Текст книги "Я жил в провинции...(СИ)"

Автор книги: Юрий Гаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

Спустя какое-то время папа повез в Тагил знакомить с родней старшего сына. Программа была такой же – возлияния, лежание в муравейнике, пьяные уговоры бросить жену-еврейку. По словам Жени, он тоже спросил отца, почему женился конкретно на маме? Ответ брат запомнил: "Потому что евреи любят детей". Через несколько лет, когда папины сестры приехали в Запорожье на его похороны, в разговоре между собой они обсуждали, как хорошо Саша и Рая жили.

Однако в детстве против мнения товарищей не попрешь. Как-то с пацанами обсуждали возникший в классе конфликт. Решили, что виноват в нем, ну, скажем, Вовка. "Потому что Вовка еврей", – сказал кто-то. По каким-то причинам я заступился за одноклассника. "Ты что, тоже еврей?",– удивился один из приятелей. "Почему? Русский!", – сказал я слишком поспешно. С ранних лет привыкший анализировать свои поступки, я, помню, разобрал факт собственного малодушия по косточкам. По отцу и по паспорту я был-таки русским. Но в равной степени, имея маму-еврейку, мог сказать мальчишкам, что считаю себя евреем. Мог, но сказать это попросту не решился. Потому что уже знал: быть евреем нехорошо. Позже, взрослея, в некоторых ситуациях тоже стеснялся признаться, что во мне половина еврейской крови. Вплоть до случая с Лёнькой Работяговым, обозвавшим однажды маму жидовкой.

Мне было лет 12-13, когда переехали с Короленко на улицу Складскую, переименованную позже в Леженко (большевик), а потом снова в Складскую. Добротное одноэтажное кирпичное здание в районе центрального автовокзала построили во второй половине Х╤Х века. Когда-то в нем размещалась главная контора завода сельхозмашин немецкого капиталиста Коппа. Со временем заводик превратился в автозавод "Коммунар", а конторское здание в жилой дом. Когда мы в него перебрались, в нем обитало несколько семей, в том числе семья Работяговых. Здесь я прожил 22 года, случай, о котором рассказываю, произошел в середине 1970-х: я уже отслужил в армии, отец умер, старший брат перебрался в Киев.

Работяговы, вопреки фамилии, не работали, а только пили и строгали детей. Пока глава семейства был жив, родилось то ли десять, то ли одиннадцать "работяжек". Теснились все в квартире, расположенной на противоположной от нас половине большого дома. Когда же в нашей части одна из комнатушек освободилась, её занял старший сын многодетной семьи Лёнька, став, таким образом, ближайшим соседом. Человечком он был щуплым и совершенно безвредным, никаких хлопот обычно не доставлявшим. Зато, напившись, лежал на своей кровати и орал песни. Дверь в его комнату при этом оставалась открытой, а все попытки закрыть её наталкивались на предупреждение Ленькиной толстенной сожительницы: "Сейчас будет море крови!". Никогда никакой крови не проливалось, но эта сцена повторялась неоднократно.

Как-то, придя с работы, я застал мать в слезах. Выяснилось, что у неё возник конфликт с Лёнькой, во время которого он назвал маму жидовкой. Не стерпев, мама бросилась с кулаками, он же нанес ответный сильный удар. Мама буквально тряслась от возмущения и бессилия: "Почему в этой стране каждый может безнаказанно оскорбить человека, даже такое ничтожество, как Лёнька?".

Её слова совпали с моим почему-то не очень благодушным настроем, я просто задохнулся от гнева. Побежал к Лёньке, но его каморка оказалась закрытой. Увидев, что сосед на подходе, выскочил на крыльцо и, поскольку находился выше и в более удобной позиции, с размаху заехал ему ногой в грудь. Лёнька взвизгнул: "Ты чего бьешься?", развернулся и потрусил за подмогой. Взяв топор, я обошел дом, пришел на территорию Работяговых и сказал высыпавшим во двор "работяжкам", что убью каждого, кто еще раз оскорбит мою маму. Ни Лёнька, ни худосочные его братья на рожон не полезли. Не пришли они с разборками и потом, хотя могли бы, объединившись, накостылять мне.

