Текст книги "Метресса фаворита. Плеть государева"

Автор книги: Юлия Андреева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 33 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Глава 16. Страсти по Аракчееву

– Что касается адвоката Тамшевского, тот ещё гусь, понимаете ли. – Бывший следователь Пётр Агафонович Корытников сидел в кабинете Псковитинова, с довольным видом наблюдая за тем, как его бывший ученик листает папки с документами, которые он привёз из Ям-Чудово. – Располагалась его контора в городе Слуцке Минской губернии, и занимался сей недостойный господин, в частности, тем, что за сравнительно небольшую плату снабжал всех желающих без разбору бумагами, подтверждающими дворянство. Собственно, выследили его именно по приказу Алексея Андреевича Аракчеева, сразу же было заведено уголовное дело, так как жалоб на означенного крючкотвора оказалось преизрядно. Было выписано постановление об аресте, отправлен запрос, ну и всё как полагается. Я это дело отлично помню, и что бы вы думали, сударь мой, вдруг вся цепочка доказательств, которая должна была затянуться на шее проклятого Тамшевского, не то чтобы развалилась, а точно исчезла! Представляете себе? Миг! Никто опомниться не успел. Было дело – и нет дела. Все документы словно испарились сами собой. Вот только мои списки с них и сохранились. Да только копии – их ведь к делу не пришьёшь. Мало ли что я там такое написал, бумага, как говорится, стерпит. А посланный арестовать преступника в 1804 году, дело велось на самом высоком в нашей губернии уровне, генерал Бухмейер, вернулся как бы ни с чем. Зато в тот же год дура Минкина и её детёныш вдруг получили дворянство. – Пётр Агафонович Корытников откинулся на спинку стула, какое-то время с наслаждением изучая выражение лица Псковитинова. – Мало того, наш бывший губернатор, та ещё выхухоль, недвусмысленно дал понять, что всякие разговоры относительно означенного Тамшевского отныне и до веку прекращаются. А в прошлом году, так уж получилось, что, работая над делом об утоплении управляющего села Грузино Синицына, мой сынок Пётр был вынужден сызнова коснуться подложного дворянства Минкиной, и что же, в самый, как говорится, захватывающий момент, шельма-адвокат возьми да и исчезни. Собственно, как исчез Тамшевский, несложно догадаться, выписал себе, ворюга, новые документы и растворился бог ведает где. Тем не менее, удалось установить, что генерал Бухмейер в 1804 году у Тамшевского был и, если я правильно понял, сначала разоблачил его, припугнув каторгой, а потом смилостивился и предложил в качестве небольшой услуги сделать документы для одной дамы. Сами понимаете, дражайший Александр Иванович, кто была эта дама и что выбрал продажный адвокатишка: каторгу или очередную подделку. М-да... В документах канальи Тамшевского сохранились записи обо всех составленных им писульках, так вот, за номером не помню уже каким, стоит имя Анастасии Фёдоровны Минкиной и супротив новое – Анастасия Шуйская, а далее графа с ценой. Будете смеяться, но, запугав Тамшевского, Бухмейер затем явил Божью милость и не только не стал арестовывать фальсификатора, а ещё и заплатил тому целых пятьдесят рублей. Хороши цены в городе Слуцке? За пятьдесят целковых крестьянка получила документы с трёхсотлетней дворянской родословной! Кстати, Петька рассказывал вам, что цыгана Минкина, который, по слухам, даже не был православным, после его смерти похоронили в Грузино у местной церкви, где обычно хоронят священников? Но только поднимать сие дело я лично вам не советую, потому как, коли о том прознает Дмитрий Сергеевич Жеребцов, вас быстрее быстрого отстранят от дела, потому как вряд ли удастся доказать, что Бухмейер действовал без согласия Алексея Андреевича. А наш губернатор никогда не решится поднять дело, которое будет хотя бы косвенно пятнать честь его благодетеля.

– А сам Аракчеев? – По мере продвижения рассказа Петра Агафоновича Псковитинов всё больше мрачнел.

