Текст книги "Самая страшная книга 2015"

Автор книги: Юрий Погуляй

Соавторы: Дмитрий Лазарев,Майк Гелприн,Максим Кабир,Олег Кожин,Дмитрий Тихонов,Александр Матюхин,Татьяна Томах,Александр Подольский,Владислав Женевский,М. Парфенов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 35 страниц)

Тогда Наташка бросилась бежать. Во рту ее было кисло от тошноты, в животе кололо. Казалось, что она слышит за спиной хриплое дыхание своего отца.

Наташка выскочила на свежий воздух, ветер обжег ее разгоряченные щеки. Она бежала без остановки несколько кварталов, не оглядываясь и стараясь не думать о том, что папа может ее догнать. На глазах навернулись слезы. В какой-то момент она споткнулась и упала на колени, содрав их в кровь. Поднялась, побежала дальше, прихрамывая. В какой-то момент оказалась около школы и свернула к пристройке, к двери с надписью «Секция по боксу» . Не думая и не сильно-то соображая, купила билет в видеосалон, прошмыгнула в темноту зала. Сеанс уже шел. Людей было немного, несколько рядов стульев пустовали. Здесь Наташка чувствовала себя в безопасности. Не первый год она прятала в видеосалоне свои несчастья. Можно было успокоиться и все хорошенько обдумать.

Наташка смотрела в телевизор, не понимая, что за фильм там идет. Был бы здесь Стас, он бы решил проблему. Он бы подсказал, как быть.

А ведь она до сих пор не ответила на его письмо…

Внезапно где-то сбоку вспыхнул тонкий луч фонарика, забегал по залу, кого-то выискивая. Наташка подавила острое желание вскочить и броситься прочь из видеосалона.

Мало ли кого могут искать в этой темноте?

Свет фонарика погас. С экрана гнусавый голос сказал:

– Мне искренне жаль вас!

В этот момент тяжелая рука легла на ее плечо. Сердце Наташки заколотилось. Она хотела закричать, но из горла вырвался лишь сдавленный тонкий писк.

– Прости меня, пожалуйста, – шепнул в ухо папа. – Я не могу так больше жить. Ты будешь у меня шестой.

Он зажал дочери рот ладонью и воткнул нож в сердце – прекрасно зная, где оно находится. Наташка почувствовала солоноватый привкус его потной ладони на своих губах. Жизнь утекала стремительно, не оставив и секунды. Наташка умерла, сидя на стуле в четвертом ряду, который в тот вечер был пуст.

Так ее и нашли после окончания сеанса, в луже крови, с упавшей на грудь головой. Светлые волосы прилипли к щекам. Рот приоткрыт.

– Мама рассказывала тебе, что в городе исчезло шесть подростков, – шепнула Наташка на ухо. – Так вот, исчезло только пятеро. Шестой жертвой была я. Трупы пятерых мальчишек нашли позже, почти год спустя, в сопках. Их изнасиловали, а с лиц содрали кожу. Смертельные раны были нанесены в сердце – точно таким же ударом, каким убили и меня.

– А директор? – спросил Стас.

– Он попал под горячую руку. Сначала взялись за дядю Егора, ведь это он проводил сеанс, на котором меня убили. Но у него было какое-то алиби на момент смерти. Поэтому взяли директора. А когда нашли остальных мальчишек, выяснилось, что все они учились в одной школе, тогда директору уже было не выкрутиться. Правосудию все равно, кого наказывать. Главное, что убийства прекратились.

Она замолчала, ласково перебирая тонкими пальцами волосы Стаса.

– Я видел дядю Егора.

– Такой же мечтатель, как и мы с тобой. Вечный киноман и кинолюб. Ждет неприкаянные души и продает им билеты на последние сеансы.

– Я тоже, получается, пришел на последний сеанс?

Наташка спросила:

– А ты сам как думаешь? Ты же приехал. Бросил все и приехал.

– Было бы что бросать.

– И ты ведь сразу поверил…

– Не забывал ни на секунду…

Он осмотрел игровой зал – телевизоры, приставки, желтые картриджи, которыми была забита сетчатая коробка из-под мусора. Где-то на столе валялись пакетики «Юпи» – много виноградного сока с характерным привкусом на нёбе.

– Я бы остался с тобой навсегда, – решил Стас.

