Текст книги "Сказка зимнего Синегорья (СИ)"
Автор книги: Юлия Рудышина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)
Сказка зимнего Синегорья
Юлия Рудышина
* * *
– Снежка! Айда! – громкий старушечий окрик встревожил морозную тишь проулка, и стая ворон всполошено слетела с забора соседки Часихи, крепкой ещё бабы, хотя давеча ей годков семьдесят исполнилось. Она звала Снежанку на пельмени – девушка приехала в Усть-Катав к родне, и гостью с далекого юга все привечали да звали на угощение. Как ей было любопытно послушать байки уральские, так всем в городке нравился ее говорок – то и дело просили что-то сказать на украинском или песню спеть. В детстве она никого не смущалась – бывало, идут по улице с отцом, песни поют – то про Галю, которую казаки украли, то про хлопцев, которые коней распрягают, сейчас же Снежанка сильно смущалась и старалась как можно скорее привыкнуть к усть-катавскому говору, на лету хватая местные слова и манеру растягивать гласные.
– Иду! – крикнула Снежанка. – Сейчас, теть Нюр!
Она проводила взглядом стаю, отметив, что птицы кричали слишком испуганно. Да и крупные они больно для обычных ворон. Показалось все это дурным знаком. Оглянулась – по белому полотну снега скользили клочковатые темные тени, и среди сугробов петляла и вилась синей змеей тропка. Удивительная зима на Урале! В глубоком снегу целые лабиринты прорыты извилистые, нависают с карнизов и крыш огромные сосульки, и то и дело метет и метет, словно снегопад здесь бесконечен. Непривычно Снежанке, загадочное все вокруг в белоснежном покрывале, дивное, как в сказке – дома-то снега мало, бывают совсем сухие зимы, даже дождь когда-то на Новый год шел.
Не хотелось уходить с улицы, несмотря на холод. Впрочем, мороз на Урале ощущался не так, как в родном Приазовье – там из-за сильной влажности и ветров было намного тяжелее переносить зиму, и минус десять-пятнадцать в степи казались холоднее, чем минус тридцать здесь. Над домами, застывшими в белых искрящихся шапках, валил дым – газ в Шубино ещё не провели, хоть и обещают вот-вот, и люди живут с печным отоплением, по старинке. Дым уходит столбами в серое хмурое небо, как всегда при морозе, и кажется, что над поселком вырос целый лес призрачных, сотканных из туманной взвеси деревьев. А чуть правее, над рекою, нависает громада Медведь-горы, один склон которой пологий, а второй – круто обрывается скалистой стеной. Летом туда за ягодами ходят, на склоне том много полян с земляникой и черникой, даже костяника и брусника попадаются.
Снежанка привычно застыла, смотря на каменную громадину, что сейчас казалась черной на фоне белых снегов. Местные удивлялись ее способности в простой скале разглядеть диковинку, а девушка никогда не могла объяснить своих фантазий, лет пять назад и рассказывать про них перестала, повзрослела ведь, смеяться станут. Но каменные выступы над железнодорожной насыпью снова оживали, менялись очертания скалистых карнизов, и вот уже не гора перед ней, а изящный дворец, чьи башенки и галереи взвились над спящим серебристым змеем.
Снежанка стоит и едва дышит, боясь спугнуть волшебство, и забыла будто, что ее звали. А все вокруг сверкает, искрится, и звезды на небе танцуют, хоровод водят, подмигивают девушке – мол, айда, с нами плясать! Так бы и вспорхнула, полетела бы – да вот крыльев нет…
– Да что за девчонка характерна така? – Часиха вышла на крыльцо, не утерпев, видать, ждать. Руки в боки, лицо каменно, брови сведены.
Но девушка знала – бабка добрая, только для вида сейчас ярится. Часиха всегда возилась с ней, когда приезжала Снежанка на Урал, и гостья с юга любила по лету ночевать с ее внучками на сеновале. А ещё старуха заставляла пить парное молоко – Машка и Аришка пенку любили, а городская Снежанка все пыталась сбежать да отнекивалась – вкус молока только что из-под коровы взятого казался ей противным.
