Текст книги "Операция 'Б'"

Автор книги: Юрий Виноградов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 19 страниц)

– Как в тропиках,– сказал Хохлов.– Ну и жара! Как-то наши моторы ее перенесут?

– Да,– ответил Преображенский,– самолеты у нас старые, все на них отражается. Ни к чему нам такое тепло.

К хутору, где стоял командирский ДБ-3, Преображенский и Хохлов подъехали на эмке. Стрелки-радисты сержант Кротенко и старший сержант Рудаков уже были на месте. С мотористами и оружейниками они снимали с бомбардировщика маскировочную сеть. Техник самолета старшина Колесниченко в последний раз обходил вокруг свою "букашку" (так летный и технический состав ласково называл ДБ-3). Вроде все в порядке, все исправлено, все проверено. Под фюзеляжем на внешней подвеске висели три фугасные авиационные бомбы ФАБ-250.

– Как машина? – поинтересовался Преображенский.

– Полный порядок, товарищ командир,– ответил Колесниченко. По его лицу текли капли пота,-Жарко только очень. Боюсь, двигателям станет невмоготу. Их и прогревать не надо.– Он дотронулся рукой до лопасти стального винта: – Словно из печи. А все палит! Не балтийская нынче погода.

– В воздухе, на высоте, будет прохладнее,– успокоил старшину Преображенский и попросил дать парашюты.

– От винта! – последовала команда.

Фыр-фыр-фыр-р-р,– как бы нехотя зафыркал правый мотор, и все вокруг заглушил нарастающий мощный гул.

Преображенский запустил и левый мотор, дал газ – двигатели работали нормально.

От хутора до взлетной полосы было около полутора километров. ДБ-3 медленно полз по рулежной дорожке.

У старта уже стояли два ведомых ДБ-3, под фюзеляжами у них тоже были подвешены по три ФАБ-250. Генерал Жаворонков полагал, что девяти таких бомб с избытком хватит, чтобы разнести в Пярну командный пункт и штаб 18-й немецкой армии.

Подрулив к взлетной полосе, Преображенский затормозил машину и приглушил двигатели. Кажется, все в порядке. Он открыл фонарь и вытянул руку: сигнал о готовности. Над полем аэродрома повисла зеленая ракета. Взлет!

Преображенский постепенно увеличивал обороты винтов на обоих моторах. Корпус самолета начал содрогаться. Отпустив тормоза, он дал газ, и ДБ-3 побежал по серовато-черной полосе к маячащей впереди стене зеленого леса. Главное – и этому он учил своих летчиков – выдержать точное направление. Уклонение в сторону хотя бы на метр-два и исправление этой ошибки удлинят пробег, а взлетная полоса в Кагуле и так коротковата для тяжелых бомбардировщиков.

ДБ-3 пробежал больше половины полосы, но еще не оторвался от земли. Преображенский выжал газ до предела. В нагретой солнцем кабине жарко, а в затянутых меховых регланах вообще спасу нет. Пот заливает лицо, мешает наблюдению. Преображенский то и дело дует вверх, стараясь сбить капельки с ресниц. Руками смахнуть их нельзя, пальцы крепко держат рукоятки штурвала. Наконец ДБ-3 нехотя оторвался от земли и, едва не задевая шасси за верхушки деревьев, с трудом перевалил через зеленую стену. Моторам явно не хватало тяги, это Преображенский сразу же почувствовал при разбеге, но почему? Старшина Колесниченко доложил: двигатели в порядке. А он очень опытный техник.

Слух резанули хлопки: начал "стрелять" правый мотор, его тяга быстро падала. Перегрев! Преображенский убрал шасси, чтобы уменьшить сопротивление воздуха, но бомбардировщик все равно не набирал высоты. Силы одного мотора недостаточно для этого, к тому же машина перегружена. Развернуться и сесть на аэродром нельзя, так как скорость слишком мала, на развороте может опрокинуть, и тогда конец... Единственный выход – немедленно садиться прямо по курсу.

Поглядел вниз: перед глазами мелькают кусты, серые пни и темные камни-валуны. Леса, к счастью, нет. Опасны лишь валуны. Садиться на "брюхо" нельзя, под фюзеляжем бомбы. Один удар – и взрыв.

