Текст книги "Субмарина"

Автор книги: Юнас Бенгтсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)

Остались крошечные следы, их вполне можно принять за родинки.

Ночью я просыпаюсь. Вижу пластиковую кружку на белом письменном столе и дружелюбного, но решительного чиновника, который просит меня ее наполнить.

Рука Мартина в моей, мы поднимаемся по лестнице. На нем синяя «найковская» толстовка, вчера купили.

– Пап, у тебя рука влажная, – говорит он и вытирается о кофту.

Проходим множество дверей, нас направляют в длинный коридор.

Какое-то время мы ждем. Затем меня приглашают внутрь. Мартин останется снаружи. Секретарша дает ему газировку и старый журнал «Утиные истории». Он его уже читал, дома есть, но это не страшно.

Я сажусь напротив нее, между нами белый письменный стол. Пластмассовой кружки нет нигде. Секретарша что-то набирает на компьютере. Читает лежащие перед ней документы. Наверху, наверное, четырехугольничек с моим именем и персональным номером. Затем поднимает глаза. Улыбается.

Как мне кажется, все ли у нас в порядке? Да, думаю, все отлично. Тяжело. Конечно тяжело. Трудно с ним одному. Конечно, он скучает по маме. Любой ребенок скучал бы.

Плачет ли он? Иногда плачет. Плачет, когда думает о маме, плачет, если ударился. Или когда его дразнят. Я утешаю. Папа всегда утешит.

Как мне кажется, трудно ли обходиться без наркотиков? Да, мне трудно, дьявольски трудно. Конечно трудно. Наркоманом ведь остаешься навсегда, просто прекращаешь принимать наркотики. Но я стараюсь далеко не загадывать. И у меня есть Мартин. Это помогает. И каждый день становится все легче. Нет, никогда больше. Я не хочу потерять Мартина.

Хорошо ли ему в садике? Да, очень хорошо. Ему, конечно, трудно было вписаться. Но теперь все хорошо. Дети его любят. Он очень общительный. Спросите воспитателей, все скажут, что ему хорошо. Он хороший мальчик. Его там любят. Нет, конечно, спрашивать не обязательно. Но…

Ненавижу ли я ее? Я люблю ее. Я до сих пор ее люблю. Нет, я не подумываю о другой. Имею ли я что-то против? Да нет. Нет-нет. Я не могу представить себя с другой? Ну почему, могу, но с Мартином и с новой работой на это толком не остается времени. Но ничего…

На новой работе все очень хорошо. Мне нравится. У меня руки откуда надо растут. Мной довольны.

Нет, я совсем не считаю, что ее поступок был правильным, определенно нет. Совсем нет. Понимаю ли я ее? Да. Может, немного. Теперь.

Ненавижу ли я ее? Да, ненавижу. Я это должен сказать? Я ее ненавижу. Я бы мог… Я ни разу ее не ударил.

Мог бы я ударить Мартина? Нот, никогда. Даже представить не могу. Никогда.

Спросите его. Нет, вы верите мне. Очень важно, чтобы мы доверяли друг другу. Да, я понимаю. Нет, я ничего не имею против того, чтобы приходить сюда. Нет, и мы ведь теперь не так часто встречаемся. Да, понятно, вы думаете о благе Мартина, я понимаю. Да, давайте теперь с ним поговорим.

Она приоткрывает дверь и зовет его. Он выпил половину газировки, остатки может забрать с собой. Садится на стул рядом со мной. Сучит ножками. Стесняется говорить с чужой тетей, пытается спрятать голову у меня под мышкой. Я беру его за руку, он набирается мужества и поднимает голову. В кармане у него маска Зорро. Я сказал, что он может ее надеть, если ему станет страшно.

– Тебе нравится жить с папой?

Да, ему нравится. Он любит папу.

– Вам хорошо вместе?

Да, недавно мы ходили в зоопарк. Ему разрешили погладить барашка. Но барашек заблеял, когда он попытался его поднять, и он немножко испугался. Паук-птицеед был жутко страшный. Но интересный. Он его нарисовал.

– Как дела в саду?

Очень хорошо. Он очень много играет с одним мальчиком, Густавом. Скоро пойдет к нему в гости и останется на ночь.

– У тебя есть любимое блюдо?

Это по-прежнему спагетти с мясным соусом, как папа готовит. И «Макдональдс». Он любит «Макдональдс».

