Текст книги "Опасная колея"

Автор книги: Юлия Федотова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

– Может, приказать, чтобы кошку изловили? Или п-пса какого пусть приведут? – на «псе он слегка заикнулся.

– Кошки не боятся никаких чар, сквозь самую сложную защиту пройдут невредимыми, – возразил Роман Григорьевич, втайне радуясь за кошек, он их любил, – для нас они не показатель. А как вы будете убеждать незнакомого пса открыть дверцу – не представляю… Давайте поступим иначе, – с этими словам он решительно направился к выходу.

Толпа зевак возле дома заметно поредела – разогнал не столько дворник, сколько мороз. Но особо стойкие из числа любопытствующих ещё толклись вокруг – ждали, когда покойника будут выносить. Были среди них и лица заинтересованные. Семеро оборванных и грязных мужиков с синюшными рожами и красными носами нарочно караулили – вдруг допустят подсобить, да кинут потом копеечку на водку? За помин, так сказать? К ним-то и обратился Роман Григорьевич.

– Эй, любезные! Работа имеется, чрезвычайно опасная. Плачу сто рублей.

У пьяниц алчно разгорелись глаза.

– А делать что надо, барин?

– Открыть заколдованную дверцу. Может на месте убить, может не сразу, а в несколько дней. А может не убить вовсе.

Глаза поугасли. Ну, как – боязно! Кому охота помирать, да ещё от колдовства? Да ведь и сто рублей на дороге не валяются, в жизни таких деньжищ не видывали, хоть в руках подержать напоследок…

– Барин, – окликнул один, тощий и чёрный, с козлиной всклокоченной бородёнкой, – а коли порешит меня на месте, семействе моей деньги отдашь?

– Двести рублей пошлю твоей семье, – обещал Ивенский твёрдо, и Удальцев украдкой вздохнул – за двести рублей он и сам рискнул бы, пожалуй, если бы разрешили.

Мужик сорвал с головы шапку, разудалым жестом швырнул оземь.

– А, была не была, двум смертям не бывать… Веди, барин! Чегой отворить нужно?

Привели.

– Эту, что ль? А посторонись!

Мужик попался отчаянный – долго собираться с духом не стал, сходу рванул дверцу… Собравшиеся замерли в ожидании ужасного…

Не произошло ровным счётом ничего. Ни вспышки, ни грохота, ни крика… Израсходовала свои чары колдовская шифоньерка, даром потратил Роман Григорьевич личные сто пятьдесят рублей. Пятьдесят он дал мужику сверху – за лихость.

– Держи вот. Да домой-то донеси хоть половину, не пропей дорогой.

Едва получив деньги в трепещущие руки, мужичонка растерял всю свою удаль, принялся подобострастно кланяться.

– Ай, благодарствуйте, барин! Донесу, донесу, как можно-с не донести!

И кланяясь, задом, задом удалился.

– Не донесёт. Сейчас с дружками в ближайшем кабаке просадит. А что останется – они же и отберут, – вздохнул Ивенский, ничуть не жалея денег, но жалея «семейству» пьяницы, – он обернулся к городовому. – Велите хоть дворнику, пусть проследит, чтобы до дому шёл.

– Слушаюс-с! – городовой решительно не видел причины, по которой должен возиться со всякой рванью, но перечить столичному начальству не смел.

Итак, зловещая шифоньерка стояла широко распахнутая и радовала глаз мирным своим видом. Тит Ардалионович смотрел в её заставленное магическими вещицами нутро и думал: что же получается? Грош цена всем этим магам-академикам и их хвалёным охранным чарам, если любой может снять их снять, проявив некоторое терпение и настойчивость, и запасшись нужным количеством фикусов?

И дёрнула же его нелёгкая задать этот вопрос вслух при Листунове!

– Юноша! – голос пальмирца был полон экспрессивной укоризны. – Да неужто вы и впрямь воображаете, будто мы сняли охранные чары фикусом? Нет, нет и ещё раз нет! Это сделал за нас убийца, судя по всему, не менее опытный маг, чем его жертва. Мы же устранили, всего-то на всего, следытех чар! Остаточные явлении, не более того! А вы придумали – чары, фикус! – он никак не желал успокоиться, отвязаться от этого окаянного растения. – Право, ну что за молодежь пошла? Чему её только учат? И главное, как принимают на службу в сыск? С такой подготовкой нужно сидеть в присутствии, бумаги переписывать набело красивым почерком, а не злодеев ловить!

