Текст книги "Прости меня"

Автор книги: Юрий Дружков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 17 страниц)

– Вы ошиблись.

– Там разберут...

Я погнал эту "ленту" вперед и увидел, как спустя немного шериф сказал убийце:

– Ты свободен. Они поймали преступника.

– Олл райт!..

Я снова переключил плакатор. Опять машина Президента несла в неотвратимую смерть живого, добродушного человека. Опять улыбались прохожие, улыбались дети, веселые девушки бросали цветы. Жутко... Первый, четвертый. Но кто послал второй выстрел? Кто послал третий?

Он затаился на крыше другого здания. Он стоял на коленях за каменным парапетом и ждал, пока цель не будет открыта всем другим убийцам. Он прижимал к лицу приклад винтовки, приклад, мокрый от пота. Он едва не высунул язык от усердия. Он работал, уверенный, что его никто не видит.

А рядом стоял я!

Каюсь, меня захватила погоня. Луч метался над площадью, над городом, шарил по разным улицам и комнатам. Я, невидимый, сопровождал их всюду. Никто не ушел от меня. Холеные, благородные, худые, пропитые, степенные, хулиганские, наивные, хитрые, злые, добрые лица – их было много. Для головы Президента вполне достаточно.

Я летал с ними в самолетах, сидел в машинах, разговаривал по телефону, слал телеграммы, убегал и стрелял... Там, на площади, в здании склада, были двое – стрелок и помощник. Там. у стоянки, за деревянным забором, были двое – стрелок и помощник. На крыше соседнего здания был один. За дырявой оградой моста был один. Этот стрелять не стал. Этот на всякий случай – последний козырь... Шесть убийц... Но их было много. В патрульных "джипах", раскиданных по разным углам города, в отдаленных и нежилых ломах...

...Потом я приготовил хозяйский фотоаппарат и наладил магнитофон. Виденья поплыли опять, но теперь я выбирал самое нужное.

Да, Предполагаемый совсем не ягненок. Он думал, что играет в главную дудку, руководит, направляет небольшую комедию под названием "Коммунисты-террористы". Будет игра, холостые в небо, для шума, для политических побед... Он руководит, и все берегут его, не дают самому стрелять (все равно промажет). А его готовили в те самые козлы, которых режут вместо волков. Он жил в России три года, он женат на русской женщине, он подходит на роль коммуниста-террориста. Он чего-то шумит о Кубе? Так надо!.. Он хотел создать некий липовый комитет в защиту Кубы? Так надо. Олл райт!.. Он из тех, значит, кто, по всей вероятности, мог бы отомстить Президенту за твердость, проявленную с Кубой. Он...

Он был агентом государственной секретной службы.

Я видел, как за несколько дней до преступления он сидел рядом с будущим собственным своим убийцей, с двумя другими заговорщиками. Я видел, как он звонил потом своему начальнику и предупреждал его, что преступление задумано всерьез. Игра может перейти в драму.

– Не беспокойтесь, – был ответ. – Ничего не случится. В наших руках инициатива...

И секретная служба не остановила поездку Президента. И секретная служба сама выдала своего агента заговорщикам и сама помогла его убить...

Это за ним началась потом облава, такая неумолимая, страшная погоня, за ним, а не за теми, кто убил. Они спокойно вылезли из укрытий, сели в ожидавшие их автомашины на глазах у полицейских...

Луч переносил меня из одной точки в другую. Следы вели в самые неожиданные места.

Вот группа загорелых темнокожих людей в защитных очках. Они сидят в домашней комнате, пьют что-то со льдом и беседуют, как приятели в субботний день, вяло, неторопливо, голосами вежливо-мягкими, не то равнодушными, не то сомлевшими от солнца.

– Жара совсем как у нас дома...

– На Кубе не так душно.

– Я хотел бы устроить им пекло.

– Хвастунишка, ну кто же тебе мешает?

– Президент Америки... Был такой шанс.

Тут они почему-то смеются.

– Ты находишь его упрямым?

– Нет, он слишком вежлив.

– Тебя не устраивает?

– Есть кое-кто... Их тоже не устраивает. Они хорошо заплатят.

