Текст книги "Княжеский пир"

Автор книги: Юрий Никитин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 28 страниц)

Глава 36

Хозяину корабля Рагдай показал перстень великого князя, для убедительности добавил кошель с золотом, наказы князя должны выполняться в охотку, и корабль в открытом море свернул, потом свернул еще и еще, запутывая погоню, а когда после недолгого плавания показался скалистый берег, Залешанин уже понял с холодком в сердце, что высадят их в самом поганом месте.

Хозяин сказал напряженно:

– Как только песок заскрипит под днищем, сразу за борт!..

– Зачем такая спешка? – спросил Залешанин сердито. – Не блох ловишь! Двое таких героев тебе честь оказали…

– Волна, – коротко бросил хозяин. – Если уйдет, никакие герои корабль не вытащат. Хотя, конечно, попробуем. У тебя вон какая шея здоровая…

Залешанин спешно побежал собирать вещи.

Море поднималось, надвигалось на берег. С каждой волной вода продвигалась дальше, поднималась, наконец начала переливаться через узкую щель в прибрежных скалах. Хозяин, напряженный как тетива, едва не вываливался за борт, наконец махнул рукой:

– Давай!

Шелестнул парус, корабль понесло вперед. Правый борт отвратительно скрежетнул по камню, впереди открылась каменистая равнина. Рагдай успокаивал коня, гладил по бархатным ноздрям. Работники суетились как муравьи в разворошенном мурашнике, кричали сорванными голосами.

Залешанин ошалел от крика, спешки, в которой мало что разумел, и лишь когда ощутил под ногами твердь, мокрый и с клочьями мокрой пены на ушах, перевел малость дух. Рядом выводил на берег коней Рагдай, собранный и спокойный.

– Не ушибся? – спросил он ровным голосом.

– Пошел ты! Я ж не рыба, чтоб вот так…

Волна догнала, ударила под колени. Залешанин рухнул на спину, барахтался, захлебываясь, а когда поднялся, первое, что увидел, был корабль, который подхватила последняя высокая волна и вынесла через узкую щель обратно в море. А далеко-далеко, на самом виднокрае, виднелись белые паруса трех кораблей.

– Не догонят, – хладнокровно заметил Рагдай. – У нашего не корабль, а летающая рыба… Но нам придется тоже отрастить крылья.

Залешанин выбрался, вода хлестала даже из ушей, прохрипел:

– Думаешь, рискнут высадиться здесь?

– Вряд ли. Но перехватить нас еще можно.

Залешанин с проклятиями вскарабкался в мокрое седло. Вода стекала широкими струями. Откуда столько, словно все море захватил с собой, а Рагдай, сухой, как корка прошлогоднего хлеба, рассматривал его с брезгливой жалостью.

– Да едем уже, – огрызнулся Залешанин. – Едем, не видишь?

Навстречу дул слабый ветер, от которого во рту стало так сухо, что язык царапал небо и десны. В груди першило. Залешанин чувствовал, что хотя нет иссушающего зноя, но он весь иссох, вся вода из него уходит через все поры, тело скукоживается, как лист над костром.

Степь гремела под копытами. Сухие стебли лопались с хрустом, но ни грохот копыт, ни треск сухих трав не заглушали многоголосый радостный вопль мириадов кузнечиков, кобылок, жуков, что верещали песни, орали, перекрикивали один другого. Им не сухо, не жарко, подумал Залешанин тоскливо и с завистью. И степь не кажется пустой…

Они мчались на горячих арабских скакунах, а на привалах словно поджидали те, кто безуспешно пытался мешать и раньше. Рагдай несколько лет не садился на коня, теперь отдался скачке с ликованием, восторгом, как мальчишка. На корабле вроде бы и не двигаешься, а тут земля мелькает под копытами, впереди стремительно вырастает подлесок, бросается навстречу, расступается и пропадает сзади, а впереди все новое, внезапное…

– Это что, – крикнул Рагдай на скаку, – в старину, говорят, люди вовсе на Змеях летали!

– Брешут, – откликнулся Залешанин.

– Что?

– Брешут, говорю. Старикам да не приврать? Мол, в их времена горами двигали, а придет молодежь, что всемером одну соломинку будут поднимать… Ты вот и сейчас соломину не поднимешь.