– Алексей Андреевич честный человек, и где-то мне он даже нравится. – Корытников-старший вынул из кармана крошечную табакерку, взял щепотку табака, с удовольствием принюхиваясь. – Все говорят, солдафон, фанфарон. А я бы сказал, человек дела. Для служивых – отец родной, золото командир, для тех, конечно, кто своей присяге верен. Что же насчёт страстишек... до баб больно охочий, так это ведь, положа руку на сердце, по нашим временам, даже грехом не назовёшь. Ну, приглянулась ему у меня девка дворовая. И что же? Явился лично, карета у него есть такая приметная, на изрядно высоком ходу, а запряжены-то в неё четверо тяжёлых, дюжих артиллерийских коней, да не цугом, как все ездят, а четвёркой в ряд. Приехал, значится, что, для чего, объяснять не стал. Да я и сам, чай, не дурной, понимаю. В общем, купить желает, всё по закону, и денег не жалко, любая сумма – прямо сейчас, а купчую это уже позже как-нибудь. Главное – чтобы теперь же увезти. И деньжищ кладёт, десяток таких девок приобресть можно.

– А я что? Думаете, прогнал? К совести его воззвал? С какой стати? Мне как раз той порой нужно было ремонт в хозяйстве производить, у вдовицы одной от снега по весне крыша рухнула. Оставил я Алексея Андреевича в своём кабинете, сам вызвал к себе девку. Да, молодая, красивая, ладная, я и не заметил, как заневестилась. А как Аракчея нашего увидала, у неё даже ноздри, как у кобылки, затрепетали, глазищи горят, сама стоит, с ноги на ногу переминается, платочек в руках теребит, по всему видно, очень ей его сиятельство понравился. Я ещё подумал, что коли у неё жених или ещё что, а тут... В общем, отдал я Надьку Алексею Андреевичу, она даже вещей собирать не стала, прыгнула к нему в коляску, только мы их и видели. Вот как дела-то с крепостными делаются, и то правда, ну, приглянулась барину ладная девка, что же ему теперь с ней – как с благородной ферлакурить? Выкупил, пользуйся – хоть с кашей ешь, хоть в масло пахтай.

– И где же сейчас эта девица? И когда это было? – Почему-то подумалось, что она среди арестованных и теперь томится в тюрьме.

– С девицей всё плохо получилось, Минкина, стерва, её себе сразу же в горничные взяла, но потом, когда поняла, что Надежда-то от барина понесла, стала горемычную изводить. В общем... – Он махнул рукой. – Кто же знал, что так выйдет? Зимой ведь Алексей Андреевич в Грузино редко заезжает, все в Петербурге, а Настька-то Надежду мою в холодном эдикюле демоница злая голодом морила, секла нещадно – всё надеялась, что она плод скинет. Надька-то так у неё там страдала, что с ума съехала, прибежала ко мне в именье, обо всём поведала, а наутро и померла. Я полицию вызывал, всё записали, доклад в столицу на имя Алексея Андреевича составил, чтобы знал, куда раба его подевалась, но только всё впустую.

Кто же виноват, что беременная крестьянка настолько с ума спрыгнула, что посреди зимы из дома сбежала в одном сарафане? То, что на теле множественные синяки да кровоподтёки обнаружены были, доктор списал на то, что-де пока бежала, падала она многократно, ударялась. Старые травмы, естественно, не в счёт. А что их учитывать, когда умерла-то она от простуды? Прибежала и с лихорадкой свалилась. То, что рассказала, я записал и тут же предъявил, но господа законники сие сочли горячечным бредом. Так что сами посудите. Что до Алексея Андреевича, так я до сих пор его вины тут не наблюдаю. Для чего он девку берёт, я тоже знал, стало быть, виноват не меньше. Вся вина на злыдне Минкиной. Бог шельму метит, Минкина бесплодна. Вот и решила Надиного мальчонку извести, чтобы у Алексея Андреевича не было родного сына, чтобы со временем Надя её место подле барина не заняла.

