Текст книги "Прости меня"

Автор книги: Юрий Дружков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 17 страниц)

По древним заветам, хорошее настроение зависит от "магнетической напряженности души". Работники мощных радиостанций жалуются на общее недомогание, на слабеющее зрение... Магнитное поле?.. Да. Но почему?

Древние считали магнит способным делать "прозрачными" чужие мысли. А теперь оказалось, что некоторые металлические предметы в магнитном поле становятся прозрачными для радиоволн.

Магнитом куют металлы. Сильное магнитное поле становится молотом и кует!

Магнитная "рубашка" единственный пока сосуд, в котором возможно хранить плазму – кусок солнца.

Магнитное поле расщепляет спектральные линии, расщепляет свет! В магнитном поле наши лучи... моя загадка...

Про это не расскажешь. Отгадать бы только.

Магия.

...Мела пурга. Ветер кидал на домик пудовые пригоршни снега. Поселок тонул в снеговых стогах. Я лежал как медведь в берлоге, но лапу мне заменял мой дневник.

По узкому снежному ходу, который мы каждый день вылопачиваем у метели, ко мне пришел Американец.

Он скинул в тамбуре сугроб снега вместе с одеждой, сел у радиатора и долго тер пальцы.

– Что вы пишете, мистер Магнитолог?

– Дневник.

– Хотите напечатать его хорошим тиражом? Я вам помогу. Вы получите много долларов.

Я спрятал дневник.

Он был навеселе.

– Кстати, я хотел спросить у вас: почему вы так интересуетесь Лахомой?.. А что я спрашиваю? Когда в Лахоме убили президента Америки, город стал знаменитым. Весь мир наслышан о Лахоме.

– Вы угадали.

– Наш президент был отличным парнем. Я воевал вместе с ним. Черт бы их всех побрал.

– Я вас не узнаю. Чем вы раздражены?

– Ваша наблюдательность... Пожалуй, потом, потом я расскажу вам. Не придавайте значения. Все бывает, но, если я начну, вы не так поймете. Не та форма. Я потом. Хватил, признаться... Моя книга. Мой дом. Никто не хочет купить мой дом. Отличный дом на склоне холма.

– Вы хотели продать его?

– Конечно. Разве я не рассказывал? Такое выгодное предложение. Хороший покупатель – мой давний коллега... Теперь он отказывается. Почему? Шальная пуля в окно.

Я развел кофе и подал ему чашку. Он взял не расплескав, но пить не стал.

– Не хочет быть одиннадцатым или двенадцатым... Я сам одинок, но я никого не сделал одиноким. Я вошел в этот круг, он войти не хочет. Он думает, кто вошел, тот и обречен. Лужа крови, она как метка. Ты забрызган, значит, видел. Крышка тем, кто видел...

Пьяными руками он изобразил что-то зыбкое.

– Не хочу быть шестнадцатым, – подмигнул он.

...Вот какие дела. Совсем другой, неожиданный, человек. На полюсе такое бывает. Хандра. Ледовый шок.

Если бы знали все, кто грезит полюсом, романтики, глотающие полярные книги, как размерен, и одинаков, и долог наш быт. Потолок и стены, одинаковый снег за ними, один и тот же ритм, одни и те же приборы,'одни и те же измерения, плавный бег ленты, графики, тикание стрелок, непослушные зонды, пилка снега, дежурства на камбузе, ночные вахты, потолок и стены, одинаковый снег за ними, одинаковый день за ними, а потом придет одинаковая белая, черная постоянная ночь.

Но зато, сколько доброго начинаешь видеть в них, в неодинаковых этих ребятах, сколько доброго ко всему, что осталось, удалилось от нас, пускай на время, но так далеко, так непостижимо далеко. Все, без чего нам никак нельзя, ни минуту нельзя.

Передайте, радисты: пускай не пишут нам горьких писем.

Он обронил у меня сложенную вчетверо бумагу, исписанную с одной стороны какими-то суммами: расходами или приходами. Я уж не знаю.

Развернул, посмотрел. Это печатный бланк анкеты отдела печати ЮНЕСКО. Вопросы такие:

"Не будете ли Вы так любезны ответить:

Позволяет ли Ваше здоровье пользоваться для служебных поездок самолетами и другими скоростными видами транспорта?..