Ветер срывал слова с губ и уносил, оба слышали только обрывки, и понимали друг друга больше по крикам, взмахам руки, взглядам.

Однажды, когда скакали в ночи, полыхнуло внезапное зарево. Воздух колыхнулся от глухого раздраженного рева. Дрогнула земля, а кони прижали уши. Залешанин чувствовал, как могучий жеребец, любитель подраться с другими жеребцами, дрожит под ним, как трусливый щенок. Даже в бою он бил врага копытами и рвал зубами, а здесь…

– Что там? – спросил он тревожно.

Над темными вершинками деревьев поднялось багровое облако, словно там внезапно взметнулся гигантский костер-крада. Рев повторился, уже тише, ворчливее. Вдогонку за расплывающимся первым облаком поднялось еще, поменьше, но ярое, пурпурное, осветившее вершинки старых дубов, что сейчас казались только красными.

Рагдай, оторвавшись от сладких дум, поморщился:

– Змей.

– Змей? Чего он там?

– А чего ему там не быть? – огрызнулся Рагдай.

– Ну, ежели Змей Горыныч, то должен в горах… Да и норы лучше в горах копать…

– Брось, – отмахнулся Рагдай. – То ли клад особый сторожит, то ли еще чего… Будет время, сходи узнай. Пока другие не опередили. А сейчас не мешай.

Он углубился в думы, но Залешанин видел по лицу витязя, что не о славе грезит, не о богатой добыче, а о женских руках, что обхватят ему шею, снимут шлем, вытрут пот со лба… Вон глаза стали такие, что сними с него сейчас все, не заметит, в киевские ворота въедет голым…

Кони неслись мимо высоких скал, дорожка тянулась каменистая, по другую сторону вместо скал громадились массивные гладкие камни, словно гигантская рыба проглотила их и долго слюнявила во рту, сглаживая острые края, наконец выплюнула – гладкие, блестящие, обкатанные.

Над одним из таких камней поднималось лиловое облако. Воздух струился волнами, подрагивал, будто от камня поднималось тепло. Рагдай перехватил взгляд Залешанина, отмахнулся:

– Под тем камнем меч-кладенец или еще что… Не бери в голову.

– Чо?

– Камень все равно не подымешь, а пуп порвешь.

Кони неслись резво, поворот отгородил от гряды валунов, Залешанин запоздало подумал, что можно бы и попытаться, вдруг да поднял бы. Зачарованный меч! Было бы чем хвастаться…

Лицо Рагдая было каменным, но Залешанину почудилась насмешка. Мол, только и хвастаться, ибо мечом-то владеть уметь надобно. Это не твоя оглобля.

Пристыженный, он постарался поскорее забыть о чудесном кладенце, тем более, что диковинки попадались на каждой версте: то каменный человек выглянет, то Змей с тремя головами пролетит, то стайка голых девок в озере плещется, зеленые волосы распустили, руками машут, мол, давайте парни к нам, мы свободные…

Высоко в небе заливался жаворонок. Залешанин закинул голову, щурился, разыскивая маленького певуна, вдруг насторожился, долго всматривался, наконец сказал неуверенно:

– Чтой-то мерещится… Наверное, от голода.

– Ты ж только что ел! – изумился Рагдай.

Высоко по синему небу летело что-то странное. Присмотревшись, они с трудом различили карлика с длинной седой бородой, в огромной чалме, широких синих шароварах, даже сафьяновые сапожки рассмотрели. Борода свисает ниже его сапог, а там, вцепившись как рак, висел человек. Одежда поблескивает, из чего Залешанин понял, что человек в доспехе, или хотя бы в кольчуге с парой булатных пластин. И в шлеме, вон как сверкает!

В правой реке неизвестного витязя искорка, явно размахивал мечом, но даже Залешанину было ясно, что не ударит колдуна-карлика, иначе оба рухнут с высоты. А карлик таскает под облаками в надежде, что у того ослабнут пальцы, соскользнет…

– Ничего себе, – выдохнул он. – Это ж как ухватиться надо!.. У него руки как у того больного рака, которым ты пытался меня отравить.