Какая же все-таки Наташка молодая и красивая. Он снова залюбовался легкой прозрачностью ее кожи, тонкими чертами лица, изящностью ее движений. Немного сбивала с толку дыра в рубашке на уровне груди – дыра с лохматыми краями.

– Давай пройдем тот проклятый уровень в «Чипе и Дейле»? – предложила Наташка. – А потом вернемся в зал и досмотрим «Еву-разрушительницу». Фильм полная чушь, но интересно, чем закончится.

– Всегда готов.

Что-то кольнуло сердце Стаса, когда он садился у стены. Наверное, это игла любви. Та самая, о которой он мечтал много-много лет.

Наташка села рядом, протянула второй джойстик.

Спустя мгновение они увлеченно играли, не обращая внимания на выбитые окна, на осколки стекол, лужи, мусор, грязных бомжей, спящих в углу, на то, как в рваную крышу заглядывает луна, на висящую на одной петле дверь, куски кирпичей на полу, разбитые телевизоры и горы пивных банок.

Двое были счастливы и связаны этим странным словом – навсегда.

БОНУСЫ

Благословенная тишина
(Парфенов М. С.)

Один мой друг, имя которого я здесь называть не буду, и вскоре вы поймете почему, служил в органах правопорядка, а точнее – в «убойном» отделе милиции. Был он там не то что за главного, но и не в рядовых сотрудниках ходил. При этом человек он характера самого серьезного, к глупым шуткам не склонный, что позволяло мне всегда и во всем доверять ему, что бы он мне не рассказывал.

Однажды этот мой приятель пришел ко мне, не то что б с официальным визитом, а скорее по старой привычке. Каждый из нас, двух одиноких холостяков, мог зайти к другому в любое время дня и ночи просто так, без предупреждения, узнать как дела и перекинуться парой ничего не значащих фраз. 199.. год, политические и финансовые бомбы взрывались одна за другой, мир был грязен и пах падалью, как заваленная отходами подворотня. Персональный компьютер считался роскошью (лично я пользовался печатной машинкой), а словечки «вай-фай» и «мобильник» еще не успели войти в обывательский лексикон. Зато люди чаще заглядывали друг к другу в гости и предпочитали живое общение кривому зеркалу онлайна.

В тот день друг мой выглядел мрачнее обычного, даже лицом бледен, а под глазами – синеватые пятна, словно несколько суток век не смыкал. Мы прошли с ним на кухню, где я налил ему и себе горячего крепкого чаю и поинтересовался: «Неважно выглядишь. Может, случилось что?»

Сначала он не ответил. Лишь молча пригубил ароматной жидкости, грея ладони о стенки кружки, хотя на дворе уже вовсю зеленела листва деревьев, а ласковое весеннее солнце в полной мере одаривало улицы теплом. Посидев так какое-то время, он спросил вдруг, нет ли у меня чего покрепче (хотя мы с ним редко когда выпивали вместе, у каждого были дела, работа, да и ни я, ни он спиртным особо не увлекались). А потом, когда я достал из буфета припасенную еще с новогодних праздников бутылочку коньяка и пару граненых стаканов, он сказал:

– Знаешь, хочу тебе одну вещь передать. Мне от нее плохо становится, если читать начинаю, а тебе, как писателю-детективщику, может и пригодится.

Заинтересовавшись – что это за «вещь» такая, что от нее вполне себе опытному милиционеру плохо становится? – я присел напротив и выжидающе посмотрел на гостя.

– С неделю назад поймали мы одного… душегуба, – продолжил он. – Правда, что душегуба, по-другому не скажешь! Совершенно сумасшедший оказался. Нам в контору позвонил кто-то, увидев поутру голого мужика – представляешь? – во дворе жилой пятиэтажки.

– Ну, мало ли психов развелось…

– Погоди. Он не только голый был, но и с ног до головы, буквально весь покрыт кровью. Причем не своей.

– Ого!

– Вот тебе и «ого»… Приехали за ним, чтоб в участок забрать, а он, знаешь, улыбается этак... странно-странно. Вообрази картинку, писака, – утро, солнышко встает, птички на деревьях чирикают, а тут во дворе, под окнами жилого дома стоит окровавленный голый мужик и улыбается, как ребенок.

– Готика какая-то.