Девушка прошла мимо конюшни по двору, занесенному белой снежной крупой. Скрипнула калитка в палисадник. Ветер? Снежанка бросила быстрый взгляд на голый малинник, который чернел за деревянной оградкой палисадника. Но ветра не было, а ветки шевелились, словно кто-то лазил по кустам. Снежанка частенько видела что-то недоступное другим – вот и сейчас в морозном воздухе появилось облачко пара, будто кто его выдохнул, а после и сморщенное личико показалось – улыбка у духа хитрющая была, словно знал он что-то, что другим неведомо.
Старуха все так же стояла на крыльце, опираясь о перила – она явно ничего не замечала. Снежанка лишь улыбнулась зимнему духу и помчалась по лестнице, чтобы настырная Часиха не поняла, что девушка снова видит что-то странное. По детству-то все смеялись, когда махонькая и любопытная девчушка рассказывала, что узрела лохматого дедка под печкой, у которого лицо точь-в-точь, как у покойного деда Пани, которого Снежанка и видала только на фотокарточках, или когда говорила, что под лавкой патлатая шишига зубы скалит – и как избу пробралась… А то, бывало, в лесу выходил к девчоночке зеленоволосый лесовик с кожей, будто кора дуба – коричневой и сморщенной… В пруду заводском, в стороне поселка Паранино, у мостков да лодок, водяницу Снежка одного разу разглядела, волосы у нее были что трава луговая или ряска речная, на них – венок из крупных ромашек и малиновых мелких цветочков, похожих на васильки – часиками их называли. В пруду вода хорошо прогревалась, детвора все лето там купалась… это все было, когда Снежанку привезли к баушке на все лето, годков десять ей было, и к воде без надзора старших сестер ходить не разрешалось. Но своенравная девчонка часто сбегала, а Аришка с Машкой никогда не сдавали – такие же хлынки были, то в лес по ягоды умчатся без спросу, то на речку, а то и к яру, что на Первомайке – туда идти долгонько было, зато места больно красивые, цветов много и родник бьет.
Задумавшись о прошлом, Снежанка у самого крыльца едва не грохнулась, за что-то зацепившись, и охнула, повиснув на перилах.
– Опять в облаках витат… – привычно глотая окончания, сказала Часиха, но в глазах ее искорки плясали. – Иди ужо в избу, все стынет. Вот бедовая, все ей чудится. Мать хлынка была, и она такая же!
– Иду-иду! – и Снежанка осторожно оглянулась на гору, над которой ей померещилось морозное облачко пара и волевое мужское лицо. Скулы высокие, сами черты острые, словно из камня вытесаны, а шапка на призраке старинная, боярская, такие Снежанка лишь в музеях видала. Чудно. Вот только что был, и уже развеялся… Примарилось.
Зашла девушка в сени, закрыла за собой тяжелые двери, подбитые войлоком, отгораживаясь от зимних видений Синегорья, и так тоскливо стало, хоть волком вой. Словно тот, кто над горой привиделся, ради нее, Снежанки, из сказки вышел. И ее туда зовет…
Часиха странно как-то на нее поглядела, словно догадалась, что на душе у девушки творится, но промолчала, будто смущать не хотела. Молча в сенях раздеться помогла, куртку среди тулупов пристроив на гвоздике, провела гостью на маленькую кухоньку в закутку у печки. Из окошка огород был виден и острый пик горы Шиханки, что торчала посреди городка над заводским прудом.
Пельмени и, правда, маленько остыли, но все равно вкусные были, не чета магазинным. Пироги из черники, варенье из жимолости, сладкий черный чай… Старуха внимательно на Снежанку смотреть продолжала, выдыхала тяжело отчего-то.
– Что, баб Нюр? Узоры на мне, что ль? – наконец, не выдержала та, жуя пирог. Уж больно чернику Снежанка любила, пятый пирожок доедала.
– Баушка твоя грила, той ночью метель тебя звала, – как-то слишком печально ответила Часиха, подперев подбородок полной рукой.