Она улыбается и встает. Думаю, все прошло хорошо. Думаю, мы выдержали. Нас провожают до двери. Мне нужно подойти к стойке и договориться о следующем визите, через полгода. Но в целом все вроде прошло нормально. Она говорит, что рада этому. Делает попытку на выходе похлопать меня по плечу.

Мы идем в «Макдональдс». Он съедает картошку.

А папе нужно на минуточку отойти, встретиться с другом. Он на улице ждет. Папа быстро.

Деньги я приготовил. Остаток дня мы дома смотрим мультики. Устраиваем себе маленький праздник. Он просто объедается шоколадом. Падает мне на колени. Я несу его в кровать. Мне жалко его будить, чтобы почистил зубы. Потом иду к моему большому белому пакету, все еще лежащему в кармане куртки. Принимаю много. Больше, чем обычно, почти все. Новый след на руке.

5

Я работаю на крыше. Каждый день смотрю смерти в глаза. Работаю на высоте пятого, шестого, восьмого этажей. Стою, потею, руки трясутся – нужна доза.

Бывает, с прошлого раза остается немного, не столько, чтобы хватило на укол, всего лишь пыль, залегшая в складках бумаги, не попавшая в ложку, собранная со стола банковской карточкой или бритвой. Бывает. Я начиняю этой пылью сигарету и курю в обеденный перерыв. Я с охотой хожу в магазин. Я – тот самый парень, который всегда готов сгонять за пиццей, за бутербродами. Даже когда мне самому ничего не нужно. По дороге выкуриваю косячок. После обеда мне становится лучше. Телу дан задаток. Слишком мало для кайфа, слишком мало, чтобы стало хорошо. Но теперь тело знает, что получит еще. Знает, что я не отказался от своих привычек. Немного отпускает. После обеда становится полегче. Частенько мы справляемся с большей частью работы в первой половине дня, пока еще не жарко и солнце не слепит глаза. Если работа сдельная, к часу мы свободны. Что ж, приходится побегать. Если оплата почасовая, то во второй половине дня мы крепим все, что может упасть.

Каждый день я балансирую на грани смерти. Каждый день я могу оступиться. Потерять равновесие.

На мне страховочный трос.

Это на случай, если заявится охрана труда.

Мы не тратим много времени на закрепление тросов. Мы хотим побыстрее попасть домой.

Они говорят: если боишься упасть, поищи другую работу.

Они говорят: безопасность? Нет такого слова. Смотри под ноги, мастер.

Они говорят: ты слишком много куришь.

Они думают, я курю травку. Многие курят, в этом ничего такого нет. Не на работе. Дома, после долгого дня, проведенного на крыше. Хороший табак, хорошая трава. Платят хорошо, и люди много пьют и курят. С крыши редко кто падает. Умирают от табака и выпивки. Хорошая выпивка, хорошая еда, бифштексы с кровью.

Я трачу зарплату на героин. Я никому об этом не рассказываю.

Стоя наверху, я думаю о сыне. О том, что ему, может, будет лучше, если я упаду.

Не знаю.

Я не осторожничаю. Рискую. Держу темп. Я никого не должен задерживать. Шеф спрашивает, все ли со мной нормально? Да, отвечаю. Он говорит ты потеешь. Я говорю: мне жарко. Он говорит: у тебя больной вид. Я говорю: съел, наверное, что-то. Он спрашивает каждую неделю. Я никого не должен задерживать. Никто не должен задерживаться на работе из-за того, что я боюсь свалиться.

Если упаду с такой высоты, то умру. Не стану паралитиком, уродом. Не буду пускать слюни, сидя в переполненном тугом подгузнике, а поблизости ни одного санитара. Я умру.

Получит ли Мартин компенсацию? Возьмут ли анализ крови у моего трупа? Будет ли моя кровь вонять героином и грязью от нестерильных игл?