Удальцев нахмурился, обидно стало чуть не до слёз. Подумалось: вот Роман Григорьевич никогда бы так не поступил, он умеет вести себя деликатно.

Да, Роман Григорьевич это умел.

– Что ж, нельзя объять необъятное, – заметил он как бы между прочим. – Тит Ардалионович – большой знаток по части колдовства народного, простого. Академическая магия – не его профиль, только и всего. Вот погодите, Иван Агафонович, столкнёмся с каким-нибудь знахарем или ведуном из лесной глуши – придёт черёд господина Удальцева смеяться над нашим невежеством.

Тут упомянутый господин Удальцев чуть снова не прослезился, на этот раз от умиления и благодарности…

Но вернёмся к содержимому шифоньерки. С первого взгляда было ясно, что злоумышленник приложил к нему руку. Пыльных отпечатков на полке не осталось, зато осталась пустота, по ширине соответствующая предмету примерно той же величины, что был похищен у Понурова.

А больше ничего полезного на месте преступления обнаружить не удалось, хотя господин Листунов ещё долго шарил по всем комнатам, ползал по полу с глубокомысленным видом и складной лупой в руке: собирал какие-то пылинки да ворсинки, раскладывал по конвертикам и многозначительно бормотал себе под нос: «Та-ак, та-ак… А это у нас что? А вот оно!» Титу Ардалионовичу было до страсти интересно, что же он там откопал, но из гордости он не спрашивал, Роман же Григорьевич никакого интереса к изысканиям коллеги не проявлял, сидел на диване со скучающим видом и листал ежедневник убитого, тут же, на полке хранившийся. Но и в нём не содержалось ровным счётом ничего, способного пролить свет на трагические события последних дней – только расписания лекций, памятные даты, списки покупок, суммы доходов, расходов, пожертвований на благотворительность и тому подобная рутина.

Наконец, Иван Агафонович счёл свой служебный долг в полной мере исполненным, и они покинули дом мага Контоккайнена. Роман Григорьевич был рад его оставить. Удивительно старомодная обстановка комнат, их душный и спёртый, пропахший сухими травами и химикалиями воздух и резкий белый свет, бьющий в незашторенные окна, действовали на него угнетающе. Очень хотелось уйти прочь как можно скорее, жаль было и себя, и Удальцева, томившегося бездельем и близостью мёртвого тела. Но пришлось ждать Листунова: вызвался проводить их в здешнее Оккультное собрание, а сам погряз в каких-то нелепых поисках, изображая из себя эдакого Огюста Дюпена – правда, тот, кажется, не пользовался лупой. Ивенский уже почти растерял остатки терпения и собирался объявить об этом во всеуслышание, когда пальмирец соизволил-таки подняться на ноги с колен, спрятал в карман свою ужасную лупу и послал городового за извозчиком.

Ах, какое это было облегчение – вырваться из душного, могильного плена комнат на свежий морозный воздух! От удовольствия Тит Ардалионович даже замурлыкал себе под нос легкомысленную гусарскую песенку времён Отечественной двенадцатого года, но умолк под косым взглядом Листунова.

Снег искрился в солнечных лучах, ветер дул в спину. Сани весело неслись по Петровскому проспекту мимо перекрёстков и каналов, мимо дворцов и домов, магазинов и лавок, мимо прогуливающихся горожан и жарких костров. За санями неотступно, большими прыжками, несся невидимый зверь. Удальцев помнил про него, но страху не было – светло, людно, чего же бояться?

В Собрании, как на грех, было пусто – не любили господа-маги ярких утренних часов.

– Они теперича до самого вечеру не явятся, – охотно растолковал швейцар, удивительно молодой для такой должности мужик, ему бы землю пахать или баржи грузить, а не двери отворять. – Вот как смеркаться станет, тут и съедутся, коль мороз позволит. А вы, ваши превосходительства, – привычно польстил он, – ежели ждать не желаете, так и езжайте прямо домой к его милости, Козьме Митрофанычу, предводителю магического общества. Они сами так велели: «Буде кто спрашивать из полиции – пусть прямо ко мне следуют, приму». Да тут недалече, на Мойке, возле Мытного двора, собственный дом господина Зимина, вам любой покажет.