– Она самая! В общем, на вопросы он не отвечает, почему голый и чья на нем кровь молчит. Однако подсуетилась там поблизости бабка из местных, да и говорит: так, мол, и так, ночью какой-то шум со стороны гаражей слыхала. Рядом с тем домом, чуть на отшибе, гаражи стоят, обычные такие коробки из битого кирпича. А бабка, значит, ночью плохо спит, им такое свойственно, вот и услышала – то ли крик, то ли скрип...

– И что дальше-то?

– А дальше что… – тут товарищ мой непередаваемо тяжело вздохнул и одним махом выпил весь свой стакан, и только потом, даже не поморщившись, продолжил:

– Стали гаражи обследовать. Долго искать не пришлось, от одного, с краю, воняло натурально как из выгребной ямы. А внутри…

– Ну?!

– Вот это я тебе рассказывать не буду, – покачал он головой. – Извини. Не могу просто. Скажу только, в нашей бригаде много народу старой закалки, всякое повидавших, а только вся бригада дружно рыгала куда попало, такая вот пещера, мать его, Али-бабы нам открылась.

С этими словами он вытащил из-за пазухи простой прозрачный целлофановый пакет, в который были завернуты какие-то бумаги.

– Это мы в гараже нашли. Записи того ненормального… Ты почитай, только будь готов морально: он там много чего понаписал, рассуждения всякие. То ж «мыслитель» оказался, навроде тебя. Философ, блин.

Я было хотел тут же развернуть целлофан и начать чтение, но приятель меня остановил:

– Подожди! При мне – не надо. – Он поднялся. – Пойду… Как уйду – тогда читай, если очень уж любопытно. Только мне потом ничего не говори, ладно? Я тебе эти записки оставляю, чтобы выкинуть из головы хоть на какое-то время. А то спать нормально не могу… А на той неделе я их заберу, они для следствия некоторую ценность представляют.

С этим он меня и покинул.

Я же, изучив предмет разговора, передаю его вам, как есть, без каких-либо исправлений в тексте. Написано местами, быть может, немного сбивчиво, но в целом грамотно и, к сожалению, по большей части совершенно ясным и понятным языком. К сожалению потому, что, наверное, лучше бы половину написанного оказалось невозможно понять… Впрочем, судите сами:

«Никто не знает, что такое настоящее удовольствие. Я спрашивал об этом у разных людей – умных и глупых – кто говорил одно, кто другое, но не один из ответов нельзя назвать удовлетворяющим. А гложущая меня мысль, идея, слишком необычна, чтобы я мог поделиться ею с кем-либо. По крайней мере, в разговоре. Возможно, на бумаге лучше получится? Лишь бы эти записи не попались на глаза моей «благоверной» или, еще хуже, нашему мальчишке! Впрочем, он вечно во дворе, а она или на работе, или с подругами, так что времени для того, чтобы изложить свои мысли и наблюдения, а потом припрятать куда подальше, до следующего удобного случая, у меня будет вполне достаточно.

В детстве я стал свидетелем одного ужасного случая. Мы с друзьями играли на улице, а рядом нерадивая мамаша, переходя с детской коляской дорогу у поворота, попала под грузовик. Водитель не видел пешехода, дамочка оказалась в «слепой зоне», тронулся с места на «зеленый»... Коляска – в смятку, а бабешка осталась жива. Но голосила страшно, на всю улицу.

Конечно, сбежались прохожие, соседи. Женщина выла, сидя прям на дороге в луже крови и еще чего-то и водила руками, будто пытаясь собрать коляску и то, что было в ней, как какой-нибудь детский развивающий конструктор. Пока приехала «скорая», менты, вокруг дурочки уже толпа собралась. Был в той толпе и мой отец. Помню, я, подталкиваемый любопытством, попробовал сунуться туда, поближе к месту разыгравшейся драмы. И в сонме возбужденных голосов услышал знакомый отцовский рык: «Да заткнись ты уже наконец, идиотка!». А кто-то – должно быть, тетя Галя из соседнего подъезда, ответила: «А если б это твоя жена была, а, малахольный?». Потом взрослые заметили меня, вытолкали взашей из толпы и что там дальше творилось, я уже не знаю. Но в памяти почему-то отложилась вот эта маленькая сценка: шумные люди, разгневанный отец, воющая белугой молодая мамаша... и риторический тот вопрос, о жене.

