Текст книги "Субмарина"

Автор книги: Юнас Бенгтсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц)

Вылез из автобуса, иду пешком. Мимо супермаркета, магазинчиков, павильонов с игральными автоматами. Лавочек с алкоголиками и их собаками. Миную четырехугольную церковь, напоминающую диспетчерскую вышку провинциального аэропорта, прохожу мимо жилых домов, трехэтажных, кирпичных, желтых. Таких одинаковых. Промахиваюсь. Приходится вернуться на два корпуса, и вот я вижу имя брата на домофоне. Стою, смотрю на табличку. Мне трудно. Вот я и на месте. Вдавливаю кнопку. Сначала осторожно. Никто не отвечает, звоню еще. На сей раз удерживаю кнопку дольше. Никто не отвечает.

Отправляюсь на поиски магазина. Сейчас бы пива. Крепкого пива. Покупаю кока-колу.

Вернувшись, снова принимаюсь звонить, и снова ответа нет. Хоть сейчас и тепло, улицы пусты. Сажусь на порог, курю, пью колу.

Не знаю, сколько я так просидел. Мимо меня на горных велосипедах проезжают два мальчика лет десяти-одиннадцати. Несколько раз проезжают и каждый раз смотрят на меня. Новенький в районе. Постепенно на тротуаре передо мной вырастает приличная горка сигаретных окурков.

К дому идет старуха. Я издалека ее засек. Авоська у нее тяжеленная. Каждые десять метров она ее ставит, выпрямляет спину, потирает руки. Снова поднимает с явным усилием. Дойдя до двери, смотрит на меня, молча ставит авоську и достает ключи. Я спрашиваю, не знает ли она, где мой брат; чтобы она отреагировала, приходится повторить вопрос.

– Что вам от него нужно? – Судя по интонации, она не ждет от меня ничего хорошего.

– Он мой брат…

Она пристально меня разглядывает. Возможно, стоило надеть что-нибудь поприличнее, чем этот спортивный костюм. С другой стороны, это не тот район, где в моде шляпы и очки.

– Его не было недели две. Может, три.

– А вы не знаете, где он?

Она снова пристально на меня смотрит.

– Нет. Просто не приходил. Совсем. И мальчик тоже.

– Откуда вы знаете…

– Я собираю рекламки у его двери. Чтобы квартиру не обчистили…

Она сухо откашливается, прикрывшись рукой. Спрашиваю, не помочь ли ей с сумкой. Отказывается.

Отпирает дверь, с трудом поднимает авоську, сквозь стеклянную дверь мне видно, что ей трудно подниматься по лестнице, несколько раз она чуть не упала.

Я сажусь на автобус в сторону центра.

Вернувшись в общагу, нахожу под дверью записку от Софии. Почерк очень аккуратный, очень женский: «Привет, милый, если это именно то, чего тебе хочется, я согласна…»

Снизу пририсовано сердечко.

41

Они идут по улице, вместе, два мальчика, несут сумку, в одиночку ее не поднять. Сумка похожа на ту, в которой я ношу спортивный костюм. Это сон, должно быть, сон. Мы с братом идем по улице. Может, не сон, может, я перепил, может, вижу это на потолке – я сейчас в кровати лежу. Мальчикам трудно поднять сумку в автобус, им помогает дружелюбный мужчина в комбинезоне. У нас нет денег на билет, но шофер лишь улыбается, машет нам рукой, дескать, проходите. Не знаю, куда мы едем. Куда нужно мальчишкам. Я помню, во что мы были одеты. На брате – футболка с Человеком-пауком. На мне – темно-синяя рубашка поло, велика на два размера. Мы выходим – понятия не имею, откуда мы знаем, что это наша остановка, но мальчики знают. Пассажиры провожают нас взглядами: какие милые мальчики, помогают друг другу. Все улыбаются.

Мы идем по дороге. Город исчезает у нас за спиной, последние магазины, старые, заколоченные или дышащие на ладан. Два мальчика, они знают, куда идти, не останавливаются, не ищут дорогу, не смотрят на таблички. А они вообще умеют читать? Да, наверняка, но не читают, они знают, куда идти. Вечереет, скоро зажгутся фонари. Мы всё идем. Ставим сумку, разминаем руки, меняемся местами и снова беремся за сумку. Время от времени нас освещают фары проезжающих машин, но мы не останавливаемся, мы идем.