Выпустив шасси, Преображенский все же приземлил бомбардировщик. Самолет, ударяясь о неровности, запрыгал, затрясся, сзади что-то заскрежетало, хвостовая часть поднялась вверх, грозя опрокинуть машину навзничь. Преображенский изо всех сил тянул на себя штурвал, но рули бездействовали, не срабатывали и тормоза. На пути вырос хутор, обнесенный дощатым забором. ДБ-3 легко протаранил его. Прямо перед кабиной летчика – хуторские постройки. "Не задавить бы кого",– пронеслось в голове Преображенского. Самолет, заметно теряя скорость, катился на сарай. Хвостовая часть наконец опустилась вниз и зацепилась за валун. ДБ-3 резко затормозил, его левая плоскость уперлась в камышовую крышу сарая. Машина развернулась и встала как вкопанная.

Хохлов тут же открыл нижний люк штурманской кабины и первым выпрыгнул на землю. Не устояв, повалился на бок. Над ним, чуть поскрипывая, угрожающе покачивались три фугасные бомбы. Держатели оказались крепкими. "Повезло нам!" – подумал штурман.

Оба стрелка-радиста, как только бомбардировщик коснулся земли, легли на пол кабины, чтобы уберечься от болтанки. Но тут на них обрушилась груда земли, прижав к перегородке бомболюка. Оказалось, что камень-валун распорол дно фюзеляжа и в образовавшееся отверстие набился грунт.

Кротенко и Рудаков открыли колпак, выскочили из самолета и бросились на помощь летчику и штурману. "Как они там?" Хохлова они увидели лежащим на земле под авиабомбами, а летчика – сидящим в кабине с открытым фонарем. Преображенскому никак не удавалось отстегнуть парашют, руки его дрожали, из носа текла кровь: видимо, при посадке он ударился о приборную доску.

– Живы? – спросил Преображенский.

– Живы, живы – одновременно ответили обрадованные стрелки-радисты.

– Везучи же мы, черт подери!

– Мать говорила, я под счастливой звездой родился,– засмеялся Кротенко.

Встал Хохлов и, потирая ушибленную руку, подошел к стрелкам-радистам.

– Со вторым рождением вас, дорогие товарищи,– через силу улыбнулся он.

– И вас, товарищ капитан,– ответил Рудаков.

"Со вторым рождением,– Преображенский повторил про себя слова штурмана.Нет, дорогой Петр Ильич. Меня надо поздравлять с третьим..."

...В тот памятный день он летел в штаб авиабригады вместе со своим товарищем боевым летчиком Николаем Челноковым. Старенький, видавший виды самолет Р-6 тянул нормально. И вдруг его словно подменили, он стал неуправляем: сначала задрал нос, потом завалился на левое крыло и, кувыркаясь, пошел к земле. Напрасно пытался Преображенский вывести Р-6 в горизонтальное положение, рули не действовали.

Удар о землю отозвался в ушах далеким эхом...

Придя в себя, Преображенский первым делом подумал о Челнокове. Жив ли он? С трудом выбравшись из кабины, увидел неподвижно лежащего в крови товарища. В горле будто застрял колючий комок, не хватало воздуха.

– Коля! Коля-я! Ты жив? Жив? – тряс Преображенский товарища.

Челноков не отвечал, казалось, что он совсем не дышит.

Откуда-то появились двое мужчин с носилками и девушка в белом халате должно быть, врач. Они подхватили Преображенского, пытаясь уложить его на носилки.

– Челнокова, Челнокова берите! – закричал Преображенский, вырываясь из рук санитаров.– Он же разбился, а не я!..

Девушка склонилась над Челноковым, пощупала пульс.

– Да он еще жив,– удивленно произнесла она и приказала санитарам: – Быстро его отнесите, а потом сюда.

Санитары осторожно положили Челнокова на носилки. Он очнулся, едва приоткрыл глаза.

– Пи-и-ить,– вырвалось из сухих губ, и сознание вновь покинуло его.

– Жив, Коля, жив! Ура! – закричал Преображенский.

