Текст книги "Бог бабочек"

Автор книги: Юлия Пушкарева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 16 страниц)

*

…Би-и-ип.

« – Марк, я тебе вообще кто – литературный агент или мамочка?»

Би-и-ип.

« – Ты когда-нибудь трубку возьмёшь? Я совершенно не хочу лезть в твои дела, но та юная особа, с которой тебя видели под утро… Короче, будь осторожен…»

Деловитый женский голос, чуть искажённый автоответчиком, – голос литературного агента героя-писателя (я уже запомнила, что её зовут Кира и что она, похоже, видит цель жизни в том, чтобы вытаскивать своего незадачливого подопечного из неприятностей), – сменяется короткой музыкальной раскачкой; после – резковато-сухое, со скрытым исступлением:

«Всё переплетено, море нитей, но

Потяни за нить – за ней потянется клубок…»

Сатирическое, странно-дёрганое, в чётком цикличном ритме; сначала мне не нравится, но скоро переходы рифм завораживают, а слова и впрямь начинают переплетаться в порочных объятиях: «Всё переплетено, везде Сатирикон, бездействие закона при содействии икон…»

– «Сатирикон», – вырывается у меня. Первый курс, горы конспектов по античной литературе, семинары, на которых всем, кроме меня, было плохо понятно, о чём вообще говорить… Улыбаюсь воспоминаниям.

Ты ставишь на паузу и вопросительно смотришь на меня. Мы слушаем «Горгород» Оксимирона, сидя на диване бок о бок, и твои глаза сияют такой безмятежной радостью, какой я уже очень давно в тебе не замечала. Ты то и дело что-нибудь комментируешь, издаёшь восхищённые или возмущённые восклицания, цокаешь языком и взметаешь свои красивые пальцы, объясняя мне нюансы альбома. Понимаю, что отчасти это сияние порождено второй порцией коньяка с колой, которую ты заканчиваешь, но – как же хорошо и дико видеть тебя таким.

– Что-что?

– Одно древнеримское произведение. Весьма… откровенное по содержанию, – вздыхаю. – Попалось мне на экзамене. Не суть.

– Тебе – и откровенное по содержанию? Я бы на это посмотрел. – (Приподнимаешь бровь и с насмешливой властностью дёргаешь меня за лямку лифчика, вылезшую из-под майки). – А о чём там? Мне правда интересно.

– Ну… Его написал Петроний, приближённый Нерона. Знаешь, был такой сумасшедший римский император. Пытал людей, устраивал пожары, в сексуальном смысле был полным извращенцем. И Петроний, по некоторым версиям, организовывал для него… эм… увеселения.

Отламываю кусочек шоколадки. День тянется вязко, но стремительно, – а мы до сих пор так и не выбрались в магазин за припасами: в беспечном бардаке твоей квартиры прячемся от дождя, который уже раз шесть умирал и упрямо возрождался.

С любопытством подаёшься вперёд.

– Увеселения – в смысле, оргии?

Стараюсь не покраснеть; вряд ли мне удаётся.

– Вроде того. По сути, вся книга – античная порнография с незначительными сюжетными связками. Анекдотическими. Я, конечно, знала, что древние римляне не особо комплексовали в определённых сферах, но… – (В памяти не всплывают конкретные эпизоды – лишь общее впечатление, – но я всё равно внутренне содрогаюсь). – Короче говоря, для нас, девочек-первокурсниц, это был мощный удар по психике. Ну, и на экзамене она досталась именно мне. – (Развожу руками, сдерживая смех). – Закон подлости.

Качаешь головой.

– Мда-а… Я бы правда ох как посмотрел, как ты отвечала!

– Кстати, нормально. Избежала острых углов, корректно выразила невыразимое.

Хмыкнув, отставляешь кружку и плавным кошачьим движением кладёшь голову мне на колени; сердце пропускает удар. Жмурюсь, запуская пальцы в мягко-колючую густоту твоих волос – даже армейская стрижка не в силах их обуздать. Твой затылок тепло давит мне на ноги; смотришь снизу вверх.

– Наверное, было забавно. На месте преподавателя я бы тебя провоцировал.

– Это была женщина.

– Тем более.

