, не показывают самые популярные сюжеты.

Он поднял брови, не отвечая. Но я ждал.

– Пожалуй, твои слова не лишены смысла, хотя никаких доказательств пока нет.

– Почему? – возразил я. – Мы наблюдаем сюжеты. Бесконечные моления, шествия, ритуалы, погребальные звоны, молитвы. Я даже во сне вижу. Так их много в этих нелепых программах.

– А если мы ловим одну и ту же станцию?

– Какую? Набожную? Религиозную?

– Могут быть и церковные передачи.

– Но какой церкви, с какими молитвами?

– Не знаю.

– Ага! – воскликнул я. – Нужен все-таки поп! Самый настоящий поп, ученый батюшка... Есть у них такие академики.

Шеф рассмеялся.

– Ну и ну. Послушай, ты знаешь, кто ты?

– Физик из ящика.

– Кто?

– Я физик из ящика, и ты физик из ящика. Мы оба с тобой физики из ящика.

– Ну и жаргончик.

– Одна знакомая подсказала.

– Какая знакомая?

– Совсем, я тебе скажу, непроверенная девушка. Случайная спутница.

– Дорогой мой, ты ученый, – ласково сказал Шеф. Он всегда говорит ласково, если начинает подробно и долго убеждать. Бог с ними, с девушками, но поп... Неужели тебе не покажется диким привести в храм электроники... Научный консультант профессор духовной академии...

– Высокие мотивы, громкие слова. Будет у нас когда-нибудь этакий проверенный батюшка – никто не станет возражать... А мне все равно кто придет и посмотрит: булочник или медик, парикмахер или... Хочу понять – кто на картинке, что на картинке.

– Допустим. Но ради чего? Лишний раз убедиться, понять, какая станция мешает, когда можно легко выключить эти помехи. Ради чего? Получить возможность послать куда-нибудь в Рим, Ватикан: извещаю, синьоры, вас о том, что я видел программу вашей станции, передача доставила нам эстетическое наслаждение... Так, по-твоему? – спросил он. – Ради чего требовать консультации попа? Ради чего тебе открывать Америку, малыш?

– Не моя вина, что непонятное магнитное склонение падает на материк Америки. Не моя вина, что мы не можем взять и просто-напросто позвонить ученым Америки: найдите нам луч отклонения.

– Поэтому, ты хотел бы поехать туда с приборами, на которых стоит гриф "Государственная тайна"? Без них твоя поездка ничего не даст... И хочешь получить разрешение?

– Но ловушку можно спрятать в обыкновенную кинокамеру.

– Допустим. Допустим, тебе разрешат. И пока разрешат, ласково предположил Шеф. – Но, повторяю, ради чего? Есть авторитетные свидетельства, что к твоим лучам примешиваются программы далеких телевизионных станций.

– Не дави на меня.

– Хорошо, не буду. Но сколько их на земле, ты знаешь? Несть им конца и края. В одних Соединенных Штатах пятьсот восемьдесят шесть! Они работают с пяти-шести утра до трех часов ночи. А некоторые – почти круглые сутки. Воздух нашпигован электронными сигналами. Сквозь них почти невозможно продраться, как в паутине. Ради чего ломать копья? Твоя система решена превосходно, великолепно. Работа кончена. И какая работа!

Шеф при этих словах почему-то укоризненно покачал головой.

Вошла Маринка, подала какие-то бумаги. Шеф мельком взглянул на них и отложил в сторону.

– Хочешь найти что-нибудь новенькое, – сказал он, – докажи сначала, что это не обычные помехи, а... ну я не знаю что.

– Разве непонятное, необъясненное плохая причина для поиска? Ты, например, знаешь, как могут примешиваться программы телестанций к лучам? Не знаешь. Я могу тебе объяснить? Не могу. Вычислительные машины могут? Не могут... В одиночку не осилить эту загадку. Нужна скрупулезная, дотошная проверка всех мелочей, нужна помощь разных ученых, самых разных.

– Ученых, а не попа. Тебе дадут ученых, если будет важная причина. Пошлют куда нужно людей. Но рисковать буйной твоей головушкой ради пустяковой затеи вряд ли мне кто позволит.

– Пустяковая затея?

– Конечно. Предположим, твои загадочные картинки что-то другое. Но что? Где? Кто передает их?

– Не знаю.

– Тогда сиди не рыпайся.

– На добром слове спасибо.

– Ну потерпи, неугомонный. Вот научимся фотографировать эти кадры, наделаем снимков и разошлем академикам, сапожникам и булочникам.

– Ты понимаешь, как это сложно, фотография...

– Думаю, когда-нибудь сумеем.

– А я не хочу ждать. Хоть убей, не хочу. Мои помехи не связаны с главной работой, не имеют грифа секретности, поэтому заниматься ими я буду сам. Поеду сначала к одному церковнику, сам поеду, покажу зарисовки, на словах объясню картинки.

– Значит, не веришь?

– Не верю.

– Молитвы батюшке своему как изображать будешь?

– Руками, ногами.