Не дожидаясь возвращения санитаров, девушка схватила Преображенского за руку и потащила за собой.

– Вам тоже надо в госпиталь, идемте же,– твердила она.

Преображенский упирался. Боли он не чувствовал и хотел немедленно выяснить причину аварии. Несмотря на уговоры врача, он лазил по разбитой машине, заглядывая под каждый обломок. Наконец нашел: авария произошла из-за имевшегося ранее разрыва троса руля глубины, который техник самолета почему-то не скрепил болтом, как положено, а лишь соединил проволокой.

– Чтоб тебе ни дна ни покрышки! – выругал техника Преображенский и со злостью плюнул. На землю полетел выбитый зуб. Одной рукой схватился за лицо: нос разбит, ладонь оказалась в крови. Другая рука не действовала, правый глаз закрывала большая опухоль от сильного ушиба.

Семнадцать дней пролежал Преображенский в госпитале. Врачи сделали все возможное, чтобы поставить летчика в строй.

Жена Таисия в эти дни должна была ехать в родильный дом – ждали третьего ребенка. Преображенский не мог ее в таком положении волновать. Для нее он улетел в срочную командировку в Москву. Таисия получала частые весточки от мужа. По договоренности, летчики отвозили письма Преображенского в Москву, а оттуда они уже шли обычной почтой.

Когда Преображенский вернулся домой, его ждала радость: родился сын. Провести жену с аварией не удалось. Она тут же заметила все ее следы, и Преображенскому пришлось во всем признаться.

Чувствовал он себя неплохо, но из-за руки и глаза медики не допускали его к полетам. Преображенский бурно возмущался. Дело дошло до командира бригады. И лишь благодаря его заступничеству врачи дали наконец желаемое заключение: "Годен к полетам"...

И вот теперь вторая авария. И в какое время? Идет подготовка к полету на Берлин, а он, командир полка и командир авиагруппы особого назначения, разбился в простейшей ситуации, на глазах у всех. Что теперь подумают летчики? Не потеряли бы они уверенность из-за этого нелепого случая. Преображенский не находил себе места, обвиняя и ругая себя за неудачный взлет.

Из дома вышли хозяин хутора с дочкой – белокурой хрупкой девушкой. Они несли большой глиняный кувшин и четыре кружки.

– Тере,– поздоровался хозяин и из кувшина начал наливать в кружки молоко.

– Тере, тере, отец! – смущенно ответил Кротенко.– Вот, пожаловали к вам... Уж извините за такое неожиданное вторжение.– Он показал на палящее солнце:Оно подвело! Моторы перегрелись.

Эстонец закивал в ответ.

– Кю-ша-йт,– по слогам произнесла трудное слово девушка, подавая летчикам наполненные доверху кружки.

Преображенский взял кружку и пил, совершенно не чувствуя вкуса молока. Ощутил лишь холод внутри, видно, хозяева только достали молоко из погреба.

Увидев на лице хмурого летчика кровь, девушка побежала в дом и тут же вернулась с чистым полотенцем. Протянула его летчику.

– По-жа-люй-ста...

– Спасибо,– поблагодарил Преображенский, вытер лицо, увидел кровь на полотенце и через силу выдавил улыбку: – Пустяки. Не то еще у нас бывает...

Кротенко достал из своей кабины бортовой паек, вынул четыре плитки шоколада и отдал девушке.

– Возьми, красавица. От нас, от летчиков. За гостеприимство.

– Спа-си-ба,– тщательно выговаривая, произнесла девушка.

– А молоко у вас вкуснущее! Давно не пробовал такого. И холодное. Хорошо в такую жарищу.– Кротенко протянул пустую кружку эстонцу, и тот снова наполнил ее.

К хутору подкатила эмка. Из нее вышли генерал Жаворонков, начальник штаба авиагруппы капитан Комаров и старший инженер авиагруппы военинженер 2 ранга Баранов.

– Кто из вас родился в сорочке? – спросил Жаворонков. На его лице светилась добрая улыбка, он не скрывал радости, что все целы.

– Если сегодняшний день считать вторым рождением, то все, товарищ генерал, – ответил Хохлов.