Не можем ли мы, с Вашего любезного разрешения, запросить, если нам понадобится, отзыв о Вас в Вашем офисе?"

Место работы, стало быть.

И много таких вопросов. Умеют, ничего не скажешь.

Я увидел город в ту же ночь. Американец ушел спать, а я включил приборы.

Сначала был океан, летящие на меня корабли, пузатые черные танкеры, длинные китобои, серые вкрадчивые подводные лодки. Потом стали попадаться легкомысленные, в белом яхты. Потом луч коснулся побережья.

Вот Америка! Вот она, золотая лента пляжа. Береговые сооружения: волнорезы, маякя, причалы. Вот он, шумный, как игрушка, нарядный, цветастый берег.

Я погасил скорость луча, бросил его к земле и услышал английскую речь.

– Ну, давай же! Давай правее, бестолковый! Правей, тебе говорят!

Я засмеялся. Мне и в самом деле надо вправо.

– Есть направо! – сказал я.

Берег побежал на экране, как будто я летел над ним. Гудки теплоходов, шум прибоя, вскрики мелькающих птиц были звуковым сопровождением картинок. Я то взлетал высоко-высоко, я звуки гасли, то падал вниз, разглядывая транспаранты с номерами дорог, с названиями городов и поселков, и тогда голоса людей, сирены автомобилей звучали громко в моем заваленном снегом домике. Мир незнакомый жил на экране.

Через несколько минут по карте я угадал реку Тринити, а по ней добрался до города.

Был он высок и глазаст миллионами окон, шумен и проветрен.

Сначала, казалось, я не заметил жителей города. В нем почти не было пешеходов. Он весь был населен автомобилями. Они сновали по улицам, толкались, бегали, уступая дорогу только себе подобным, фыркали, недовольные тем, что кто-то обузил мостовые ради никчемных тротуаров. Улицы были красными, желтыми, голубыми, палевыми, шоколадными, белыми от автомашин. Город почтительно склонялся над ними, стеля перед этим разноцветным потоком эстакады, набережные, тоннели, мосты.

Я вошел в него, никем не замеченный. Полисмен, рядом с которым я стоял, стряхнул на меня пылинки с рукава. Три девушки, болтая, прошли на меня, смеясь мне в лицо.

Я гулял по городу, поднимался вдоль стен к балконам, на плоские крыши. Я садился в чужие авто и ехал по улицам, глядя на все через ветровое стекло. Я менял улицы как хотел.

Вот он, город моих загадочных "поисков"! Ну почему на него, на эти пестрые мостовые, на зеленые парки, на стеклянные дома, на рекламы, на площади, на широкие набережные падает склонение гидронических волн?

Жаль, я не могу вместе с лучом забросить сюда ловушки. Я вижу тебя, город-преступник, город-убийца, как там тебя еще зовут. Но я все равно вряд ли что-нибудь пойму на расстоянии. Вряд ли. Глаза и уши тут не помогут.

Я гулял по нему, никем не замечаем. Кстати, он совсем непохож на преступника, город нашего Американца.

...Мы опять бросали шары на ветер. Жилкой порезал руку. На морозе она как стальная.

...Он позвонил и пришел ко мне, как он сказал, на огонек.

Сначала мы с ним играли в шахматы, потом включили кофейник. Американец был прежним: веселым и выбритым. Он шутил. И курил уже не так запойно, как в прошлый раз.

– Кажется, я напугал вас тогда?

– Вы были не страшным, а скорее подавленным и растерянным.

– Минутная слабость. Виновата бутылка.

– Но я ничего не мог понять.

– Пустяки, не придавайте значения моим словам.

– Пожалуйста, но больше не рассказывайте, что кто-то не хочет стать кандидатом в покойники. Я не привык. Надо было видеть, как вы...

– Чисто американская вольность письма. Каждый говорит как ему вздумается.

– Ну да, свобода слова, – пошутил я.

– Смейтесь на здоровье, но мы к этому привыкли.

– Позвольте, к чему вы привыкли?