Вот мы вышли за пределы города, мы в районе складских комплексов. Открываем калитку в стальной изгороди, она плохо поддается, руки-то заняты сумкой. Идем по утрамбованной, с масляными пятнами земле. Проходим мимо сожженного автомобиля. Если бы мне сейчас проснуться. Если бы я мог проснуться. Я бы пить бросил, по крайней мере не до беспамятства бы пил. Сходил бы к врачу с этой рукой, питался бы правильно. Два мальчика проходят мимо ржавых велосипедов, старых перевернутых холодильников, разбитых телевизоров. Они на разгрузочной площадке. Если бы я сейчас мог чувствовать запах, вонь наверняка была бы невыносимой. Но мальчики ее как будто не замечают. Они идут дальше, мимо гор мусора, мимо скомканных газет, трепещущих на ветру. Забытый экскаватор, ковш полон отбросов. Проходят мимо аквариума с разбитыми стеклами, безглазых мишек, перемазанных кукол. Выйдя на середину разгрузочной площадки, со всех сторон окруженной мусором, они останавливаются. Им не нужно ничего говорить друг другу, они стоят так какое-то время, затем ставят сумку. Заходящее солнце окрашивает небо в оранжевые и багровые тона. Красивая могла бы быть картина. Такую на стену повесить не грех. А чайки есть? Да наверняка.

А затем они уйдут. Уйдут. И я проснусь. Они уйдут.

Брат наклоняется и берется за молнию, дергает, молнию заклинило. Я ему помогаю. Держу сумку, он тянет за молнию изо всех сил, всем весом налегает. Молния с шумом расходится. Два мальчика склоняются, трудно понять, что они делают. Что там у них, с чем они возятся в сумке. Что-то поднимают вместе. Они оборачиваются, и становится ясно, что это у них в руках. Я все время знал. Это мог быть узел с одеждой. Футбольный мяч, завернутый в тряпицу. Большая кукла. Я все время знал. Мальчики вынимают из сумки ребеночка. Очень осторожно. Они стоят с ребеночком, крошкой, маленьким мальчиком в голубых ползунках. Они осторожно поддерживают головку ребеночка. Безжизненную, что же они так стараются? Но они очень заботливые. И выглядят серьезно. Маленькие серьезные мальчики. Торжественные такие. Один из них перехватывает ношу, ему тяжело, но он не покачнулся, он устоял. Смотрит прямо. Другой мальчик делает пару шагов. В мусоре, в газетах, под велосипедной камерой полузарыт люк. Он берется за ручку. Белая крышка, тяжелая крышка. Приподнимает ее. Внизу еще больше мусора. В мусоре – углубление. Грязевое гнездо. Ему трудно удерживать крышку, руки дрожат. Другой мальчик подносит малыша к углублению и осторожно кладет. Маленькое тело безжизненно. Так ли это? Ближе. Вблизи видно, что глаза движутся. Смотрят на братьев. Это что, доверие? Он не плачет. Разве маленькие дети не плачут? Они же плачут все время? Он не плачет. Смотрит вверх. А они – вниз, на него. Помогают теперь друг другу, вместе держат эту крышку. Затем медленно ее опускают. Накрывают углубление, ребенка. Уходят, оставив сумку.

42

Ноги отплясывают танец святого Витта, мелкими глотками он пьет колу из банки. Иван сидит на деревянной лавке в прачечной, меня ждет. Его одежда пахнет сильным дезинфицирующим средством, которым обрабатывают одежду секонд-хенд. Острый химический запах цветов, как будто тебя насилует луг.

Я подаю знак, он встает, поправляет новую прическу и идет за мной.

Мы молча шагаем по улице, он ускоряется, опережает меня на пару шагов, тормозит, и мы снова идем рядом.

Угощаю его своими греческими сигаретами. Он глубоко затягивается и кашляет, но продолжает тянуть.

– Наслаждайся, это последняя пачка греческих.

– По вкусу как сено.

– Да, зато дешевые. А что, югославские намного лучше?

– Я не знаю, я не курил, когда…

Оставляю его ждать на лестнице. Стучу в дверь Тове, три раза, просто чтобы убедиться, что ее нет дома Никто не отзывается, и я машу Ивану. Иду по коридору, Иван следом, с опаской. Подходим к комнате Софии. Я едва успеваю постучаться в дверь, как она открывает. У нее синие тени, волосы забраны за уши двумя заколками, чистое летнее платье, не мятое. Иван проходит за мной в комнату. Поскольку я молчу, София представляется сама. Пожимает ему руку. Иван едва слышным шепотом произносит свое имя. Когда нас трое, комната кажется еще меньше. Я сажусь в кресло. Иван стоит, нервно оглядываясь, пока я не говорю, что он может присесть на кровать. София разливает по бокалам белое вино. Хочет что-то сказать, но у нее не получается, она нервно смеется. Затем спрашивает:

– Как давно вы знакомы?