– Я так и думал!

Генерал подошел к бомбардировщику, у которого уже по-хозяйски хлопотал Баранов, осмотрел его, потом взглянул на пробитую им брешь в заборе и удивленно покачал головой. Ему, как и всем остальным, казалось невероятным, что перегруженный ДБ-3 смог удачно произвести посадку на такой непригодной местности. Что это: счастливая случайность или мастерство пилота?

– За машину не беспокойтесь, товарищ полковник,– сказал Баранов.– Через двое суток будет как новенькая. Еще в Берлин на ней полетите. Ручаюсь.

Видя подавленное состояние Преображенского, Жаворонков отвел его в сторону и, положив руку на плечо, сказал:

– Не переживайте, командир полка. Главное, все живы остались. А летчики понимают, что с каждым такое может случиться. Так что выше нос. Впереди у нас Берлин!

Преображенский и Хохлов уехали на аэродром вместе с Жаворонковым. Стрелки-радисты Кротенко и Рудаков остались ждать трактора. К вечеру покореженный ДБ-3 был доставлен в Кагул, и ремонтники под руководством Баранова спешно принялись за работу.

Даешь Берлин!

Военком 1-го минно-торпедного авиационного полка батальонный комиссар Оганезов прилетел из Беззаботного на остров Сааремаа вместе с капитаном Плоткиным. Он привез несколько сот тысяч отпечатанных на немецком языке листовок, которые стрелки после бомбардировки должны были сбросить на Берлин.

Дел в эти горячие дни у Оганезова было много. С раннего утра и до позднего вечера его можно было видеть то у летчиков, штурманов или стрелков, то у техников и мотористов, оружейников и заправщиков, то у аэродромной команды или в подразделениях тыла. Всюду слышался его голос. Комиссар рассказывал о положении на фронтах, об энтузиазме тружеников советского тыла, о злодеяниях гитлеровцев на временно оккупированной территории.

– Вот пусть увидят берлинцы, как их солдаты глумятся над беззащитным мирным населением,– показал он листовку, на которой была изображена изуверская казнь советской девушки. Эта фотография была изъята у убитого фашиста.– А это – наша работа! – Он вынул вторую листовку, где на фото была запечатлена хваленая немецкая техника, разбитая советскими воинами.– Так будет и впредь!

На третьей листовке были показаны трупы убитых на фронте гитлеровцев.

– Узелок на память! Пусть знают, что ожидает каждого, кто пришел к нам с мечом.

Текст четвертой листовки гласил:

"Немецкие солдаты! Почему вы должны погибать за узурпаторские, бредовые планы Гитлера? Свержение Гитлера – это путь к переустройству Германии, к миру. Гитлера надо уничтожить. Ваша жизнь нужна для будущего Германии. Да здравствует свободная Германия! Долой Гитлера!"

Оганезов поддержал предложение своего помощника – военкома авиагруппы особого назначения старшего политрука Полякова о "персональных подарках" руководителям рейха от летчиков Краснознаменной Балтики. На бомбах, предназначенных для бомбардировки Берлина, каждый экипаж делал броскую надпись белой или красной краской: "Подарок Гитлеру!", "Герингу!", "Геббельсу!", "Гиммлеру!", "Риббентропу!".

– Ох, хороши подарочки, друзья-товарищи! – хвалил военком.– Сразу узнают, от кого. А то ведь хвастунишка Геббельс весь эфир засорил. Трубит-орет, что "ни один камень не содрогнется в Берлине от постороннего взрыва. Немцы могут жить в столице спокойно. Советская авиация уничтожена". То-то он будет беситься, когда мы появимся над их "надежно защищенной твердыней" и "персональные подарки" красных летчиков Балтики посыплются с неба! Мы будем над Берлином, друзья. Обязательно будем! Даешь Берлин!

Оганезов радовался, что подготовка к полету проходила успешно. Личный состав работал с энтузиазмом, не считаясь со временем. Лишь бы поскорее приблизить этот волнующий, долгожданный для каждого час – час возмездия за удары по родной Москве.