– О чем разговор...

Тогда я замечаю в комнате более светлое лицо, руку, впаянный в нее стакан, твердую руку снайпера, наглый знакомый взгляд. Один из них будет стрелять, один увозить из района покушения, другой...

– Агент из Майами доносит: наши кубинцы недовольны Президентом, они готовят убийство. Заговор очень серьезный. Покупаются люди, самолеты и машины.

– Куда хватили! Я тоже недоволен своим президентом, но я почему-то не бегу за винтовкой...

– Значит, накрыть?

– Не спешите. Я должен поговорить кое с кем.

– Но их потом трудно будет поймать. План подготовлен. Участники вербуются даже среди полиции Лахомы. Пока все на своих местах, мы...

– Я сказал: не торопиться.

– Но...

– Милый, спешка нужна при ловле блох.

– Слушаю, сэр.

Луч переносит меня в другое помещение, в иной город.

...– Мы думаем, надо взять игру на себя. Дадим ребятишкам позабавиться. Два холостых выстрела, не больше. Но зато какой шум!.. Красные хотели убить Президента!.. Не могли простить ему твердость... На всякий случай подберите подходящего агента, который мог бы стрелять уток.... Пиф-паф, холостыми в небо... Черт их побери, покупают полицию! Кто им столько платит? На субсидии так не спляшешь...

Я видел огромный кабинет в стеклянном здании.

– Передайте по всем каналам, строго секретно, двадцать второго ноября можно играть на повышение... скупать не только чужие, берите наши.

– Вы думаете, они смогут?.. Или хотят позабавиться?

– Мы начинаем при любом варианте. Комедии тоже полезны...

Приглушенно гудели аппараты, напуганные, стучали зубами телетайпы. На проводе были Европа, Средний, Ближний Восток. Не очень понятные слова перекидывал океан.

– Там они замышляют что-то.

– С ним будет кончено?

– Предполагаю... Не уверен. Впрочем, не наша печаль.

– Вы наивны. Если этот молодой интеллектуал промямлит еще немного, акции упадут настолько, что нефтяные концессии будут конфискованы восточными дикарями.

Когда я проявил пленку и дал Американцу влажные отпечатки, у него затряслись руки. Он жадно разглядывал снимки один за другим, раскладывал их на столике веером. Я молча менял их местами в той последовательности, как все было.

– Мистер Магнитолог, мистер Магнитолог, мистер Магнитолог, – без конца повторял он, перебирая снимки дрожащими руками. – Значит, все-таки четыре выстрела, – сказал он.

– Четыре выстрела, но два залпа.

– Два залпа!

– Вот номера машин, которые въехали на полицейскую стоянку на пятнадцать минут раньше... В этом автомобиле по радио давали указания другим...

– Номер машины!.. Луизиана! – воскликнул Американец. Новый Орлеан!

– Вам видней... А на этих снимках все путешествие туда и обратно.

– Бог мой!

– В этой пачке разные сборища в разных местах.

– Новый Орлеан! Майами! Господи...

– У вас на руках одни пешки.

– Вы думаете, пешки? Заговорщики, убийцы? Пешки?

– Пешки.

– Но если их поставить на шахматной доске, они помогут нам разобраться, куда подевались король и королева.

– Не надо ничего ставить. Вот короли.

Американец вырвал у меня снимки.

– Боже мой! Боже мой! Этот?.. Этот?.. Я не могу поверить. Не могу!!

– Вот магнитная пленка.

Мы слушали с ним деловые, хрипловатые голоса, требовательные, заискивающие, резкие, вкрадчивые. Перед ним открывалась паутина, сплетенная тысячью откормленных, жадных, образованных, элегантных пауков.

Он еще не видел снимков, на которых были последние минуты всех погибших свидетелей. Пленку с ними я не успел проявить. Я был измучен.

Он сидел на диване, слегка покачиваясь в такт голосам, приказам и выстрелам. А я думал, почему бы тебе не встать и не сказать громогласно по всем каналам, на всю Америку: "Посмотрите, люди! Как могло такое случиться? Каждому юристу понятно, если мрут как мухи один за другим все, кто был косвенно связан с каким-либо преступлением, значит, оно, преступление, само собой доказано, значит, заговор был и необходимо срочное вмешательство государства. Немедленное! Беспощадное! Злое!.. Преступно правительство, которое медлит. Преступен глава государства, который не вмешивается или делает вид, что ему ничего не известно. Преступны условия, породившие такое правительство, такой заговор".