Рагдай сказал знающе:

– Он бороду на кисть намотал. Так держаться легче. У них сейчас кто кого пересилит. Карлик тоже устанет, но как только опустится на землю, тот с мечом его сразу же… Или даст по голове, сунет в мешок, чтобы в Киеве хвалиться диковиной…

В голосе витязя сквозило восхищение. Он провожал долгим взором летящую пару, пока те не скрылись из виду в сторону востока. Залешанин покачал головой:

– В поле схлестнуться с каким дурнем, я еще понимаю… но чтоб вот так оттуда землю увидеть? Нет, такие подвиги не по мне. Лучше уж смердом. Что за чудище с такой бородой?

Рагдай и без того ехал, усиленно гоняя морщины на лбу. Глаза стали задумчивыми, а голос нерешительным:

– Слыхивал о неком колдуне Черноморде… Где-то на Востоке живет, чародей могучий, даже шапка невидимка есть… Видать, кто-то из наших отважился схлестнуться.

Залешанин подумал, предположил:

– А может, по нужде пришлось.

– По чести, – возразил Рагдай.

– По чести, так по чести, – не стал спорить Залешанин.

Белоян отшатнулся от чары, где на тяжелой маслянистой поверхности отвара возникали и пропадали привычные рожи нежити, кикимор, мавок, но внезапно их как смело огромным веником, а из черноты уставились страшные глаза, полные нечеловеческой злобы, а губы уже сложились для заклинания.

Дрожащими пальцами бросил в отвар щепотку чаги, истолченной со сгинь-травой, взметнулся синий дымок, словно порошок упал на раскаленную наковальню, поверхность отвара снова стала ровной и чудовищно неподвижной, хотя Белоян чувствовал, как вздрагивает даже пол.

– Оставайся здесь, – велел он отроку. – Если снова увидишь что-то… брось еще чаги! Только голову отверни, иначе… сам знаешь.

– Отвернуть? – переспросил бледный отрок.

– Отвороти, – поспешно поправился Белоян, который сам требовал точности в словах, ибо на точности держится любое заклинание.

Отрок, бледный и серьезный, кивнул так судорожно, что лязгнули зубы. Он знал, что стряслось с прежним помощником верховного волхва, и от одной мысли о таком все тело начинало трястись как осиновый лист на ветру.

Белоян выбежал, пронесся как ураган через двор. Редкие челядины проводили уважительными взорами. Все в славянских землях знают, что медведь при внешней неуклюжести обгоняет скачущего коня, а Белоян был не простым медведем. Когда бежал, видели только серую смазанную тень, что мелькнула от одного терема к другому.

У коновязи огромный грузный богатырь неспешно седлал такого же огромного и черного, как грозовая туча, коня. Отроки суетились, пытались помочь, но богатырь столь важное дело совершал сам деловито и уверенно, с тщанием и любовью.

Белоян вскрикнул издали:

– О, небо!.. Как хорошо, что я тебя застал!

Богатырь обернулся, на верховного волхва взглянули вечно сурово сдвинутые черные брови Ильи. Злодейски черная борода грозно выпячивалась вперед, а ноздри дернулись и приподнялись, как у хищной птицы крылья. В черных глазах вспыхнуло недовольство:

– А, медведемордый… Чего надо?

Белоян сказал торопливо, еле переводя дыхание:

– Илья, только ты можешь помочь!

– Давай удавлю, – предложил Муромец. – Чтоб детей не пугал своей харей? Сразу помогу всему Киеву.

– Илья, дело очень серьезное!

– Пошел ты, – ответил Илья свирепо. – От тебя одни беды. Не было еще случая, чтобы чего-то не стряслось, когда тебя послушаю. А с каждым разом все хужее и хужее.

– Илья, прошу тебя! Из Царьграда к нам направлен могучесильный богатырь-поединщик. Я смотрел на него через алатырь-камень. Видел, как бросает в небо булаву, едет целую версту, а потом ловит одной рукой! Кто это еще может сделать?

Илья покрутил головой:

– Врешь, поди? Для этого не только ловкость надобна, но и сила. А вот силы у нынешней молодежи и нету.

– Илья, – голос волхва был настойчив. – Я видел это сам. Видел! Ты знаешь, я никогда не лгу. Если солгу, то потеряю дар волхования. Он силен как никто из киевских богатырей. Ни Лешак, ни Манфред, ни даже Добрыня…

Муромец подумал, отмахнулся:

– Будь помоложе, взыграло бы ретивое… Как же, отыскался наглец, что вроде бы сильнее! Ну сильнее и сильнее. Пусть так думает. Я не побегу выяснять, так ли это. Пошел вон, а я буду пить и гулять!