Ты что делаешь? – орет кто-то. Ты что, мать твою, делаешь? Я просто стоял с отсутствующим взглядом. Соберись, так тебя растак, мы здесь не видами наслаждаемся. Я ускоряюсь. Вижу, они за мной следят. Но пока я делаю свое дело, никто ничего мне предъявить не может. Поливаю крышу из шланга высокого давления, раствор соляной кислоты попадает в глаза, промываю их колой. Отдираю разбитую черепицу, кидаю в ведро. Я не хожу, я бегаю, ставя ноги по разные стороны гребня крыши. Им нечего мне предъявить. Никто не работает больше меня. Никому так не нужны деньги. Никто не тратит деньги быстрее меня. По-прежнему позволяю себе только дозу выходного дня, ничего грандиозного. Ну конечно, немного по будням. Но всего только вечерний укол и сигаретка на работе. Ничего особенного. Я потею, и я бегаю. Иногда, если плохо спал, если Мартин не спал, когда мне правда нужно, в обед я нахожу туалет. Но не так, чтобы улететь. Не так, чтобы отключиться. Не так, чтобы стало заметно.

Уронив ведро, я знаю, что все кончено. Оно еще не упало на Эрика, который сейчас курит, а потом поедет в больницу. Оно только-только выпало у меня из руки, а я уже знаю, что это означает. Ведро пустое, но я знаю, что это наконец случилось.

Сегодня мне позволяют закончить работу. Конец дня, мы курим, и мне рассказывают, сколько швов наложили Эрику, небольшое сотрясение, этот идиот забыл надеть шлем.

Я прощаюсь, и тут Хеннинг зовет меня на пару слов. Хеннинг здесь все решает. На Хеннинга мы работаем. Без драматизма, без лишних жестов. Просто завтра я могу не выходить.

6

После родов. Мы возвращались домой такими измотанными. Довольными и измотанными. Красные глаза, утомленные улыбки. Я успел сбегать домой: переодеться и забрать люльку, мы забыли ее в спешке, когда начались схватки. Сломя голову помчался обратно в роддом. Дорога назад, казалось, длилась целую вечность.

И вот мы в автобусе, и люлька стоит между нами. Крохотный мальчик. Личико уже разглаживается, уже человек. Маленькие живые глазки, сейчас вот закрыты, убаюкало в автобусе. Мы устали, мы довольны. И одна мысль у обоих. Никто не сказал ни слова. Но мы думали об этом. Я думал. Что мы так счастливы. Так устали и так счастливы. Очень счастливы. И вот сейчас бы разочек уколоться, только разочек, самую капельку. Не на полную катушку, не до того состояния, когда ты на грани, когда вселенная раскрывается и снова захлопывается. Всего только один укольчик. Как же будет хорошо! Если нам уже сейчас так хорошо, так что же будет после укола? Если можно почувствовать себя счастливым уже на лестнице, со шприцем в руке, в поисках здоровой вены, так как же нам может быть хорошо потом? Может, только я чувствовал голод. Может, просто внушил себе, что это витает в воздухе.

Мы пришли домой, и наваждение исчезло.

Мы пришли домой, нам было чем заняться. Бутылочки, ужин, пеленки, распашонки.

Мы пришли домой, наваждение миновало.

Я стыдился своих мыслей. Я не сводил с него глаз.

7

– Ну можно я его возьму?

Он держит большого динозаврика. Плюшевый хищник, изо рта торчат белые плюшевые зубы. Малыш искупался, переодет во все чистое. Мы упаковали в сумку одежду на два дня. Кое-что до сих пор влажное. Я не успел все высушить, но хотел быть уверен в том, что дал ему с собой только чистое.

Делаю попытку засунуть в сумку динозаврика. Он слишком велик.

Держась за руки, идем по парку. Я несу его сумку, а он – динозавра под мышкой. Не захотел его оставить. Первый раз он ночует не дома, нервничает, но в то же время и предвкушает. Много говорит о том, что они будут делать с Густавом. О том, что у Густава есть «плей-стейшн». В какие игры они будут на нем играть. Что у Густава очень, очень много игр, и с зомби есть, она его маме не нравится, но ничего, он ведь взял динозавра, а динозавр ведь может справиться с зомби? Конечно, солнышко, такой здоровый хищник, как у тебя под мышкой, легко справится с любым зомби.

Я крепко держу его за руку, так крепко, как могу, только чтоб не сделать ему больно. Мимо нас проносятся машины. Его не будет три дня, две ночи. В первый раз мы с ним расстаемся.

Темнеет, и все еще холодно. Парк меняется, из живописного уголка природы, где можно покормить уток, прогуляться, превращается в место, где случается такое, с чем, надеюсь, Мартин не столкнется в ближайшие десять лет.