– М-да. Чем дальше в лес... – Псковитинов махнул рукой. – Ну, что же тут попишешь, чувствую, полетят нынче головы, а что поделаешь, такое дело, как подложные документы, невозможно замять. Да и обвиняемые в убийстве у нас участи своей заждались.

– В Сенат будете представлять? – Старший Корытников сжался на своём месте, обхватив себя руками, точно ему вдруг сделалось невыносимо холодно.

– А куда денешься? – Псковитинов почесал затылок. – Вы, чай, лучше меня знаете, что, коли число обвиняемых по делу превышает девять человек, на местах его рассматривать никак нельзя. Подготовим документы в Сенат, честь по чести. Сенат вынесет свой приговор, представит его на рассмотрение в Кабинет министров и далее на подпись к государю. Только после Высочайшей конфирмации приговор обретает необратимую юридическую силу и возвращается обратно в Сенат, который контролирует надлежащее его исполнение.

– Если до государя дойдёт, что граф Аракчеев участвовал в подделке документов! – Пётр Агафонович присвистнул.

– Даже если не участвовал напрямую. Но ведь, судя по всему, был нарушен имперский протокол, составленный и учреждённый ещё Петром Великим, согласно которому с государем императором могли общаться только лица, приписанные к первым четырём классам Табели о рангах...

– Но государь мог не знать, что Минкина крепостная. Он спросил у неё что-то, она не посмела промолчать. – Корытников был подавлен.

– Государь волен обращаться к кому изволит, но, принимая его у себя дома, граф Аракчеев должен был как-то представить ему Настасью. Следовательно, представил Шумской. «Губернские ведомости» неоднократно писали о визитах его императорского величества и о подарках, которые он дарил графской экономке. Если оказывал знаки внимания, да ещё и при всём честном народе, стало быть, знал, что дарит дворянке Шуйской, а Аракчеев не посчитал нужным упредить его величество об ошибке.

– М-да... – Пётр Агафонович выглядел разом постаревшим. – Если хотя бы половина того, что говорят о его сиятельстве, правда, он ни за что не помилует людей, доведших до сведения государя о таком его преступлении.

– Так уж не помилует?! А законы на что? Он же у нас первый законник в губернии, – невесело рассмеялся Псковитинов.

– Аракчеев однажды уже потерял всё, причём из-за любви к своему брату. Андрей Андреевич проштрафился, не уберёг, понимаете ли, охраняемое его полком здание арсенала. Собственно, дело, насколько я знаю, можно было хотя бы попытаться замять. Вы не слышали? В общем, в столичном артиллерийском арсенале хранилась старинная колесница для артиллерийского штандарта. Не знаю, может быть, и сейчас хранится. Грешен, не выяснял. Роскошная, обитая бархатом и украшенная золотым галуном и кистями. Ночью какой-то мерзавец пробрался в арсенал и срезал золотые кисти и галун. На следующий день обнаружилась покража, а в карауле, как я уже докладывал, как раз стояли люди Андрея Андреевича. Император же Павел Петрович, как известно, требовал докладывать ему обо всех происшествиях без исключения, Аракчеев был комендантом Санкт-Петербурга, ему по должности предписывалось сей доклад и произвесть. А что после такого доклада? Под суд. Но Алексей Андреевич, вишь, ты, вроде и солдафон, и дуболом, а не устоял, и братскую вину на кого-то другого перевёл, а того быстренько со службы погнал. Я бы на его месте просто кисти другие по– быстрому заказал. Ну, тут, должно быть, уже огласка приключилась. В общем, о его том неблаговидном поступке как-то узнал Павел Петрович да без объяснений погнал его сиятельство со службы, так что он, бедолага, как вылетел из Петербурга, так и летел почти без памяти до самого своего Грузино, где и предстояло ему оставаться, пока жареный рак на горе не свистнет. Правда, изгнание недолгим оказалось, помер Павел I, а при Александре Павловиче Аракчеева возвернули. И то, потому что новый государь привык Алексея Андреевича другом считать. Друзьями они и были, и, насколько я знаю, друзьями и остаются.

В общем, если хотите моё мнение, за себя Аракчеев мстить не станет. Чего не скажу о его прислужниках.