Он был грозен, в темных глазах предостерегающе заблистали красные огоньки. На губах появилась жестокая улыбка, а верхняя губа слегка изогнулась, совсем по-волчьи показывая острые зубы. Волхв попятился, издали сказал потерянно:

– Ухожу, ухожу… Никто тебя не будет винить, Илья. Пей и гуляй себе. Он ведь послан не по твою душу. И не сам по себе едет! Темная рука направила его против Рагдая. И ведет его, я же вижу.

Илья насторожился, но голос был все такой же злой:

– Рагдай крепкий парень. Авось, отобьется.

– Может, и отбился бы… Но сейчас ранен, ослабел, кровь все еще течет из ран, доспехи на нем иссечены, а меч затупился. Но если думаешь, что супротивник даст перевести дух, ошибаешься! Он убьет.

Илья, не глядя на волхва, затянул подпругу, похлопал коня по толстому боку. Тот лениво покосился умным лошажьим глазом, всхрапнул.

– Поединщики не таковы.

– Он не поединщик! А ежели и поединщик, то ведет его человек, которому до задницы все наши обычаи чести, слова. Он учит этого поединщика бить и в спину, и ниже пояса, и… ты не поверишь!.. ногами лежачего.

Илья нахмурился:

– Конечно, не поверю. Нет на свете бойцов, которые бьют лежачих.

– Илья, уже загорается заря нового мира… Я со страхом вижу, что если свершится черное дело, ежели на эти земли придет новая вера, то будут бить и в спину, и ниже пояса, и лежачего… Я прошу тебя! Поспеши. Ведь не на пир коня седлаешь, вижу. Вон сума с припасами полна! На заставу едешь, вороне видно. Как приедешь, не отпускай сюда Алешу и Добрыню. Пока не… Словом, пока не узрите того богатыря.

Илья поставил ногу в стремя, напрягся, готовясь взметнуть многопудовое тело в седло. Конь тоже напрягся в ожидании, когда тяжелая, как гора, туша рухнет ему на спину.

– Но гляди, волхв… Ежели опять что-то будет не так, лучше не попадайся! Я хоть и не Садко, но и на морском дне отыщу!

– Да ладно тебе, Илюша, – сказал Белоян с облегчением, – ты ж воды боишься, а моря бы вовсе не видал… Ты когда мылся?

– В степи? – огрызнулся Илья. – Баб нет, кто видит? А зверь настоящего мужского духа боится, стороной обходит.

Рассердившись, он в седло взлетел птицей, подобрал поводья.

– А подойдет – замертво падает, – серьезно добавил волхв. – Хороший человек ты, Илюша. И не зря тебя всяк худой человек боится!

– То-то, – сказал Муромец на всякий случай, он чуял подвох, но для настоящего мужчины важнее крепкие кулаки и голова, а не умение играть словами, потому лишь еще раз смерил волхва предостерегающим взглядом, скажешь что-то против шерсти – пришибу, повернул коня и поехал к воротам.

Глава 37

Закатное небо покрылось сизо-лиловой корой, а от зенита и до края земли протянулась странная огненная дорога, широкая, с разрыхленными красными облаками, словно исполинский санный след по кровавому снегу. В сердце закрадывался страх, а в груди холодело, ибо мощь богов была видна воочию. Тот, кто оставил такой след, может сдвигать горные хребты, шагать по глубоким морям, не замочив коленей, а дремучие леса лишь пощекочут подошвы… Заметит ли такой исполин род человеческий? Будет ли разбираться с их молитвами, жалкими и мелкими?

Илья покосился на Добрыню, тот смотрел на небо с восторгом:

– Ну? Дорогу туда ищешь?

– Ищу, – признался Добрыня.

Илья хмыкнул:

– Дорогу на небо ищут те, кто заблудился на земле.

Добрыня с удивлением перевел взор на старого богатыря. Грузный, малоповоротливый, он выглядел мудрецом не больше, чем его конь, такой же толстый, громадный, с ногами толщиной в ствол двадцатилетнего дуба. Скорее, от коня Добрыня готов был услышать мудрую мысль, чем от первого из силачей…

– Ишь, сказанул. Наслушался у иудеев? Не одного зарезал, поди… В Киев, говорят, ты приехал с кошелем злата. Как думаешь, Лешак?