– Четыре-пять лет. Правильно я говорю, Иван?

– Да. Ну, если…

– Думаю, что так.

Она протягивает нам по бокалу. Садится за стол. Иван держит бокал за ножку, не знает, что с ним делать.

София смотрит на него, говорит:

– Если ты не любишь вино, то…

– Мне оно не нравится…

Я говорю:

– Возьми и выпей, Иван.

– Да, но мне не очень…

Я говорю:

– Выпей…

София берет у него бокал.

– Конечно, не надо пить, если тебе не хочется. Может, хочешь кофе?

Он кивает, глядя себе под ноги.

– У меня только растворимый, надеюсь, ты…

– Хорошо.

Она идет в туалет, наливает воды в электрический чайник, включает его.

– А еще у меня есть «Сбой».

– Какао?

– Да, если ты пьешь какао…

– Я хотел бы какао.

– Значит, будет какао.

Вынимаю сигареты из нагрудного кармана, вытряхиваю одну себе, одну даю Ивану.

Он засовывает ее в рот, вынимает, спрашивает:

– Ничего, если мы здесь покурим?

Она ободряюще улыбается – да, конечно.

– Но приятно, что ты спросил. Тебе есть чему поучиться, Ник.

– Чему?

– Хорошим манерам, конечно же.

И она любовно мне улыбается: дескать, она может себе позволить немножко меня подразнить. Теперь мы все друзья.

Чайник вскипел, она наливает в чашку воды. Кладет две ложки какао и тщательно перемешивает. Протягивает чашку Ивану:

– Горячее пока.

Он дует на какао.

– Скажи, если надо добавить какао. Невкусно ведь, когда жидкое.

– Да нет, отличное какао.

Он осторожно делает глоток.

– Отлично. Хорошее какао.

– Ну! – говорю я достаточно громко, чтобы они замолчали.

– Ну что, начнем?

Тишина. Все молчат. Я слышу где-то на улице визг тормозов.

На какую-то долю секунды у меня появляется надежда, что за этим последует звук столкновения. Звук удара металла о металл. Авария. Кровь, переломанный позвоночник, семью из четырех человек медленно извлекают из искореженной машины, шаг за шагом. Мы стоим и смотрим. Общага пустеет, все выходят на улицу. Люди, с которыми я так редко встречаюсь. Студент, который уже четыре года не может дойти до экзамена, но до сих пор утверждает, что ждет комнату в общежитии. Кристиан Мэдсен, в ослабленном галстуке, Тове, она в больнице, но все равно здесь стоит. Откуда-то с улицы раздается звук сирены. Старый придурок тоже здесь, со своей тележкой, своими чучелами. Иван не выносит крови, слишком много пришлось ее повидать. София подносит руку ко рту, я обнимаю ее. Мгновение упущено, и Иван уходит, исчезая вдали, а мы вдвоем возвращаемся в комнату. София плачет, а я говорю что-нибудь вроде: «нельзя так быстро ездить». Или: «такова жизнь» – не обязательно должен быть смысл.

С визгом сжигая резину, машина отъезжает. Я, улыбаясь, смотрю на Софию:

– Сними, пожалуйста, платье.

Она нервно переводит взгляд от меня к Ивану, прихлебывающему свое какао, и обратно на меня.

– Ну давай, сними платье.

Возится с бретелькой.

– Может, мы просто посидим…

– Давай снимай.

Иван смотрит под ноги:

– Ник, это не обязательно. Ничего страшного не случится, если…

– Давай, солнышко, сними платье.

Я склоняю голову набок. «Солнышко» сделало свое дело. Так я ее раньше не называл. Она снимает бретельки, и платье спадает на бедра. На ней белый лифчик, темные соски смотрят на нас сквозь тонкую ткань. Я смотрю на Ивана, он поставил какао, не может глаз отвести от груди. Она расстегивает лифчик и роняет его на пол.

– Подойди к ней, Иван.

Он смотрит на меня, я делаю знак, показывающий, что ему можно. Не отводя глаз от груди, он встает перед ней на колени.

– Красивая грудь у нее, как ты считаешь, Иван?

Он отвечает прерывистым голосом, не поворачивая головы:

– Да.

– Хочешь потрогать?