– Сказки то! – отмахнулась Снежанка, пытаясь не думать о том, как страшно было, когда завывала Матушка Метелица за окнами баушкиного пятистенка. Кровать Снежанкина напротив красного угла стояла, за шкафом, отчего казалось, что это отдельная махонькая комнатка, и вот окошко прям рядышком было. Узоры дивные Морозко на стекле нарисовал, змеились они, и еловыми веточками казались, да все грезились то листочки там, то цветы, что вот-вот распустятся. А если под другим углом поглядишь, то словно птицы на ветви белых берез садятся, крылья распуская. И вот всю ночь Морозко с Метелицей песни пели да хороводы водили, словно и правда в поселок за Снежанкой пришли.
– Сказки ли? – Часиха глаз с нее не сводила. А глаза черные, цыганские, с искринкой бедовой – про бабу Нюру в молодости разное говорили, женихов у нее было – как травы на лугу, а выбрала косого да кривого Степку Часова, почему, про то молчала.
– Конечно! – отмахнулась беспечно Снежанка, пытаясь ночь эту из памяти прогнать – у страха глаза велики, а здесь, на Урале, в чертовщину всякую старухи до сих пор верили да страшные истории рассказывали – то про кладбище, то про мертвяков, то про домовых и шишиг с кикиморами.
– Тебе всё сказки да смех, – строго отвечала Часиха, – но не больно-то себе, девка, доверяй! Ежели за невестой Морозко пришел, то не уйдет с пустыми руками. К излому зимы силы его все сильнее, да и сам он хорош собою, сказывают, и терем его богат, и кладовые у него самоцветные… но вот заморозит он, выстудит кровь. Не ходи в метель.
– Что ты пугаешь-то? Или решила мне историю страшную рассказать, как в детстве? Помнишь, как было? Соберемся мы с девчонками с улицы – то у тебя, то у баушки, и заводим свое, расскажите, мол, как раньше жили… А бывало, и про домовых с призраками просили, и про ведьму! Помнишь, вы ещё говорили, что в доме угловом ведьма живет? Помнишь? – Снежанка засмеялась и чаю себе подлила – он у Часихи хороший был, с листьями земляники, черникой сушеной, с душицей и мятой. Пах одуряюще.
– А ты, девка, слушай нас, старух, слушай, мы дурного не расскажем, думашь, не видно-то, как ты на скалы да речку странно глядишь, думашь, не помним, как ты в детстве то банника встречала, то леший тебя из лесу выводил?.. Все мы помним, все знаем… Шубино-то на краю леса, а от него много бед. Блуждают в иной его стороне люди… Быват тако – ходит-бродит человек, и год, и два, а для него едино день пройдет. Вернется в родну деревню, а там все не так да не эдак… Ты, девка, не балуй, леший-озорник заведет в неведому чащу, куда путь обычным-то людям закрыт… не выберешься!
– А если и заведет, что с того? – вдруг задорно выпалила Снежка, а старуха едва чаем не поперхнулась.
Закашлялась Часиха отставив блюдце, сверкнула глазами своими чернющими.
– Чаво мелешь-то, малахольна! – нахмурилась она. – Ишшо и на ночь глядя затеяла! Услышат бесы, закружат в чертовой метели, вовек не дойдешь, куда шла! Бедовая ты у нас, бедовая… тебе бы замуж за какого-то парня хорошего, угомонилась бы, может? Вот Костя, что с Гуляевой улицы, который в угловом доме по низу проулка живет, чем не жених? Хозяйство у него большое, мать корову держит, ещё каку скотину завели бы, участок большой… баню того года нову поставил, сам сруб делал, золотые руки! И непьюшший!..
Снежанка невольно фыркнула, отворачиваясь, пока Часиха парня нахваливала – живы ещё были воспоминания, что по детству тот самый Костик все камнями да репейником ей вслед кидался да водой поливался, один раз в крапиву бросил. Хорош жених!
А за окошком темнело, и метель, кажется, начиналась. Снежинки бились о стекло белыми мотыльками, уже намело на карниз… и так тянуло туда, в завируху эту, от всех этих разговоров скучных про жениховство да коров…
– Ты, девка, не знаешь, как раньше жили-то, когда ещё бельгийцы над нами стояли, – вдруг завелась Часиха, – да потом, в войну, когда на заводе-то девки да робяты работали. Не цените вы сейчас того, что есть-то… Обычная пристань была-то, да пильна мельница, фабрика молотова, а тепереча громада стоит! Наш завод-то на всю страну славен!.. Костик на уважении в цеху-то, в почете…
Видно было, что городком своим, затерянным среди заросших лесом уральских гор, старуха гордится.