Вот так! Предвидел, что ли, господин предводитель их визит? Или просто догадался, в свете московского события?

«Верно, среди магов вовсе не принято держать слуг» – решил Тит Ардалионович, когда хозяин лично отворил им дверь. Отворил, да и застыл на пороге, руками замахал.

– Ай! Ай! Не пущу! С животным не пущу! Это ваше животное? Уберите немедленно! Пфуй, гадость какой! – отчего-то Зимин Козьма Митрофаныч говорил, точнее, кричал с заметным германским акцентом.

Забавно было наблюдать, как испуганно оглядывается, а потом пятится в полнейшем недоумении господин Листунов. Поскольку никаких животных, даже самой плохонькой кощёнки или дворняжки в поле зрения не наблюдалось, он пришёл к логическому выводу, что хозяин дома, как говорят в народе, рехнулся. В какой-то момент Иван Агафонович даже заподозрил, уж не его ли самого маг обозвал «гадостью»? Просто стоял он за спинами московских гостей, а дальше был только пустой двор. Но к его величайшему изумлению, Ивенский на вопли мага отреагировал очень буднично, и от этого ещё более странно:

– Нет, – ровно и терпеливо ответил он, – это не наше животное, мы бы и рады его убрать, но не можем. Оно… как бы точнее выразиться? Не наше, но состоит при нас. Приставлено для слежки, кем-то из ваших товарищей по цеху. Да вы не беспокойтесь, оно смирное, и в помещения не лезет… кажется.

Ивану Агафоновичу стало казаться, что он сходит с ума. Он был решительно не в состоянии уразуметь, о каком животном идёт речь.

– Оно невидимо на свету, – сжалившись, растолковал Ивенский. – Чёрная гончая – слышали о такой твари?

– Слышал, – прошептал Листунов, холодея от мистического ужаса. – Она что, здесь? И всё время была рядом с вами?!

– Да, уже несколько дней следом ходит, – с демонстративным легкомыслием подтвердил Удальцев. – Это вы её вживую ещё не видели, ваша милость! Вот, доложу я вам, страшилище! Но ничего, мы с Романом Григорьевичем уже привыкли к такому соседству. Верно, ваше высокоблагородие?

– Человек ко всему может привыкнуть, – откликнулся тот философски.

Господин Зимин смягчился:

– Ну, если ви не желаль звать это с собой, само он в мой дом не войти. Прошу, господа! Чем обязан визитом? – германский акцент его то усиливался, то исчезал самым непредсказуемым образом.

Миновав анфиладу из пяти богатых комнат, с большим вкусом обставленных в стиле загородной усадьбы, хозяин провёл визитёров в кабинет, усадил на диване.

– Я полагаль, ви хотеть говорить о безвременной кончине наш премногоуважаемый господин Понурофф? – это прозвучало не без скепсиса.

– Не только, – возразил Роман Григорьевич. – В данный момент нас больше занимает безвременная кончина господина Контоккайнена.

– Что-о?! – маг подался вперёд, выражение иронии на его приятном круглом лице уступило место изумлению. – Контоккайнен мёртв?! Как это случилось, господа? Когда? – акцент пропал совершенно.

– Поутру заколот в грудь острым предметом, – проинформировал Листунов официальным тоном. – Имеете ли вы что-то сказать по этому поводу?

На несколько мгновений в комнате повисло молчание. Потом Зимин сказал резко:

– Только не ждите от меня слов сожаления, господа сыщики! Покойник был большой плут, не тем будь помянут, и характером обладал прескверным.

– Это мы заметили, – не удержавшись, буркнул себе под нос Иван Агафонович. Хотел задать следующий вопрос, но Ивенский его опередил, спросил уклончиво:

– Вам известно о предполагаемом участии господина Контоккайнена в некоем… гм… транспортном прожекте? – ему пока не хотелось излишне информировать Листунова.