– Да.

– Так давай.

Он медленно поднимает руки, кладет их, как две чаши, на грудь. Держит.

– Сожми их немножко. Они не настолько нежные, как тебе может показаться.

Он робко сжимает.

Я смотрю на огонек сигареты, на огонь, медленно сжирающий бумагу, кольцом охватывающий неплотно набитую сигарету.

Она наклоняется, он берет одну грудь в рот. Нежно посасывает ее. Сначала одну, потом другую.

Воздух в комнате тяжелый, застоявшийся. Я смотрю на свои руки, на грязную повязку на правой руке. Смотрю на Софию, она – на меня.

– Сними остальное…

Она стягивает платье через бедра, оно падает на пол. На ней белые трусики. Почти прозрачные.

Из кармана я достаю презерватив и кидаю его Ивану.

– Потрогай ее между ног.

Тушу сигарету, вытряхиваю из пачки последнюю, закуриваю.

– Проверь, влажная ли она.

Он поднимает руку, медлит, затем проводит рукой у нее между ляжек.

На краткий миг ее глаза распахиваются.

– Ну? Влажная?

Он отвечает так тихо, что нужно напрячься, чтобы услышать.

– Да.

– Тогда настало время снять штаны и тебе.

Он стягивает брюки, я вижу, что он готов.

Встаю, беру со стола женский журнал. Включаю телевизор на полную громкость. Когда я выхожу, они сидят на кровати. Она помогает ему надеть презерватив. Они заняты, на меня не смотрят.

43

Сижу в коридоре, прислонившись спиной к стене. Листаю журнальчик. Читаю о бутике на Эстебро, начавшем импорт вяленой ветчины итальянских черных свиней, и о том, что это, видимо, нечто особенное. Я слышу их, кровать скрипит.

Кладу журнал, прохожу по коридору, спускаюсь по лестнице, одолеваю сто метров до ближайшего магазина. Покупаю сигареты и пиво.

Я не спешу вернуться в комнату. Журнал лежит там, где я его оставил. Прикладываю ухо к двери. Слышна музыкальная заставка к «Военно-полевому госпиталю» [15]15
  «Военно-полевой госпиталь» (англ. «MASH»; от английской аббревиатуры Mobile Army Surgical Hospital – Передвижной армейский хирургический госпиталь) – американская черная комедия, снятая Робертом Олтменом по роману Ричарда Хукера в 1970 г. Одноименный телесериал выходил в 1972–1983 гг.


[Закрыть], больше ни звука. Отступив на шаг, смотрю на закрытую дверь. Хочу открыть, но снова прикладываю голову к двери, удостовериться. Затем стучу. Никто не открывает, и я захожу.

Иван сидит на краю кровати, смотрит под ноги. Он худой и голый, в одних только носках. София лежит на спине, полуукрытая простыней, лицом к стене. Комнату заполняет звук телевизора. Выключаю его. Они оба притихшие, тишина после бури. А чего я ждал? Никто из них на меня даже не глядит. София смотрит в сторону, Иван смотрит вниз. Единственные звуки – телевизор и дыхание Ивана Я подхожу к кровати и поворачиваю голову Софии. Взгляд пустой, глаза распахнуты. Рот раскрыт, язык вывалился. Только теперь я замечаю красные полосы на ее шее. В голову мне ударяет кровь, как когда выжимаешь штангу в сто килограммов. Сердце рвется наружу, и все же я странно спокоен.

– Что ты наделал?

Он не смотрит на меня, не отрывает взгляда от своих ног.

– Я не…

Голос замирает. Я даю ему пощечину.

– Что ты наделал, черт тебя подери?

Он не поднимает глаз, голос прерывистый. Акцент усилился, трудно понять, что он говорит.

– Не знаю… Она вдруг начала кричать. Издавать все эти странные звуки. И я попытался заставить ее замолчать.

– Да… Тебе это удалось, Иван.

– Я испугался, подумал, вдруг кто услышит и зайдет. И я попытался заставить ее замолчать. А она еще хуже стала еще громче стала кричать.

Он зашмыгал носом. Обхватил себя руками и шмыгает.

– И вдруг совсем затихла.

Сидит, обхватив себя руками, механически качаясь взад-вперед. Как будто пытается себя утешить. Я даю ему еще одну пощечину, чтобы он совсем не отключился. Смотрит на меня. Я говорю как можно громче, не переходя на крик:

– Будешь здесь сидеть очень тихо, ни звука, и ничего не трогай. Просто сиди, понял?