Преображенский удивлялся работоспособности военкома полка, открыто восхищался его, казалось, неиссякаемой энергией. Везде-то он бывал, все знал,, всюду успевал. Полковнику с Оганезовым было легко работать, они всецело доверяли и понимали друг друга.

Немалую помощь Оганезову в период подготовки к удару по Берлину оказывал начальник политотдела Береговой обороны Балтийского района полковой комиссар Копнов, постоянно находившийся в Кагуле. Он привез с собой кинопередвижку, развернул походные библиотечки, обеспечивал всех воинов свежими газетами и журналами. Копнов беседовал с летным и техническим составом о сложившейся обстановке на Моонзундском архипелаге, о местном населении, недовольном вторжением гитлеровских войск на территорию Эстонии и готовом с оружием в руках защищать свою землю, приводил героические примеры из далекой истории Моонзунда, когда эстонцы и русские совместными усилиями обороняли острова от иноземных захватчиков.

На Копнова возлагалась также политическая работа в подчиненных Береговой обороне Балтийского района подразделениях – 12-й отдельной эскадрилье и зенитных батареях, предназначенных для прикрытия аэродрома Кагул.

Оганезов рассказывал Преображенскому, что личный: состав прекрасно подготовился к операции и нетерпеливо ждет ее начала.

– Да, ребята у нас молодцы! Такие обязательно долетят до Берлина.

Настроение у летчиков и штурманов, стрелков-радистов и воздушных стрелков было приподнятое. Все с воодушевлением готовы были выполнить приказ – на Берлин! Вызывал у военкома некоторое недоумение лишь один человек – командир 2-й эскадрильи капитан Гречишников. Держался он как-то обособленно, был замкнут, раздражен. В таком состоянии вряд ли целесообразно пускать его в ответственный полет, хотя он и один из самых опытных летчиков в полку. Конечно, Оганезов мог бы вызвать капитана на откровенный разговор, но лучше, если бы беседу первым начал Гречишников. Во всяком случае, если утром в день вылета капитан не придет к нему, военкому придется пригласить его к себе.

Гречишников пришел сам. Глаза его воспалились, лицо было мрачным, он то и дело нервно покусывал нижнюю губу, сдерживая себя. Молча протянул измятый, много раз читанный листок письма.

Огнезов читал не торопясь, болезненно морщил "большой лоб, бросал сочувственные взгляды на хмурого капитана. Письмо прислали из-под Николаева друзья семьи Гречишниковых. Они сообщали горестную весть: мать Василия замучили фашисты.

Оганезов вернул письмо Гречишникову.

– Тебе, Василий, представляется возможность лично отплатить Гитлеру за гибель матери,– сказал он.

– Только ли за мать! – воскликнул Гречишников.– А за жену? За детей?..

Он поведал военкому о своем неудачном предвоенном отпуске в белорусском селе Петрикове, на родине жены, куда они приехали всей семьей. В день начала войны Гречишникова срочно отозвали в полк, а жена Ксения с детьми осталась в Петрикове. Село заняли гитлеровцы, и если они узнают, что Ксения жена летчика, коммуниста,– ей несдобровать.

– Ишь сколько бед на тебя свалилось,– сочувственно произнес Оганезов, остро ощущая жгучую боль Гречишникова за своих родных, и подумал: "Может быть, не стоит в таком возбужденном состоянии посылать капитана на Берлин, пусть немного успокоится, придет в себя?"

Сказал об этом Гречишникову.

– Да что вы, товарищ батальонный комиссар! – Гречишников весь вспыхнул, глаза его лихорадочно заблестели.– Да я пешком готов идти до Берлина, чтобы отомстить фашистам. Это мое право, мой долг, сына, мужа, отца

– Тогда лети, Василий! – Оганезов обнял летчика.– И отплати за мать, замученную фашистскими извергами, отплати за любимую жену, за сынишку-несмышленыша, за дочку. Лети, Василий, и бей крепче фашистов в их собственном логове!

– Я буду над Берлином! Клянусь! – торжественно произнес Гречишников.

Разговор с командиром эскадрильи заставил Оганезова по-иному оценить свою роль как военкома. Теперь мало агитировать людей лететь на выполнение важного боевого задания, а надо самому участвовать в этом полете и личным примером, на деле показать, на что способен комиссар. Конечно, он не летчик и не штурман, вести самолет не может. Зато на полигоне ему не раз доводилось поражать мишени из пулемета.