Тут Снежанка улыбнулась, она Усть-Катав всегда любила, даже подумывала переехать сюда. Но замуж… ещё и за Костика?.. Жуть какая! Пострашнее, чем ночью да в метель!
– Ни революции, ни война – ничто не погубило город-то. Люди-то наши какие? – спросила Часиха, задумчиво глядя в блюдце с чаем, будто видела там что-то, и сама себе же и ответила: – А люди наши-то, как скала. Уральский рабочий, он завсегда силен был…
– Да, у Бажова хорошо написано про это, – встряла Снежанка.
– Не знаю, кто таков, и что там пишет твой Бажов, ты меня слушай – я хорошо знаю, что без завода не выжили бы наши деды. Они когда пришли в леса, сами завод-то наш строили, беречь его надо. Годы-то голодны были, свого хозяйства мало, домишки на два окошка, а в семьях – не чета сегодняшним! – пятеро, а то и больше по лавкам. У моей мамки нас десять было – пусть не все выжили… Я с пяти лет с братьями нянчилась… даже мамка вон твоя, едва подросла, сразу отправилась стадо пасти. Мастеровые тяжко жили, да ещё тяжелее углежогам было… а ты вот иной заботы, кроме книжек своих, и не знаешь.
Снежанка слушала внимательно – нравилось ей, когда старуха такие истории рассказывала. Баушка тоже обычно любила говорить о том, как раньше жили – сестры убегали, когда заводили старухи свои песни, наслушались, видать, а вот Снежанка сядет тихонечко на лавку, коленки обняв, склонит голову набок, и слушает.
Старухам то по нраву было, они и болтали без умолку, а ежели и повторялись, не обрывала их Снежанка, даже когда совсем маленькая была. Ее-то на Урал стали возить едва ли не с пеленок, почти каждое лето она проводила в Усть-Катаве. Рядом с улицей баушкиной – река, лес, горы, что ещё для счастья надо? Бывало, по детству смеялись соседские дети над тем, как Снежанка говорит, как «шокает», как букву «г» смешно произносит – все ж таки говор отличался, но приноравливалась девчонка всегда быстро, и недели не проходила, как вовсю гласные тянула да окончания слов глотала.
Историю городка Снежанка знала хорошо, с детства любопытная была, а как подросла даже на исторический поступать хотела, жаль, что не сложилось.
До завода-то в устье реки Катав, в глухом уральском углу, коломенки строили – так при помещике Твердышеве баржи называли. Работали артелями, по четыре души в каждой, лес рубили по берегам реки, сплавляя его на пильную мельницу, к весне делали баржи, к осени их смолили. На картинках в какой-то музейной книге Снежанка видела эту коломенку – высокая мачта, с трехцветным флагом российским, а иногда и резным орлом… Это потом завод уже поставили, когда бельгийцы выкупили тут все. При них город и отстроился.
– А ещё в Верхней луке живет Петька Болышевский, – вдруг резко сменила тему Часиха, возвращая Снежанку в реальность.
Снова про женихов!.. Лучше бы про завод.
– Забудь, баб Нюр… – простонала Снежанка, уронив голову на скрещенные руки. – Ну, куда мне замуж? Да и если соберусь… я по любви хочу!
– Вот капризна девка! – Часиха едва ль не озлилась, чашку со звоном поставила на столешницу. – Что ваша любовь? Тьфу, горе одно! Вон тетку свою помнишь? Любила она свого мужа, ох, как любила! Отец-то видал, что озорник он, драться да вино пить, вот ему и вся любовь! А девка дурная, не послушалась, почитай убёгом за него пошла, и чё? Как в огне горела, сына с-под ружжа родила, я ее тогда у себя прятала. Мужик ейный злился, гонял ее пьяным… Горе-то, любовь эта ваша! Нужно искать пару, чтоб роботяшший муж был-то да тихий… Чтоб вино не пил!