– Да возьмите любую нашу газету, вас удивят шапки, напечатанные в ней. Скажем: "Президент – кандидат на свалку истории". Никого у нас этим не удивишь.

– А меня?

– Вы из другого теста. У вас это невозможно.

– Я не вижу особой надобности в такой богатой возможности.

– Каждому свое, мистер Магнитолог. Для меня Россия страна слишком большой организованности. А для вас...

– Ну и ну. Вы недавно ругали нашу безалаберность.

– Я говорю об организованности слов и мыслей, – он постучал себя согнутым крепким пальцем по темени. – Прилетайте к нам, и вы заметите в любом городе сборища и демонстрации по самым разным, исключающим друг друга мотивам. Статьи в газетах, перечеркивающие одна другую. Мы американцы, нам такое нравится. Только в очень сильном государстве, с очень уверенным в себе правительством допустимы такие вольности.

– Наша царица Екатерина Вторая называла такие возможности "свободой шуметь". Она посмеивалась и подобных "вольнодумцев" повелевала не трогать: пусть их забавляются.

– Вы приятный собеседник. Я люблю такие неожиданные повороты.

– Сначала президент – кандидат на свалку, потом президент – покойник.

– Ну что же делать. Я говорил вам, современный мир сложен и страшен. В лахомской газете, например, накануне убийства президента был напечатан его портрет в черной похоронной рамке. Убийцы, как известно, себя не афишируют. Это могли сделать его политические противники, совсем не помышляя о злодействе. Случайное совпадение, ничего больше. Вам трудно понять ото, как мне трудно понять сложность России.

– Мистер Американец, я так понимаю, что какие-то американцы не очень желали понять вас, тоже американца.

– Вы хотите меня уколоть? – спросил он. – Согласен, вам чертовски надоели мои выпады. Но, честное слово, не принимайте меня за вашего недруга, мистер Магнитолог. Я не желчен и не язвителен. Я всего-навсего работаю над новой книгой. Но я могу доказать, что мое отношение к вам совсем не такое, как вам, я думаю, кажется.

– Надеюсь.

– И не сомневайтесь, пожалуйста. Хотите, я расскажу, как мне, американцу, пришлось отстаивать алиби вашего коммунистического государства?

– Где? В Лахоме?

– Нет, определенно, у вас отношение к Лахоме выше нормального любопытства... Не хотите послушать?

– Я заинтригован.

– Вся моя беда, моя вина или мое достижение в том, что несколько месяцев назад я напечатал другую книгу. Я рассказал в ней мою версию преступления в Лахоме. Много было разных предположений, много их высказано в разных книгах. В моей тоже доказывается кое-что наперекор другим.

– Я читал в газетах, но послушать вас, американца, вдвойне любопытно.

– Говорят, убийцей президента был один-единственный человек. Его поймали практически мгновенно. Это кажется понятным при таком количестве невольных свидетелей. Президент умер на глазах у тысячи граждан, у сотен полицейских. Но, скажу я вам, не было никогда более запутанных, более загадочных преступлений. На мой взгляд, оно до сих пор не раскрыто и вряд ли будет отгадано в ближайшие тридцать-сорок лет.

– Но в газетах, помню, говорилось: убийцу допрашивали...

– Мистер Магнитолог, Предполагаемый ничего не успел сказать нам, журналистам. Он говорил что-то полицейским властям, но записи никакой не сохранилось. А потом в полицейское управление проник субъект, чей портрет вы, наверное, видели в газетах, и застрелил обвиняемого. Теперь уже на глазах миллионов людей. Там стояли камеры телевидения, были газетчики, репортеры вещательных станций.

– Ничего себе, развлекательная передача.

– Согласен, – вздохнул он. – Мороз по коже, до чего мы С вами дошли. Весь мир становится вдруг свидетелем, участником преступления. Весь мир! Кто-то в мягкой шляпе, рыхлый, домашний, сует пистолет в живот арестованному. Кидаются люди, крики, свалка. Падает, стиснув живот, застреленный. А мы, сидя в креслах, может быть, вздрагиваем левой бровью, но из рук не летит на пол сигарета, чашка чаю, стакан с виски... Мы свидетели. Мы видели все, но мы до сих пор ничего не знаем.

– Но главная версия?