Бедный Президент, Вечная память ему.

Я положил рядом два снимка. Предполагаемый убийца, погибший полицейский.

– Они похожи как близнецы, посмотрите, – сказал я.

– Да, невероятно похожи.

– А вот снимок: на стрельбище в Ирвинге показывал свою меткость не Предполагаемый, а его двойник, тот, кто стрелял на самом деле. Он умышленно говорил там чужую фамилию.

– Да, да, это ужасно!

– Выбирал автомобиль не Предполагаемый, а все тот же двойник.

– Разыграно по нотам. Ужасно, ужасно, мистер Магнитолог, – он поднял здоровенные свои кулаки, стиснул ими лицо. – Не могу поверить, не могу! Дайте взглянуть еще раз.

Он тасовал отпечатки, раскладывал их опять на полу, на диване, бормоча:

– Это государственный переворот! Это не что иное, как государственный переворот!

Опять он слушал магнитофон. Опять звучали приветственные возгласы, крики, выстрелы, четыре негромких щелчка. Четыре.

Паутина медленно заволакивала меня, и я уснул.

Американец разбудил меня.

– Сэр, – сказал он торжественно, – я хочу, чтобы вы пообедали. А потом спите, сколько вам захочется. Вы и так уже дремлете больше двух часов. Наша хозяйка приготовила нам роскошный обед.

Мы сели в столовой. Пока негритянка суетилась около нас, он опять разглядывал снимки, отобранные, как я понял, снимки. Одну четверть из тех, что я сделал.

Потом он ухаживал за мной. Подкладывал, и подливал, и убирал от меня все лишние пустые тарелки. Я не сопротивлялся.

– Вы знаете, – спросил он, – сколько стоят ваши снимки?

– Нет.

– По самым скромным предположениям пять миллионов долларов!

И опять он произнес это слово кокетливо, как у нас говорят деньгами, а не деньгами.

– Вы меня растрогали, – сказал я.

– Иронизируете? – кивнул он. – А я вполне серьезен. Вы понимаете, я только советую, деньги велики... Не остаться ли вам у нас. Фотографии могут вам дать и семьдесят и сто миллионов. А если будет книга о том, как эти снимки попали к вам, то при самых плохих обстоятельствах половина миллиарда у вас в кармане... Скажите откровенно, разве не соблазнительно? Почему вы не хотите остаться? Вас держат какие-нибудь моральные факторы? Или вы хотите, или вам хотелось бы, да вы не можете?.. Ну, представьте себе такую сказку: ваше правительство разрешает вам. Останетесь вы или нет?

– Нет.

– Почему? Не хотите?

– Не хочу.

– Скажите, пожалуйста, какие силы вас удерживают? Не понимаю... Неужели вы никем и ничем не обижены у себя на родине?.. Вспомните хорошенько...

– Я не знаю, что сказать. Мне просто не хочется, нет желания.

– Вы подумайте.

– К чему?

– Подумайте, шансы велики!

– Мистер Американец, у меня был один знакомый... очень способный физик... Он однажды взял и остался. Потом я получил от него письмо. Физик писал о том, как ему живется. Думаете, он плохо устроился? Машину, коттедж, фунты – все это он имел. Имел и с тоской собачьей писал о том, как с ним у нас всю жизнь гоношились и нянчились, как хлопотали над ним, начиная с детского сада, потом в школе, потом в институте, в армии... Никто больше не думает о нем, кроме жены. Вакуум, пустота. Нянчиться некому. Одна надежда на собственные мускулы. А мускулы не так уж крепки... Приедете когда-нибудь, покажу вам письмо. Я не придумал его. Оно лежит у меня в столе. Он пишет: если кто-то не понимает, что значило в нашей с ним жизни Государство, в котором живу я, пускай заимеет ребенка. Поймет... У него дочь родилась в Москве, а сын родился там.