Зимин усмехнулся зло:

– Ха! Ещё бы не известно! По поручению из столицы мы в нашем обществе провели честный конкурс на замещение вакантной должности при Министерстве путей сообщения – скажем прямо, очень выгодной должности. Выдвинули трёх кандидатов из числа победителей. В положенный срок подали их бумаги в министерство – и что же? Спустя несколько дней стало известно, что к прожекту будет привлечён академик Контоккайнен, даже не участвовавший в конкурсе! Вы считаете это справедливо? Нет, я ничего не хочу сказать, Контоккайнен – сильный маг. Но транспорт – это же совершенно не его сфера, он работал в области предикторики и астрологии!.. И знаете, что я вам скажу? – продолжил он после секундной паузы. – Возможно, вы сочтёте меня плебеем, вульгарным сплетником, но истина для меня выше мнения окружающих. По слухам, академик Контоккайнен приспал эту должность с одной весьма и весьма влиятельной вдовой!

– Правда?! – по-детски удивившись, не удержался от возгласа Удальцев. Ему вспомнилась отталкивающая внешность покойника, и подумалось: неужто такая влиятельная дама не могла подыскать себе более достойного аманта? По молодости лет он ещё не знал, что про таких, как Контоккайнен говорят «магнетическая личность», и магнетизм этот весьма привлекателен для дам средних лет.

– Насколько правда – не берусь судить. Но слухи такие ходят, и подозреваю, что они не беспочвенны! – ответил маг торжествующе.

Но Роман Григорьевич частная жизнь покойника не заинтересовала.

– Скажите, господин Зимин, – обратился тихо, – кто победил в вашем конкурсе? Кто получит заказ теперь, после гибели Контоккайнена? Вы можете назвать имена?

Маг бросил на него короткий злой взгляд и сделался вдруг удивительно похож на своего московского коллегу Кнупперса.

– Извольте. Гроссмейстер Филиппов, гроссмейстер Штосс и ваш покорный слуга. Желаете арестовать немедленно, или позволите сделать нужные распоряжения?

– Ах, что вы, Козьма Митрофанович, мы не только не собираемся вас арестовывать, но пока даже не имеем оснований подозревать кого-то из вас троих, – улыбнулся Ивенский, но что-то зловещей получилась эта улыбка. – Поэтому очень вас прошу, не сажайте нам на хвоствторую гончую, боюсь, как бы они не передрались!

– И в мыслях того не имел! – поспешно возразил Морозов, кося глазом.

– Вот и прекрасно! Тогда, если у господина Листунова нет своих вопросов, разрешите откланяться!

У Листунова вопросов не было: напоминание о гончей, наверняка ожидающей свои жертвы под дверью, ввергло его в состояние лёгкого ступора. Дело в том, что бедный Иван Агафонович панически боялся даже самых обычных, видимых глазом собак. Чего уж говорить о невидимых! А мимо внимания Удальцева не прошло то, что о пропаже неизвестного предмета Роман Григорьевич снова не упомянул.

Столь желанная для Тита Ардалионовича экскурсия по славному граду Петра не состоялась. От дома мага Зимина сразу поехали в сыскное отделение – представиться местному начальству. Его высокоблагородие, господин Семёнов Афанасий Дмитриевич, обращал на себя внимание воистину богатырским телосложением. Лишись он, по злой воле судеб, службы и положения своего, или родись в семье простого мужика – легко мог бы добывать на жизнь, демонстрируя чудеса силы на площадях и ярмарках. «Эх, и здоровенная бы из него получилась жаба!» – мелькнула забавная мысль, и Роман Григорьевич чуть не рассмеялся в самый неподходящий момент – его высокоблагородие как раз пожимали руку «столичному гостю» с риском если не оторвать её, то расплющить.

По окончании формальностей, снова взялись за дело: побывали в Оккультной Академии, где служил покойный, побывали в северопальмирском отделении министерства путей сообщения – новая должность в Особой канцелярии давала Роману Григорьевичу большие преимущества, позволила обойтись без бумажной волокиты… Что нового узнали? Да ничего ценного. В Академии о прожекте не знали вовсе, Контоккайнен в отставку не подавал. Высокопоставленные транспортные чины персону мага оставили без внимания, в тонкости её назначения не вникали. Один маг, другой маг – какая, по большому счёту, разница? Что? Убили? Ах, какой ужас, в наш-то просвещённый век! Ну, ничего, нового пришлют, тем более, что договор ещё не был подписан. Мало ли магов в Северной Пальмире!