– Да, по ней получается как по нотам. Предполагаемый убийца главы государства убит и не может быть судим. Но вся ответственность за преступление лежит на нем, на его психическом и нравственном состоянии. Внутри государства никто не был с ним связан, и поэтому не может быть речи о шайке, о заговоре американцев против своего президента. Ибо гражданам Америки незачем убивать президента. Но за пределами государства...

– Какие-нибудь иностранцы?

– Не спешите, мистер Магнитолог, не спешите. Вы не знаете нравственного облика убийцы. Предполагаемый, заметьте, я говорю, Предполагаемый, несколько лет жил в России, был женат на русской... Понимаете обстановочку? Русский агент!

– И вы поверили?

Он протестующе развел руками.

– Я не мог поверить. Очень много было таких неожиданных подробностей, неясных деталей, несовпадений, что я рискнул провести свое расследование. Только факты – мой принцип.

– Вы сами хотели что-нибудь проверить?

– Конечно! Главное, в чем я усомнился, мог ли один человек за пять секунд из окна шестого этажа сделать столько метких выстрелов но машине президента. Я сам когда-то слыл хорошим стрелком. Но я нанял для моих опытов отличного снайпера. Выкладки были такие. Мы знаем: три пули настигли цель. Но самый лучший стрелок не может сделать более двух прицельных в пять секунд. А Предполагаемый, по свидетельству командира части, в которой он когда-то служил, стрелял крайне плохо. Все это говорилось в нашей прессе. Но в моей книге напечатаны все расчеты и схемы... Жаль, я не могу подарить вам ее на память. Она вызвала большой переполох. Если хотите, я вам ее пришлю.

– Пожалуйста, буду рад.

Он слегка поклонился.

– Я пришел к доказательству: стреляли по меньшей мере два человека. Подготовку, обслуживание, своевременное отступление обеспечивали еще несколько человек, среди которых не могли не быть люди, одетые в полицейскую форму. Потому что в те минуты через оцепленные кварталы могли пройти и проехать лишь полицейские. Никто не мог выйти из дома, откуда прогремели выстрелы, а стрелок вышел, его пропустили.

– Но бывают, – сказал я, – в таких историях всяческие люки, подземные переходы.

– Бывают. Но здесь по-другому. Никто не знал еще толком, кто стрелял, а полиция передавала по радио приметы Предполагаемого, рост его до сантиметра и даже вес до грамма! Кто-то переусердствовал в точности. Такая скрупулезная точность и скорость информации могла быть лишь в случае, когда все заранее обусловлено и кому-то заблаговременно была уготована роль козла отпущения, даже если сей козел был второстепенным участником трагедии. Так я подумал.

– И что же?

– Предполагаемый совсем не ожидал, какую роль ему отведут в последнем акте. Он растерялся. Он готов был открыть все карты, но тогда в действие была пущена запасная пружина. Предполагаемый был убит. Он замолчал, приняв на себя тем самым тяжкое бремя ответственности.

Американец минуту молча курил, потом сказал:

– Меня поразила такая деталь. Его должны были переводить в другую тюрьму ровно в десять часов пятнадцать минут утра. Перевод по непонятным причинам задержали до той минуты, когда в помещение проник его убийца. Туда не мог пройти ни один посторонний вооруженный человек. Обыскивали всех. Проник лишь тот, кому это было нужно. И выстрел его прозвучал в прессе так: смотрите, патриот Америки мстит русскому агенту, убившему президента. Ой-ля-ля!

– Вам не понравилось?

– Я не мог не заметить липу. Она была чуть ли не в каждом повороте событий, ну, конечно, тех. которые нам показывали так усердно. Я подумал, зачем России наш президент? Кому это выгодно – убить президента, веселого, жизнерадостного, богатого американского парня?

Да, он был очень богат, но, пожалуй, за последние годы не было у нас президента более выгодного России, чем этот умница, талантливый политик, образованный человек и гуманист.

Он видел, куда может свергнуться мир, если дать волю темным силам. Он тушил как мог страсти, он искал пути ко всем разумным соглашениям. Он умел быть своим среди негров и белых, среди богатых и бедных, среди ученых и промышленников, среди солдат и художников...