– Ну что же, мистер Магнитолог, в этих словах... Как-то мы говорили с одним коллегой. Он сказал: в России полным ходом идет большая игра. Все играют в нее, все. Поэтому всеми владеет общая цель. А мы играем, он сказал, в одиночку. И страшно бывает иногда в пасмурный день. А вдруг проиграешь? Вот как... Я вас при желании мог бы понять. Но такие деньги?!

– Они ваши. Я хотел заплатить вам за мой отъезд.

– Спасибо, мистер Магнитолог.

– Они ваши при одном условии: вы дадите ход снимкам, лишь когда я уеду, улечу. В Антарктиде вы получите кинопленку про все это. Еще, наверное, миллионов...

– Я сегодня же отправлюсь туда, где стоит лайнер, и все подготовлю, мистер Магнитолог. Мне остается только сожалеть. Очень обидно потерять вас. Не сердитесь на меня, сэр.

Ну что мне ответить ему? Я кажусь Американцу ангелом с куцыми крылышками. Я не ангел. Будь у меня такие деньги дома, я, наверное, знал бы, как с ними расправиться. А так, честно говоря, не представляю, что я мог бы делать в десяти, в пятнадцати собственных комнатах, пяти автомобилях и прочее...

Я не могу без всего того, к чему я привык, без всех тех, к кому я привык.

Нет, все не просто.

Мы пили кофе.

– Признаюсь откровенно, – сказал он, – я думал, никогда не будет раскрыто преступление века. И вот... Я поражен.

– Вы сами убедились, как много было действующих лиц в преступлении. При таком количестве тайну сохранить почти невозможно. Рано или поздно...

– Есть преступления, которые не стали понятными до конца даже через добрую сотню лет! Вы слышали о том, что президента Линкольна убил актер Джон Бут?

– В школе.

– Позвольте, в театре.

– Я узнал об этом в школе.

– Ах да... Ну вот, застрелил и убежал. Сто лет назад. Очень давно. Сто лет назад, а нам и теперь не все понятно. Почему цензура, например, в течение первых пяти часов по неизвестным причинам заставляла выкидывать из газетных сообщений фамилию преступника? Это, конечно, было ему на руку... В Вашингтоне сразу прекратили работу все телеграфные линии. Для передачи специальных сообщений, связанных с розысками Бута, предназначалась только линия военного министерства. Но линия та вдруг испортилась.

– Опять заговор?

– Не знаю. Только и там несуразности. В учебниках истории сказано, что Бута, в конце концов, застрелили, но есть основания думать иначе. Он умер много лет спустя.

– Ну и что?

– Не могли бы вы открыть нам эту историческую тайну? Был заговор или нет?

Он засмеялся раскатисто, весьма довольный своей шуткой.

Я тоже смеялся.

– Тебе не смешно, я понимаю, – сказал я в окно. – суди меня как хочешь. Но послушай, ведь я в самом знаю, как быть... во всяком случае, пока со мной аппарат. Приеду, деле не Вы молчите, значит, я прав? Или нет? Я до сих пор не ошибался? Не знаю... Разве тебе не нужно все, что я здесь открыл? И открою? В мое оправдание... Можно ли было иначе? Ты не понимаешь меня?.. Другие когда-нибудь поймут и простят. Мы все из одной колыбели, как говорил один... Я виноват. Почему я так сделал? Пойми, фотографии для него настолько реальны. Он может подумать любое, гадать самое несуразное, только не это. Расскажу – не поверит. Он человек. Для него э т о за гранью разумного. Никаких объяснений от меня тут никто не получит. Никто, поверь мне. Я готов погибнуть. Готов, ради всего сделанного. Поверь... Так и передай всем... Я помог им распутать самую сложную тайну. А ведь она была до сих пор так сложна, так нелогична, так несуразна до абсурда, большая, никем не придуманная тайна века, более несуразная, чем самый закрученный детектив. Так пускай в ней появится новая нелогичность, новая сложность... Я сам хожу как во сне. Только в моей грустной повести куда больше логики, чем в этой американской трагедии.