Я сажусь в кресло рядом с ними. Закуриваю, пытаюсь сосредоточиться. Пытаюсь перегнать хоть какую-то часть крови из головы обратно в тело.

Он все еще смотрит на меня своими влажными карими глазами, маленький мальчик.

– Я… не нарочно.

– О чем я тебя просил?

– Помолчать…

Я киваю. Затем тушу сигарету и беру бокалы с вином и полупустую чашку с какао. Выхожу в туалет, беру из-под раковины дезинфицирующее средство. Мою руками, вытираю каким-то полотенцем, ставлю обратно в шкаф. Нахожу пару трусиков в верхнем ящике комода. Пару подходящих белых хлопковых трусов. Вытираю все вокруг. Плевать, останутся ли здесь мои отпечатки, не надо проводить специальное расследование, чтобы догадаться: я у нее бывал. Но Иван… Я вспоминаю, что он мог трогать. Косяк двери, когда заходил? Лампу у кровати? Он следит за мной глазами. Я заканчиваю у кровати.

– Где презерватив?

Он таращится на меня так, будто я попросил его полетать.

– Презерватив. Где презерватив?

Пустые глаза. Ноль. Тут он смотрит вниз:

– На мне…

Беру Ивана за руку и поднимаю с кровати. Сую ему между ног хлопковые трусы и стягиваю резинку. Аккуратно, чтобы сперма не попала на кровать или ковер. Заворачиваю презерватив в трусы. Велю ему одеться. Выхожу в ванную и спускаю трусы вместе с презервативом. Вода в унитазе едва не переливается. Приходится подождать и спустить несколько раз.

Я возвращаюсь, Иван уже одет. Стоит и тихонько подвывает, футболку надел задом наперед. Я стягиваю с него футболку, переворачиваю, снова даю ему. Беру за руку и вывожу, коридор пуст, мы спускаемся по лестнице, никого не встретив.

– Я правда не нарочно…

Он смотрит на меня, смотрит в глаза. Хочет, чтобы я понял, поверил ему.

– Это не твоя вина, – говорю я.

Даю ему две сотни и смотрю, как он уходит. Оборачивается, я машу ему. Иди, Иван, не останавливайся.

Возвращаюсь к себе. Как тихо. Мне кажется, здесь никогда еще не было так тихо. Всегда слышно было телевизор. Чьи-нибудь крики или смех, как воду спускают в туалете. А сейчас так тихо. Я сажусь на кровать, открываю пиво. Руки́ совсем не чувствую.

Мартин

1

Я стою перед детским садом, прислонившись к забору. Руки холодные и белые как бумага, трясутся. Пытаюсь унять дрожь, собраться. Расслабить лицевые мускулы. Глубоко дышу. Пройти по дорожке, потом в ворота, до двери, в дверь. По лестнице… Спокойными шагами… Не спешить, не нервничать, нет у меня никаких дел, мне просто надо забрать моего мальчика… На лестнице играют дети, девочка со светлыми косичками говорит мне: «Привет»… Я отвечаю: «Привет». Я дружелюбный молодой человек, совершенно обыкновенный, как твой папа… Работающий, совершенно обыкновенный. Пришел забрать своего мальчика. Идти, голову держать ровно, не сутулиться. Одна нога, затем другая. Захожу в комнату, зеленую комнату. На вешалках картинки с разными животными, чтобы детям было проще искать свои куртки и сапоги.

Воспитательницы приветливо здороваются, обеим где-то за сорок. Я тоже здороваюсь и улыбаюсь в ответ. Как будто бы непринужденно, как будто бы.

– Мартин в «мягкой» комнате, играет с Густавом.

Я захожу к ним, они стреляют друг в друга из диванных валиков, будто это гигантские базуки.

– Пора домой, Мартин.

Сажусь на корточки, он бросается мне на шею, чуть не опрокидывает. Встаю, а он все виснет на шее. Не жалуется, не канючит, что хочет еще побыть или что хочет в гости к Густаву, потому что у Густава есть кролик; не ноет, как другие дети. По-моему, он чувствует, каково папе. Мартин чувствует такие вещи. Теперь в раздевалку, надеть куртку, висящую под слоном, он сам протягивает ручки. И вниз по лестнице, аккуратно, не задеть играющих детей, и на улицу.

Идем рядом по тротуару. Его ручка в моей руке. Вынимаю из кармана и даю ему шоколадку.

– Я голодный, пап, – говорит он. – Мы забыли бутерброды… Опять, пап.