Вперед по улице, кругом виллы, потом по другой улице. Мы приближаемся к их дому. У дверей – «тойота», сам дом из красного кирпича, с небольшим эркером, из окон льется теплый желтый свет. Место, где приятно жить, куда приятно вернуться в холодный зимний день.

Я стучусь. Спустя некоторое время выходит мать Густава, блондинка тридцати с лишним лет. Привлекательная женщина, подбородок тяжеловат, широкие бедра закамуфлированы дорогой одеждой Улыбается. Уверен, она пользуется дорогим кремом от морщин. Пахнет лазаньей Выбегает Густав и тянет Мартина в дом.

– Уверены, что не хотите с нами поужинать?

Я отказываюсь. Мартину нужно попробовать остаться одному. Думаю, ему без меня будет весело. И кроме того, у меня уже есть договоренность. Протягиваю ей сумку. Слышу, как в гостиной мальчики рычат за динозавра. Выходит отец Густава, в руке – бокал красного вина, на фартуке изображен улыбающийся омар с вилкой для гриля в клешне. Он тоже приглашает меня поужинать. Нет, спасибо, у меня договоренность. И это действительно так. Я уже ухожу, и тут выбегает Мартин. Я целую его на прощание. Говорю, чтобы он хорошо себя вел. Не знаю, что еще сказать. Что буду скучать – этого ему слышать не надо.

Возвращаюсь через парк, захожу к албанцу. На последнюю заработанную купюру покупаю героин. Сколько могу себе позволить. Больше, чем обычно, зато со скидкой. Покупаю у него последнюю дозу, а на остаток – кетоган и траву. На двадцатку, завалившуюся за подкладку, беру в магазине крепкого пива. Я подготовился.

Дома как-то пусто. Мороженые полуфабрикаты ждут меня на столе. У меня есть белый порошок. Диацетилморфин. Хорошего качества, такой не нужно пропускать через ватку, его можно впрыснуть как есть. Я мог бы подготовиться, скрутить косяк, поставить еду в печку. Но у меня есть белый порошок. Уже направляясь в туалет, я вдруг осознаю, что это не нужно. Я могу уколоться в своей собственной гостиной, не боясь, что войдет Мартин.

Я колюсь, курю, смотрю по телику шоу, где всякие знаменитости угадывают песни. Снова колюсь и смотрю шоу, где всякие знаменитости готовят еду. Между уколами я догоняюсь пивом и травой. Могу Мартину позвонить, просто поздороваться, сказать, что люблю. По мне не слышно, что я под кайфом. А когда я так думаю, мне не надо звонить никому.

В субботу просыпаюсь поздно, звоню родителям Густава.

Автоответчик. Они наверняка в лесу. Хорошие люди, живут в кирпичном доме, они наверняка позаботятся о Мартине. И я колюсь и продолжаю в том же духе до вечера. Два часа перерыв, и новый шприц. Я неудачно укололся в бедро, завтра будет зверски больно, но сейчас все хорошо, и, черт, это же не кетоган был, так что все будет нормально, все будет хорошо. И у Мартина все хорошо, хорошие люди. И папе хорошо. Все хорошо.

В воскресенье я мертвый. Я вколол все, что мог. Кололся как потерпевший, и теперь я просто мертвый. Телефон возвращает меня к жизни. Я не сразу понимаю, что это мать Густава. Она спрашивает, все ли у меня в порядке. Не случилось ли чего? Ничего не случилось.

Иду в ванную. Бреюсь. Выкуриваю остатки порошка из пакетиков, раскиданных по журнальному столику.

Мне трудно ходить из-за того укола. До сих пор не смог себя заставить на него взглянуть. Там теперь точно расцвел красный цветок. До Густава идти далеко, и, достигнув цели, я вынужден опереться о дверной косяк, чтобы не упасть. Открывает мать Густава, в ужасе смотрит на меня. Хоррор-муви, большие глаза. Я кашляю – заболел, мол. Грипп. Был болен. Заболел, когда вернулся от них домой. Все выходные пролежал в постели. Смотрел телевизор. Не звонил врачу, нет, все не настолько плохо. По-моему, мне уже лучше, я выпил море чая с ромашкой. Чеснок? Правда помогает?

Она предлагает оставить Мартина еще на одну ночь. Я могу забрать его завтра в сад прямо от них. Смогу прийти в себя.