Ты скажешь: я не все могу объяснить. Но разве это главное? Ведь не хочешь ты, чтобы я изложил тебе эдакий детектив и, как принято, объяснил все от буквы до буквы. Ругай меня как можешь за мою нелогичность, но я не географ, не политик-обозреватель, не турист, глотающий все, что плохо видит. Я не составитель справочников, я... Верь мне... До свиданья... Береги маму, что бы ни служилось.

Не могу не записать главное.

Пришла наконец минута свидания с дедом.

Я уговаривал себя, не надо волноваться, подумай хорошенько, найдешь ли ты в бесконечном, как вселенная, Времени пылинку, секунду жизни? Тебе не помогут книги деда: он о себе не рассказывал. Никто не знает, в каких домах он жил, а без этой неподвижной точки не стоит и пытаться найти что-нибудь в море событий.

Он был не только великим ученым, он был искателем, вечным странником. Города и столицы менялись в биографии деда часто. В иные годы он пропадал неожиданно, сразу, непонятно куда. Его искали, но бесполезно, так пишет о нем журнал Физического общества, который лежит у меня дома. И журналу этому больше шестидесяти лет. Они даже в то время не могли найти. А я?..

Семьи у деда не было. На бабушке он так и не женился. Виделись они мало, и вскоре он был убит. Бабушка из Москвы. Но какой дом, улица, переулок?..

Значит, надо вспомнить, где и когда мог он бывать.

Первое: научные съезды. Они собирались в Петербурге, Москве, Париже, Киеве, Льеже. Но где? В каких зданиях?.. Слишком сложный путь. Не годится.

Попробуем набросать в памяти всю его биографию.

Родился, кажется, в Харькове. Кажется? Отпадает.

Затем университет. Но здание, помню, было разрушено в сорок втором году... Не пойдет.

Какие работы он вел? Исследования в области атмосферного электричества, геомагнетизма, ионизации атмосферы, явлений радиоактивности, рентгеновых лучей, поляризации света. Немало, пожалуй, для внешности ученого. Но где все это могло происходить? В Пулковской обсерватории? Нет. В Кронштадте? Вряд ли. Его работа, незаметная с виду, выражалась не так сенсационно и зримо, как первые лампочки на улицах или первобытная железная дорога.

Членом каких академий он был? Российской? Ну и что? Говорят, он избегал общения с коллегами. Королевской? Туда он так и не добрался, хотя на радиосъезде...

Стоп. О чем говорили на радиосъезде? О беспроводной передаче электроэнергии, о селективности радиоприборов. Короче говоря, управление по радио. Любимый конек деда. Вот, кажется, правильный путь!

Мой дед подает прошение министру, в котором он сообщает об открытых им способах управления на расстоянии. Военное министерство тянет. Он пишет, он требует, напоминает, ему нужны приборы, деньги... Ответа нет. Никто не верит в открытие. Научные журналы не принимают его статью. Дед публикует свои опыты в бульварной газетке "Черноморское обозрение". Коллеги в недоумении, коллеги морщатся. Военный министр готовит вежливый, не преисполненный "тонких остроумии" ответ. Как вдруг сенсация! Другой ученый впервые показал модель, управляемую по радио, показал ее здесь, в Америке, в Нью-Йорке.

Деда приглашают в министерство. Ему выделяют старое суденышко для опытов и несколько сот рублей... Он по дороге на юг останавливается в Харькове, неизвестно в какой гостинице, находит знакомого доктора и просит положить его на лечение в больницу.

Однажды утром кто-то входит к нему и стреляет в сердце. Военный министр сожалеет. Убийцу не нашли...

Военное министерство! Конечно, военное министерство самый "близкий" дом для моего деда. Петербург... Не знаю, как раньше, а теперь улица Майорова, угол площади, сад, Адмиралтейство...

Я включил приборы на дальний попек. Мгновенно мелькнул океан, и линия берега па экране пошла сверху вниз, причудливо надрезанная волнами.

Ленинград. Я нашел его сразу, и на первой случайной улице, где были, по-моему, старые дома, навел отклонение резко назад.

И асфальт на экране как будто испарился. На улице в тот же миг выросли в два ряда невысокие каменные тумбы вдоль тротуаров, белые шапки снега на тумбах и воробьи на белой мостовой у навозной кучи.