– А я все равно без любви не хочу! – капризно ответила Снежанка.
Подняла голову, мечтательно на Шиханку в окошко поглядев, а там завируха началась. И в белой пелене увидела девушка снова красивое мужское лицо, что над Медведь-горой возникло, когда она к Часихе шла. Глаза у блазня колючие да опасные, словно изо льда, ветер локоны длинные треплет, что из-под шапки выбились. И улыбается он… кто таков-то?
Снежанка смотрит, глаз отвести не в силах, и не слышит, что там дальше Часиха говорит, а та будто не замечает, что гостья ее будто враз окаменела.
И вдруг замерло все вокруг, и старуха со своим блюдцем в руках, и кот, что с краем скатерти игрался, и даже огонь в печи трещать перестал. Тихо-тихо стало, слышно лишь, как вьюга метет над поселком, свищет-завывает. И вот чудо какое – как была в свитере и брюках, так Снежанка среди завирухи той и оказалась. Но не холодно ничуть – снежинки на ладонь садятся, тают, оставляя бриллиантовые капельки воды, ветер воет волчьей стаей, а может, и правда, серые бесятся – кто-то из шубинских на днях слышал, как с Медведь-горы вой несся.
И вот из снежной взвеси, за которой едва-едва виднелся пик Шиханки, горы, что над прудом заводским стояла, показались две женщины и мужик. Одеты по старинке, такие вещи Снежанка в баушкином сундуке видала. Мужик – в овчинном тулупе и длинном широком чапане изо льна – кафтане таком, что зимой поверх одежи надевался, в сундуке был похожий, из толстого сукна да ещё с обшитыми кожей локтями. Овчина нараспашку у мужчины-то, и под нею – шелк короткой рубахи из холста, затканного синей пряжей, а из-под рубахи той порты виднеются. Женщины – в праздничных кафтанах, крытых кармазинным черным сукном, тоже явно старого производства. Под ними – сарафаны старинные. Чудно.
Явившиеся из метели призраки долго молчали, стоя напротив Снежанки – вот и успела она и рубаху у мужика разглядеть, и сарафаны на женщинах – круглые, ситцевые, шелком украшенные они были. На ногах у блазней коты – ботинки праздничные, и вообще одежа богатая больно.
И тут мужик протянул Снежанке гостинец – расписную цветную полушалку, платок да высокие ботинки на пуговицах, а женщины – сарафан шелковый и полушубок. Откуда и взяли всё – вроде только что руки пустые были. Словно из метели выдернули.
Поклонились призраки Снежанке и медленно повернулись, чтобы уйти. Спины их согбенные вскоре снегом замело, а девушка растерянно смотрела им вслед, едва удерживая тяжелую одежу, не зная, как ее теперь незаметно пронести внутрь. А, может, метнуться к баушкиной избе да в старом сундуке, что в чулашке стоит, и схоронить? Все едино пока не холодно, и мир все такой же застывший, спящий.
Вот что не мерзла она посреди метели – это особенно удивительно было, Снежанка даже попробовала прикоснуться к намерзшему на заборе льду – показалось, будто полудрагоценный камень погладила. Вот диво, так уж диво! А снег идет крупный, хлопьями белыми оседает на земле и избах, на деревьях и кустарнике, и кажется, что это бабочки летают в сумраке.
Бросилась Снежанка к воротам баушкиного дома, слушая завывания вьюги, страшно – жуть, но отчего-то подарок призраков, которые так похожи были на мастеровых прежних времен, жалко стало. Захотелось спрятать от чужих глаз, а потом примерить, когда в избе никого не будет.
Проскочила Снежанка проулком, вбежала в распахнувшиеся чудесным образом ворота, промчав к калиточке, ведущей к крыльцу – высокому, с перилами по краям. Двери в сени тоже раскрылись сами собой, словно помогал кто Снежанке, она в чулашек-то и влетела птахой всполошенной, глядит – а крышка сундука уже распахнута, и на ней сидит чумазый старичок. Лицо у него скуластое, красивое, как у деда на фронтовой фотокарточке. Не зря говорят, что похожи домовые на своих хозяев – этот, видать, Паньку своего больно любил, уж третий десяток годков пошел, как дед умер, а домовик лика своего не меняет. Снежанка деда не знала, родилась после того, как не стало старика, но сейчас интересно было поглазеть на духа домового.