Алеша Попович засмеялся, показывая белые ровные зубы:

– Когда шатается земля, я держусь за небо!..

Добрыня всплеснул руками. Попович тоже слишком силен и тем более – красив, чтобы изречь что-то даже не умное а просто дельное. Не иначе как что-то большое в лесу издохло. Или беда какая прет навстречу, только успевай закапывать своих…

Вдали поднялось облачко пыли. Илья взглянул из-под руки. Несмотря на старость, глаза у старого казака самые острые, не то, что у Добрыни, испортившего глаза чтением при лучине, или у Алеши, поповского сына, что переел сладостей, хотя настоящий мужчина должен с детства привыкать к сырому мясу и вкусу горячей крови.

– Что там? – спросил Алеша, едва не повизгивая от нетерпения.

Илья прогудел в раздумчивости:

– Кто-то на коне… Скачет в нашу сторону.

– Один? – спросил Алеша удивленно.

– Один, —подтвердил Илья.

Добрыня уловил в голосе старого казака тревогу. Слабые объединяются в стаи, лишь очень сильные могут себе позволить ездить в одиночку. Когда видишь одного в степи или в лесу, будь настороже: такой опаснее десятка. А то и сотни.

А Алеша уже с завистью смотрел на массивную булаву, что раскачивалась на ременной петле, а та охватывала толстую боевую рукавицу. Старый богатырь как поднес руку козырьком к глазам, прикрывая от солнца, так и держит, всматриваясь в даль, совсем забыл про пудовую булаву, другому уже оттянула бы руку до земли.

– Ого, – сказал Илья вполголоса. – Что делает, мерзавец… что делает!

– Что? – опять же первым спросил Алеша.

Добрыня оглянулся на коней, трое из шести пасутся оседланные, уже готовые к долгой скачке. Илья не отрывал руку от надбровных дуг, забытая булава все так же болталась в воздухе. Закругленные шипы блестели тускло, как спелые виноградины.

– Всадник больно удалой.. В доспехе, что блестит как чешуя заморской рыбы… Видно, как швыряет в небо булаву… Скачет, скачет, а потом на лету хватает прямо за рукоять!.. Уже трижды швырнул, ни разу не промахнулся…

Добрыня присвистнул. Самый быстрый умом, он первым понял, как опасен этот противник. В степи почти нет друзей, одни поединщики. Швырнуть высоко в небо тяжелую булаву – непросто, но поймать ее на лету – под силу редкому богатырю.

– Будем ждать здесь?

Илья прогудел мощно, как перегруженный медом шмель:

– Он проедет мимо… Надо перехватить, а то попрет на Русь… А там беззащитные села, веси, деревни… Да и нельзя, чтобы кто-то видел, как нас мало… Лешак!

– Да, Илья, – радостно вскрикнул Алеша.

Щеки раскраснелись, как у молоденькой девушки, глаза счастливо блестели. Он браво выпятил грудь, гордо раздвинул плечи. Илья нахмурился:

– Больно-то не бахвалься. И не петушись. Езжай, встреть, выспроси. Ежели захочет драться, сперва реши: стоит ли.

– А почему нет? – удивился Алеша.

– Да потому, что и на тебя может найтись сила, – ответил Илья наставительно. – С богатым не судись, с сильным не борись. Вернись и сообщи. Если что, Добрыня съездит, рога ему собьет.

Вдвоем с Добрыней наблюдали, как юный богатырь прыгнул с разбега на своего гнедого конька, свистнул, гикнул, конь с ходу взял в галоп, дробно застучали копыта. Даже стук был лихой, хвастливый, как и все, что говорил и делал поповский сын.

Добрыня покачал головой:

– Думаешь, не ввяжется?

– Думаю, ввяжется, – признался Илья, – но все же чуточку помедлит… А эта чуточка может быть кордоном между победой и поражением.

– Может, – согласился Добрыня, – но я пойду подтяну подпруги на моем буланом.

– Сумлеваешься?

– В подпругах, – ответил Добрыня, помедлив. – А ты о чем спросил?

– О подпругах, конечно.

– А… а я подумал…

– Я спросил о подпругах.