Продрогнув в санях, вернулись в отделение, занялись допросом студента Иллариона Пятницкого. Тот оказался натурой экспрессивной: скакал по допросной, размахивал руками и гримасничал, изображая в лицах, как именно был обнаружен труп. От зловещей находки своей и от роли свидетеля он, похоже, пребывал в полнейшем восторге. С одобрения Романа Григорьевича, Листунов приказал его отпустить, но тот ушёл не сразу, всё порывался начать свой рассказ сначала – еле выдворили вон.

Едва избавились от докучного свидетеля – в кабинет вихрем ворвался его высокоблагородие, господин Семёнов лично! Вид у него был всклокоченный, глаза ошалелые.

– Скорее, скорее, господа! Его превосходительство, обер-полицмейстер Северной Пальмиры, господин Тутчев, [18]18
  В нашей реальности эту должность в середине XIX в. занимал Трепов Фёдор Фёдорович, ставший позднее градоначальником Санкт-Петербурга. Между этой одиозной исторической личностью и действующим в описываемой реальности Тутчевым Михаилом Евграфовичем нет решительно никакого сходства, единственное, что их объединяет – это должность.


[Закрыть]желают видеть следователей по делу убиенного Контоккайнена лично и немедленно! Едемте, господа!

Ехали на двух санях. Впереди Афанасий Дмитриевич в собственном одноместном экипаже (очень сокрушался, что не нашлось в нём места для Романа Григорьевича, даже своё хотел уступить – еле отговорил). Позади, на извозчике, остальные. Настроение же Ивана Агафоновича было чрезвычайно возбуждённым и приподнятым – ведь не каждый день простых чиновников вызывают к такому высокому начальству! Ивенский с Удальцевым чувствовали себя вялыми – длинный день начинал утомлять, лежали на сидениях под овчинной полостью, как два куля, уже и по сторонам почти не смотрели, и разговор не клеился. Только на Петровской площади Тит Ардалионович оживился при виде знаменитого памятника императору. Впечатлило его не столько величие скульптуры, сколько одна странность, бросившаяся в глаза: и легендарный гром-камень, служащий постаментом, и бока взвившегося на дыбы коня были испещрены множеством непонятных закорючек, нанесённых красной и белой краской. Кроме того, от задних его копыт и хвоста к вбитым в мостовую железным тумбам тянулись длинные якорные цепи. Ни на одной из гравюр с изображением известной скульптуры Удальцев не видел этого безобразия!

– Зачем же его так изрисовали? – разочарованно воскликнул он. – И к чему эти цепи?

Иван Агафонович снисходительно улыбнулся невежеству юноши.

– Видите ли, милейший Тит Ардалионович, сделано это без злого умысла, исключительно по необходимости. Это не просто рисунки, а особые магические символы. Дело в том, что монумент сей издавна имеет одно пренеприятнейшее, если не сказать, опасное свойство: в бурные осенние ночи он покидает пьедестал и рыщет по городу, до смерти пугая обывателей. То ли злой дух в него вселился, то ли ещё какая напасть… Да вы полюбопытствуйте, у Пушкина-Ганнибала Александра Сергеевича, «Медный Всадник» называется – там подробно описано…

«Интересно, – подумал Ивенский с раздражением, – если речь однажды зайдёт о баснях Лафонтена или, к примеру, грамматике Кирпичникова – он тоже посоветует нам непременно с ними ознакомиться?»

А Листунов продолжал ораторствовать:

– В былые времена народ был тише, умел терпеть. Но в последние годы горожане стали жаловаться и роптать, а купеческая гильдия обратилась с прошением вовсе убрать Всадника из Пальмиры, потому как особенно часто нападает он на торговое сословие, реже – на мелких чиновников. Ну, просьбу их городские власти удовлетворить не могли – всё-таки монаршей особе, основателю города памятник, не кому-нибудь. К счастью, был найден иной, менее радикальный выход. Теперь в начале октября на монумент накладывают особые чары, привязывающие его к камню, и дополнительно фиксируют цепями. По весне же охранные символы смывают щётками, и Медный Всадник радует глаз своим первозданным видом! – закончил Листунов с таким торжеством, будто он лично нашёл управу на беспокойную статую.