Американец курил. Синий воздух нашей комнаты был жарок и неподвижен. Я включил вентилятор.

– Вот видите, как сложно, – сказал Американец. – Я никогда не был среди коммунистов, а меня уже называли красным, потому что я не поверил и не даю другим поверить в красного болванчика. Это унизит нас... Мне угрожали. Но в нашей трагедии виноваты мы сами. Красные тут ни при чем. Последнее надо будет еще доказывать.

– А разве то, что вы говорили мне, разве не доказательство?

– Мистер Магнитолог, – ответил он, – вы замечали, как убедительно звучат слова, сказанные последними. Вы слушаете речь, она кажется вам неоспоримой, потом начинает говорить новый оратор, он сомневается в справедливости сказанного раньше, и вы поддаетесь, начинаете верить ему... Есть книги, статьи, репортажи, в которых доказывается противоположное моим выкладкам. Уж очень вызывающе вел себя Предполагаемый, непонятно почему. Он жил в России. Многие американцы были в России. Но этот молодой человек трубил о своих политических симпатиях, бравировал своей, думаю, липовой принадлежностью к вам, коммунистам. Попробуй докажи – фанатизм это или ширма. Кое-кто раздувает веру в слова, и ничем, как прямыми уликами, их не собьешь. Нужны очевидцы, неоспоримые свидетели.

– Так позовите их.

– Вы нечаянно задели самое непонятное в преступлении, самое страшное. Гибнут свидетели. Таинственная группа удаляет их. Перед моим отъездом число погибших достигло девяти. Недавно к ним прибавилось еще двое. При загадочных обстоятельствах умер человек, заметивший выстрелы с другой стороны, совсем не там, где нам говорят, а с насыпи железной дороги. В преступлении века последнее слово еще не сказано, мистер Магнитолог...

Он ушел от меня в два часа ночи по нормальному времени, "ушел" через люк в потолке тамбура, потому что наша дверь была уже привалена снаружи сугробной кладкой.

Я вылез на воздух проводить его и подышать.

Снеговая равнина была живой, переменчивой, она шевелилась, дышала, перекатывалась, и небо над ней также было живым и переменчивым от разлива полярных сияний. Казалось, ветер и там шевелит и колеблет фантастически освещенное великое снежное поле.

Самое время включать аппараты.

...Не знаю, что будет. Но возможно...

Сегодня в полдень вспыхнул и замигал рубиновый светлячок обратной связи. Шеф хотел говорить со мной.

– Здравствуй, – сказал я.

– Приветствую тебя, – сказал он. – Ты не замерз?

– Мне жарко.

– Не пора ли домой?

– Не знаю.

– Что у тебя там за американец?

– О!..

– Нет, правда?

– Журналист.

– Я знаю.

– Тебе не нравится?

– Почему же? Я спрашиваю... Не надоел?

– Ему скучно. По-моему, хороший малый, пишет книги, рассказывает мне о Лахоме. Там был убит президент.

– Помню. Ладно, это я к слову. Но я тебя вызвал не ради него. Тут у меня письмо для тебя, вот оно. Был у нас твой Археолог, взъерошенный весь, просил передать, и чем скорей, тем лучше. Я спросил у него, в чем дело, так он ответил "смеяться будете".

– Чудак... А ты не посылай. Покажи мне письмо.

– Распечатать?

– Ну да.

Шеф надорвал конверт, вынул вчетверо сложенный лист, расправил его и поднес к моим глазам.

Там было написано так:

"Искателю чудес я шлю самый сердечный привет!

Хотел тебя увидеть, но говорят, это будет не очень

скоро, поэтому решил написать.

Извини меня, хороший ты человек, за мои бредовые мысли

о сигналах из космоса. Получилась ерунда. Мы с тобой ви

дели на экране две Луны. Ты помнишь? Поскольку над Землей

всего-навсего Луна единственная, мне пришла в голову та

нелепая, как я понимаю теперь, идейка. Зря тебя попутал!

Недавно узнал я такую "новость". Много лет назад были

над нашей Землей две Луны. Говорят, одна из них упала

чуть ли не в Мексике. Было трясение земли, был всемирный

потоп и всякое прочее.