Где-то год, а может и целую жизнь спустя – в детстве время течет неторопливо, не в пример тому бурному потоку, что несет нас, когда мы вырастаем, к неибежному финалу – я на уроке физкультуры неудачно упал с каната и сильно ушиб копчик. Боль была жуткая, до слез, до потери контроля над собой. Я валялся на полу и голосил так, что, наверное, оперные певцы обзавидовались, если бы слышали. В те секунды, казавшиеся вечностью, весь мир для меня сузился до размеров красной раскаленной иглы, вонзившейся на всю длину мне в спину чуть повыше задницы. Когда несколько минут спустя боль стала не такой сильной, у меня уже не было мочи ни кричать, ни плакать, я даже дышал с трудом. Но в глубине души в тот момент я был счастлив так, как ни разу до и после этого. Счастлив от того, что пусть и ужасно больно, но уже не так нестерпимо.

Удовольствие, настоящее удовольствие возможно постигнуть, лишь испытав сначала нечто прямо противоположное. Как известно, все познается в сравнении. Будем считать эту мысль исходной и от нее отталкиваться…»

(Здесь текст обрывался, продолжение обнаружилось на другой странице, и так было несколько раз – очевидно, какие-то кусочки писались в течение продолжительного периода времени с перерывами)

«Сегодня купил гараж.

Он стоил недорого, и пускай жена возмущается, зачем он мне, если машины у нас нет и в ближайшие годы не будет. Есть вещи важнее машин, да разве ей понять. Покупка подходящая. Во-первых, недалеко от дома, можно будет помаленьку готовиться. Лучше ночами, чтобы никто не видел и не лез с дурацкими вопросами. Во-вторых, стены хорошие, плотные. Надо только ворота изнутри обить каким-нибудь звукоизолирующим материалом. Помещение, конечно, не очень большое и от старого хозяина осталось изрядное количество хлама. Пустые бутылки, гаечные ключи, сломанная ножовка… Не знаю. Может быть, что-то получится использовать?»

(…)

«Играл с сыном в гараже.

Маленький еще совсем мальчишка, места много не займет. Но когда я его щекотал в шутку по животику, верещал громко, на улице слышали. Надо будет набить старые наволочки каким-нибудь ненужным тряпьем и обделать как следует ворота. Это будет гасить звук».

(…)

«Всю ночь не мог сомкнуть глаз . Жена рядом спала тихо-тихо... как убитая.

А я плакал. И одновременно боялся, и желал ее разбудить, чтобы убедиться, что она еще...

Утром прогнал ночные страхи прочь.

Чистота эксперимента важнее всего.

В каком-то смысле даже хорошо, что я переживаю, но крайне важно в нужный момент переступить через себя. Удовольствие по идее усилится от волнений испытуемого, то есть меня самого.

Себе, напоминание: поискать на свалке крюки для мяса»

(…)

«Есть! Этот вечер и ночь вслед за ним прошли в делах. Устал ужасно… Но зато теперь помещение полностью подготовлено. На днях заглядывала супруга, спрашивала, какого черта я здесь торчу сутками? Если бы она знала ответ на свой вопрос… Но это здорово, что она интересуется. Легче будет заманить. Ведь если придется тащить тело, пусть даже и ночью, все равно может кто-нибудь встретиться.

С мальчишкой будет полегче»

(Далее следует размашистая надпись на всю оставшуюся часть страницы)

«РЕШЕНО! В следующий раз я сделаю это! Надо сделать!»

(Оставшиеся листки исписаны неровным скачущим почерком, сохраняющим, однако, при всех отличиях, заметное сходство с предыдущим текстом. Нет никаких сомнений, что писались все куски одной рукой. Но, скорее всего, последняя часть записывалась в спешке, а если судить по тому, как сильно измяты эти страницы, то и на малопригодной для письма поверхности)

«Это ужасно, это чудовищно, это бессмысленно!»

(…)

«Работаем… Связал крепко, пока хлороформ еще действовал, заткнул рот кляпом. Вешал на крюк – было тяжело, все-таки изрядно потолстела за последние пару лет, настоящая пышка стала»

(…)

«Когда пришла в себя, вырвал ей ноготь плоскогубцами. Все хорошо, стон приглушен даже внутри, снаружи вообще не слышно. На всякий случай еще раз заставил дышать химией, чтобы опять потеряла сознание. Лицо у нее мокрое от слез. Жалко… Пойду пацана приведу»

(…)

«Сын дома, с другом из школы. Спрашивал, не вернулась ли мама с работы, пришлось соврать.