Да. Если это не сложно. Это не сложно? Нет, совершенно. Он так хорошо себя вел. Им так весело вместе. Привести его? Они играют в гостиной. Да нет, спасибо. Если они играют…

Иду домой. Падаю на землю в парке, лежу под кустом, чувствую запах гнили, влагу, просачивающуюся сквозь куртку, мне удается подняться только через двадцать минут.

Ковыляю домой, думая о пакетиках. Осталось ли еще что-нибудь. Пакетики с порошком. Может, на пол один упал? Может быть. Может.

8

Сардельки и браунколь. Мартину не нравится, он ковыряет еду вилкой. Он думал, что зеленое – это шпинат. К которому я его в конце концов приучил Морячок Попай. Но когда он засовывает в рот капусту, мне приходится долго на него смотреть, чтобы он не выплюнул ее назад. Я ласково притягиваю его к себе, под прикрытием стола он выплевывает капусту мне в руку. Мама не заметила, ее внимание поглощает кислородный аппарат, его надо вынуть из носа, положить еду в рот, проглотить и вставить аппарат на место. За столом пахнет сыростью и смертью. Весь дом прогнил. Маленький деревянный домик недалеко от телецентра, зажатый между кирпичными виллами. Построенный во время войны как временная хибара для вдов и инвалидов. А потом его забыли снести.

Здесь мало света, лампочка над обеденным столом висит высоковато и слепит глаза. Вот к чему должен был бы приложить руки хороший сын. Прийти с инструментами, за руку с внуком, выделить день. Я редко с ней вижусь. Говорю себе, что бываю здесь ради Мартина, чтобы он повидался с бабушкой. Он не любит к ней ходить. Не любит смотреть, как, словно в замедленном кино, умирает моя мать с голосом Дарта Вейдера.

Между кусками пищи и глотками кислорода мама с нами беседует.

Спрашивает, как дела Я отвечаю, что хорошо. Говорит, нам надо бы почаще приходить. Я соглашаюсь. Голос у нее грубый, надтреснутый. Говорит, что надо пригласить моего брата. Я отвечаю, что не уверен в этом. И не заканчиваю фразы. Она улыбается. Всякий раз мамин смех переходит в кашель, внушающий опасения за ее жизнь. И снова к кислородному аппарату.

Мама спрашивает Мартина, как у него дела. Он лишь кивает и смотрит в тарелку. Хорошо. Он стесняется. Не надо стесняться своей старой бабушки, ладно? И может статься, в холодильнике его ждет десерт, никогда ведь не знаешь заранее.

Она спрашивает его, как дела в детском саду. Хорошо. У него появился настоящий друг. Как здорово иметь друзей, а как его зовут? Густав. Нравится ему какая-нибудь девочка? Нет. Как, не нравится? Нет.

Я убираю со стола. Мартин не притронулся к еде, только потыкал, оставил следы своего присутствия. Умный мальчик. Я выкидываю его порцию в ведро под раковиной. Кухня грязная, как бывает у стариков. Не то чтобы заметная грязь, а такой сладковатый запах, все покрыто тонким слоем жира и пыли.

Выхожу в туалет, мочусь и ворую все таблетки, какие удается найти. Лекарства старой женщины, выписанные врачом, которому не жалко рецептурных бланков.

Когда я возвращаюсь, она все еще расспрашивает Мартина. Он чуть не плачет. Скрестил ноги под столом, один замшевый ботиночек поверх другого. Кем ты станешь, когда вырастешь? Какая у тебя любимая игрушка? Нравится ли тебе мишка, которого подарила бабушка? Он кивает, не поднимая глаз.

Я помогаю ей перебраться в кресло. Мартин садится на диван, поближе ко мне, как можно ближе. Он получил свой шоколадный мусс из холодильника. Помогаю ему снять со стаканчика фольгу. Нашел ложку в кухонном ящике, помыл и вытер о кофту. Мама очень глубоко вдыхает кислород, три раза. Вынимает шланги из ноздрей и закуривает свою красную «Сесил». Она их курит, сколько я ее помню. Если нельзя покурить, жизнь теряет смысл. И стопочку с кофе. Если всего этого не будет, можно ложиться и умирать. У мамы начинается приступ кашля. Длительный и сильный. Мартин смотрит на нее, не зная, чего ждать. Я бы постучал ей по спине, но боюсь, что рука провалится насквозь. Она выпрямляется, я даю ей кислород. Сделав пару мощных вдохов, она снова задышала. Нашла свою сигарету в пепельнице. Мы пьем кофе, курим, опрокидываем по стопочке. Мартин ест мусс. Настоящая семья.