Мы с тобой видели образовательную передачу. Говорят, в

Америке много таких сугубо познавательных телестанций.

Может быть, и нет, но говорят. Посему не ругай меня,

прости великодушно за путаницу и мешанину.

Твой Археолог

(А я без тебя скучаю)".

Шеф положил письмо на стол.

Я, кажется, не смотрел на него.

– Почему ты побледнел? – спросил он. – Можно, я прочту письмо?.. Да что с тобой?!

– Мы, – сказал я, – мы копались в отклонениях... Мы школьники. Шеф! Мы не догадались, мы не могли догадаться проверить еще одно отклонение. Четвертая инстанта. Отклонение времени!

Девятнадцатое февраля, четырнадцать минут второго.

Самый обыкновенный белый день. Я не знаю, какие слова написать в моем дневнике. Я хочу бежать к моим товарищам, я хочу передать по радио: "Всем, всем, всем!.." Я никуда не бегу, не имею права. Как трудно сидеть и никому не рассказывать, никому не хвастаться! Мне так хорошо, дорогие мои, так хорошо!

Девятнадцатого февраля в четырнадцать минут второго на маленьком экране моей ловушки я увидел себя.

Не в зеркале для бритья, не на старой фотографии. На маленьком экране аппарата, который путешествовал со мной в чемодане всюду, где приходилось.

Я увидел себя таким, каким я был четыре года назад.

Я шел по набережной в кожаном пальто, сношенном четыре года назад. Я вошел в дом, в котором жил четыре года назад.

Я не сразу понял, кого я вижу. Мы не знаем себя. Когда первый раз пишем свой голос на магнитофонную ленту, мы не узнаем его, мы говорим: неправда, это не мой голос. Я слышу его другим... Если мы начнем рисовать себя, мы рисуем другого человека, с другой осанкой, походкой, выражением лица. Мы создаем себе свой образ не таким, каким видят его другие.

Например, я всегда представлял себя интеллигентом в очках, элегантным, легким и подвижным, человеком, несомненно, внушающим доверие. Но стоило мне зайти в магазин и встать в очередь рядом с гражданками с авоськами, сумками, чемоданами, как ближние ко мне хозяйки начинали подозрительно поглядывать и проверять сумки, даже не таясь от меня, как будто все дело в том, чтобы успеть схватить меня за руку. Ничего не скажешь, интеллигентная внешность!

Вот почему, наверное, когда на экране появился незнакомый гражданин в очках, неторопливо шагающий вдоль реки, я подумал: пижон и бездельник. Не торопится...

Но картинка не мелькала, не погасла, как виденные мною раньше.

Я не верил своим глазам. Я смотрел па часы. Минута, полторы, две, три! Не может быть! Картинка живет, братцы! А гражданин в очках идет себе, шагает. Я потянул ручку на себя. План медленно стал меняться. Голова приблизилась, выросла на весь экран. Пижон сказал кому-то: "Привет". И тогда я узнал себя.

На меня смотрел я сам.

Прошло пять минут. Самое главное, самое жуткое то, что картинка шла за моим искателем. Я вел гражданина, вел себя самого, как ведут киносъемщики, поворачивая камеру вслед идущему. Я вел даже не в след.

Я шел рядом с собой.

Ни одну картинку я не мог раньше проследить по-настоящему. Они гасли так же быстро, как появлялись. Теперь...

Я переключил диапазон, и я, то есть гражданин, вдруг оказался метров за двести позади своего движения.

Картинка повторилась!

Я шел по набережной, повторяя все мои только что виденные жесты.

Я (не тот, на экране, я – здешний) переключал опять и опять. Я повторял изображение, "прокручивал" снова, как самую завлекательную киноленту. Я мог бы это делать (я знаю теперь!) сутки, месяц, год. Я мог увеличить на весь экран мои глаза, руки, ботинки, пуговицу на пальто. Ведь мои картинки управляемы, это я помню!

У них была паника. Я просил найти Шефа немедленно. Кто-то бегал в аппаратные, в буфет, во двор. Шефа нигде не было. Я торопил их, настаивал, грозил, они отыскали его, кажется, в городе.

Он приехал, кивнул мне от самой двери, подвинул кресло поближе к экрану и сел.