– Ты ложь сюды, ложь, чего зенки пялишь? – грубовато спросил дедушко, край сундука поглаживая. – Я от взоров-то чужих сберегу… Как Морозко на своих ледовых санях за тобой прикатит, так сразу бушь знать, где вещички-то. Принарядишься, и на свадебку! Хороша невеста выросла, ай, хороша!..
– Какой ещё Морозко? – ахнула Снежанка, вспомнив косматого старика в длиннополой шубе – таким духа зимы представляли сказочники. В народе говорили – ходит, мол, по лесу, стучит посохом по деревьям, отчего они инеем покрываются, песнями своими вьюги да метели зовет. Волосы его седы… белы, как снег… Глаза – лед озерный. Злой он больно да ярый.
Но домовой ничего не ответил больше, вырвал из рук оцепеневшей от происходящего Снежанки гостинцы зимних духов да и захлопнул крышку сундука, перед тем швырнув туда одежонку.
И исчез, будто его и не было. Видать, озлился.
А Снежанка назад, к Часихе, бросилась – очнется старуха, если вовремя не вернуться, ошалеет еще. Да и то правда, как объяснить, куда испарилась-то из-за стола?
Но духи зимы пожалели старуху и дали Снежанке время добежать до ее избы и плюхнуться тяжело на лавку. Как раз в это время мир и ожил: вернулись привычные звуки и запахи, цокнуло блюдце о чашку, огонь затрещал, кот грохнулся о половицы, возмущенно мяукнув, будто не понимал, отчего завис в воздухе.
– А ты чего глядишь, будто блазня увидала? – зыркнула на Снежанку Часиха, пригубив чаю, как ни в чем не бывало.
А ведь и, правда, увидала. И не одного! Вот жуть.
Но Снежанка лишь неопределенно передернула плечами, будто к ним паутина прилипла. Оставалось понять, чего призракам этим от нее надо. А кто лучше тетки Марейки скажет? Она видящая, все наперед знает, мамка вон сказывала, они с подружками завсегда к ней бегали, и все сбывалось, что Марейка говорила. Точно, так Снежанка и сделает – едва рассветет, сразу к тетке. И сейчас бы хотелось помчаться, да уж стемнело почти, баушка с ума сойдет, куда ее внучка-хлынка опять умчалась, на ночь глядя. Да и страшновато было в такую-то метель на гору идти. Еще заблудится!
И Снежанка опасливо покосилась на окно, за которым вьюга мела, а узоры морозные еще красивее стали, еловыми ветками стекла украсив. На миг показалось, что там лицо блазнится мужское. Но моргнула Снежка, и прошло все.
* * *
Тихая жизнь уральской глубинки нравилась Снежанке, хоть и была она более привычна к казенному дому со всеми удобствами – бегать зимой из бани не слишком привлекало, зато кожа после парилки становилась чище, словно светилась изнутри, да и волосы пышнее от местной воды становились.
Но вот жить в таком домике, как у тетки Марейки, девушка точно не смогла бы – изба смотрела махонькими окошками в лес, что за Первомайкой раскинулся, вся перекособоченная, в землю вросшая, казалось, вот-вот обвалится крыша, которая мхом поросла. Но зато с холма, на котором сруб стоял, виден был весь Усть-Катав – и Шубино, и Центр с Колонией, откуда когда-то начинался город, и Гора, и микрорайоны с новыми постройками, и даже часть Паранино, где когда-то были выселки с бараками осужденных. У пруда высилось серое заводское здание, которое Снежанка в детстве считала своим домом, где с родителями жила – залезет, бывало, на забор или перекрытия качели в баушкином палисаднике, и таращится на открывшееся раздолье. Иногда она скучала по дому, но стоило в гости к баушке сестрам прийти, как вся грусть испарялась, хотелось проказничать, искать сокровища в ближнем лесу или домового выманивать пряниками да молоком. Девчонки всегда озорными были, сладу с ними не было.