Ей совсем не обязательно вставать, правда не надо, но она хочет, и я должен ей помочь. Стоим в узкой прихожей, она копается в сумке. Здесь пахнет сильнее, на стенах – коричневые джутовые обои.

Она дает мне двести крон, вкладывает их мне в руку. Слегка улыбнувшись, как бы говоря: это ерунда, благодарить не за что. Тут она права. На эти деньги не поешь и не уколешься. Думаю спросить, не одолжит ли она мне денег, но знаю, что откажет. Надо подождать. Она не умрет, не так быстро. Сухонькая старушка. Может прожить и без легких. На сырости, табаке и пирожных.

Она снова собирается закашлять, подносит руку ко рту. Мартин прячется за мою ногу, боится, что она снова начнет издавать эти ужасные звуки. Но все проходит. Она зовет Мартина, он опасливо выходит из-за ноги. Дает ему тридцать крон. Десятку и двадцатку. Купи себе что-нибудь. И это его деньги, он должен их на себя потратить, говорит она громко.

Мы идем к автобусной остановке. А нам снова надо будет идти к бабушке? Не скоро. Он все еще голоден. Я обещаю покормить его, когда мы приедем домой, в Тингбьерг. Или в первом попавшемся гриль-баре. Шаверма или пицца. О нет. Ему не надо тратить свои денежки, папа заплатит.

9

Она сказала: пошли в кровать, прямо сейчас. Давай. Мы сделаем ему сестренку. И засмеялась. Это случилось, когда я стоял в дверном проеме и смотрел, как он спит. Глаз с него не спускал. Если она засыпала, если не утаскивала меня за собой в кровать, я мог так стоять часами. Стоять в проеме и смотреть на него. Время от времени я подходил к нему, очень осторожно просовывал руку под распашонку. Прижимал ладонь к его коже. Я чувствовал, как поднималась и опускалась его грудная клетка, стучало сердце. Затем возвращался, вставал в дверном проеме и не спускал с него глаз. Другой раз я брал его за руку, слегка сжимал, не сильно, так, чтобы совсем чуть-чуть его побеспокоить, чтобы он заворочался во сне или легонько вздохнул. Потом обратно в дверной проем. Так продолжалось с рождения. Когда он у нас появился, маленький, все еще фиолетовый, глазами крутит… Схватки длились всю ночь, утром мы взяли такси до больницы. Роды шли одиннадцать часов. Она не хотела принимать обезболивающее, боялась снова войти во вкус. Одиннадцать часов, я пил кофе, держал ее за руку. Нам отдали маленького мальчика, упакованного в белое полотенце, в уголке синим напечатано название больницы. Такого маленького. Трудно представить, что вот из-за этого маленького тельца у нее вырос такой большой живот. Их отвезли в палату, она лежала на больничной кровати, приподняв ноги. Малыш с закрытыми глазами нашел грудь и присосался. Потом его положили в кроватку. Мне постелили на диванчике у стены. Она быстро уснула. Устала, мы оба устали. Он был таким маленьким, я смотрел на него, такой малыш. Так тихо дышал, что мне приходилось прикладывать ухо к его губам, чтобы услышать дыхание. Всю ночь я смотрел на него. Боялся, что он исчезнет, если я отвернусь на секундочку. Не мог представить, что такое маленькое существо может само поддерживать в себе жизнь. Надо сидеть рядом, надо свидетельствовать. Не спускать с него глаз. Смотреть, как он дышит, фиксировать каждый вздох.

Когда он плакал, она расстраивалась. Что мне сделать, солнышко, хочешь еще грудь? Ее раздражало, что я улыбаюсь. Мертвые дети не плачут. Слезы лились по его щекам.

Ей кажется, что я странный, – она так сказала. Она сказала: чудной. Это было позже. К нам пришли друзья, маленькая группа избранных, тех, кто не употреблял героин. Какие-то ее родственники. У них были подарки, и я сказал им: когда улыбаетесь, держите рот закрытым. Не показывайте зубы. Хищники показывают зубы. Улыбайтесь, не показывая зубов.