Глава 17. Губернаторское расследование

«Любезный друг, несколько часов, как я получил письмо твоё и печальное известие об ужасном происшествии, поразившем тебя. Сердце моё чувствует всё то, что твоё должно ощущать. Жаль мне свыше всякого изречения твоего чувствительного сердца. Но, друг мой, отчаяние есть грех перед Богом. Предайся слепо Его святой воле. Ты мне пишешь, что хочешь удалиться из Грузина, но не знаешь, куда ехать. Приезжай ко мне: у тебя нет друга, который бы тебя искреннее любил. Но заклинаю тебя всем, что есть святого, вспомни отечество, сколь служба твоя ему полезна и, могу сказать, необходима, а с отечеством и я неразлучен. Прощай, не покидай друга, верного тебе друга», – написал император Александр Павлович своему другу Аракчееву 22 сентября в ответ на присланное из Грузино известие о смерти Шумской. Его императорское величество соизволил ответить в тот же день. Передав письмо секретарю, с пожеланием доставить как можно быстрее адресату, после чего император написал другое – архимандриту Фотию. Последнего Александр Павлович просил как-нибудь отвлечь Алексея Андреевича от печальных мыслей, как минимум пригласить пожить в Юрьевском монастыре. Безусловно, его величество был прав, постоянно находиться там, где была убита любимая женщина, слышать за спиной шёпот прислуги, среди которой, возможно, оставались ещё до сих пор невыявленные участники убийства Анастасии. Всё это было невыносимо для Аракчеева.

Если не имеющий отношения не к Минкиной, не к Аракчееву Псковитинов поспешил поскорее покинуть это место, можно было представить, каково там было находиться самому графу. В то же время император поручал генералу Петру Андреевичу Клейнмихелю возглавить следствие, дабы вскрыть политическую подоплёку преступления, коли таковое имеется. Аракчеев подозревал заговор против себя, и Александр Павлович отнёсся к этому заявлению со всей серьёзностью. Кроме того, Клейнмихель должен был выполнить другую просьбу русского царя, любым доступным способом заставить Аракчеева отвлечься от скорбных дум.

Клейнмихель был лет на десять моложе Аракчеева и долгое время находился при нём в адъютантах, и, по чести, давно уже считал Алексея Андреевича если не вторым отцом, то, по крайней мере, старшим братом. Они были весьма дружны, так что августейший выбор казался более чем оправданным.

* * *

Неизвестно, почтовая ли карета, наличие ли в ней десятилетнего мальчика сбили со следа посланных догнать следователя Корытникова убийц. Возможно, они искали приметную коляску Петра Петровича, запряжённую тройкой рыжих лошадок с тёмными гривами, так что теперь он как бы скрылся от них, растворившись в общей массе заезжих-приезжих.

Таким образом, они спокойно добрались до усадьбы Корытникова, где Пётр Петрович узнал, что его отец жив, здоров, мало того, находится в Новгороде, куда приехал по личной просьбе Псковитинова.

Вымотавшийся и похудевший за это путешествие, Пётр Петрович доверил Лёню заботам Машеньки, после чего отправил слугу к Псковитинову, а сам в полном изнеможении завалился спать и спал так сутки, не отозвавшись даже на призывы приехавшего к вечеру Александра Ивановича.

Меж тем в Новгороде губернатор Жеребцов развернул бурную деятельность. Узнав из доклада Псковитинова о поддельном дворянстве Минкиной, точнее, узнав о том, что эта история выплыла, и уяснив, что следствие, в котором девять или более того обвиняемых, должно быть переправлено в Сенат, Дмитрий Сергеевич решил сделать всё возможное для того, чтобы дело об убийстве Шуйской не утекло из губернии. Для этого, посовещавшись с генералом Иваном Христиановичем Сиверсом[74]74
  Сиверс Иван Христианович (1774—1843) – русский военный деятель, артиллерист, участник Наполеоновских войн, генерал-лейтенант (1826).