Раньше Снежанка по лету приезжала, но зимнее Синегорье поразило ее белыми горами и кристально-чистым голубым небом. И сейчас, поднимаясь к теткиному домику, то и дело проваливаясь в сугробы, Снежанка не могла перестать любоваться открывающимися видами. Снегопад кончился, тучи давно разошлись, и сапфировый купол небес раскинулся над горами. Морозный воздух, свежий и ясный, упоительно пах сосной, а солнце ласково скользило по скальным отрогам, и его лучи пускались в пляс по замерзшему пруду и реке Юрюзани, тремя мостами перечерченной. Искрились эти лучи, сверкали, и казалось, что весь мир застыл в горном хрустале зимних грез. Как в волшебном шаре, внутри которого спрятан маленький город и насыпан искусственный снег – встряхнешь его, и заметает снегопад улочки и домишки, и кажется тебе, что ты настоящий чародей!
Вот было бы здорово промчаться здесь над горами, натрусить еще больше снега на лес и речку! И Снежанка засмеялась, представив себя в белой шубе да на санях огромных, точь-в-точь, как у Снежной Королевы из сказки. Но тут же погрустнела, смех ее утих – вот, размечталась, малахольная, правильно Часиха ее вчера ругала! Разве ж бывает такое на самом деле?
Но в этом удивительном мире, сверкающем и искрящемся от снега и солнца, казалось возможным все – и встретить зимних блазней в довоенной одежке, и сесть в ледяные сани, чтобы промчаться на них по заснеженным холмам прямиком в чертоги Морозко, царя зимы и холода.
Снежанка нервно передернула плечами и повернулась к темнеющему на горе бору, на фоне которого маленькая изба тетки Марейки показалась похожей на домик Бабы-Яги. Ругая себя за слишком живое воображение, девушка подбежала к воротам и потянула на себя створки, которые гостеприимно распахнулись навстречу. Старуха воров не боялась, жила бедно, а так как собак никогда не держала, то и во двор ее можно было войти безбоязненно.
Домишко был ветхий и старый, вот-вот сгниет, да вот править его, видать, некому. Да и незачем – на жизнь Марейкину хватит. Снежанка огляделась – по дождям тут, видать, грязь стояла непроходимая, досок га земле нет, а с горы вода через забор течет, отгородка-то сгнила, не поставили новую… Как тетка вообще живет-то в этой развалюхе? Баня в огороде чернела, заросшая кустами смородины, и так жутко выглядела, что казалось, тронь ее – и развалится. Наверное, топят ее по-черному, если вообще ещё топят. Как старуха сама дров привезет да наколет? Снежанка огляделась – поленницу все ж увидела под навесом, облегченно вздохнула, не забыла Марейку родня. Ведьма не ведьма, а все ж человек. Жалко ее, болезную. Говорят, совсем расхворалась в последнее время, доживет ли до лета?
Снежанка осторожно прошла по наледи, что сковала землю, рядом темнел полуразвалившийся сарай, а в огороде на белой простыне снега чернела ещё какая-то кособокая постройка. Казалось, ею уже и пользоваться было невозможно, доски торчат в разные стороны.
Тетка Марейка давно не держала скот или птицу, лишь сажала картошку и овощи, и ещё по детству Снежанка помнила, что летом двор зарастал крапивой и какими-то высокими розовыми цветами, похожими на горошек. Сейчас же на девушку сиротливо пялился сучковатый чурбан в снежной шапке. Похожий на лесовика, он, казалось, вот-вот соскочит с места и примется плясать вокруг избы.
По нечищеному снегу идти было не слишком тяжело – его не так много намело, лишь один раз Снежанка едва не провалилась в какую-то припорошенную белой крупой канавку. Девушка помнила рассказы матери о том, что бывали такие зимы, что и ворота за ночь засыпало, и перед тем, как на завод идти, приходилось их откапывать. Вообще, несмотря на свое холодное имя, Снежанка зиму не очень любила, и лишь здесь, на Урале начинала понимать всю прелесть этого времени года. Как будто очаровала ее местная зима, закружив и завьюжив метелями да завирухами. Да и вообще – разве ж видела она до этого настоящую зиму? Так, одно название, а не зима! Сроду столько снега дома у них не бывало.