– Ну ладно, больше мне с тобой спорить некогда... Будь здоров... Что-то я хотел тебе сказать, не помню... Да, мама тебя разыскивала по телефону. Пока...

Мама.

Надо заехать к ней. Может быть, рано утром, если я буду в городе.

Представляю, как она входит с кошелкой в ту самую телефонную будку, с вечно разбитыми стеклами, рядом с двухэтажной поликлиникой Жевлюка. Входит, вешает сумку на левую руку. Поставить она боится, там очень грязно. Крюки давным-давно выдернуты кем-то из моих прежних уличных корешков,

Она входит, закрывает потресканную дубовую неостекленную дверь, как будто шум от этого станет хоть немного легче. По скованной булыжником земле гремят самосвалы, туда, к темной громаде мясокомбината, который все мое детство, я помню, давил на раскиданные вокруг него груды почерневших, деревянных, уютных домишек.

Она входит, она прижимает к себе трубку и сумку с молочной бутылкой (потом она пойдет в магазин). Она кричит: "Миленькая, дай мне два девяносто три..."

В пятницу динамик девичьим голосом позвал меня к Шефу.

– Привет, Искатель чудес.

Он стоял у окна. Кажется он всегда разговаривает, стоя перед своим окном. Непроглядные сосны прячут небо и делают внешний мир зеленым, пушистым, иглистым. Солнце не может пробиться к нему в кабинет. Шеф любит сумрак.

– Вот посмотри, мы подготовили для тебя сводку о телеспутниках.

Он подошел к столу и протянул мне сложенные в папку листы с отпечатанным текстом.

– Спасибо, – сказал я.

– Там показаны все траектории, даются некоторые совпадения. Взгляни.

– Ты предполагаешь, они виноваты?

– Я пока ничего не предполагаю. Даю тебе в руки ниточку. Проверь. Куда приведет – не знаю. Свое мнение навязывать не буду. Скажу только: подобные спутники появились недавно, помехи также обнаружены, открыты нами недавно.

– К сожалению.

– Не спорю. Возможно, помехи могли быть и прежде... Но спутник все-таки посолидней всех твоих средневековых палочек. Можно понять, – он подмигнул. – Обрати внимание, там будет "Синком-два", новый американец. Он синхронный, висит в пределах Бразилии. Рекорд связи для него пока двенадцать тысяч триста двадцать километров. Он совпадает иногда с твоими сигналами. Программы получает... Основная станция в Андовере. Своя станция. Другие две: в Племер Боду и в Гуахили, на западе Англии, вторая... Всем этим станциям через наше телевидение послан запрос о количестве, о содержании программ в последние три недели. Станция в Гуахили работает на трех растрах: английском, европейском и американском...

Я унос папку. Ну что же, спутники так спутники, можно проверить.

Ко мне приклеилось это название. Кличка не кличка, но Искатель чудес так и ходит за мной, как моя собственная фамилия. Не помню, кто первый, кто пустил по кругу, но им понравилось, они подхватили. Моего деда называли так – Искателем чудес.

Я негодовал, кипятился: не уважаете внука, пожалейте хотя бы светлую память великого деда.

Как бы не так! Бедный дед.

Им это смешно, я привык. Шеф улыбается. Он говорит: ученый должен искать, это понятно, искать, искать. Но кое-кто забирается в бесполезных поисках от главной своей дорожки в туманную даль, кое-кто сбивается на мистику.

Это про меня.

Виновен, друга мои, виновен. Я стал искать созвучия, намеки там, где, наверное, никто, конечно же, никто не будет искать. Вы умные, толковые, решительные. Вас не удивишь никаким открытием. Логика прежде всего, но...

Шеф говорит: он фокусник, он сначала называет объяснимое необъяснимым, а потом хочет свое же необъяснимое растолковать необъяснимым.

Это про меня.

Говорите, смейтесь, я не обижусь. Я пока ничего не объясняю. Просто мне захотелось найти, собрать, записать в одной тетрадке все непонятные до сих пор явления, связанные с магнетизмом, приглядеться к ним. А вдруг они, собранные вместе, откроют мне таинственные связи между собой, откроют мою загадку. Она с ними одного, поля ягода. У них один великий покровитель – Магнетизм.

Вы утверждаете: электромагнитные волны телестанций примешиваются к лучам. Но вы не можете объяснить, как это происходит. И я не могу.

Поэтому давайте подождем.

Согласен, конечно, смешно. Мой плакатор и сосновая средневековая палочка.

Сегодня вечером я перелистывал эти пожухлые, старые книги Деда.

"Лучи мiроздашя", "Тайны магнетизма", "Управление на расстоянии", "ЗЪмля – магнитъ".

Слегка наивные как будто сочетания слов, с ятями, с твердыми знаками. Но до чего ж они перекликаются прямо-таки со всем тем, за что я, грешный внук, получаю зарплату! Он тоже, если говорить современным языком, был, как и все мы, "электронщиком". Но тогда и слова такого не было, поэтому в Искателя чудес попасть ничего не стоило. Какую книгу ни открой, все по тем временам чудо.