[Закрыть], Дмитрий Сергеевич выработал следующий план: первое и самое важное, любым способом не подпускать более к следствию Псковитинова, второе, рассредоточить всех обвиняемых по группам, не превышающим восемь-девять человек. Таким образом, получилось не одно, а несколько дел с разными обвинениями, которые предполагалось рассмотреть в невероятно сжатые сроки. Мало этого, заранее было постановлено, что все приговоры будут весьма строги, с тем чтобы обвиняемые как можно скорее исчезли из Новгорода. Каторга, согласно императорскому повелению от 1807 года, не могла превышать двадцати лет, кроме того, запрещалось употреблять в судебных приговорах выражения «наказывать нещадно и жестоко», так что за убийство обычно давали 30-40 ударов кнутом. Но в этом деле губернатор требовал по возможности самых суровых наказаний.

Разумеется, ни Жеребцов, ни Сиверс не удосужились проконсультироваться по поводу своих решений с самим Аракчеевым, в противном случае они бы раскрыли перед ним степень своей осведомлённости в его делах. Клейнмихель ещё не приехал в Новгород, а судебная машина работала уже на полную катушку.

Устранение Псковитинова, а заодно и его друга и неизменного помощника Петра Корытникова оказалось самым простым пунктом разработанного плана. Очень удачно и, главное, весьма вовремя сгорел дом отца Корытникова. В огне погибли люди, как утверждал сам Пётр Петрович, голову старого слуги явно проломили подсвечником, а уж потом подожгли дом. Пётр Агафонович Корытников – правительственный чиновник в отставке, дело о поджоге дома человека такого ранга требовалось разбирать с особой тщательностью. Псковитинов и Корытников как два лучших в губернии следователя теперь и посылались на место преступления. А кого ещё? Ям-Чудово принадлежало матери Петра Петровича, в этой деревеньке ещё в детстве он привык проводить вакации. Он знал всех соседей и всех крестьян. Так кому ещё заниматься этим расследованием? Пусть едут оба и радуются, что начальство отнеслось с таким вниманием к этому делу. Не тихвинским же полицейским доверять важнейшее расследование!

Понимая, что это немилость, а ссылка, Псковитинов мог только скрипеть зубами. Формально ему было приказано передать все материалы дела об убийстве Шумской другому следователю, хотя было ясно как день, расследование будет заканчивать губернатор Жеребцов и более он никого уже к этому делу не подпустит.

На первом же допросе, устроенном Дмитрием Сергеевичем Жеребцовым, перед судьями предстали Василий и Прасковья Антоновы, обвиняемые в убийстве Анастасии Фёдоровны, а также Дарья Константинова, которая вдруг превратилась в непосредственного организатора убийства. Правда, брат и сестра дружно отказались от ранее сделанного ими обвинения Дарьи Константиновой в том, что та якобы обещала им деньги за убийство Шумской. Но это признание не было учтено. Дарья Константинова как женщина богатая и имевшая на Настасью зуб за то, что та отобрала у неё ребёнка, была просто создана на роль лидера заговора.

Вторая группа шла по делу «О многократных попытках отравления госпожи Шумской». Обвинялись: Татьяна Аникеева, Федосья Иванова (обе не отрицали попытку отравления домоправительницы в 1821 году). А также Елена Фомина, которую обвиняли в том, что она, зная о заговоре, не донесла на подруг.

Следствие было недолгим, и уже 5 октября приговор был вынесен и оглашён. Суд во главе с гражданским губернатором Новгорода Жеребцовым признал обвиняемых виновными по всем пунктам. Василий Антонов приговаривался к 175 ударам кнута, клеймению лица и ссылке в каторжные работы навечно, Прасковья Антонова должна была получить 125 ударов кнута и её также отправляли на вечную каторгу. Дарья Константинова была приговорена к 95 ударам кнута и вечной каторге, Иванова и Аникеева к 70 ударам кнута и вечной каторге, Елена Фомина, должна была благодарить суд за всего лишь 50 ударов.