– Оригинальное решение, – сказал Роман Григорьевич из вежливости. На самом деле говорить не хотелось ничего, хотелось спать – бессонная ночь в поезде дала о себе знать.

А Листунова, на грех, разобрало: решил просветить приезжих, как следует вести себя на приёме у господина обер-полицмейстера. Принялся внушать, что стоять надобно смирно, опустив очи долу, если спросят – говорить тихо и почтительно, пока не спросили – помалкивать. И главное – не выскакивать вперёд старшего по чину, его превосходительство этого страсть как не любит… Иван Агафонович говорил, говорил, Ивенский с Удальцевым кивали на манер китайских болванчиков… Ох! Приехали, наконец!

Сани остановились перед внушительным зданием Северопальмирского Управления градоначальства и полиции.

– Кажется, дом убитого где-то неподалёку? – Тит Ардалионович сориентировался по шпилю Адмиралтейства.

– В квартале отсюда, – подтвердил Листунов. – Идёмте же, господа! И помните, о чём я вам говорил!

Впрочем, и четверти часа не прошло, как бедный Иван Агафонович понял, что все его поучения были напрасны. Не стал их превосходительство, господин обер-полицмейстер дожидаться, пока приезжий агент заговорит с ним тихо и почтительно. И спрашивать ничего не стал. Просто с порога сгрёб того в охапку, прижал к обширной груди.

– Роман Григорьевич! Душа моя! Сколько зим, сколько лет! Вырос-то как, а! Ведь я тебя, родной ты мой, последний раз в мундире Пажеского видел, мальчиком совсем! А нынче! – он чуть отстранил гостя, будто желая его получше рассмотреть, и отеческим жестом взъерошил его волосы. – Ну, разве не молодец?

Вопрос этот был обращён в пространство, но трое присутствующих с перепуга дружно закивали, дескать, да, да, конечно, молодец! Впрочем, господин Тутчев в их сторону и не смотрел, продолжал умиляться.

– У нас много судачили, удивлялись, когда ты по полицейской линии пошёл. А я всем говорил, и отцу твоему, Григорью Романовичу писал: не препятствуй, друг мой! Настоящий человек себя в любом деле проявит, а дело у нас нужное, государственной важности дело! Верно, я говорю?

– Верно, верно, – зашелестели трое.

А Михаил Евграфович перебил сам себя.

– Но что мы всё о деле да о деле? Рассказывай скорее, как сам, как батюшка твой поживает? А главное – как здоровье…

– …тётушки Аграфены Романовны! – без всякого почтения, со смехом перебил высочайшего начальника Ивенский.

– И-менн-но! – благодушно подтвердил его превосходительство.

– Ах, Михаил Евграфович, в последнее время столько народу интересуется её здоровьем, что даже будь она, тьфу-тьфу, не накаркать, больна, то уже непременно поправилась бы от такого сердечного участия!

Обер-полицмейстер удовлетворённо кивнул.

– Стало быть, здорова драгоценная Аграфена Романовна! Вот и славно!.. Но что это ты, милый мой, какого-то «Евграфовича» выдумал? Зови меня как обычно, дядя Михаил, не то огорчусь!.. И вот что скажи. Этот хлыщ из Министерства путей сообщения, как бишь его…

– Алексеев Модест Владимирович, – подсказал Ивенский.

– Вот-вот, господин Алексеев. Так он всё ещё вьётся около неё? Не отстал? – осведомился Тутчев с неприязнью тем более необъяснимой, что сам он имел и супругу законную и пятерых детей. – А, можешь не отвечать! По глазам вижу – вьётся! Ведь мы с ним стрелялись раз из-за неё, из-за тётушки твоей. Не знали, что она, бедняжка, давно просватана за старика… И Алексеев, выходит, обошёл-таки меня – дождался её, а я вот не дождался. Э, да что теперь говорить, время вспять не повернёшь… Смотри-ка, вечер на дворе, едем ко мне ужинать! Уж как Анна Павловна будет рада – она ведь тебя маленького на руках качала… А, господа! – только тут он вспомнил о посторонних, тихими тенями маячивших у входа. – Илья Дмитриевич, из сыскного, второго тоже где-то видел… А третий, молоденький – при тебе состоит? Помощник? Ну, и его бери с собой! Ужинать, ужинать, возражений не принимаю.