В напряженном молчании, стараясь не глядеть друг на друга, оба наблюдали, как другое пыльное облачко, постепенно уменьшаясь, двигалось навстречу чужеземному богатырю. Потом слились в одно, стало вроде бы больше… затем, или почудилось, поредело, стало рассеиваться.

Добрыня подавил вздох, украдкой скосил глаза на Муромца. Старый богатырь как поднес длань ребром ко лбу, так и сидел, превратившись в каменное изваяние на неподвижном коне. Даже ко всему привыкший Добрыня ощутил холодок уважения, смешанного с почтительным страхом. Неужто в самом деле старый богатырь не замечает, что его кисть тянет книзу пудовая булава? Не мальчишка, чтобы делать только вид, красоваться силой, втайне изо всех сил напрягая мышцы…

Затем пыльное облако разделилось. Одно стало увеличиваться, направляясь к ним, другое осталось на месте. Муромец нахмурился, наконец опустил руку. Конь впервые подал признаки жизни: вяло шевельнул ухом.

Добрыня положил ладонь на разогретое солнцем седло. Старая вытертая кожа вкусно пахла, конь коснулся теплым боком, словно говоря хозяину: не бойся, я с тобой.

Из пыльного облака вынырнул всадник в красном, гнедой конь несется стрелой, красная грива стелется по ветру, а пурпурный плащ трепещет, как пламя.

Тревожное чувство перешло в страх, Добрыня еще ни разу не видел поповского сына напуганным. То ли по дурости, то ли по мальчишечьей уверенности в своих силах, он отважно бросался на любого противника, зачастую вдвое сильнее, и брал, если не силой и умением, то, как почтительно говорили былинники, наскоком. Сейчас же бледен, глаза вытаращены, губы трясутся.

– Что там? – гаркнул Муромец нетерпеливо.

Алеша придержал коня, что готов был, хоть и уже в мыле, мчаться мимо до самого Киева, выкрикнул хрипло:

– Старшой!.. Я не стал задираться, как ты и велел!

– Что за человек там? – повторил Муромец нетерпеливо.

Алеша повторил торопливо:

– Ты велел, чтобы я не ввязывался в бой, если он хоть чуточку выглядит здоровее!.. Я послушался, хотя мог бы… Прости, Илюша, это я так…. Он намного сильнее. Честно говоря, это только тебе по силам.

Он спрыгнул с коня, торопливо ослабил ремни, но снимать седло не стал, что встревожило Добрыню еще больше. Он взглянул на Илью:

– Позволь теперь мне.

– Ясное дело, – буркнул Муромец. – Только ты тоже… Ну, тебя предупреждать не надо. Ты не ребенок… но все же смотри в оба.

– Не сомневамся, – ответил Добрыня ясным голосом.

Он вскочил в седло легко, конь тут же пошел боком, Добрыня шелохнул сапогом в стремени, и конь помчался красивыми длинными прыжками, словно не конь, а хищный пардус. Цокот подков прогремел глухо и тут же затих, а пыльное облачко стремительно покатилось к другому, что почти рассеялось, будто неведомый боец застыл в недвижимости и ждал.

Алеша суетился возле коня, поправлял ремни, вытер морду, поводил в поводу вокруг сторожки, охлаждая, и Илье почудилось, что поповский сын просто избегает его взгляда. Вон даже голову пригнул, когда идет мимо…

– Ладно, – сказал он с отеческой суровостью, – не казнись… На силу тоже находится сила, как на ухватку – ухватка, а на нахрап еще больший нахрап. Посмотрим, что скажет Добрыня.

Алеша вскинул голову. Лицо было пристыженное, все еще побледневшее, только на скулах выступили красные пятна.

– Думаешь, привезет связанного?

– Поглядим, – повторил Муромец. – Еще не вечер.

Снова он застыл на каменном коне, у которого даже грива не шелохнулась под набежавшим ветерком, а Алеша все суетливо водил коня, хотя тот остыл, можно поить ключевой водой, поправлял то пояс, то подтягивал и без того высокие голенища щегольских красных сапог на каблуке, словно новгородец, где даже мужики носят сапоги с каблуками в ладонь.

На этот раз пыльное облако как сомкнулось с другим, так и растаяло. Степь опустела. Алеша прерывисто вздохнул, на измученном лице вспыхивали попеременно то надежда, то разочарование. Посмотрел на старого казака, но проще понять что-то по облику каменной скалы, и Алеша снова с надеждой и тревогой всматривался в горячую степь.