– Ты меня, пожалуйста, не перебивай, – попросил я.

Он засмеялся.

– Понимаешь, я даже не собирался тебя перебивать.

– Пойми, это серьезно.

– Выкладывай.

– Но будет похоже на бред.

– Я готов.

– Мы видим прошлое.

– Не понимаю.

– Самому трудно поверить. Наши картинки – это виды прошлого... Того, что было... ушло. Мы это можем видеть... Я видел себя таким, каким я был раньше...

Глаза у него были веселые, как у человека, понимающего шутку.

– Тогда, значит, мы увидим и тетради великого деда? Может быть, и самого деда, и он сам расскажет о своих формулах?

– Не смейся, я говорю серьезно. Можно будет. Можно, поверь. Только не сразу...

Я, наверное, кричал. Он сказал:

– Ты не волнуйся. Говори.

– Кажется, я понимаю тайну фразы "от самого себя". Пока хорошо принимаются только те картинки, что связаны с персоной сидящего у аппарата. На других колебаниях они, как прежде, непослушны и почти неуправляемы. Тебе ясно?

– Говори.

– Я не знаю, как дальше. Но если мои предположения верны, то уцелевшая формула деда в самом деле связана со второй точкой склонения наших лучей.

– С точкой в Лахоме?

– Да, с ней. Мне кажется, если там поставить один аппарат, можно будет найти остальные формулы.

– Формулы управляемости?

– Да, формулы абсолютной управляемости всеми картинками прошлого, не только от самого себя.

– Ты предполагаешь, в бумагах деда потерялись формулы управляемости?.. Это похоже на правду.

– А все остальное разве не правда?

– Вылетай обратно, поговорим дома. Я пришлю смену. Там теперь и без тебя управятся.

– Когда же ты мне поверишь?

– А вот разгадаешь формулы деда – увидим.

– Я покажу тебе тетради самого деда! Я покажу тебе, как он их пишет. Сам пишет.

– Но только не сразу.

– Да, я пока не могу.

– А мне трудно поверить, понимаешь меня. Каждый нормальный человек усомнился бы.

– Ты никогда не был нормальным человеком.

– Спасибо.

– Ну до свидания.

– До скорой встречи... Постой, передай Археологу мое спасибо! Ты постарайся как-нибудь ему доказать мое великое восхищение, мою благодарность. А еще попроси, пускай пришлет мне все, какие он хочет, исторические загадки. Может быть, я увижу их и разгадаю.

– Не увлекайся. Рано...

– Будь здоров.

Кто не слышал такие слова: "прогулка в прошлое". Но в мире никто еще пока не гулял по-настоящему в прошлое, кроме, конечно, меня. Я, по-моему, самый первый путешественник в прошлое. Мистика, не правда ли? Но я начинаю привыкать к таким понятиям: вижу год назад, вижу пятнадцать лет назад.

Меня словно перестала удивлять фантастическая мысль: можно видеть бумаги давно утраченные, можно видеть людей, писавших эти бумаги, людей давно умерших. Можно, все можно!

Я нашел необычную цепную реакцию в моих наблюдениях.

Как только диапазон менялся, картинки начинали прыгать с хаотической быстротой. Но стоило мне поймать изображение моей особы в любом возрасте, потом переводить плакатор на человека, появившегося рядом со мной (на картинке), вести за ним, переходить на людей, встреченных этим человеком, а потом на людей знакомых тем людям... Словом, я могу по такой цепочке уходить в бесконечность места и времени. Картинки слушаются меня, пока не нарушается та загадочная цепь. Как ни верти, выходит "отъ самого сЪбя"...

Это уже много. Можно увидеть их: давние события, потерянные бумаги.

Сам в глубине души удивляясь, почти не веря себе, я начал искать бумаги деда, и этот еще примитивный поиск увел меня далеко-далеко в сторону. Я заглянул в мои давние годы. Мне трудно писать о них. Я не знал, как это больно, видеть прошлое. Но записывать надо. Если пошел – не останавливайся. Ты пока единственный...

