Текст книги "Субмарина"

Автор книги: Юнас Бенгтсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 17 страниц)

Эпилог

Ник.

Я слышу, как мое имя выкрикивают в дверное окошко. Николай, вставай. Пора.

Поль, наверное. Рыжий охранник, за тридцать, новенький. Брюхо свисает на ремень.

Ник, вставай.

Он проводит ключом по решетке оконца. Я отворачиваюсь к стене.

Слышу звук его удаляющихся шагов.

Я много сплю. В своей камере я могу спать до полудня. Сказал, что завтрак мне не нужен, и, поскольку работать в мастерских я не могу, меня не трогают. Обычно. Скоро я снова окажусь далеко. Очень далеко.

Мы на могиле матери. Нас довольно много. Брат и я и Мартин, его маленький сын. Он недавно пошел в школу, так что, наверное, уже не очень маленький. Я взял с собой Софию и ее сына, Тобиаса Он помладше Мартина, но им, похоже, хорошо вместе. Наш братишка опаздывает. Как обычно. Всегда опаздывает. Наконец приходит, потный, бежал всю дорогу от автобуса. Мы кладем на могилу пару цветков, розы, она любила розы.

С трудом втискиваемся в два такси. Наш братишка заказал столик в ресторане на другом конце города. У нас традиция: по очереди проставляться в годовщину. И конечно, наш братишка нашел дико дорогой ресторан в Кристианс-Хауне. Однако ни у меня, ни у брата возражений нет. Если бы не он, наш младший брат, мы бы не оставались братьями до сегодняшнего дня. Он объединил нас. Он доказал нам, что мы – семья.

Уже за кофе братишка встает. Говорит, что все обдумал и хочет сказать пару слов. О нашей матери. Ей было трудно, говорит он. Черт возьми. Я знаю, как это звучит. Похоже на издевательство, но ей правда было трудно. Я знаю, это звучит как шаблонная фраза из прощальной речи. Но… О ней много плохого можно сказать. Она не всегда была хорошей матерью. Не всегда была… стабильной. Но если уж на то пошло, она… она пыталась. На самом деле. Никто из нас здесь не сидел бы, мы не были бы сегодня вместе, если бы она не пыталась.

Ник. Пора. Вставай.

Снова голос Поля. Включаю маленький телевизор за пластиковой загородкой, без звука. Не хочу упрощать ему работу.

– Николай, ты меня слышишь?

– Да.

– Я тебе не мамочка, давай вставай.

– Нет.

– Повторять не буду.

– Так зайди. Открой дверь и подними меня. Давай.

Глупо с моей стороны. Я знаю. Но это способ ускорить ход времени. Знаю, по ту сторону двери он размышляет. Читал мое дело. Знает, за что сижу. Знает, как я себя вел, когда сидел в прошлый раз. И теперь размышляет, стоит ли войти или лучше позвать помощь. Понадобятся ли слезоточивый газ и дубинки.

– Поль?

– Да.

– Я встал, слышишь?

– Да.

В его голосе облегчение?

– Зайди сюда.

И снова, я знаю, он раздумывает. Тишина по ту сторону двери. Затем он вставляет ключ в замок. Распахивает дверь, выпячивает грудь.

– Чего ты хочешь? – говорит громко. Большие мужчины разговаривают громко.

– Ты новенький?

– Да, и что?

– Читал мое досье?

– Разумеется, я прочитал почти все досье…

– Я тебя без причины бить не стану. Люблю, чтоб причина была, понимаешь?

– Ты мне угрожаешь? Ты ведь знаешь, что случится, если будешь мне угрожать?

– Слушай, Поль. Дай мне поспать, о’кей?

Он стоит, держась за дверь.

– Я приду через какое-то время, тебе надо спуститься в контору, там какие-то бумаги.

И закрывает за собой дверь.

Не то чтобы я процветал в тюрьме. Так не бывает. Но мне лучше, чем многим. Я знаю правила. Я вырос с ними. Постоянная угроза насилия. Неверное слово. Долг. Недопонимание. Я знаю этот язык. Владею им свободно. Вне этих стен меня часто терзали сомнения.

Одеваюсь. Камера ненамного меньше моей комнаты в общаге. Сижу на койке, смотрю телевизор.

Иногда я думаю об Иване.

Где он спит. Ест ли он. Я вижу, как он сидит под мостом.

Тоскуя по стране, где было проще умереть.

Я забываю его лицо.

Мой мир стал очень прост. Сталь, бетон, правила.

Ивана в нем больше нет.

Когда приехала полиция, я ничего им не сказал. Даже когда они вошли в комнату и ткнули меня лицом в матрас, надевая наручники. Даже когда орали на меня в машине. И когда в участке говорили:

Ты убил ее.

Ты псих.

Ты убил ее.

Я ничего не сказал.