Вынесенный в Новгороде приговор было легче лёгкого оспорить на более высоком уровне, но никто не попытался палец о палец ударить для смягчения участи фигурантов дела, а ведь Антоновы были несовершеннолетние и, что немаловажно, такого юридического термина, как «вечная каторга», в 1825 году не существовало. Мало этого, порог в 100 ударов давно уже считался не совместимым с жизнью, так что получалось, что некоторых подсудимых автоматически приговаривали запороть насмерть.

Во время оглашения приговора Дарья Константинова вдруг побледнела и грохнулась в обморок, точно гигантская черепаха, раскинув руки и ноги и выставив на всеобщее обозрение огромный живот.

– Да она же беременна! Беременную женщину нельзя подвергать телесным наказаниям! – воскликнул с места заседатель Уголовной палаты Иван Петрович Мусин-Пушкин.

Не будучи уверенным, что его замечание было записано и учтено, выйдя из здания суда, Иван Петрович нагнал земского исправника Василия Лялина[75]75
  Лялин Василий – штабс-капитан, новгородский земский исправник. В 1825 г., по делу об убийстве А. Шуйской, был обвинён в умышленной заступничестве за преступницу, отрешён от должности, арестован и содержался более двух месяцев в арестантской за железной решёткой под строгим военным караулом.


[Закрыть], в обязанности которого входило следить за содержанием заключённых в тюрьме, и потребовал от того провести медицинское освидетельствование Константиновой. А также позаботиться о том, чтобы для неё были созданы соответствующие её положению условия.

– Беременных женщин строжайше запрещено подвергать физическим наказаниям, – непрошено встрял в разговор секретарь новгородского земского суда Линьков, который как раз вышел из здания суда и теперь поравнялся с ними. – Лично я рекомендовал бы вам не только обследовать подсудимую самым тщательным образом, а ещё и сделать всё возможное, чтобы она не чувствовала в вашем узилище никаких притеснений и, не дай бог, не потеряла ребёночка. Уж поверьте мне, у меня Матрёна Тихоновна, почитай, каждый год мне сынишку или дочурку несёт, я об этом деле всё знаю.

Не желая и дальше погружаться в эту в высшей мере увлекательную тему, Василий Лялин сделал на лице услужливую гримасу и, пожав руки Мусину-Пушкину и Линькову, поспешил откланяться.

– А ведь он нас, можно сказать, и не слушал! – возмутился Иван Петрович.

– Пренеприятнейший тип, десятый год в браке – и без детей! – скорчил гримасу Линьков. Полагаю, супруга его в спальню не пускает. Ибо характер у него уж больно поганый, да и запах, миль пардон.

– Тем не менее я заставлю его вызвать к Константиновой врача! Я напишу губернатору, я напишу Аракчееву! Государю! Если понадобится.

– Для начала составьте рапорт на имя Лялина и копию на имя Жеребцова. Вручите всё под подпись, чтобы не отвертелись. У нас ведь на одном слове ничего не держится, будет официальная бумага – произведут необходимые действия, не будет официального запроса – всё на том же месте и останется. – Он закусил губу. – Я пешочком прогуляюсь, а вы? Вам в какую сторону?

Выяснилось, что до рынка они вполне могут прогуляться вместе. Погода стояла расчудесная, и Линьков продолжал поучать неопытного в таких делах Мусина-Пушкина, как ему следует правильно оформить надлежащую бумагу.

– Вы поймите, дорогой мой, что, если этот чёрт не устроит Константиновой медицинской проверки, а она вдруг окажется в положении и претерпит бичевание, она же может скинуть ребёнка прямо во время экзекуции, а тогда всё пропало! Полетели головы! Все как один под суд пойдём.

– Может, и вы в таком случае свою руку к данному рапорту приложите? – уже потеряв былой кураж, осведомился Мусин-Пушкин.

– Приложу, обе руки приложу, неприменнейше, – утешал его краснобай Линьков. – Если ваш рапорт по какой-то причине завернут, тогда и усилим моей ничтожной подписью, да я к тому времени ещё народу подсоберу ради такого дела. Встанем на защиту слабой женщины, точно древние рыцари. А как же? Только во втором заходе. Потому как, если все козыри в начале игры выложить, опосля будет нечем это дело усилить.