Первые ласточки полярной зимы, вихревые колкие метели закружили поселок, спрятали в подушки. Ветер над крышами выл не переставая, жалобно и нудно. С людьми на улице он был свиреп, яростен, жесток, а тут скулил, не умея раздуть сугробы снега над моей головой.

Раздраженный ветер вдруг налетел, упал на домик, завалив на него могучий сугроб, наглухо запечатав меня с моими невеселыми думами, с негаснущим, почти живым экраном...

Я увидел мальчика, смешного, головастого, ушастого. На щеках у носа конопушки, голос как у девочки. Рядом с ним тоненькая молодая женщина с удивительно добрым лицом.

Они жили в доме рядом с большим городским кладбищем. Когда-то дом этот был кладбищенской конюшней. Потом хозяйственные люди пришли, осмотрели деревянный сруб, настелили новые полы, врезали окна, поставили новую крышу, дали тоненькой женщине ключ и сказали: "Вот жилплощадь. Будьте здоровы, живите богато".

Женщина с добрым лицом усадила их за раздвижной деревянный стел, накрытый белой скатертью, поставила тарелки с кружочками колбасы, с нарезанными солеными огурчиками, поставила графин с водкой, налила в рюмки. Гости были довольны, хвалили женщину, солидно жевали огурчики, пели. Потом они встали, пожали руку женщине, потом, наклоняясь у входной двери, чтобы не задеть шапкой притолоку, вышли па улицу. Вот они потопали вдоль ограды кладбища, говоря друг другу: "Хорошая баба и одинокая..." – "Ну, муж-то есть..." – "Все равно хорошая..." Вот они сели в пятнадцатый номер трамвая, вот они поехали. Пока не погасла картинка.

Мне пришлось опять найти в хаосе лучей фигурку головастого мальчика, чтобы вернуться в домик при кладбище.

Тоненькая хозяйка домика была очень рада жилью. Почти каждый вечер она мыла, скоблила новый пол в горнице. Белый, душистый, он стал ее маленькой гордостью. Серая дорожка ложилась на полу настоящим ковром.

Она купила на радостях в магазине в центре города своему ненаглядному головастику синий костюм с морским воротником, с якорями на блузе. Она хотела, чтобы все видели, какой он красивый, маленький головастик.

Она звала его необычно – Седуля. Потому что виски у него были белесыми, как седина у взрослого человека. Мальчишки называли его Чижиком. За писклявость, малый рост и торопливую речь. Она слушала их и улыбалась, потому что все, связанное с ним, казалось ей значительным, добрым и нежным.

Когда он, обиженный, плакал, она садилась рядом с ним и рисовала ему смешных зайчиков. Без улыбки смотреть на них мальчишка не мог.

Она работала на заводе с красивым названием "Динамо". Приходила поздно, потому что хотела заработать больше денег.

Я видел, как спит в углу комнаты взъерошенный, маленький, в конопушках. Рядом открытая тетрадка с нарисованными зайцами, ружье на веревочке. А на улице, в палисаднике, рядом с домом, горит фонарь, уличный фонарь, п она стирает в корыте мальчишкины рубашки. На воздухе, при свете фонаря, чтобы не разбудить.

Где-то гремит последний трамвай, не видно прохожих, нет автомобилей. Мошки падают в мыльную пену. С кладбища пахнет сеном. Она берет ведра и не спеша идет мимо синих ночных тополей на колонку. Она улыбается каким-то своим задумкам или этой ночи, покою, запахам, тишине. Рядом с ней, как собачонка, мягко шагает кот.

Она приносит воду, полоскает белье, вешает на веревке. За ночь высохнет. Она тихонько что-то делает на кухне, готовит на завтра небогатый обед. А он спит безмятежно и сладко.

Вот на экране белый снег. Кусты перед окном в синих мохнатых шапках. Сугробы достают почти до самой крыши. Дымок над нею белый как снег тянется в пелену снежинок. Она сидит в комнате, она шьет. У нее было демисезонное пальто, синее, в рубчик. Она распорола его, горячим утюгом отгладила через мокрую тряпку. Теперь она делает себе зимнее пальто. Веселые дрова постреливают в печке, кот поднимает ухо, слушает, не открывая глаз.

И вот с мороза, ударив головой низкую притолоку, ругаясь, вошел мой пьяный отец.