– Ты что же, ничего не ел?

– Ел, Густав дал мне бутерброд, я не хотел ничего говорить взрослым.

Я сжимаю его руку, не знаю, что сказать.

– Но я очень, очень-преочень голодный, пап.

– Вот придем домой, и папа приготовит что-нибудь вкусненькое. Кучу, все, что захочешь. Как насчет картошки фри? Будем лопать, пока не раздуемся, как бегемоты.

Он смеется, люблю, когда он смеется.

Домой едем на автобусе. Полный под завязку, приходится всю дорогу стоять. Едва переступив порог, он снова говорит;

– Пап, я есть хочу, очень-очень хочу.

– Папа сейчас тебе приготовит что-нибудь вкусненькое.

Достаю продукты из морозилки, кладу на стол.

– Сейчас только папа сходит в туалет.

Я включаю телевизор, пусть посмотрит мультики. Он молчит, но держится за живот, чтобы папа видел, как он хочет есть. Собака в огромном, обвисшем складками костюме говорит что-то высоким голосом и достает большой пистолет.

Я быстро, солнышко, я быстро.

Я уже не думаю ни о котлетах, ни о картошке фри, ни о Мартине на диване, ни о собаке с большим пистолетом. Я думаю только о пакетике, который лежит у меня в кармане. Осторожно его вынимаю. По дороге в туалет прячу в кулаке. Запираю за собой дверь. Сейчас мое время. Мой праздник. Мой день рождения. Рождество. Мое время, папочкино время. Только я и мое правое предплечье. Со шкафа снимаю коробочку. Коробка от духов, которые когда-то подарила мне она.Достаю причиндалы. Ничем другим я не владею так мастерски. Руки точно знают, что им делать, трясутся, однако действуют эффективно. Вынимают ложку, перевязывают, чиркают зажигалкой. Я слышу, как собака из мультфильма выкрикивает что-то по другую сторону двери, но все это теперь далеко. Это мое время. Я протыкаю дырку в коже. Момент настал. В моей голове – праздник.

Фейерверк.

Цветы.

Это поразительно. Мне ничего не нужно, у меня все есть. Я больше не думаю о себе, не думаю о Мартине. Ничего нет. И в какое-то мгновение мне кажется, что я вижу ее,но ничего не происходит, это не причиняет боли, потому что все хорошо и меня больше нет, я стал воздушным шариком, парящим над городом.

И вот цветы исчезают, луна-парк закрывается, всем пора домой, цвета исчезают.

Все становится черным.

Черным.

Насколько черным?

Очень черным.

Как долго? Я не знаю. Когда глаза вновь открываются, голова болит, и мне трудно подняться. Меня рвало, преимущественно водой, но я этого не помню. Иголка все еще торчит из моей белой руки, как флаг, установленный полярником.

Я спешу убрать свое хозяйство и поставить коробку обратно на шкафчик.

В гостиной Мартин спит перед тестовой картинкой. Времени половина первого ночи.

Рядом с ним – полкуска хлеба с отметинами зубов. Открытый пакет с хлебом лежит на кухонном столе. Ему надо было взобраться на стол, чтобы достать его. Картофель фри и котлеты киснут в озерце, из которого на линолеум капает вода.

Рука не поднимается разбудить Мартина. Отношу его в свою постель, а сам иду чистить зубы. Потом ложусь рядом с ним. Завтра надо рано встать, сходить в булочную и купить ему все, что он любит. Я лежу, уставившись в потолок, прижимая Мартина к себе. Засыпаю не скоро.

2

Он молодой албанец. Мне он нравится. Он никогда меня не бил. И не угрожал побоями. Мы поднимаемся по лестнице, папе нужно зайти к другу, а потом мы пойдем за игрушками, это недолго.

Звоню в дверь. Два раза, он открывает. Долго смотрит на Мартина, затем на меня.

– Заходите.

На диване сидит парень лет девятнадцати-двадцати, курит.

Албанец кивает на него:

– Мой кузен.

Парень на диване улыбается Мартину:

– Привет! Как тебя зовут?

Мне приходится слегка сжать Мартину руку, чтобы он ответил.

– Привет. Мартин.

Ручка Мартина в моей руке становится влажной, ему трудно общаться с незнакомыми людьми.

– Можно мне на минуточку забрать твоего папу? А вы поиграете в «плей-стейшн», – говорит албанец. – На одну минуточку.

Мартин крепко держит меня за руку, не хочет, чтобы я уходил.