Волнуюсь, хорошо.

Подумал о варианте с «нарастающим» по поводу школьного приятеля. Соблазн велик, но его родственники будут беспокоиться, искать. Пришлось отказаться от идеи. Но это тоже правильно.

Чистота эксперимента, следовать плану»

(…)

«Господи, что же я делаю?!

Назад дороги нет.

Впрочем, бога тоже нет…»

(…)

«Все получилось, как и задумывал. Повесил его рядом с матерью. Та уже пришла в себя, воет что-то сквозь кляп. Самое тяжелое впереди. Надо будет удалить кляпы, но пока не могу решиться, готовлю инструменты, боюсь глядеть на них, чтобы не…»

(…)

«На улице темно, хоть глаз выколи.

С этого и начнем»

(…)

«Кричит и плачет, ругается, умоляет не делать этого. Поздно, дорогая!

Использовал шило на мальчишке. Ужасно! Глаз потек, сын… пацан... мальчик... сын потерял сознание, кажется. Может, так и лучше… для него… нет! Надо подождать… Нельзя ждать, можно использовать нашатырь! Так, а дальше что?»

(…)

«Делал надрезы бритвой. Не смог! Невыдерзи… не выдержива… не выдержал!!! Уронил, бросил на пол… сам упал, ревел, забившись в угол…

Ее крики сводят меня с ума, нет, другое, конечно, другое, мой маленький, сынуля, боже…»

(…)

«Бороться с самим собой тяжелее всего, я знал. Наз дороги нет.

Назад. Дороги. Нет.

Назаддорогинетназаддорогинетназаддорогинет… Бесконечная прогрессия»

(…)

«Терпеть тяжело, больно, страшно. Думаешь, еще есть шанс бросить начатое?»

(…)

«Снова взялся за бритву. Опять бросил. Не могу. Не-мо-гу.

НЕ БУДУ!!!»

(…)

«Хули ты все время визжишь, сука?!!»

(…)

«Заткнись твою мать заткнись,твою мать заткнисьзаткнисьзаткнись!!!»

(…)

«…собрался… с силами… собрался… Возможно, если абстрагироваться…»

(…)

«Сорвал с него кожу, лоскут, со спины»

(…)

«заткнитесь же…»

(…)

«Жена, кажется, уходит куда-то. Закрыла глаза, больше не плачет, не вопит. Только скулит так тоненьно-тоненько. Не знаю, что хуже. Буду… приводить ее в чувство»

(…)

«Отрезал сосок. Ковыр… ковырял в ране отверткой. Крови очень много. Мерзко. Весь в крови, мальчишка обмочился, жену рвало, ужасно, все ужасно! Надо пойти почиститься, помыться… Нет! Чистотаэкспериментабеспрерывность»

(…)

«Господи, ежели ты естьт останови меня не дай мн сделать этог»

(…)

«Закончил с ногтями. Вернулся к ребенку. Зубы. Дальше пойдут зубы»

(…)

«Она воет. Теперь воет, я понял. Это один кошмарный бесконечный однотонный звук. Мальчик затих. Жаль»

(…)

«Замолкни, сука!!!»

(…)

«…отрезал язык. Все равно воет. Давится кровью и воет»

(…)

«Выпотрошил. Он все раа… рааа… ВСЕ РАВНО МЕРТВ!!!»

(…)

«поскользнулся и упал, стукнулся головой, но сознания не терял, лежал думал про ее уши, встал отрезал»

(…)

«Господи, убей меня, прошу, на одного тебя уповаю, тебе верую, убей меня»

(…)

«…онакричитсноваисноваисноваиснвнаивансовссвиноаяииии..»

(…)

«Молчание. Кончено. Я был прав. Нет удовольствия большего, нежели это. Ничто не сравнится с силой эмоции, захлестывающей мое существо. Благословенная, ниспосланная свыше, кристальная, всевечная, райская, блаженная, неповторимая, любезная, желанная

тишина»

На этом записки заканчивались.