Описывать это ужин мы не станем – обычный домашний ужин в кругу большого семейства, встреча добрых друзей, почти что родных. Охи-ахи-поцелуи, дамские слёзы, старые воспоминания. Тит Ардалионович чувствовал себя лишним, но деваться было некуда. Ну, хоть поел хорошо – только за столом и понял, как сильно проголодался за этот бесконечный день.

Отужинавших гостей принялись оставлять ночевать. Но тут, по непонятной для Тита Ардалионовича причине (сам он уже готов был заснуть где угодно – хоть в доме самого обер-полицмейстера, хоть в дворницкой) Роман Григорьевич, как образно выразились его превосходительство, «уперся рогом». Ночуем в гостинице, всё тут! Михаил Евграфович поспорил-поспорил и рукой махнул:

– Весь в отца! Это у вас фамильная причуда! Его тоже никогда не оставишь в гостях… Васька! Прикажи господам сани подать!

Роман Григорьевич рассмеялся:

– Какие сани, дядюшка Михаил! Нам только дорогу перейти!

– Ах, верно, – спохватился тот.

Проживал господин обер-полицмейстер Тутчев почти напротив гостиницы «Российская». всего-то в паре сотен шагов… На всю оставшуюся жизнь запомнил Тит Ардалионович эту пару сотен шагов. Зимой темнеет рано, на севере – особенно. В Петровской столице уже несколько часов царила глухая НОЧЬ.

Свет фонарей не мешал её видеть: огромная – из вагона казалась меньше, нелепая и омерзительная. Чёрная тень на четырёх длинных, как жерди, ногах. Голова опущена, пасть оскалена, шерсть на загривке дыбом…

– Роман Григорьевич, – простонал Удальцев жалобно, – зачем мы не остались в доме его превосходительства?!

– Вы хотели, чтобы я оставил ЭТО на ночь в доме лучшего друга моего отца? А если оно приносит несчастье? – от этих слов бедному юноше сделалось ещё хуже.

– Роман Григорьевич, – взмолился он в полном отчаянии, – вы говорили, оно не заходит в дома!

– Говорил. А вдруг всё-таки заходит? Идите вперёд, не оглядывайтесь. Давайте делать вид, будто её нет вовсе.

Таким образом, обманывая не то жуткого преследователя, не то самих себя, перешли дорогу. Остановились у дверей «Российской». Призрачная тварь смрадно дышала им в спину… или так шутило разыгравшееся воображение? Не могут же призраки дышать?

Роман Григорьевич постучал. Дверь гостеприимно распахнулась… А-а-а! – истошно заорал швейцар и шарахнулся назад, не забыв при этом захлопнуть дверь. Они остались посреди ночной улицы, один на один с чудовищем.

– Нет, – сказал Роман Григорьевич, поворачиваясь к твари лицом, – это ситуация определённо начинает меня нервировать! – он взглянул прямо в морду твари, в её мутно-белые, словно фосфоресцирующие, без зрачков глаза. – Послушайте меня, господин Кнупперс!

Словно отвечая на призыв Ивенского, тварь широко расставила ноги, вытянула шею, приблизила к его побледневшему лицу узкое рыло. Удальцев от ужаса вжался в стену, а Роман Григорьевич продолжал, как ни в чём не бывало:

– Я настаиваю, чтобы вы немедленно отозвали от нас своё животное! Дальнейшее его присутствие будет расцениваться как незаконная попытка вмешательств в дела следствия с целью препятствования таковому, и караться по закону…

Тварь оскалилась, глаза зло полыхнули. «Это мы ещё посмотрим, кто кого покарает» – читалось на её отвратительной морде.

– И не рассчитывайте, что вам сойдёт с рук убийство агентов Особой канцелярии. О вашей, с позволения сказать, деятельности уже давно осведомлены третьи лица, и ваш коллега в том числе, так что свидетелей достаточно. Ну! Я жду! Господин Кнупперс, вы и так под подозрением, я бы на вашем месте не усугублял своего положения!