Не успела Снежанка добрести до двери в дом, как из полутемных сеней показалась тетка Марейка – высокая и худая, как жердь, она показалась высохшей от времени. Тулупчик на ней болтался, как на вешалке, а из-под длинных юбок виднелись голые ноги – ни колгот, ни подштанников Марейка не носила, лишь серые вязаные носки чуть выше щиколоток, и на вид эти носки казались колючими и кусачими. Лицо у старухи было скуластое, длинноносое, с узким треугольным подбородком и острым взглядом синих глаз, удивительно молодых и ясных. Брови – кустистые, мохнатые, платок надвинут на лоб. Как есть ведьмачка! Правду люди гооврят. Но не страшно ни капельки, да и чего бояться ее, старухи немощной? Ее пожалеть надобно – век свой доживала одинокая, никому не нужная.
– Заходи, доча, нечасто ко мне гости хаживают, ох, нечасто… А я тебя помню, ты Тамаркина старшая, да? – посторонилась Марейка, а Снежанке стало стыдно за то, что ведьмой он тетку мысленно обзывала.
– А я вот пироги принесла с капустой и грибами, баушка пекла, велела передать, – девушка зашла в полумрак сеней, заставленных всякой всячиной, и протянула завернутые в полотенце пироги.
Проходя к передней, где у Марейки, несмотря на ее не совсем богоугодные дела, все же был обустроен красный угол с иконами, Снежанка едва не упала, перецепившись через ведро, которое зимой ставили у вдоха, чтобы не выходить ночью во двор – туалет обычно строили далеко от крыльца, у Марейки он и вовсе прятался за зарослями малинника, в дальней части огорода. К счастью ведро было пустое – оно со звоном прокатилось по половицам, а Снежанка испуганно вздрогнула, не сразу сообразив, что это загремело.
– Коли боишься, то чаво пришла-то? – ворчливо пробормотала тетка, со вздохом тяжелым поворачиваясь. Смерила девушку тяжелым взглядом, но двери в переднюю распахнула. Оттуда приятно запахло сушеной душицей, листьями земляники, молоком и медом, еще какими-то лесными травами, названий которых Снежанка не знала.
– Не боюсь я, – девушка скинула курточку и шапку, повесив их у входа, потом зашла, чуть пригнувшись – в этой избе потолки были низкими, двоенная ещё постройка. Но внутри оказалась уютно – половички тканые везде, что на полу, что на лавках и табуретках, огромная печка с пестрыми занавесками посреди комнаты, на окнах – герань и фиалки, а в закутке у печи грибы сушатся, венички сухих трав висят. Даже не скажешь, что такая красота в комнатах, и просторнее они кажутся – словно волшебством каким Марейка владеет, чтобы расширять пространство в своей избе. И окошечка три у нее, странно, с улицы казалось – два их по этой стороне. Но Снежанка решила, что ошиблась, не будет же на самом деле тетка чаровать в открытую, да и… может, байки все это старушечьи? Может, никакая она не ведьмачка? Живет одна, на отшибе, вот и наговорили.
Черный, как деготь, кот, выскочил из-под лавки, потерся о ногу хозяйки и пристально уставился на Снежанку ярко-зелеными глазами. За окном взвыл ветер, и в комнате потемнело, словно тучи резко зашли. А может, так и было – здесь-то и летом за час могла погода смениться, только солнце жарит, но враз ливень холодный зарядит. Зимой и вовсе буран мог начаться, даже если ничего не предвещало непогоды.
– Волки снежные на охоту вышли, – старуха положила гостинцы от сестры на стол и принялась хлопотать у печи, готовя какой-то отвар.
Она кинула в воду сушеные ягоды и мяту с мелиссой, нарезала крупными ломтями мягкий белый хлеб, варенье открыла из черники.
Снежанка невольно сглотнула, ощутив жуткий голод, словно день целый не ела.
– Что за волки, бабуль? – спросила она, принимая чашку с ароматным настроем. Запах лесных ягод и трав тут же обволок ее, показалось даже на миг, что она в лето попала.