Очень не скоро в обратную сторону снова потянулся пыльный след, вырос, Добрыня вынырнул блистающий доспехами, но хмурый, издали видно. Конь шел наметом, замедлил бег за десяток скоков до Муромца, Добрыня сказал с напряжением:

– Илюша, это серьезно.

– Ты с ним не схлестнулся?

– Была мысль, – признался Добрыня. – но уж больно сноровистым он показался. То, что кидает высоко булаву и ловит – лишь сила и ловкость. Но я заметил то, что не заметил Лешак. Он сидит на коне, держит на поясе меч, а на седле топор – это повадки бывалого воина. Запасной конь под седлом, из седельного мешка торчат запасные щиты. Я видел только краешки, но, судя по полосам, окованы широким булатом. С другой стороны приторочены два копья, лук с полным колчаном стрел. С виду молод, хотя лицо под личиной из черной бронзы, не рассмотрел больше, но по ухватке, я бы сказал осторожно, что он из молодых да ранних.

Муромец нахмурился:

– Видать, придется самому размять старые кости.

Добрыня предостерег:

– Он очень силен! И быстр. Одень панцирь поверх. Кольчуга кольчугой, но от синяков не спасает. А то и от сломанных ребер.

– Меня латы давят, – пробурчал Илья. – Тяжело… Ладно, пусть не налезают. Я ж мужик, а не тонкокостный хиляк, что читать умеет…тьфу!

Младшие богатыри неотрывно следили, как их старшой неспешно удаляется, невозмутимый и тяжелый каким помнили всегда, а конь сперва еле тащился, потом пошел рысью, затем перешел в тяжелый галоп, наконец понесся, как выпущенная могучей дланью глыба. Уже не пыль вилась по следу, а черная стая галок неслась следом, что были вовсе не галки, а комья земли, выбитые чудовищными копытами тяжелого коня.

Завидев всадника, Илья натянул поводья. Конь, конечно же, и не подумал остановиться, не легконогая лошадка поповского сына, но скок сбавил, перешел на шаг, а остановился уж так, чтобы всадники могли оглядеть друг друга с головы до стремян, не пропустив ни единой бляшки.

Незнакомый поединщик сидел на черном, как ночь, жеребце. Сам он был высок и настолько широк в плечах, что Илья тихонько присвистнул, зато в поясе тоньше вдвое. На голове дорогой шлем с личиной из черной бронзы, сквозь прорезь блистают глаза, вроде бы черные, как ягоды терна, видны слегка припухлые губы, но подбородок тверд, выдается вперед, с ямочкой, возле губ твердая складка.

– Гой ты еси, добрый молодец, – поприветствовался Илья. – Кто ты есть? С какой стати едешь на земли Новой Руси?

Всадник засмеялся, голос был чист и резок, как лезвие новенького меча:

– Я еду, куда возжелаю, старик!.. И отвечаю только тогда, когда сам возжелаю. На своем пути сюда я встретил сорок богатырей… не вам троим чета, теперь вороны растаскивают их кости.

Илья удивился:

– Что-то не вижу за тобой сорока коней! Один заводной да и то не больно богат.

Всадник ответил резче:

– Только дурни да нищие гонятся за богатством! Главное богатство – это наша отвага, сила рук и крепость наших мечей. Я срезал у каждого убитого левое ухо, а сейчас срежу и твое…

Илья спросил хмуро:

– А ежели я не дам свое ухо?

Всадник бросил холодно:

– До тебя приезжали двое… Я им велел прислать самого сильного, чтобы не таскать уши всякого отребья, что не знают с какого конца за меч браться.

– У меня не меч, а булава, – сообщил Илья, – но я знаю с какого конца за нее берутся.

– Это я заметил, – бросил всадник. – А теперь покажи, что умеешь и пользоваться, старик!

Конь под ним внезапно прыгнул, а у всадника в руке возник длинный изогнутый меч с широким на конце лезвием. Илья едва успел вскинуть щит, как страшный удар сотряс его всего, а рука занемела до самого локтя.

Всадник замахивался второй раз, но теперь уже булава описала страшную дугу, метя в блистающий золотом шлем. Всадник дернул щит кверху, чудовищная булава ударила с таким грохотом и лязгом, что вокруг припал к земле ковыль, а в небе вскрикнула и сложила замертво крылья мелкая птаха.