Мне хотели дать пожизненное. Изнасилование. Убийство. Хотели мне все пришить. У меня уже был один срок за тяжкие телесные. Заприте меня. Оградите от людей. Я ничего не сказал. Я ждал, а они говорили. Несколько дней говорили. Мне дали адвоката. Он сказал: по отметинам на шее убитой можно установить, что ее душили обеими руками. На шее отчетливо видны следы двух рук. Все с этим согласны?

Он поднял фотографию. Увеличенное изображение шеи. Кожа серая, голубые полосы от пальцев. Это не было вопросом, и он не ждал ответа. Затем адвокат снова положил фотографию. Указал на меня. Он был молод, в дорогом костюме, разговаривал как эти, по телевизору. Обвинитель, казалось, относился к нему снисходительно. Пил кофе. Смотрел на часы. Рисовал на бумажке дорогой ручкой.

Мой адвокат сказал: мы располагаем заключением врача, который после задержания обследовал обвиняемого. Он свидетельствует, что обвиняемый по большому счету не владел правой рукой на момент совершения преступления. Медицинское заключение прилагается.

Он изложил все имеющиеся факты. Обвинитель все рисовал. А защитник все говорил, его собственный голос, наполняющий помещение, его не утомлял.

Исходя из конституции обвиняемого, мы не сомневаемся в том, что он мог бы задушить жертву и одной рукой. Она лежала на спине, он – всем своим весом на ней. Но это не соответствует тому, что мы видим, разве не так? И снова он поднял фотографию левой рукой и слегка постучал по ней правой.

Нет, мы видим отметины от двух рук, десяти пальцев. Был ли обвиняемый в комнате? Мы не знаем. Соучаствовал ли он в совершении преступления, мы тоже не знаем. Но доказательства ясные. Они неоспоримы.

Я сказал им: я это сделал. Не важно, с руками или без. Я это сделал. Разве я так сказал бы, если бы это был не я? Они смотрели на меня, словно не понимая языка, на котором я говорил. Вместо пожизненного я получил пять лет за соучастие в убийстве. Мой адвокат был доволен, очень доволен. Сказал: веди себя хорошо, и выйдешь через пару лет.

Мне ампутировали кисть. Под наркозом. Санитар мне улыбался, пока меня везли в операционную. Проснулся я с головной болью. С кровати были видны крыши Копенгагена, стоял ясный день. Я спросил: что случилось? Что-то не вышло? Они передумали? Я чувствовал кисть. Только когда я приподнял повязку, стало ясно, что кое-чего не хватает.

В больнице сказали, что мне повезло. Еще неделя – и пришлось бы резать всю руку. Если бы я, конечно, вообще не умер. Я долго лежал в госпитале, прежде чем вернуться в тюрьму. Врач спросил: вы подумали насчет протеза? Есть пожелания? Он выложил передо мной разные образцы. Одни из жесткой пластмассы, другие из резины со сгибающимися пальцами, которыми можно обхватить кружку, вилку. Я спросил: а кулак есть? Кулак. Кроме меня, никто не смеялся.

Поев фрикаделек в соусе карри, я возвращаюсь в камеру. В конторе я подписал какие-то бумаги, не поинтересовавшись, о чем они, я знал, что это связано с моим завтрашним походом Костюм висит в шкафу, достаю его. Он пахнет нафталином. Его мне Йон достал; решил, что так будет правильно. Сказал, трудно найти моего размера, чтобы был достаточно широким в плечах. Этот остался от одного рокера, сидевшего на стероидах. Я вешаю пиджак на спинку стула, кладу брюки на письменный стол.

Просыпаюсь рано. Лежу и смотрю в потолок. Именно поэтому люди позволяют привязывать себя ремнями, пристегивать наручниками, цеплять зажимы на соски. Иногда проще расслабиться, если вовсе не имеешь свободы выбора.

Йон приходит за мной в камеру. На мне костюм.

– Ты позавтракал?

Качаю головой.

– Перекусишь в поезде.

Стоим на перроне. Девушка прощается с молодым человеком. Он помогает ей закинуть сумку. Йон смотрит на меня:

– Мне ведь не придется об этом жалеть?

– Нет.

– Ты ведь знаешь, что больше никто с нами не поехал?

– Да.

– Ты ведь ничего мне не устроишь?

Он сверлит меня взглядом, пока я не отвечаю.

В поезде Йон садится напротив. Водит меня до купе для курящих, в остальное время читает газету. Мой протез привлекает внимание. Желтый пластик. Я чувствую взгляды. В тюрьме есть занятия получше, чем таращиться. А вообще, я вспоминаю о ней, только когда курю или мочусь. Смотрю в окно. Дождь стучит по стеклу.

В столовой напротив меня сел один парень. Здоровые руки штангиста, араб или турок. Нос ломали пару раз, волосы пострижены, два черных миллиметра. Смотрит, как я медленно поглощаю лимонный мусс. Наблюдает за мной, провожает взглядом каждую ложку, каждое движение от дрожащей желтой массы на тарелке до моего рта. Я отвечаю на его взгляд:

– Если хочешь подраться, только скажи.

Он мигнул. Затем сказал:

– Я твой друг. Если ты не против, то я твой друг.