Запряженная лошадь спугнула их, вынесла на экран скрипучие санки с ребятишками, румяными от мороза. Над ними громадный кучер с необыкновенной спецбородой, в тулупе, в шапке, с длинным кнутом в руке. Выразительней картинки не придумаешь.

Он погонял как бы снисходительно, так, шутя, невсерьез, великодушно, детской забавы ради. Но сбоку на темной лошади скакал не то воспитатель, не то родственник ребят и наблюдал.

Прохожие были в цилиндрах и шубах, в теплых шинелях и форменных картузах, в шалях и забавных шляпках с нимбами вокруг лица.

И я шел вместе с ними. Хрустел под ногами снег, пар дыхания, пар от лошадей заволакивал иногда экран.

Как это рассказать, что я чувствую, когда ловлю прошлое?..

Господин поглядел на меня и не заметил, человек, давнымдавно не существующий, прошел, едва не задев меня плечом. И я могу знать о нем все, видеть всю его жизнь!

Солдаты шагают по Дворцовой набережной, смешные, как из оперетты. В окнах дворца горит свет, ну, конечно, свечи. Зимний день пасмурен, или утро не разыгралось, или тянет к вечеру.

Вышли из магазина молоденькие офицеры, тоже опереточные, но с такими не театральными, такими современными лицами. Наденешь на него мое пальто и шапку, и будет Сергей Петрович, а не Серж, как назвали его товарищи.

До свидания, Серж! Ты мелькнул, и хватит с тебя. Некогда мне разглядывать каждого. До свидания, румяные ребятишки! До свидания. Кем-то вы станете, чем запомнитесь у Времени, чем не запомнитесь?

Я мог бы остановиться тут, на Сенатской площади, поймать миг, когда на ней стояли в каре солдаты-бунтовщики, бесполезные в своей нерешительности. Увидеть весь ход великого поражения декабристов... Но это в другой раз. Как-нибудь...

Я вижу набережную Мойки, дом, рядом с которым я бродил с моим Археологом. Последний дом поэта. Я могу встретить его на улице, наверное, совсем непоэтичного с виду, маленького, невзрачного, смешного в желании выглядеть солидным. Я могу войти в дом. Окна светятся. Хозяин ждет меня! Я могу рассказать о нем такое, что сядут и ахнут историки, забегает, всплеснет руками, закричит Ираклий Андроников, бледный от волнения... Только пускай это будет потом. Некогда мне...

Вот он, подъезд. Угол дома и водосточная труба с наледью на ней. Наледи этой сто тридцать лет. Она давно растаяла. Нет ее, как дыма, как прошлогоднего тумана. Я вижу ее, столетнюю наледь...

Внизу, на Мойке, бегут на коньках молодые щеголи с красными носами. Подъезд отворяется... До свидания! Как-нибудь в другой раз. Некогда мне...

Я ускорил бег времени. Лошади, здания, солдаты, женщины, снег, цветы, парады, залпы сменяли друг друга. Я многое не понимал сразу. Я видел наших царей, русских самодержцев. Худого парня в белой тонкой рубашке, жующего булку. И другого, с книгой на скамейке в Дворцовом саду.

Я не узнал бы их, незаметных, улыбающихся, молодых прыщеватых и степенных пожилых. Только стены, среди которых они были, да возгласы окружающих делали их великими, божественными, порфироносными, единственными. Только медовые, липкие, приниженные взгляды, согнутые спины, трескучие слова...

Но луч убежал от них, торопясь и волнуясь, в другие отблески Времени.

Вот на парусной, глянцевой, чистой Неве задымили коптилки пароходы. В старый, медленный Петербург влетел, грохоча на стыках, поезд. На юг и север, на запад и восток потянулись телеграфные сети.

Я видел заводы, промышленные академии, станки, плавильные печи, смешные телефонные аппараты, электростанции, кареты-автомобили, нарезные винтовки, замковые орудия, велосипеды, фотографические аппараты... Над городом, как символ будущего, росли, поднимались выше церквей черные в копоти многочисленные трубы.