Наивная мама, требуя защиты своей чести и достоинства, пожаловалась в товарищеский районный суд, был в Советском Союзе такой выборный общественный орган. На суде некие бойкие активисты пеняли Работяговым на их неправильный образ жизни, что-то лепетали о необходимости уважать национальность каждого, при этом не озвучив ни разу слово "жидовка". Ленька, требуя снисхождения, уверял, что и я оскорбил его, назвав выблядком (так он воспроизвел слово ублюдок).

Суд сделал, что мог – объявил Леньке общественное порицание, на которое ему было начхать. А через несколько месяцев от цирроза печени наш сосед умер, прожил он всего 33 года. Эта история во многом раскрепостила меня, на нечастые вопросы о своем происхождении стал легко отвечать, что все зависит от ситуации: когда нужно быть русским, я русский, когда евреем – еврей.

И все-таки слишком долго я втайне побаивался быть уличенным в "жидовстве". Не разбираясь толком в "еврейском вопросе", порой не знал, как реагировать даже на проявления "сионизма". Скажем, человек, упоминавший в позитивном контексте Израиль (тогда многие говорили ИзраИль), мною однозначно воспринимался агрессивно. Услышав впервые "Песню антисемита" Владимира Высоцкого, не понял её. Более того, воспринял как "наезд" на евреев.

Со временем разобрался: то была моя личная протестная реакция на антиеврейскую атмосферу, насаждаемую в стране. Ведь вся идеологическая машина СССР без устали разоблачала захватнические планы "подлой израильской военщины" и "агрессивного мирового сионизма". Интересно, что в те же годы словарь советской интеллигенции обогатился многими еврейскими идиоматическими выражениями, вроде азохн вэй и шлемазл. В моем студенческом окружении было модно бравировать принадлежностью к "богоизбранному народу", евреи-приятели не обходились без словечек аид, большой пуриц, тухес, никейве.

Вспоминаю забавную ситуацию во время смотра институтской художественной самодеятельности. Выступал популярный факультетский вокально-инструментальный ансамбль "Архимед-66", название которого, в виде отдельных больших букв, было закреплено на сценическом заднике. Когда между номерами в зале гас свет и прожекторы высвечивали музыкантов и инструменты, то в полумраке сцены хорошо читались только буквы "А", "И", "Д" и одна из цифр. Получалось "АИД-6". Пустяк и случайность, на который никто не обратил бы внимания, если бы не Валерка Эдвабник, клавишник "Архимеда" и первый вузовский остроумец. Он утверждал, что "хохму" организовали специально, ведь все шестеро музыкантов ВИА были евреями.

Не буду лукавить: серьезных проявлений неприязни к себе на почве национальности долго не замечал. Может оттого, что ни фамилия, ни внешность не выдавали во мне еврея. С наличием же в стране негласного официального антисемитизма реально столкнулся в 1978 году, когда работал в многотиражной газете "Днепростроевец". На появившуюся вакансию корреспондента я решил устроить своего приятеля Леню, филолога по образованию. Редактор Александр Коноваленко не возражал, парторг стройуправления Виктор Зацепилин, ответственный за идеологию, тоже. Я привел Леню, Зацепилин задал ему пару вопросов, заглянул в паспорт, пообещал подумать. А на следующий день сказал редактору, что надо подыскать более опытного человека.

Я настаивал: у Лени получится, возьмите парня с испытательным сроком! Не убедил, а Коноваленко позже обронил фразу: "Была бы у твоего приятеля другая фамилия, его б взяли". Лёнина фамилия была Штаркер, а мой редактор до многотиражки работал в областной партийной газете и хорошо знал, что к чему. Не думаю, что парторгу было указано – евреев в газету не брать. В многотиражке "Электрометаллург", например, в те же годы работал корреспондентом Генка Фрейман, да и Леня Штаркер тут же устроился в "печатный орган" треста "Запорожстрой". Скорей всего Зацепилин примитивно перестраховывался. Ведь в главных газетах области тогда действительно работало считанное количество "лиц еврейской национальности". В чем я лично через некоторое время смог убедиться.