– Педик. – Я вытер рот.

Он снова мигнул. Ресницы прогнали слова. Длинные ресницы странно смотрятся на лице, по которому так много били. Улыбнулся. Я уже знал, что он скажет.

– Кемаль говорит, ты брат. Для меня этого достаточно. Если тебе нужен друг, обращайся.

Он встал и отошел от стола.

Мы с Йоном выходим из поезда на Центральном вокзале. Дождь притащили и в здание вокзала, под тысячами пар ног плитки стали мокрыми и грязными. Бездомные. Немытые немецкие панки. Проходя по вокзалу, я сомневаюсь, что в тюрьме было хуже.

Через два дня араб снова подсел ко мне в столовой. Он сказал;

– Твой брат здесь. Узнал от охранника Семья важна Он под постоянным наблюдением.

Этим он хотел сказать, что мой брат – один из заключенных, за которыми признают склонность к суициду. Один из тех, что сидят в камерах с мягкими стенами.

– Я говорю тебе об этом, потому что ты мой друг.

И он встал и ушел.

Через неделю я увидел брата На короткое мгновение, сквозь стальную сетку, отделяющую их двор от нашего. Он направлялся в здание, охранник держал его под руку. Шел медленно, как лунатик. Как бы в невидимых кандалах. Медленно обернулся. Я смотрел на него, но видеть было практически нечего, почти ничего не осталось.

Мы с Йоном садимся в автобус. Выходим, идем к кладбищу. Ботинки велики мне на размер, дождь давно просочился сквозь кожу. У безымянной могилы нас ждут трое. Священник, Мартин и женщина представившаяся как сотрудник интерната Интерната в который попал Мартин И он тоже на побывке. Смотрит на меня. Я теперь его единственный родственник Не знаю, обнять его или руку пожать. Похлопал по плечу, не хочу показывать протез. Он не плачет. Скоро заматереет, быстро учится. У священника борода, ему за пятьдесят, поверх рясы – толстая зимняя куртка.

В красных руках держит Библию, смотрит на нас, смотрит на часы. Больше никого не будет.

Ему особо нечего сказать о брате, я и не слушаю. Я прощаюсь с Мартином. Хотел бы сказать больше, хотел бы иметь что сказать. Мы с Йоном возвращаемся на остановку.

Это Йон мне сообщил. Я сразу понял, увидев его в своей камере. Без деталей. Не сказал когда Лишь успокаивающе прикоснулся рукой к моему плечу. Твой брат лишил себя жизни. Так он это сформулировал.

За ним следили. Но ему понадобилось всего двенадцать минут, одна пересменка, сигарета, чашка кофе.

В тюрьме болтают. Больше заняться нечем.

Из его легких выкачали почти три литра мутной туалетной воды и только тогда сдались и констатировали, что он умер.

Нужна невероятная сила воли, чтобы утопиться. Невероятная. Когда голова оказывается под водой, когда становится невозможно дышать, ты паникуешь.

Я слышу разговор за соседним столом в столовой, как они говорят о брате. Здоровый мужик, полторы сотни кило, серб. Выучил датский в центре для беженцев. Он говорит: мозг взрывается. Мозгу нужен воздух. Когда твою голову держат под водой. Отличный способ пытать.

Я не спрашиваю, проделывал он это с другими или это делали с ним.

Два дня назад видел парня с татуировками. Торговца стероидами, которого тогда поучили в спортцентре. Ощущение такое, будто с тех пор прошло лет десять. Я не сразу его узнал. Помогли татуировки на шее. Он пытался сверлить меня взглядом. Стоя в очереди в столовой, поверх голов я видел, как он, не сводя с меня глаз, беззвучно, одними губами произносил одно слово. На днях они придут с водопроводными трубами. С заточенными отвертками из мастерских. Пульс не учащается. Руки не потеют. Они просто придут. У меня масса времени.

Мы с Йоном вернулись в тюрьму, успели как раз к ужину. Фрикадельки, красная капуста. Маленькие белые картофелины без вкуса. Ем быстро. В камере ложусь на койку.

Почти уже не думаю об Ане. Иногда, редко. И тогда я смеюсь. Не заразительным смехом, а таким, что на меня оборачиваются. Лежа в камере без сна, я чаще вижу Софию. Думаю о ее сыне, которого видел лишь однажды. Надеюсь, он поверит в мое признание. Надеюсь, он будет считать меня виновным. Ему лучше кого-то ненавидеть.

Лежу в камере, без сна.

Я начал писать письмо Мартину. Считаю, кто-то должен ему объяснить. Однажды кто-то должен ему объяснить. Поговорить с ним. Я выйду года через три-четыре. Не позже. Может быть. Если доживу. Если ничего не случится. Не знаю, стоит ли его искать. Я много об этом думаю. Чего от меня будет больше, пользы или вреда? Может, стоит держаться от людей подальше. За это много доводов. И я пишу ему письмо. Оно будет ждать его. Кто-то должен ему объяснить.