Иван Петрович кивнул. Безусловно, секретарь суда был опытнее его, и удачно, что они встретились и поговорили без помех. У рынка Мусин-Пушкин и Линьков расстались самыми добрыми друзьями. Так что, вернувшись к себе, Иван Петрович сел за составление рапорта, который на следующий день и вручил под расписку весьма недовольному подобной бюрократией Лялину и секретарю губернатора.

На первый взгляд всё складывалось более чем удачно. Получив означенный документ и не желая, чтобы в случае, если с Константиновой сделается хуже, его привлекли к ответственности, Лялин обратился в суд с официальной просьбой, обязать тюремного доктора осмотреть женщину на предмет установления беременности и в случае подтверждения диагноза позволить ему создать для данной фигурантки дела особые условия. Наказание Константиновой было отложено до её окончательного освидетельствования.

После того как вина основных подозреваемых была полностью доказана, Жеребцов составил графу Аракчееву полный отчёт о проведённом следствии. После чего попросил его выслать список других участников преступления, которых, возможно, обнаружил в результате личного расследования его сиятельство.

К ответному письму был приложен список на шесть человек: первой строкой значился муж Дарьи Константиновой – управляющий мирским банком Семён Алексеев, как человек, имевший большое влияние в финансовых кругах Новгорода и Санкт-Петербурга, он имел возможность встретиться с врагами его сиятельства и через них получить приказ ликвидировать Шумскую. Дворецкий Иван Малыш, казначей Иван Пупта – эти двое обычно были в курсе всех дел дворни. При этом Аракчеев просил обратить внимание на Кухмистера Ивана Аникеева – если он обо всём докладывал барыне, отчего же не сообщил, что на неё много раз готовились покушения, в которых, кстати, как выяснилось, принимала живейшее участие его дочь Татьяна? Повар Тимофей Лупалов и кондитер Николай Николаев – всё-таки работали вместе с Василием Аникеевым и не могли не знать о его преступных намерениях. Да и когда утром он прибежал в кухню весь в крови? Как такое можно не заметить?

Меж тем в Новгород прибыл генерал Пётр Андреевич Клейнмихель. Прочитав протоколы допросов и согласившись с вынесенным вердиктом, он, однако, был удивлён, отчего приговор до сих пор не был приведён в исполнение. И увидев, что Лялин и Мусин-Пушкин письменно просили за Дарью Константинову, велел спешно арестовать обоих. Жеребцов видел Константинову организатором заговора, но, в глазах Клейнмихеля, она могла претендовать самое большее на роль действующей силы. Приказ о ликвидации Шумской, без сомнения, шёл из Петербурга, где находились основные враги его сиятельства. Именно этим и объясняется попытка двух участвующих в заговоре новгородских судебных чиновников заступаться за неё.

На следующий день по приезду он потребовал медицинского освидетельствования Константиновой, и когда собравшиеся на консилиум медики дружно заявили, что осуждённая не беременна, тут же на допрос был вызван Лялин, который в качестве оправдания сослался на Мусина-Пушкина, предъявив в качестве оправдания собственноручно написанный Мусиным-Пушкиным рапорт. Это спасло его от немедленной расправы.

Вызвали и этого свидетеля.

Окончательно расстроенный и сбитый с толку своим внезапным арестом, Иван Петрович мог только невнятно оправдываться, говоря, что не утверждал, что Константинова беременна, а всего лишь предположил последнее. Но судья не счёл нужным прислушаться к его словам, и Лялин и Мусин-Пушкин были отстранены от занимаемых должностей и препровождены в тюрьму. Причём исправника Лялина посадили в общую арестантскую камеру новгородской тюрьмы, а Мусина-Пушкина отправили в здание городской полиции, где он сначала две недели содержался под военным караулом, а затем был переведён в здание земского суда. В домах у обоих арестованных были проведены обыски и изъяты все имеющиеся там наличные деньги, так как Жеребцов опасался, как бы те не сделали попытку подкупа стражи и не скрылись за границей.