Оганезов решительно направился в штабную землянку к командующему военно-воздушными силами ВМФ.

– Разрешите обратиться, товарищ генерал?

– Я вас слушаю, Григорий Захарович,– Жаворонков рукой показал на табуретку.

– Разрешите мне лично лететь на Берлин, товарищ генерал? Воздушным стрелком.

Жаворонков добродушно улыбнулся, вспомнив, как и сам он хотел с подобней же просьбой обратиться к наркому Военно-Морского Флота адмиралу Кузнецову и повести один из самолетов на Берлин.

– Я справлюсь, товарищ генерал! – заверил Оганезов, подумав, что командующий, видимо, сомневается в умении военкома стрелять из пулемета.

– У нас с вами и здесь, на аэродроме, забот по горло, Григорий Захарович,отказал Жаворонков.– Ведь от правильней подготовки экипажей зависит успех всей операции.

О своем разговоре с командующим Оганезов не сказал Преображенскому, впервые скрыв от него свое намерение.

С раннего утра 7 августа 1941 года инженеры, техники, мотористы, оружейники начали готовить тринадцать дальних бомбардировщиков к полету. К 15 часам уже были заправлены баки бензином, проверены связь и навигационные приборы, испытаны пулеметы, опробованы моторы. В каждый самолет загрузили по 800 килограммов бомб: шесть ФАБ-100 и четыре ЗАБ-50.

Преображенский доложил командующему военно-воздушными силами ВМФ план удара по Берлину. Он считал первый налет разведывательным и потому брал в него в основном командирские кадры.

На Берлин идут три звена. Первое звено возглавляет сам Преображенский. В его состав входят экипажи летчиков капитана Плоткина, старшего лейтенанта Трычкова и лейтенанта Дашковского.

Вторым звеном командует командир 2-й эскадрильи капитан Гречишников. С ним идут экипажи капитана Беляева, старших лейтенантов Фокина и Финягина.

Третье звено поведет командир 1-й эскадрильи капитан Ефремов. В его составе летят экипажи капитана Есина, старшего лейтенанта Русакова и лейтенантов Кравченко и Александрова.

– Одобряю,– заключил Жаворонков.– Желательно только, чтобы вы подольше бомбили Берлин. И со всех направлений. Пусть фашисты почувствуют силу нашего удара.

Кажется, сделано все. Преображенский спокоен, уверен в успехе. Накануне из Москвы, из штаба ВВС Военно-Морского Флота, были присланы план Берлина с помеченными целями и схемы противовоздушной обороны.

Преображенский вызвал летчиков и штурманов на командный пункт. Уточнив цели, маршрут полета, ориентиры, полковник сказал:

– Взлетать будем звеньями, через пятнадцать минут. Строй в воздухе "ромб". Высота полета над морем будет зависеть от погоды. Высота над целью не менее шести тысяч метров. Тогда нам не будут страшны аэростаты заграждения, да и немецкие зенитки не смогут вести прицельный огонь. Рассредоточиваться над городом – по моему сигналу огнями. Возвращение в Кагул – самостоятельно, по прежнему маршруту. Задача наша заключается в том, чтобы как можно точнее поразить цели и больше времени воздействовать на Берлин.

Ответив на вопросы, Преображенский предупредил:

– Для скрытого подхода к Берлину радиостанциями не пользоваться. При встречах с немецкими ночными истребителями огня воздушным стрелкам не открывать.

Последнюю метеосводку штурманы должны были получить за час до вылета. Жаворонков уже послал по маршруту Че-2 на разведку погоды.

Дальнейший распорядок дня предусматривал для летного состава отдых до самого ужина. В 20.00 – построение на аэродроме, в 21.00 – вылет.

Перед вылетом на задание, считал командир полка, каждый летчик должен осмыслить поставленную боевую задачу, продумать предстоящий полет и хорошо отдохнуть. Сам же полковник любил посидеть с баяном в руках и погрустить под свою любимую песню "Степь да степь кругом". В полку знали эту слабость командира. И когда он брал баян, летчики присаживались невдалеке, задумчиво слушали песню. Простая, задушевная мелодия уносила их в родные края, где остались дорогие их сердцу люди.