Я сказал: вымойте руки, прежде чем до него дотрагиваться.

Ночью я наблюдал за ним из дверного проема. Не спускал с него глаз.

10

Они сказали, что Мартин ударил маленькую девочку. Что он не хотел делиться. Что он неаккуратно ест. Выложили все сразу. Две воспитательницы. Не знаю, чего они ждут. Что я начну драться? Как Мартин? Их длинноволосый педик, помощник воспитателя, сидя на корточках, надевает какому-то малышу ботинки, а сам следит за нами. На стреме. На случай, если я вдруг сорвусь. Мартин жмется к моей ноге. Я киваю – обязательно, мол, с ним поговорю. Нельзя бить других детей, нет, нельзя. Шоколад надо есть после обеда. Я киваю. Мы еще поговорим об этом. На родительском собрании, нам придется серьезно поговорить. Я киваю. Чем бы мы сейчас ни занимались, этого явно недостаточно.

По дороге домой мы берем в прокате фильм. Достаем из холодильника и кладем на замороженные круги пиццы разные продукты: салями, сыр. Мартин в свою хочет добавить жареный лук – да пожалуйста. После еды я спрашиваю Мартина, кого он ударил.

– Девочку, – отвечает он, – очень глупую девочку.

Я ему верю.

– Почему ты ее ударил?

– Потому что она глупая.

– Она тебя дразнила? – (Мартин кивает.) – Нельзя бить девочек, – говорю я. – Даже глупых. Или которые дразнятся.

Он размышляет.

– А мальчиков бить можно?

Не знаю, что сказать. Там, откуда я родом, ты бьешь или бьют тебя.

– Нельзя бить мальчиков, если они меньше тебя. Это неправильно, так нечестно.

Он снова размышляет. Я преисполняюсь гордости, когда вижу, как в его глазах отражается мыслительный процесс. Как он созревает для ответа или следующего вопроса.

– Значит, можно бить мальчиков, которые больше тебя?

– Да. Наверное, можно. Но это не очень разумно.

– Потому что побьют тебя?

– Угу.

Умный мальчик, умный. Думает, а когда задает следующий вопрос, язык не поспевает за мыслями. Ему нравится эта игра.

– А что, если есть один маленький мальчик и он мне очень надоел? Ну, знаешь, прямо очень-очень… Можно тогда его стукнуть?

– Нет, но если хочешь кого-то побить, то лучше выбирать именно таких.

Он смеется.

– Солнышко мое, – я прижимаю его к себе, – не надо никого бить, ладно?

Он смотрит на меня.

– Ладно, малыш? Ради меня. Позови взрослых. Разве они не говорят в саду, что надо позвать взрослых?

Он кивает.

– Или мне расскажи. И я подумаю, что сделать.

Я тянусь за пультом и включаю фильм. На экране появляется заставка «Диснея».

11

Я снова звоню в дверь. Она живет на пятом этаже. Под мышкой у меня папка, на плече спортивная сумка. На мне моя лучшая одежда. В домофоне раздается трескучий голос:

– Алло… Алло…

– Социальный работник.

– Но…

– Социальный работник.

– Да, но у меня недавно была…

И я слышу гудение дверного замка. Поднимаюсь по лестнице. Пять этажей. Я потею. Она стоит, ждет, дверь приоткрыта.

– А ко мне не сегодня должны прийти, это, наверное, ошибка какая-то.

Я заглядываю в папку, провожу взглядом по пустому, крепко зажатому листу бумаги. Вынимаю ручку. Повторяю имя, написанное на табличке рядом с домофоном.

– Да, – говорит она, – это я.

– Значит, все правильно, сегодня. Уборка, насколько я понимаю. У вас обычно пылесосят?

– Да-да, пылесосят, но Лене совсем недавно приходила. Всего… три дня назад.

– Да, но Лене заболела. И неизвестно, надолго ли, так что я временно ее замещаю. А мой собственный график тоже никто не отменял. Сами понимаете…

А что с Лене? Она ведь буквально на днях…

– Смещение межпозвоночного диска, ужасно. На нее шкаф упал. Или, точнее, она поймала падающий шкаф. Так глупо…

– Ох, как жаль. Лене такая милая девочка…

– Да, ужасно, так что пока она не поправится…

– А может, вы могли бы прийти на следующей неделе?