– А мы поиграем в «Теккен», – говорит парень на диване и улыбается Мартину. – Можешь выбрать первым.

Мартин, чуть не плача, отпускает мою руку, медленно подходит к дивану и садится рядом с парнем.

Мы с албанцем проходим в комнату, которая была бы спальней, если бы это было домом.

Он прикрывает за нами дверь. На минуточку.

Садится на угол большого письменного стола, смотрит на меня;

– Не стоит его сюда таскать.

– Он будет хорошо себя вести. Он спокойный мальчик.

– Я знаю, что он хороший мальчик. Дело не в этом. Просто не нужно, здесь не место для ребенка. Как ты думаешь, мне бы пришло в голову притащить сюда своих детей? Такие вещи нельзя смешивать. Может, ты об этом и не задумываешься. Но, приводя его сюда, ты делаешь меня скотиной. Дрянной скотиной. Которая накачивает его отца дрянью. Я этого не хочу.

– Мне было некуда его деть. Я…

– Он отличный парень, вопрос не в том. Просто больше так не делай, не следует смешивать такие вещи. У меня в машине детское кресло. Надо мной смеются. Так что приходится мне быть жестче жесткого, круче крутого.

Он достает маленький белый пакетик. Всегда маленькие пакетики и всегда один зараз. Если тебя возьмут с одним пакетиком, отделаешься штрафом. Я отсчитываю четыре сотни и сую две купюры обратно в карман.

– Ты должен мне две сотни с прошлого раза, помнишь ведь.

– Можно я отдам в следующий раз?

– Нет.

– Послезавтра. Я принесу деньги послезавтра.

– Нет.

Вообще-то, я ему часто остаюсь должен. Но не сегодня. Я должен быть наказан. Я нарушил правила.

Протягиваю деньги.

Мартин громко смеется. Парень на диване улыбается мне:

– А он молодец, твой мальчик, побил меня три раза.

Думаю, он нарочно дал ему выиграть.

– Можно мы еще один разочек сыграем? – спрашивает Мартин, глядя на меня.

– Не сегодня, солнышко.

Я протягиваю ему руку, он дает свою. По дороге наружу албанец хлопает меня по плечу:

– Помни, о чем мы говорили.

Я выхожу без денег, но с маленьким белым пакетиком в кармане. Мартин передвигается вприпрыжку, крепко уцепившись за мою руку.

Идем по улице. Был дождь.

– Думаешь, папа не сможет тебе сам сделать костюм Зорро? Раздобуду черную одежду, смастерю преотличнейшую маску. И еще шпагу из бамбука. Покрашу в черный цвет. Ну и конечно, у Зорро должен быть плащ.

– Пап, но я хочу настоящий костюм Зорро.

– Отличный получится костюм, лучше покупного.

– Но, папа, у всех есть настоящий костюм Зорро, такой, как я тебе показывал.

Мартин всю неделю ходил с каталогом игрушек, даже клал его рядом с кроватью перед сном.

Он молчит.

– Конечно, у тебя будет настоящий костюм Зорро.

Мы приходим в магазин игрушек.

– Подождешь, пока папа сходит в магазин и купит тебе костюм?

– Я тоже хочу в магазин.

– Нет, солнышко, будь так добр, постой здесь. Папа быстро.

– Но, пап…

– Подожди здесь…

Захожу в магазин, народу полно. Дети мучат мам, они хотят машинку, самолетик, робота с огнеметом. У касс стоит длиннющая нетерпеливая очередь. Прохожу вдоль полок, спокойно, я – отец, я ищу карнавальный костюм. Остались только Супермен, Бэтмен и последний Зорро.

Засовываю его под куртку, прижимаю локтем. Медленно продвигаюсь к выходу. Ну, не нашел ничего. У них нет того, что мне нужно.

Перед выходом я успеваю подумать: если меня поймают с этим костюмом под мышкой, если меня схватят, я потеряю Мартина. Потеряю навсегда.

Выйдя из магазина, я нигде его не вижу. Зову и нахожу между двух контейнеров с игрушками. Он кидает о землю и ловит мячик.

Я беру его за руку, тяну за собой по улице.

– Ты купил мне Зорро?

– Да.

– Где он?

– У них кончились пакеты.

Я показываю ему краешек упаковки, чтобы он не заплакал.

Всю дорогу я в страхе жду, что на мое плечо ляжет чья-то рука.

Дома он никак не может достать костюм из упаковки. Садится на пол в гостиной и разрывает полиэтилен. Я откладываю свой поход в туалет, чтобы посмотреть, как он наденет костюм. По-моему, я никогда еще не видел Мартина таким счастливым.