Редакторское место в "Днепростроевце" вскоре заняла бывший корректор "Запорожской правды" Зоя Степанова. Знающие люди растолковали, что протежирует ей любовник, средней руки чиновник из обкома партии, до этого служивший в газете. Степанова была на десять лет старше меня, любила выпить и давала понять, что готова как минимум к служебному флирту с подчиненным, то есть со мной. Она располагала приятной внешностью, и кто знает, чем бы все кончилось, если бы не профессиональная никчемность новой редакторши, затмившая для меня все женские её прелести.

Своих текстов Степанова не писала, чужие же безжалостно и необоснованно правила. Однажды она умудрилась опубликовать лишь часть моей критической заметки. Вместо того чтобы связно сократить не помещавшийся на полосе материал, Зоя просто выбросила лишние строчки. Когда я, в знак протеста, отказался выполнять её указания, редакторша привела своего мужа, попытавшегося в прямом смысле поучить меня кулаками. Кончился конфликт тем, что я ушел в "Комсомолець Запорiжжя", куда меня давно приглашали. Степанову же из многотиражки уволили – она действительно занимала не свое место. Однажды, когда я работал в "КоЗе" уже пару месяцев, ко мне подошел замредактора Петя Положевец.

– У тебя есть враги? – поинтересовался доброжелательно.

– Да нет, вроде.

– Тогда прочитай это, – протянул Петр конверт.

Анонимный автор отпечатанного на машинке письма сообщал руководству областной "Комсомолки", что их новый сотрудник нехороший и аморальный тип, в частности верит в бога, что не может быть совместимо с работой в молодежной печати. В качестве доказательства приводились слова из "многотиражной" заметки, где я цитировал рабочего, утверждавшего, что с новым бригадиром монтажники живут как у бога за пазухой. Заканчивалась анонимка словами: "Кроме того Гаев еврей и тщательно это скрывает".

– Ты предполагаешь, кто мог это написать? – спросил Положевец.

– Только Степанова. Никто иной на такой шедевр не способен.

– Я не дам ход письму, но ты должен знать, что у тебя появился враг. Не исключено, что копия этой бумажки ушла куда-то еще.

Будучи на несколько лет младше меня, Положевец куда лучше ориентировался в отечественных негласно узаконенных номенклатурных раскладах. Благородство и порядочность замредактора оценю позже, познав на практике как мало "инородцев", евреев в частности, возделывало в те годы запорожскую партийно-комсомольскую журналистскую ниву. В 1980-м, когда я пришел в молодежку, в штате трех главных газет области трудилось только четыре еврея. В "Индустриальном Запорожье" – Абрам Фриман и Семен Фроимчук, в "Запорiзькiй правдi" – Леонид Натанзон, в "Комсомолке" – Аркадий Копелиович. На соседнем идеологическом фронте – телевизионном – единственным евреем был кинооператор Марк Чадик, на областном радио номенклатурное национальное равенство незадолго до этого воплощал Александр Гиммельфарб, при мне уже работавший ответственным секретарем областного отделения Союза журналистов СССР.

Не знаю, насколько тернистым был путь в областные СМИ старших коллег-евреев, но пример Копелиовича, думаю, показателен. Аркадий Копелиович, один из лучших спортивных журналистов Украины, до того как попасть в газету, лет десять писал внештатно. Уже когда работал в редакции, долго не утверждался заведующим отделом спорта. "Всячески намекали, что дело в моей национальности, – рассказывал Аркадий. – Существовала негласная разнарядка на прием евреев в партию, на определенные ответственные должности, в том числе идеологические. В газетах уже работало по еврею, этого старшим товарищам из обкомов партии и комсомола казалось достаточно".