Некоторое время ничего не происходило, тварь продолжала таращиться в лицо «собеседника», дышать на него могильным тленом. А потом вдруг развернулась резко… или нет, даже не развернулась, просто поменялись местами голова и поджатый хвост, и медленно, словно нехотя, убрела в подворотню.

– О-ох! – тихо простонал Ивенский и привалился к стене. Сердце его стучало, колени противно, мелко-мелко тряслись, в голове было пусто и гулко. Он стоял и не двигался – оцепенение какое-то наступило. А под одежду уже забирался мороз.

– Роман Григорьевич, – Удальцев потянул его за рукав, – Роман Григорьевич, пойдёмте, а? Так холодно! – он не справился с собой и всхлипнул.

Ивенский усилием воли отлепил себя от стены.

– И правда, идёмте, не хватало ещё замёрзнуть до смерти во цвете лет! – он старался говорить спокойно и твёрдо, но в голосе всё-таки слышалась дрожь. – Стучите громче, пусть этот болван отворит!

Удальцев рьяно забарабанил кулаком в дверь.

– Открывай, скотина! Так-то у вас принято встречать постояльцев!

Громыхнула щеколда. Швейцар, испуганный и бледный осторожно выглянул на улицу. За его спиной маячили половые и горничные.

– Это что за безобразие! Как ты посмел, мерзавец, захлопнуть дверь перед носом его высокоблагородия? Оставил замерзать зимой на улице агентов Особой канцелярии! Гнать тебя надо со службы в три шеи! Завтра всё будет доложено хозяину! – развоевался нервной почве Тит Ардалионович, обычно такой мирный и добродушный.

Бедный швейцар стоял ни жив ни мёртв, обнажив седоватую голову, судорожно теребя фуражку.

– Так ведь эта… – лепетал он бессвязно, – там было… была там… Зверюга была! Сама огромная, чёрная, а глазищи белые и светятся… Страсть такая… – он вскинул на молодого барина глаза, в тайной надежде, что тот его слова опровергнет, дескать, примерещилось дурню, с пьяных, поди, глаз. Увы.

– Ну, была зверюга, и что? – ещё больше возмутился Удальцев. – Разве у вас тут вывеска висит, что вход со зверюгами возбраняется? Ну? Где вывеска, покажи?

– Ваша милость! – запричитал мужик. – Я ж не знал, что она при вас! Я думал, она дикая и пожрать вас хочет!

От таких его слов даже прислуга, что топталась позади с кочергами да палками, охнула и разбежалась кто куда, а Тит Ардалионович совсем взбеленился.

– А-а-а! – яростно зашипел он. – Выходит, вместо того, чтобы впустить поскорее слуг государевых, от опасности избавить, ты нарочно оставил их на улице, чтоб сожрали?! Да ты бунтовщик, братец, инсургент! Острог по тебе плачет да Сибирь! А ну, городового сюда!

– Барин! – взвыл швейцар и повалился в ноги. – Не погуби! Не сургент я, Перуном-громовержцем клянусь, Родом-прародителем, Дажьбогом-покровителем! Со страху великого будто затмение на меня нашло, себя не помнил, что творил – не ведал! Помилосердствуй, барин, семь ртов кормлю, не дай пропасть дитяткам моим! А-а-а! – несчастный старовер решил, что тут ему и конец пришёл, ему уже слышался свисток городового, лязг кандалов, тарахтение арестантской телеги…

– Ну, всё, хватит уже выть! – поморщился Тит Ардалионович, вовсе не собиравшийся доводить дело до крайности. Воевать со швейцаром ему больше не хотелось, нервное возбуждение прошло, он понял, что очень устал. – Вели, пусть нам покажут комнаты. Только смотри, чтобы не на нижнем этаже! – ночевать ему хотелось повыше – подальше от земли и от чёрных тварей, которые по ней бегают.

– И непременно с видом на площадь! – вставил своё слово Роман Григорьевич, дотоле выступавший в роли безмолвного статиста. Сцена со свирепым подчинённым и швейцаром-«инсургентом» его позабавила, отвратительная дрожь прекратилась, и голос звучал почти спокойно.