Илья не поверил глазам. Его булава, что одним ударом разбивает в щепки столетние дубы, едва оставила царапину на щите супротивника!

– Ты крепок, старик, – процедил незнакомец. Судя по его голосу, удар булавы все же потряс, даже мечом не машет, слегка отодвинулся, будто приходя в себя. – Тем слаще будет победа…

– Не хвались, на рать идучи… – ответил Илья.

Всадник коротко хохотнул:

– Я знаю, как дальше. Но ты стар, а мои руки сильны, а меч остер… Посмотрим, насколько ты в самом деле крепок!

Илья укрыл левую сторону груди щитом, шипастая булава в правой руке угрожающе свистела в воздухе, описывала круги, искала уязвимое место, всадник тоже уклонялся, предостерегающе выставлял щит, но теперь не принимал удары серединой щита, а старался удары чудовищной булавы пускать вскользь, ослабляя силу удара, сам бил мечом не так сильно, но часто, стараясь измотать, сбить дыхание, дождаться, когда руки противника ослабеют, возраст даст себя знать, а тогда можно и ударить со всей мощью…

Грохот, лязг, стук железа по дереву и звон булата о булат, хриплое дыхание, храп коней, что тоже вошли в ярость, начали кусаться и бить копытами, пытались сбить один другого с ног…

Подсвеченная снизу красным огнем костра сторожка резко выделялась на быстро темнеющем небе. Первые звезды уже выступили, среди них вдруг взметнулась фигура с нелепо растопыренными руками:

– Едет!.. Едет!

Алеша приплясывал, едва не вываливаясь от нетерпения через хлипкие перила. Добрыня вздрогнул от дикого вопля, едва не спросил, кто едет, но успел прикусить язык. Прозвучало бы оскорбительно, словно не Илья Муромец и есть сильнейший из богатырей.

Сверху уже грохотали подошвы сапог, поповский сын едва не катился кубарем, выскочил ополоумевший, пешим бросился в темноту. Не скоро из угольно черной тьмы, даже месяц скрылся за тучку, донесся стук копыт, затем медленно выступил силуэт всадника на рослом коне. Озаренный красным костром, он словно бы дремал, склонившись на крутую шею богатырского коня.

Алеша подбежал, суетился, что-то приговаривал, но всадник не шевелился.

Чуя недоброе, Добрыня бросился к коню. Илья Муромец с трудом поднял голову, в лице ни кровинки, губы шелохнулись, но слов Добрыня не расслышал. Вдвоем с Алешей стащили с седла, понесли к сторожке и уложили близ жарко полыхающего костра. Алеша принялся стягивать кольчугу, вскрикнул, едва не заплакал от жалости.

Кровоподтеки испятнали тело старого богатыря так, что весь покрылся красно-лиловыми пятнами. Когда Алеша коснулся бока, Илья охнул и простонал сквозь зубы.

– Ребро, – сказал Добрыня. – Боюсь, что хоть одно да сломано…

– То-то он не привез его голову, – прошептал Алеша. – С таким противником еще не приходилось… Пригляди за ним, а я смотаюсь туда. Коня заберу, в карманах пошарю.

Выхватив горящую головню из костра, он кинулся к своему коню, а Илья прошептал вдогонку:

– Останови дурня…

– Что? – не понял Добрыня.

– Останови, говорю… Иначе сам без головы останется.

– Так тот… еще жив? – ахнул Добрыня. Он быстро повернулся, Алеша уже прыгнул в седло, заорал, страшно напрягая жилы. – Назад, дурак! Куда спешишь поперед батька?.. Мигом сюда!!!

Алеша подъехал бочком, обиженный и насупленный. Факел в его руке сыпал смоляными искрами:

– Ты чего? Сам поедешь?

– Слезай, говорю. Илья говорит, тот еще жив. Так пока разошлись…

Алеша, не сводя изумленных глаз с распростертого богатыря, замедленно слез, но руки с седла не снял, готовый в любой миг снова взапрыгнуть.

– Он цел, – прошептал Илья с натугой. – Целый день бились, у меня руки задубели… А ему хоть бы хны. Если и устал, то не подает виду. Но сил у него на тебя хватит… Мы разошлись на ночь, а утром продолжим… Останется кто-то один.