Творческая судьба еще одного моего приятеля, Бориса Эстеркина, по причине "пятой графы" (пятым пунктом, напомню, во всех советских анкетах стоял вопрос о национальности) вообще не сложилась. Получив филологическое образование и специальное телевизионное (факультет журналистики МГУ), он не смог устроиться ни в одно запорожское СМИ. "Вынужден был работать где угодно, – делился как-то Борис. – В одной организации редактировал научно-технический бюллетень, в другой готовил брошюры, в третьей писал доклады начальнику-дураку. Когда в 85-м на областном радио появилась вакансия в отделе рекламы, попытался в очередной раз устроиться по специальности. Главным тогда на радио был Лука Нечаенко, хорошо знавший меня. Он отказал, дав понять, что причина не в моих деловых качествах, а в национальности. Я был так взбешен, что схватил со стола массивную стеклянную пепельницу и швырнул в Луку".

Подобные настроения царили тогда даже на Всесоюзном радио и ТВ. В конце 1970 года комитет по радио и телевидению СССР возглавил Сергей Лапин, просидевший на этой должности 16 лет. Этот чиновник, не скрывавший своих антисемитских взглядов, отстранил от эфира практически всех эстрадных артистов евреев, среди которых были популярнейшие тогда Эдуард Хиль, Валерий Ободзинский, Майя Кристалинская, Вадим Мулерман, Лариса Мондрус, Аида Ведищева, Тамара Миансарова, Галина Ненашева. Единственным, кто удержался (якобы в силу того, что состоял в членах КПСС), был Иосиф Кобзон. Поздравляя аппарат своего комитета с новым 1971-м годом, Лапин прямо сказал: "Обойдемся в наступившем году без мулерманов и мондрусов". А чтоб не обвинили в прямой "жидофобии", убрал с телевидения и других певцов. Тогда же вошел в немилость, кстати, и Владимир Высоцкий.

О Лапине мне рассказал в интервью сам Вадим Мулерман, приехавший в июле 1990-го в Запорожье с театром еврейской песни. Куря сигарету за сигаретой, артист вспоминал, как колесо советской идеологии проехало по его судьбе: "Когда у меня забрали сольные концерты якобы за то, что исполнял еврейские песни, я написал письмо на имя Фурцевой, Брежнева и Андропова, тогдашнего председателя КГБ. Конечно, наверх письмо не дошло, вызвала Фурцева (Екатерина Фурцева – министр культуры СССР с 1960 по 1974 год – Ю.Г.). Сказала, что с телевидением помочь не сможет, с Лапиным у неё сложные отношения: он хоть человек и образованный, но методы у него фашистские. Но, как могла, помогла – я работал на площадках Дальнего Востока, Северного Казахстана, Крайнего Севера. Устал от унижений, двадцать лет вычеркнуты из жизни. Антисемитизм очень сильно сидит в народе. Интеллигентные люди никогда не были антисемитами, но десятилетия такого отношения к евреям настолько всех прибили...".

К словам Мулермана добавлю собственные воспоминания, относящиеся к 70-80 годам ХХ века. В стране выходит долгоиграющая пластинка американского певца и бунтаря Дина Рида. Он популярен в СССР и пластинка быстро исчезает с прилавков. Но по городу ползут слухи, будто бы "пласт" изъят из продажи по официальному указанию – одна из песен, еврейская "Хава нагила", нежелательна для советских ушей. Как кому, а мне после этого американский певец стал интересен именно тем, что оказался опасен и "там" и "тут". Другая картинка позднебрежневского периода: из репертуара ресторанных оркестров исчезает самая узнаваемая еврейская мелодия "Семь-сорок". Знакомые лабухи объясняют: команда о запрете поступила "сверху". В связи с тем, что возросла активность еврейской эмиграции из страны, пропагандировать "еврейство" стало рискованно. Еврейские слово и музыка зазвучали со сцены, во всяком случае, запорожской, только в конце 80-х, тогда выступления московского ансамбля "Шалом" и биробиджанского "Фрейлэхс" прошли в переполненных залах. Программа "Еврейский ренессанс. От Евфрата до Амура" группы "Новый день" Яна Табачника, показанная в октябре 89-го в областной филармонии, тоже была принята на ура.