Друг мой, как и обещал, забрал бумаги спустя несколько дней. Я ничего не сказал ему о прочтенном, даже начал с той поры избегать его – не то чтобы специально, но просто перестал заходить к нему в гости, да и он ко мне тоже. Словно пустынная полоса пролегла между нами – пустынная, но настолько огромная, что преодолеть ее было выше моих сил. А еще я долго ходил, как сомнамбула, не реагирую на приветствия старых знакомых на улице, а однажды, выходя из дома, даже забыл запереть за собой дверь. К счастью, квартирка осталась нетронутой, в этом смысле мне повезло.

Только теперь я решительно не выношу тишины. Находясь в одиночестве, что мне всегда было привычно, я теперь включаю радио погромче или телевизор или магнитофон.

Благословенная тишина…

Это слишком для меня страшно.

Время в ладонях
(Татьяна Томах)

– Простите, вы – черт? – спросил Саня. И смутился от нелепости собственного вопроса.

Незнакомец расхохотался, запрокинув голову. Ослепительно белые зубы на секунду показались клыками; но смех был так заразителен, а взгляд лукаво прищуренных глаз – так мил и приветлив, что Саня невольно улыбнулся в ответ.

– Глупости, – отсмеявшись, сказал незнакомец с такой уверенностью, что Саня тотчас ему поверил. И верно – глупости. Разве может этот элегантный, безупречно одетый молодой человек: идеально отглаженный костюм, узконосые блестящие туфли, бархатная бабочка на белом облаке манишки – быть чертом? Или, как раз, именно он может?..

* * *

Мокрый асфальт прилипал к подошвам черной патокой; ноги вязли, наливались тяжестью. Каждый шаг был как опасное скольжение над трясиной, которая могла в любой миг прорваться из-под тонкой пленки дрожащего асфальта. Саня остановился, перевел дыхание. Моргнул. Дорога, как дорога. Дорога, по которой он не может себя заставить ступить дальше. Потому что в конце этой дороги Анькино испуганное лицо и заплаканные глаза.

«Я не могу – подумал он. Я не...»

Трель мобильника заставила его вздрогнуть. Шаря в кармане непослушными пальцами, он едва не уронил телефон на дорогу. А лучше бы уронить, – подумал, уже нажимая на кнопку ответа. И чтоб вдребезги.

– Ты где? – далекий, будто из другого мира, нервный Анькин голос.

– Привет, Ань. Слуш, тут такое дело... Запарка страшная. Заказ доделываем, – телефон в руке был как кусок раскаленного металла. И нагревался все сильнее от каждого слова лжи, срывавшегося с Санькиных губ. Ладонь взмокла от пота.

– Что? Ты что говоришь? Не слышно.

– Заказ. Завтра утром нужно…

– Дома когда будешь? Иришка без тебя уснуть не может, и ...

– Ань, ну... всю ночь, наверное, придется работать. Иначе не успеть.

– Ужас. Бедненький ты...

– Извини, ладно?

– Да о чем речь. Если заказ... – Анин голос отдалился, потускнел. Расстроилась. Переживает. За него, Саню переживает, что ему работать всю ночь. За Иришку, которая будет сегодня плохо засыпать. Ах, я скотина, – подумал Саня.

– Ань…

– А?

– Я… – на секунду мелькнул соблазн все ей рассказать, перестать, наконец, городить бесконечные стены изо лжи. Я – подонок, Аня. Ты доверилась мне, а я… Оставь меня и беги, пока не поздно. Поздно. Наверное, уже поздно.

– Что, Сань? Тебя опять не слышно.

И хорошо, – подумал он.

– Я люблю тебя, Анечка.

– И я, – ее голос теперь был очень близким и нежным. Наверное, она улыбалась сейчас в трубку. Саня подумал тоскливо, что Анькиной улыбки ему больше не видать никогда.

– Ой, Иришка зовет. Ну, до завтра. Ждем!

Завтра не будет, – подумал Саня, выпуская замолчавший телефон в щель кармана.

Двенадцать часов до завтрашнего утра. Или не ждать? Просто сразу прыгнуть с моста? Или под машину?

Пожалуй, под машину лучше. Можно подумать, что случайность. Ночью автомобилисты вообще носятся как ненормальные и на светофоры даже не смотрят. Если бы он был уверен, что Аньку с Иришкой оставят в покое после его смерти...

Асфальт под ногами опять дрогнул, потек черной рекой, ощерился ухмылкой бездонной пропасти...

* * *

Он выпрыгнул, как чертик из коробочки. Только что улица, освещенная одиноким фонарем, была пуста, и вдруг – на тебе.