Я легко нашел здание военного министерства. Там, в щеголевато-казенном доме, часто бывал мой дед. Он одну зиму ходил туда целый месяц, как на службу, аккуратно к десяти утра.

Год и месяц поймать было тоже не трудно. Я заглянул в сторожку привратника. Над грубым столом в комнатенке висел календарь-численник, и мы вместе перелистали его за полминуты.

Год и месяц... Холодный декабрь. Нева под окнами не видна в тумане. Плывут по улицам, как деды-морозы, мохнатые снежные водители скрипучих саней с моторами в одну лошадиную силу. Везут к подъезду чиновников и генералов, укутанных снизу овчинами, сверху собольими воротниками...

Он шагнул из тумана ко мне в двадцатый век, едва не упав на скользкой мостовой, выпрямился, тонкий, молодой, в черной шинели, в осенних перчатках, с пристегнутым серебряным кортиком сбоку... Мой ровесник, похожий на меня, как уверяла мама, человек.

Ну, здравствуй, дед! Наконец-то мы встретились. Я долго не мог, ты меня понимаешь?.. Прости, я волнуюсь, уважаемый профессор, академик, член Российской, Тулузской, Австрийской да еще каких, не помню... Видишь, я нашел тебя, великий мой неудачник. Ты сам этого хотел. Расскажи мне твои загадки, беды, находки, поиски. Я должен узнать о них. Я – твой наследник...

Он вошел в здание.

Министр вежливо слушал.

– Предпринятые мною работы по вопросу о беспроволочной электрической передаче энергии привели меня к результатам, которые я не считаю вправе эксплуатировать за границей, не представив их прежде всего на благоусмотрение вашего высокопревосходительства...

– Русский патриотизм, уважаемый господин профессор, – основа нашей государственности. Похвальное ваше стремление будет примером для научной молодежи, которая восхищена была курсом ваших лекций в инженерной академии...

– Но лекции, к сожалению, не дают мне такого количества средств, которое могло бы обеспечить проведение опытов.

– Господин профессор, военное ведомство не располагает в настоящее время наличием средств для работ, не связанных с вооружением флота.

– Очевидно, я глубоко виноват в том, что не сумел обосновать значение моих изобретений...

– Дорогой мой, вы так молоды, а развитие наук уже нельзя понимать без влияния ваших работ. Но военная промышленность...

В узком длинном окне туман и туман. Ударила пушка на Петропавловской. На санях от Невы проехала бочка с водой. Грустно тебе, старик...

Нева прояснилась. По городу запрыгали брички на шинном ходу. Во дворе министерства, черный от лака, пыхтел вонючий автомобиль. Под окнами зеленела трава. Дед пришел опять, и снова ровный воспитанный голос. И Нева, и бочка с водой...

Он искал. Он ходил к промышленникам.

– Виноват, милостивый государь, а какая будет мне выгода?

К банкирам.

– Дайте нам гарантийное письмо,

К ростовщикам.

– Ваша недвижимость не обеспечивает залога...

По Неве колотится первый лед. В Эрмитаже днем зажигают свет. Он опять идет в подъезд на углу Вознесенского проспекта. Вежливый министр вежливо приглашает сесть.

– Меня заставили обратиться к вам причины, о которых я пишу в моей докладной записке на имя вашего высокопревосходительства.

– Я прочел ее, господин профессор.

– Новая система дальновидения, которую мы предлагаем осуществить, настолько важна, что я заранее взял на себя обязательство не делать никаких публикаций и хранить в тайне саму идею разработки необходимых аппаратов. Но я рассчитываю на благосклонное внимание ведомства и, конечно, финансовую поддержку.

– На какую сумму вы располагаете?

– Для начала пятнадцать тысяч рублей на заказы по изготовлению приборов. Нам будет необходимо среднего тоннажа быстроходное судно и...

– Мы не имеем таких финансовых средств на ближайшие годы... Его величество император всероссийский выехал на совещание монаршей ассамблеи по всемирному разоружению. В торжественный момент...

Как? И тогда все те же разговоры?

Помню, копаясь однажды в древних книгах, я нашел в русском "Политическом журнале" за 1789 год "заграничные вести"... "Англия призывает государства не делать более пушки, огнестрельные ружья... Похвальный совет, но лицемерный..."