Наивысшей номенклатурно-идеологической вершины в Запорожье достиг, на мой взгляд, Абрам Коган, заведовавший кафедрой философии в педагогическом институте. Не думаю, что в те годы в Союзе на подобной должности был еще хоть один еврей. Я хорошо знал сына и дочь Когана, с самим же профессором связан такой случай. Кажется, в 1981-ом я напечатал в "КоЗе" что-то вроде небольшого эссе "Мой Пикассо". О том, как в школьные годы, будучи с одноклассниками на экскурсии в Эрмитаже, по-хамски вел себя возле полотен художника, ничего в них не понимая. И какой ужас стоял в глазах старушки-смотрительницы, потрясенной невежеством юных варваров. И как, устыдившись её расширенных глаз, вернувшись домой взялся за книги по искусству. И как, подолгу листая альбомы с репродукциями Пикассо, вживался в его героев, расчлененных на треугольники и квадраты.

Профессор Коган, признанный специалист по советской идеологии, выступая перед журналистами области на одном из обязательных для них творческих семинаров, упрекнул меня в идеологической неразборчивости. Не к лицу, мол, нашему журналисту сообщать через газету о пристрастии к западному формалисту-художнику. К мнению доктора философии в обкоме партии очень даже прислушивались. Был случай, когда отрицательный отзыв Когана о выставке молодых художников повлиял на то, что готовую к открытию выставку отменили. В моем случае, почему, уж не знаю, репрессивных мер не последовало.

Повторюсь: серьезных проблем с "пятой графой" никогда не имел. Но вот мои друзья с таковыми сталкивались. Один не смог поступить в МФТИ (Московский физико-технический институт), готовивший ученых-ядерщиков и, следовательно, для евреев закрытый. Второй не получил продвижения по службе. Третьему отказали в приеме в КПСС, сославшись на отсутствие "еврейских квот". На мехмате Харьковского госуниверситета, где учился мой старший брат, произошел такой случай. Местному КГБ стало известно, что группа студентов-евреев во время застолий активно обсуждает "тему Израиля" – условия жизни в стране, сложности эмиграции из Союза. Когда в вузе начались разговоры о возможном отчислении этих ребят, мой брат, который был комсоргом своего курса, отправился в Комитет, чтобы лично убедиться в справедливости обвинений. Дежурный, узнав о цели визита четверокурсника ХГУ, дальше своей комнаты его не пустил. На основании чего Женя, выступая на комсомольском собрании, осуждающем "отщепенцев", заявил, что был в КГБ, там никаких претензий к опальным студентам ему не высказали. Наивность и простодушие брата сошли ему с рук, а троих студентов-евреев из университета таки отчислили. Еще трое отделались выговорами по комсомольской линии.

С юных лет я улавливал существование между людьми флюидов межнациональной неприязни. Мои добрые дедушка с бабушкой, например, плохо относились к цыганам. Не к конкретному конокраду или нечестной гадалке – ко всему "цыганскому племени". Те же великовозрастные братья Чайки почему-то в моем лице ненавидели всех евреев. Что-то неподвластное детскому разумению витало в воздухе родного отечества, особо, впрочем, и не тревожа. Типа надоедливой мухи – раздражает, но жить-то можно. Отмахнулся – и все. Читайся на моем лице "жидовство" явственней, наверняка бы страдал и комплексовал по этому поводу. Но я в своем довольно-таки стерильном жизненном пространстве долго не замечал очевидного. Даже после случая с Леней Штаркером не сразу поверил, что дело в его национальности.

Реальным содержанием понятия антисемитизм, ксенофобия наполнились далеко не сразу. Разные советские люди – в силу воспитания, культуры, образования – относились "к еврейству" по-разному. Но антисемитизм не громкий, постоянно тлеющий и, как ни крути, узаконенный, в стране был!

Нелюбовь к отдельным двуногим особям я в жизни, конечно, испытывал. Но ненавидеть весь народ, нацию? Сейчас понимаю, что прививку хорошего советского интернационализма получил в армии, проходя службу в Тбилиси и азербайджанском Кировабаде (с 1989-го городу возвращено прежнее имя – Гянджа). В нашем танковом батальоне были парни разных национальностей, и мы прекрасно все ладили. Небогатая солдатская лексика не обходилась без мата и таких слов как чурка, азер, чучмек, армяшка, но никакого "расового" подтекста здесь не было. Моими лучшими друзьями в армии стали армянин Рафик Айрапетян, лезгин Мирза Новрузбеков, молдавский еврей Лева Машкауцан, хохол Миша Кундий.