Па-азвольте, молодой человек!

Саня вздрогнул и отшатнулся, но было поздно – долговязый типчик уже крепко вцепился в его локоть. Алкашей мне сейчас не хватало, – неприязненно подумал Саня, пытаясь высвободиться.

Па-азвольте поздравить вас!

С чем? – удивился Саня.

С выигрышем, разумеется!

При более внимательном рассмотрении на алкаша типчик оказался совершенно не похож. Франт, чуток перебравший веселящих напитков. Элегантный костюм, черная бабочка, шляпа набекрень – и широкая, в тридцать два зуба, улыбка. Похоже, незнакомец поздравлял искренне. Стало даже неловко его разубеждать.

Вы ошиблись, – он, наконец, выдернул локоть из цепких пальцев типчика.

Я? Ни в коем случае!

Я проиграл, – сказал вдруг Саня. Совершенно не то, что собирался. Уж точно, он не собирался откровенничать перед первым встречным.

Глупости, – убежденно перебил франт. Снова подхватил за локоть, заглянул в лицо. Свет фонаря отразился в его глазах, вспыхнувших на секунду желтыми волчьими огнями. – Это все исключительно лично ваши выдумки. Разве любая игра не есть бесконечная цепь выигрышей и проигрышей, которые сменяют друг друга ровно с той неизбежностью, с каковой день сменяет ночь? А? И только сам игрок – то есть, вы – только вы решаете, в какой момент прекратить эту игру. И, стало быть, чем эта игра закончится – на выигрыше или проигрыше. А?

Ну, в общем… – блестящие глаза незнакомца гипнотизировали. Психованный? Или просто пьяный? Впрочем, незнакомец говорил дело. Примерно в это Саня верил и сам. Хотя, какую это игру он имеет в виду?

И совершенно неважно, – незнакомец махнул рукой. – О какой игре идет речь. Это про всякую игру, голубчик. Скажем, казино. Или война. Или мир. Или любовь. Или игровые автоматы.

Саня вздрогнул.

Ага, – сказал незнакомец. – В конце концов, можно отыграться. Всегда. Верно?

Он улыбнулся, и показался в этот момент Сане необыкновенно симпатичным и умным. Верно оттого, что говорил правильные вещи. То есть те, в которые верил сам Саня.

Всегда можно отыграться.

* * *

Саня верил в это с самого начала. Когда скормил автомату остатки своего самого первого сказочно огромного выигрыша.

– Оба! – поперхнулся Артем, когда серебряный дождь рухнул из автомата. Монеты сыпались и сыпались, стукаясь друг о друга. Саня захохотал и зачерпнул их ладонями. – Новичкам везет!

«Я куплю, я куплю...» – мечтал Саня, пересыпая из горсти в горсть неожиданное звонкое богатство. Это было потрясающе – в один миг превратиться из нищего студента в миллионера. Можно накупить всякой вкуснятины и устроить пир. Два пира. Родителям и друзьям. Купить мотоцикл. Поехать с Анькой в Египет – она об этом так давно мечтала. Можно...

Большую часть он проиграл в первый же час, заворожено скармливая тому же самому автомату монету за монетой – и каждый раз ожидая еще одного звонкого сверкающего дождя. Еще раз – и можно не выбирать между мотоциклом и Египтом, хватит на то и на другое. Автомат глотал жетоны, но денежных фейерверков больше устраивать не желал. Саня заводился, стучал по клавишам все яростнее.

Наверное, он проиграл бы все – если бы не Артем, который его остановил и увел отмечать первую игру и выигрыш.

А назавтра Саня проиграл остатки – и заодно стипендию. Пришлось влезать в долги. Тогда у Сани еще хватало принципиальности не играть на чужие деньги – поэтому следующий раз он добрался до игровых автоматов в день получки. Сперва немного выиграл, обрадовался, собрался даже уйти с добычей – но не смог. Звон того самого первого волшебного выигрыша заставлял его пробовать снова и снова... Ведь один раз получилось? И когда-то должен ведь он был отыграться?

* * *

– Можно, – вздохнул Саня. – Только когда еще остается, на что играть.

Глупости, – возразил незнакомец. – У молодого, здорового, да еще и порядочного человека всегда найдется, что поставить.

У молодого и здорового? Что? Почку?