– Нет, к сожалению. Или сейчас, или придется вам ждать две недели. Сами решайте.

Она размышляет. Затем открывает дверь. Проходя через прихожую, она жалуется на косность системы. Что теперь непонятно, когда будет следующая уборка. Я признаю ее правоту. Говорю, ей обязательно надо позвонить и пожаловаться или даже лучше написать письмо в местную администрацию.

Она плохо видит, пытаясь разглядеть из своего кресла, что я там делаю, щурит глаза. Я стою у буфета, к ней спиной, набиваю сумку королевским фарфором, расписанными вручную настенными тарелками. Если могу, то вытаскиваю фотографии из серебряных рамок. Если нет, забираю все вместе. Все исчезает в моей сумке.

– Что вы делаете? Что вы там делаете?

– Ворую ваши вещи.

– Что-что?

– Ворую ваши вещи, я ворую ваши вещи.

Она не отвечает, так и сидит в кресле. Мои руки перепархивают с места на место. Перехожу к «горке». Занимаюсь ящиками, начинаю с нижнего. Всегда сначала нижний, затем вверх по порядку. Средний ящик заперт. Из сумки вынимаю отвертку, так будет быстрее, чем отбирать у нее ключи. Высыпаю в сумку столовое серебро. Перехожу к следующему ящику.

Она набралась мужества, поняла наконец, что происходит.

Сострадание:

– Как же ты можешь обворовывать старую женщину? У меня почти ничего нет, а мой муж…

– Не болтайте, и я скоро исчезну, о’кей? И с вами ничего не случится.

– Это мои вещи, мои вещи, я…

– Вы все равно их не видите.

– Я знаю, что они там, это мои вещи. Как же ты можешь?..

– Молчите лучше, все равно ничего уже не поделаешь.

Она сидит в кресле, вцепилась в подлокотники. Носки ног, обутых в ортопедические ботинки, повернуты внутрь, как у маленькой девочки, которая боится описаться.

Сопротивление:

– Я могу закричать. Громко закричать, может, я и стара, но я могу громко кричать. Меня услышат, кто-нибудь услышит.

– А я могу воткнуть нож вам в легкое.

Перехожу к виниловым пластинкам. Тут может повезти. Просматриваю всю коллекцию, ненужные швыряю на пол. Пока ничего полезного. На пластинку Наны Мускури дозу не купишь.

Вырываю телефонный шнур из розетки, прохожу через прихожую в туалет, дверь не закрываю, чтобы следить за ней. Отсюда видна одна нога, я замечу, если она попытается встать. Опустошаю аптечку, куча старушечьих пилюль. Со старушками одно хорошо: они накачиваются всякой дрянью, почище чем джанки у церкви Святой Марии. Возвращаюсь в комнату. Она злится, но пытается держать себя в руках.

– Где деньги?

– У меня нет денег, в квартире нет. Я старая…

– У вас есть страховка, черт возьми. Просто отдайте мне деньги, и я позвоню в полицию, после ухода. Или я вам ноги сломаю и брошу здесь.

– Нет, ты этого не сделаешь… Ты не можешь…

– Хотите проверить?

Она рассказывает, где в спальне спрятаны деньги, – в шляпной коробке на дне шкафа. Старушки всегда прячут деньги в спальне. Туда ведь никто не заглядывает, это же неприлично. Я засовываю купюры в карман. Есть тысячные, может штук пять. Крупные и мелкие купюры.

В спальне я высыпаю содержимое шкатулки, стоящей перед зеркалом. В основном бижутерия, немного серебра и пара золотых сережек.

Возвращаюсь.

– Это что-то для вас значит? Что-нибудь личное?

– Все вещи что-то для меня значат. Это мои…

– Отвечайте же, черт вас возьми!

– Что – это?..

Я подношу брошь к ее лицу. Она вжимает голову, как будто я собираюсь ее ударить, и смотрит на брошку.

– Мне ее муж подарил…

– Я не об этом спрашиваю. Она что-то для вас значит?

– Да.

Я кладу брошку на столик рядом с ней. Уходя, спиной чувствую ее взгляд. Закрываю за собой дверь.

12

Она вышла из ванной, кожа теплая, влажная. Я распахнул халат и поцеловал ее в живот под пупком.

– Ничего, если я сегодня схожу к Луизе?