Он скачет по квартире на лошадке, спешивается, чтобы проткнуть меня. Я заваливаюсь на дверной косяк.

– Нет, пап, ты не умер, ты только ранен.

На конец шпаги насажен кусочек мела. Наши стены заполняются белыми Z.

Он не снимает костюма до вечера, смотрит мультик со шпагой в руке. Спит с ней ночью. И в воскресенье продолжает скакать.

3

Мы были в зоопарке в тот день, когда она сказала мне об этом. Стояла весна, нам было хорошо.

Нам хватило денег на большой пакет белого, какое-то время можно было жить спокойно. Мы шли рука об руку, юные влюбленные. Она сказала: пойдем в зоопарк, – нас ничто не держало, дел у нас никаких не было, и мы пошли. Наверное, это и есть счастье. Я долго смотрел на жирафа. Она надо мной смеялась, но он казался мне потрясающим. Я не видел жирафов больше десяти лет. Нет, по телевизору видел, но не такого, живого, который испражняется у вас перед носом и пахнет диким животным. Он был как порождение чьей-то фантазии. Из африканской саванны. Их было два. Они или прятали длинные шеи в кронах деревьев, или трусили друг за дружкой. Мы делили порцию сахарной ваты, отрывали маленькие розовые кусочки и кормили друг друга. Я, как в детстве, перепачкал все лицо липким сахаром.

– Я хочу с тобой кое о чем поговорить. – По-моему, так она сказала; лицо стало серьезным.

Мы сели на лавочку с видом на морских львов. Все кончено, подумал я. Хорошего не жди. Я приготовился выслушать что угодно. Нам было хорошо вместе. Но речь не об этом, все, конец. Может, у нее другой. Не важно, теперь все кончено, и, видимо, я чего-то не понял. Нам с ней было слишком хорошо, это ненормально. Так продолжаться не могло. Она улыбнулась мне, взяла за руку, ну вот, уже утешает. Смотритель в синем халате принес ведро и начал кормить морских львов. Он кидал им рыбу по одной, они ревели и дрались. Почему бы просто не высыпать все из ведра? И покончить с этим.

– Я беременна, – сказала она. – Почти наверняка. Вчера была у врача. Не хотела тебе говорить, пока не была уверена.

Я молчал.

– Мне нужно еще один анализ сдать, но, похоже, у нас будет ребенок.

Смотритель все швырял рыбу, по одной.

– Конечно, я могу сделать аборт. Если ты не хочешь. Если мы не хотим. Я понимаю, мы как бы не планировали.

Я смотрел на нее, смотрел на смотрителя с рыбой и на морских львов, дерущихся в воде.

Все было очень просто.

– Я хочу ребенка, – сказал я. – Я хочу, чтобы у нас был ребенок.

Все просто, ясно, глаза привыкли к свету. Остальное ничего не значило.

Мы сидим вместе на этой вот скамейке, и у нас будет ребенок.

Мы обнимались, молча. У меня глаза были на мокром месте. Я целовал ее в шею, в лоб, прижимал к себе.

Кормление морских львов наконец завершилось. И теперь те, что не ныряли за рыбными головами, лениво лежали у бассейна.

По дороге к выходу мы прошли мимо клетки с обезьяной.

Обезьяной с большой красной задницей и кучей детенышей. И все было очень ясно, очень просто.

По пути домой мы основательно затарились. Хорошей едой, хорошим вином. Мы пили, смеялись и готовили вместе. Кололись как безумные в тот вечер, до полусмерти. Остаток спустили в туалет. Ведь этот пакет должен был стать последним.

Следующие полмесяца были адом. Мы не спали ночами. Не выходили из дому.

Мы перестали общаться с друзьями. Жили на полуфабрикатах и ссорились из-за ерунды. Били чашки и тарелки и орали друг на друга. Если один слишком долго сидел в прострации, другому нужно было шуметь, орать. Не думать об этом, не говорить об этом. Выживать.

К лету худшее было позади. Нам сказали, что будет мальчик.

4

Я надолго оставляю руки в покое. Неизведанная земля. Каждый день я становлюсь путешественником-первопроходцем, наносящим на карту новые синие реки на внутренней стороне бедер. Превозмогаю себя. Отвращение к уколу в пах компенсируется чувством тепла, когда наркотик попадает в кровь. Я осторожничаю с количеством. Синяки на руках медленно исчезают. Скоро снова можно будет носить короткий рукав.