А это, кстати, вариант, – подумал Саня. Лучше, чем под машину. Правда, к завтрашнему утру, он все равно не успеет.

А это, кстати, вариант, – улыбнулся незнакомец. – Впрочем, есть и другие.

Вы торгуете органами?

Право же, голубчик, как вы прямолинейны. Для некоторых игр, это, знаете, беда. Верный проигрыш заранее. А?

Простите, вы кто? Черт? – спросил Саня. И смутился от нелепости собственного вопроса.

Незнакомец расхохотался, запрокинув голову.

Ослепительно белые зубы на секунду показались клыками; но смех был так заразителен, а взгляд лукаво прищуренных глаз – так мил и приветлив, что Саня невольно улыбнулся в ответ.

– Глупости, – отсмеявшись, сказал незнакомец с такой уверенностью, что Саня тотчас ему поверил.

И верно – глупости. Разве может этот элегантный, безупречно одетый молодой человек: идеально отглаженный костюм, узконосые блестящие туфли, бархатная бабочка на белом облаке манишки – быть чертом? Или, как раз, именно он может?

Вот пример той самой прямолинейности голубчик, про которую я говорю, – улыбка незнакомца неприятно удивила Саню сходством со звериным оскалом. – Я, разумеется, игрок.

Ага, – подумал с облегчением Саня. Это все объясняет. И бабочку, и манишку, и разговоры про «отыграться», казино и ставки. Хотя лучше бы он был чертом, который предложил бы Саньке продать душу.

И что, продал бы? – вдруг неожиданно серьезно задумался Саня. За долг Тимуру? За возможность начать все заново? Прожить еще целую жизнь – с любимой женщиной, самой лучшей в мире, самой доброй, ласковой, нежной, красивой.… Увидеть, как вырастет дочка – самая замечательная, умная и хорошая девочка; в ней уже сейчас проглядывают Анькины черты – такая же улыбка и глаза.… А у меня ведь была эта жизнь, – подумал Саня. Как я мог.… Как я мог так глупо, так по-идиотски ее проиграть.… Как я мог?! Почему я не ценил это, когда оно было? То, за что теперь готов продать душу…

Только никто не покупает. Ну, зачем черту бестолковая Санькина душа? Да ведь, и чертей-то нет. А если и были бы… Интересно, каково жить без души? Если вынуть из жизни самую сердцевину – ту, которая умеет любить, желать, верить, болеть и радоваться – будет ли вообще толк в такой жизни?… Может умные черти, которые наверняка понимали толк в выгодных сделках, потому и предлагали такой обмен? Это вроде того, как в уплату за талант живописца выколоть человеку глаза…

Игрок, – с нажимом повторил незнакомец, глядя на Саню. – Как и вы. Собственно, как и все обыкновенные и даже необыкновенные люди. Верно?

Верно, – согласился Саня.

И опять франт показался ему необыкновенно симпатичным и умным – потому, что говорил правильные вещи.

Все игроки. Просто одним везет, их называют счастливчиками. Другим – нет, и клеймо «неудачник» приклеивается к ним намертво.

Ну, пойдем? – предложил франт, ловко подхватывая Саню под локоть.

Куда?

Как? Разве я еще не сказал? Вот дырявая голова. Разумеется в казино. Чудное место, вам, голубчик понравится. Никакой шушеры, случайных людей. Только для своих.

А я...

Исключительно настоящие игроки. Никаких любителей, зевак, любопытствующих и неверующих. Ну, пойдемте же.

Простите, а...

Да?

А с чем это вы меня поздравляли? Что я выиграл.

А. Так собственно, приглашение в казино. Ну, идемте. Игра заждалась.

Так у меня же нет денег – подумал Саня, двинувшись следом за франтом. Или все-таки сказал? Потому что франт обернулся, подмигнул – огненно вспыхнул глаз, блеснула волчья улыбка:

– А деньги, голубчик, всего-навсего эквивалент иных куда более важных ценностей. Что это вы все так вокруг них пляшете?

Кто это «мы»? – удивился Саня, но спрашивать было некогда – франт настойчиво тянул его за собой.

Неприметная железная дверь, к которой спускались несколько выщербленных ступенек, распахнулась бесшумно. Полутемный коридорчик, голая лампочка под потолком. Охранник посторонился, пропуская Саню с провожатым дальше.