Припомнилось и Преображенскому...

...Родился он в старинном русском селе Волокославенское, стоящем на древнем пути, по которому речные суда с Волги перетаскивали волоком в Сухону.

Евгений рано научился играть на гармошке, а потом легко освоил и баян. Но музыкантом он не стал, а выбрал профессию отца, сельского учителя. Поступил в педагогический техникум в городе Череповце. Там в кружке Осоавиахима впервые столкнулся с военным делом – стрелял из малокалиберной винтовки, получил значок ворошиловского стрелка, занимался военно-прикладными видами спорта, участвовал в военизированных походах.

По комсомольской путевке пришел Евгений в военно-морское авиационное училище. В первый самостоятельный полет, дав путевку в небо, его выпустил командир отряда школы, известный летчик Василий Молоков.

С тех пор Преображенский налетал уже свыше полумиллиона километров, прошел все командирские ступени, стал командиром прославленного полка и вот теперь, через несколько часов, должен лететь на бомбардировку столицы фашистской Германии – города Берлина....

Начальник штаба Береговой обороны Балтийского района подполковник Охтинский, приехавший в Кагул, был немало удивлен, увидев в руках командира полка баян. Преображенский кивком поздоровался с ним – они уже успели подружиться, доиграл песню, мечтательно вздохнул.

– Душа песни просит. А вы, Алексей Иванович, любите песни? – вдруг спросил он.

– Да, конечно,– ответил Охтинский.– Только повеселее.

Преображенский озорно сверкнул глазами, развел мехи баяна и лихо заиграл плясовую.

– Хотите нашу развеселую вологодскую, а? Чтоб ноги сами заходили!

Охтинский заулыбался. Оживились и летчики, которым невольно передалось веселое настроение командира.

Преображенский вдруг резко сжал растянутые мехи и поставил баян на самодельный столик.

– Шабаш на сегодня! – встал он.– Пора и в гости лететь. Гостинцы уже подвешены.

Ровно в 20 часов летный состав был на аэродроме. На зеленом поле стояли двенадцать дальних бомбардировщиков, готовых к вылету. К этому времени вернулась из разведывательного полета Че-2. Каспин был расстроен, погода не улучшилась, на пути ожидаются густая облачность, дождь, туман. С Атлантики идет циклон, а это значит, что в южной части Балтийского моря все небо не один день может быть закрыто плотными облаками. Единственно, чем мог порадовать летчиков Каспин,– это что на Сааремаа будет стоять пока хорошая погода.

– И на том спасибо,– усмехнулся Преображенский.– Хоть взлетать да садиться будем в нормальных условиях.

Каспин раздал метеосводки штурманам. Преображенский посмотрел на часы.

– Разрешите приступить к выполнению операции, товарищ генерал? – обратился он к Жаворонкову. Генерал одобрительно кивнул.

– Приступайте, Евгений Николаевич.

– По самолетам! – раздалась команда Преображенского.

Летчики и штурманы направились к своим машинам, возле которых уже стояли стрелки-радисты, воздушные стрелки и техники самолётов. Теплыми взглядами и дружескими рукопожатиями их провожали те, кто помогал готовиться к полету и теперь в томительном ожидании оставался на аэродроме. Мысленно каждый из них был с улетавшими экипажами, от всего сердца желая им благополучного возвращения.

Преображенский вызвал эмку. Он решил объехать аэродром, чтобы еще раз убедиться в готовности к полету всех экипажей. С ним поехали военком полка Оганезов и флагштурман капитан Хохлов.

Доклады летчиков были обнадеживающими: материальная часть проверена, моторы готовы к запуску, настроение экипажей отличное, уверенность в выполнении боевой задачи полная. Преображенский внимательно, по-отцовски вглядывался в лица летчиков, штурманов, стрелков, с кем уже много раз доводилось бок о бок, крылом к крылу громить ненавистного врага. Сейчас им всем вместе предстоит лететь в глубокий тыл, в сам Берлин, над которым еще ни разу не появлялись краснозвездные самолеты. Именно им, морским летчикам Балтики, суждено было проложить путь к фашистской столице. Сначала этот путь пройдет только по воздуху, а потом настанет тот счастливый день, когда советские воины дойдут туда и по земле. В это верил каждый.