Столько лет одни разговоры.

Его нашел на съезде в уютном бельгийском городе Льеже высокий, благожелательный, умный человек.

Он сказал:

– Господин профессор, у нас вы получите собственную лабораторию, неограниченный кредит, инженеров, которые будут счастливы помогать вам, и квалифицированных рабочих. Возьмите, пожалуйста, чек. Я не настаиваю, можете не брать, но подумайте. Наука не простит погребения таких идей. В наш высококультурный век (забавно звучат его слова: "наш высококультурный век... плохие паровозы, древний телеграф, самолеты-лучинки..."), общественные устройства не имеют права становиться на пути науки. Иначе она их сметет или наступит величайшая катастрофа...

Он вернулся домой. Были на экране свет, белая ночь, ясные блики на окнах, белая Нева, белые дома, и я невольно убавил яркость.

Он стоял у подъезда и смотрел на воду. Из окон ближнего дома звучала мазурка, смех очень юных людей, светлый, как воды Невы.

Потом на улицу вышли две девушки. Посмотреть на эту воду, на шпиль, отраженный в ней, облака, мосты, поднятые, как руки, на чаек, на что-то еще необъяснимое вдали.

Одна из девушек сначала оглядывалась на деда, потом подошла и спросила, как будто ей ничего не стоило подойти к незнакомому на берегу.

– Почему вы такой грустный? Пожалуйста, не надо...

– А вам, барышня, весело?

– Я первый раз в Петербурге. Как светло, посмотрите. Меня зовут Маша. Я хочу, чтобы всем нынче было светло...

Не могу назвать эту юную девочку, женственно красивую девочку – бабушка.

Ах мазурка, мазурка!

Военный министр докладывал кому-то сиятельному:

– Имеется неприятное сообщение дипломатических каналов. Некий ученый показал на манеже в Нью-Йорке действующую модель аппарата, управляемого на расстоянии. Военные круги ассигнуют большие суммы на постройку таких машин.

– Я так и предполагал. У нас этого не могут сделать. Не по силам! Твоим ученым далеко до них, Роман Артурович.

– Я намерен пригласить наших профессоров, знающих электрические науки... поручить им разработку систем управляемых...

– Опоздал! Опоздал, ваше высокопревосходительство, Роман Артурович. Надо покупать готовенькое, коли продадут... Кто сей заморский ученый?

– Как пишут, он ровесник нашему профессору, а вот поди ж ты... Он одинок, имеет образование, полученное в Европе. У него даже имя такое, как у нашего, правда, на итальянский манер...

Я вздрогнул. Черт побери, неужели я становлюсь детективом-дефективом, раз мне приходят в голову такие предположения!

Ровесник? На итальянский манер?..

Но я, дорогие мои соотечественники, увидел это. Увидел, как он плыл в Америку, как работал, как его называли... У нас много таких имен. Павел – Паоло, Николай – Николо.

Я не оправдываю деда. Но если можно, простите его хотя бы когда-нибудь.

Вот она, тетрадь, которую мы искали! Я сфотографировал ее.

"Марiя, Милый, родной человъкъ. Береги мои дневники.

Оставляю тсбЪ самое дорогое для меня. СумЪй сохранить мою

душу для новыхъ, лучшихъ дней.

Оберегай тетради, какъ оберегаешь Настеньку. Такъ я

жилъ... Такъ получилось.

Петербург ъ, январь i908 года.

Съ техъ пор, какъ императоръ Неронъ посмотрълъ сквозь изумрудъ на своемъ перстнъ и увиделъ предметы увеличенные, сделавъ такимъ образомъ "открытие" свойствъ увеличительнаго стекла, было найдено множество способовъ его примънешя. Черезъ какую-нибудь тысячу летъ Сальвино Армати придумалъ очки. Понадобилась еще половина тысячелетiя для появлъшя подзорной трубы, затемъ телескопа и микроскопа.

Телескопъ намъ приближаетъ миры такiе далекiе, куда человъкъ не сможетъ заглянуть инымъ путемъ, какъ только зрительнымъ.