Когда же и почему поселяется в человеке микроб неприязни – к цыганам, кавказцам, евреям, неграм? Василий Аксенов (один из писателей, формировавших мое поколение) в своей книге об Америке "В поисках грустного бэби" рассказывает, как неожиданно для себя столкнулся за океаном с проблемой расовых отношений. Когда темнокожая чиновница из Управления иммиграции долго не принимала у него документы, раздраженный писатель мысленно обозвал женщину черной. Общение с неграми, из-за специфического запаха их кожи, какое-то время было для Аксенова вообще неприятно. Устыдившись своих рефлексий, немного отдававших расизмом, писатель посвятил их разбору несколько страниц книги.

Испытывать неприятные чувства (иногда и не мотивированные) по отношению к представителю какой-то национальности может каждый. Человек цивилизованный ни при каких обстоятельствах этой неприязни не проявит. Антисемит же, для которого евреи, как для Аксенова негры, "пахнут", не стесняется свое невежество демонстрировать. Моя родная племянница Юля родилась в 1970 году, двоюродный племянник Кирилл – в 1982-м. Оба, по рассказам их родителей, будучи детьми, стеснялись признавать в себе еврейские гены. Не ведаю, какие "этнические конфликты" случались у любимых мною племянников, но, судя по всему, уровень антисемитизма в обществе со времени моего детства уменьшился ненамного.

2001 год. В компании коллег-журналистов сообщаю об успешной сдаче экзамена на водительские права. Трое поздравляют, плотно пожимают мне руку. Четвертый, к слову корреспондент серьезной столичной газеты, язвит на полном серьезе: "Так ваши же обычно не сдают на права". Признаюсь, что испытал острое желание ударить его чем-то тяжелым.

2008 год. Сижу в гостях у известной запорожской художницы. В общей беседе одна из дам, искусствовед по профессии, говоря о своем знакомом, бросает фразу: "У него жена была работящая женщина, хоть и еврейка".

2009 год. В баре Дома печати под водку общаюсь с уважаемым мною пенсионером, автором нескольких умных книг. "О тебе ходят плохие разговоры", – говорит он. И, встретив недоуменный мой взгляд, расшифровывает: "О твоем еврействе".

Не буду множить примеры, важна тенденция: люди образованные, "инженеры человеческих душ", наверняка мнящие себя интеллигентами, часто оказываются примитивно мыслящими антисемитами. Что уж говорить о "простых людях", коих, разумеется, большинство. Всегда хочется заглянуть в черепную коробку такого "интеллигента". Что там? Какие прочитанные книги? Какие разговоры велись дома его родителями? С каких друзей "делалась" жизнь? Есть такая расхожая шуточка: хороший человек, но еврей. Тот, для кого это не ирония, а идеология, стопроцентный, в моем понимании, бытовой антисемит.

Видел недавно джип, у которого номерной знак был СЕРЕГА. Всегда сочувствовал владельцам таких автомобилей. Неужели так важно иметь "блатной" номер? Это ж надо ведь суетиться – "решать вопросы", совать кому-то дензнаки. Каким неразвитым должен быть мозг, ущербным тщеславие, чтоб таким способом самоутверждаться? Я это к тому, что для меня по интеллекту приверженцы "блатных" номеров и бытовые антисемиты – идентичные близнецы. Было бы интересно проверить мою теорию на практике.

Много лет назад прочитал стихотворение Андрея Вознесенского об озере, образовавшемся на месте еврейского гетто. "Я живою водой умоюсь, может, чью-то жизнь расплещу. Может, Хаима или Мойшу я размазываю по лицу" – эти строки пронизали до нервов. С тех пор – знаю точно – люди, не любящие других по национальному признаку, для меня ущербные люди. Большая поэзия – первоклассная терапия нравственности.