Эмка подкатила к флагманскому самолету. Возле него находились старший инженер Баранов и техник старшина Колесниченко. Машина была в полном порядке, от позавчерашней аварии не осталось и следа. Подновленный краской, четко виделся бортовой номер 2816.

По лицам облаченных в меховые комбинезоны стрелков-радистов Кротенко и Рудакова струйками тек пот. Они помогли летчику и штурману надеть такое же обмундирование и пристегнуть парашюты.

– Ну, пора, товарищи,– чуть дрогнувшим от волнения голосом проговорил Преображенский.

Он простился с Барановым и Колесниченко. Оганезов обнял и расцеловал каждого члена экипажа флагманской машины. Он был взволнован больше чем когда-либо и не скрывал этого.

– Я верю, дорогие товарищи, что вы благополучно долетите до этого проклятого Берлина. Бейте фашистов в их логове по-моряцки, по-балтийски! Пусть они почувствуют силу наших ударов возмездия. Весь мир будет знать о советских летчиках, ударивших по Берлину. Мы ждем вас. Возвращайтесь с победой!

Преображенский, Хохлов, Кротенко и Рудаков поднялись в свои кабины. Хохлов тут же вынул из полетной сумки штурманские карты с нанесенным маршрутом до Берлина. Вместе с картами выпал двусторонний гаечный ключ 17 на 9. Как он оказался в полетной сумке? Кто его туда положил и зачем? Видимо, техник самолета старшина Колесниченко при осмотре креплений приборов машинально, по забывчивости сунул в лежащую рядом полетную сумку штурмана. Хотел выбросить через нижний люк на землю, но потом решил оставить: "Пусть летит на Берлин. Раз уж оказался в моей сумке..."

Время на исходе. Хохлов открыл астролюк, по пояс вылез наружу и с ракетницей в руке застыл в ожидании команды.

– Сигнал! – приказал Преображенский. Над аэродромом вспыхнула, рассыпаясь каскадами искр, зеленая ракета.

– От винта! – послышались команды.

Аэродром ожил. Все громче и громче ревели моторы, самолеты дрожали, будто от нетерпения. Летчики, разогревая двигатели, опробовали их на полных оборотах.

На старте, куда поочередно стали выруливать машины, распоряжался начальник штаба авиагруппы капитан Комаров. Туда же пришел и Жаворонков. С двумя флажками в руках – белым и красным он давал разрешение на взлет.

Высоко в небе над Кагулом уже кружили маленькие "чайки", заблаговременно поднятые в воздух. Они должны были прикрыть бомбардировщики от возможного нападения немецких истребителей.

Первой вырулила на старт флагманская машина. Жаворонков показал белым флажком на взлетную полосу: "Взлет разрешаю". Генерал приложил руку к фуражке, прощаясь с экипажем.

Самолет Преображенского медленно покатился по взлетной полосе. Моторы гудели натужно, убыстряя ход тяжело нагруженной машины, все ближе подходившей к кромке аэродрома. Со стороны казалось, что бомбардировщик не сумеет преодолеть темно-зеленый барьер леса, окружавшего аэродромное поле. Но самолет все же оторвался от земли, перевалил через лес и начал набирать высоту.

Следом за ним помчались друг за другом ДБ-3 капитана Плоткина, старшего лейтенанта Трычкова и лейтенанта Дашковского.

В воздухе самолеты построились ромбом и полетели в сторону Балтийского моря.

Через пятнадцать минут стартовало звено капитана Гречишникова, а еще через пятнадцать взлетели экипажи звена капитана Ефремова.

"Иду на Берлин!" – приняли радисты короткую радиограмму от Преображенского.

Первый налет на Берлин

Бомбардировщик медленно набирал высоту. Моторы работали на полных оборотах, от их мощного надрывного гула дрожали стекла кабин.