Несколько слов о некоторых фигурантах этой главы. Леня Штаркер и Гена Фрейман, когда стало возможно, уехали за границу. Первый в Штаты, второй в Германию. Петр Положевец живет в Москве, где много лет редактирует "Учительскую газету". Институтский хохмач Валерий Эдвабник стал доктором технических наук, академиком РАЕН (Российская академия естественных наук), директором НИИ электронных приборов в Новосибирске. Профессор Абрам Коган вместе с детьми эмигрировал в Израиль, который заклеймил когда-то позором в собственной брошюре под названием "Осторожно, сионизм". Из-за этой агитки он поимел на исторической родине серьезные неприятности и лет через десять умер.

Зоя Степанова, совершенно исчезнувшая с моего горизонта, возникла лет через двадцать после истории с анонимкой. Как-то позвонила пьяная женщина и, не представившись, стала оскорблять и обвинять в свалившихся на неё несчастьях. Пришлось напрячься, чтоб сообразить – звонит бывшая редакторша "Днепростроевца". Наведя у коллег справки, выяснил, что Зоя потеряла сына, а потом мужа. В поисках средств на лечение близких продала квартиру, оставшись одна и без жилья, запила. Через какое-то время пьяная Степанова опять позвонила, но говорила уже совершенно другое: раскаивалась, повторяла: "вы чистый человек", предлагала в подарок дачу, на которой живет. Позже мы столкнулись в коридоре Дома печати, в постаревшей маленькой женщине сразу узнал бывшую свою недоброжелательницу. Зоя рассыпалась в комплиментах: "Читаю ваши статьи. Вы чистый человек, умница". После этого не общались. Слышал, что Степанова бедствует, болеет и где-то доживает свой век. Никогда я не был злопамятным, тем более не умею злорадствовать. Будь иначе – назвал бы в этих записках истинную фамилию Зои. И все-таки сама собой посещает мысль, что некий дяденька на небесах воздает иногда каждому по его заслугам и прегрешеньям.

Американцу Артуру Миллеру принадлежит мудрая мысль: "Не будь антисемитизма, я бы не думал о себе как о еврее". Примажусь к классику драматургии: не будь антисемитизма, вы бы не прочитали эту главу.

Моя компартия

Мое школьно-юношеское мировоззрение сформировалось под влиянием родителей и хорошего советского искусства, кино и литературы – прежде всего. Писателям и поэтам я верил больше, чем газетным передовицам и курсу обществоведения. Евтушенковское «поэт в России больше чем поэт» – мой случай.

"Вашим, товарищ, сердцем и именем, думаем, дышим, боремся и живем" (Владимир Маяковский), "Начинаются горы с подножий. Начинаемся с Ленина мы!" (Роберт Рождественский), "Уберите Ленина с денег! Он для сердца и для знамен" (Андрей Вознесенский) – из таких строк выросло уважение (если не преклонение) к Владимиру Ильичу. Жить в атмосфере "ленинского наследия" (растиражированные миллионами портреты и памятники, цитирование вождя по каждому поводу, изучаемые в институте "первоисточники") было не утомительно и привычно. То же касалось КПСС, освящающей жизнь каждого с пеленок до гробовой доски. Помню сильнейшее впечатление от прочитанного в классе седьмом стихотворения Александра Межирова "Коммунисты, вперед!":

Повсеместно, где скрещены трассы свинца,

Где труда бескорыстного – невпроворот.

Сквозь века, на века, навсегда, до конца:

– Коммунисты, вперед! Коммунисты, вперед!

А как воздействовали рассказы о том, что в войну бойцы перед боем писали заявления о приеме в партию! И, пожалуй, самое главное: коммунистом был папа. Иногда, придя с работы позже обычного, он объяснял, что задержался на партсобрании. На вопрос мамы, о чем шла речь на собрании, говорил тихо и нарочито небрежно: "Не при детях", что, естественно, мои и братовы уши тут же улавливали. КПСС в моем детском сознании связывалась с чем-то таинственным и очень важным, что доверить можно не каждому. В неё брали только самых лучших советских людей.

Случалось, отец критично отзывался о руководителях компартии и страны. На мой заданный однажды вопрос, почему сам вступил в "это дело", папа ответил: "Иначе было нельзя". Взрослея, все чаще видел, с каким неуважением и терпимостью (привыкли!) народ относится к "руководящей роли" вездесущей КПСС. Чего стоит, скажем, такая фольклорная классика брежневского периода: "Прошла весна, настало лето. Спасибо партии за это!".

Был у меня в студенческие годы знакомый, Иван Беленький, служивший инструктором в Жовтневом райкоме партии. По роду деятельности присматривал за кондитерской фабрикой, где получал регулярно в виде презентов бутылки с пищевым спиртом. Афишировать это среди коллег Ваня, видимо, не решался, зато в компании нескольких младших приятелей, куда недолго входил и я, напиток, получивший название "партийный", с удовольствием распивался. Выпив, Ваня любил нам, молодым, разъяснять политику партии на примерах из жизни. Скажем, я возмущаюсь: почему "Солярис" Тарковского идет только в одном окраинном кинотеатре на Павло-Кичкасе? "Потому что, – назидательно вещал Беленький, – на Кичкасе в основном гегемон живет. Ему это кино непонятно и скучно. Покажи "Солярис" где-нибудь в центре, на фильм побегут студенты, интеллигенция. Нездоровый ажиотаж, споры разные. Кому это надо? А на Кичкас не каждый поедет. Выходит, и фильм не запретили, и ажиотажа не допустили. В этом – партийная мудрость руководителя. Идеология – штука тонкая. Тоньше, чем струйка у комара, когда он ссыт".

Другой пример схожей мудрости узнал в 1976-ом от первого секретаря Бердянского райкома партии Виктора Королева во время турпоездки по Чехословакии-Венгрии. В группе, состоявшей из передовиков сельского хозяйства, я оказался единственным, кого заинтересовали музеи Праги и Будапешта. Думаю, по этой причине руководивший поездкой Королев меня выделил, приглашая по вечерам в свой номер на рюмку чая. Тогда-то по пьяни партийный босс рассказал, как тонко и умно закрыл действующую церковь в своем районе. Сельчане священника уважали, формального же повода запретить ему окормление паствы не было. КГБшники нашли девицу, которая споила и ввела во грех мужика, отдавшись на ночном морском берегу в нужное время и в нужном месте. Отснятую пленку показали батюшке. "Хочешь, – сказали, – эти непотребства увидят твои прихожане?" Поп не хотел, поэтому спешно и добровольно уехал за пределы района.

...Земной шарик вертелся, я учился, служил в армии, опять учился. Читал книги, вбирая чужие мысли. Став инженером, недолго по специальности поработал. В 70-е, когда евреям разрешили уезжать из СССР, не понимал и осуждал предателей Родины. О чем открыто и говорил знакомым "изменникам". В 28 лет, кардинально сменив профессию, ушел с завода в газету. И все годы, будучи стопроцентно советским, искренне разделял политику партии и правительства. Ну не было тогда во мне отвращения к нашему строю!

Как человек подвижный и любознательный, всегда предпочитал активный отдых "матрасному". Осенью 80-го три отпускных недели провел в алтайских горах. Походная группа сложилась дружная и толковая. Была там и москвичка Марина, моя ровесница, не помню кто по профессии. Она вращалась в столичной либеральной среде и немало просветила меня по части диссидентства, чешских событий 1968-го, мятежной Польши, где уже зрели Лех Валенса и "Солидарность". Маринка говорила о раздавленной гусеницами демократии, отсутствии в СССР уважения к личности, запрете на свободное слово. Я же крушил её штампами о справедливости советского строя, неизбежном противоборстве социализма с капитализмом. "Если б мы не вошли в Прагу, в неё б вошли на следующий день танки НАТО. Представляешь, что было бы?", – спросил я и неожиданно наткнулся на изучающий долгий Маринкин взгляд. Взгляд, не забытый до сего дня.