Поворачиваешь голову и горячо облизываешь мне колено; прерывисто вздыхаю. «Горгород» интересен, и меня привлекает его полу-литературное построение – в рамках единой истории, почти романа, где музыка явно уступает слову. Он интересен, но в данный момент мне не так уж хочется дослушивать.

Хочется продолжать наши ночные и утренние занятия.

– Так, в общем! – (Снова садишься. Я разочарованно опускаю глаза; отмечая это, победно щуришься – кот, добившийся сливок). – Поняла, о ком речь-то? Куда привела героя эта Алиса, в которую он влюбился?

– В какую-то секту, к какому-то Гуру, – отвечаю сразу и легко – будто на экзамене. Тебе часто нужно отвечать именно так. – Сначала подумала, что организация чисто эзотерическая. Но, судя по тексту, имеется в виду оппозиция мэру? Какое-то политическое подполье?

Энергично киваешь и наливаешь себе ещё.

– Точно. Гуру борется против мэра. Ну, то есть как… Хотя ладно, не буду спойлерить. Но отсюда вся эта ругательная критика.

«Телек и террор – бордель и казино – картели – детдом»… Да уж.

– То есть Алиса привела Марка на их собрание, и он втянулся?

– Да. Видишь, проникся этой идеей про «переплетено» – главной идеей Гуру… Вот Кирочка за него и волнуется, – усмехаешься хитро – как трикстер, появляющийся «откуда-то» в другом творении Оксимирона. Вздыхаю.

– Надо думать, из-за этого у Марка будет много проблем.

– Надо думать, да, Профессор! – (Степенно склоняешь голову, передразнивая меня). – Эта сучка его здорово подставила.

«Ваша картина мира – сетка», «мне суждено тут помереть еретиком»… Вспоминаю «Мы» Замятина. Тоже тоталитарное общество, тоже люди с искажённым сознанием – и любовь, которая сначала освобождает героя, а потом убивает его. И то, и другое – с легкомыслием языческого божества. Почему авторы антиутопий так склонны сводить всё к откровенной мелодраме и строить её на образе женщины-предательницы, любовницы-врага? Отражение потаённых страхов?..

– Далила, – роняю, надеясь вновь уколоть твоё любопытство; и у меня получается. Смотришь в сторону, припоминая. Твои ноздри трепещут, точно у гончей, поймавшей след: такие разговоры со мной захватывают тебя азартом охоты.

– Что-то знакомое. Из Библии?

– Да. Женщина, предавшая героя, Самсона. Она воспользовалась его доверием и вызнала секрет его нечеловеческой силы, а потом выдала этот секрет врагам… – (Смотрю на тебя, осёкшись; что-то в твоём лице неуловимо меняется. Кажется, мы никогда толком не обсуждали это – но мы оба понимаем, как мучительно ты боишься Женщины. Женской власти над твоими желаниями, женского вероломства. Женщины как таковой, вообще. Боишься, несмотря на вечную жажду её подчинить). – В общем, архетип женщины-предательницы. Получается, твой Марк встретил свою Далилу. Хотя, – (неловко хихикаю в тщетной надежде разрядить обстановку), – он писатель, так что это, наверное, естественно.

Писатели вечно лезут на рожон.

Щёлкаешь зажигалкой и с весёлой горечью констатируешь:

– Ну, я бы сказал, что масштаб тут поменьше. Марк – не Самсон, а обычный еблан!

– Почему это? – обижаюсь за Марка из писательской солидарности.

Закатываешь глаза. Когда ты куришь, за вуалью дыма их непонятно-зелёный оттенок кажется ещё богаче.

– Да потому что как это вообще – настолько потерять голову из-за единственной встречи в клубе?! Да ещё и так доверять какой-то шмаре. Не понимаю!

Разглаживаю складки на простыне. Ты скорее рисуешься, чем правда так считаешь. Романтизма в тебе до сих пор так много, что никакой циничности его не перекрыть.

По крайней мере, мне так кажется.

– «А ты уверенно ходишь по моему солнечному сплетению лунной походкой»… Очевидно же, что она для него – не просто какая-то «шмара» из клуба.

– Ой, Юль, да ладно тебе! – (Стряхиваешь пепел, изящно постукивая по сигарете ногтем). – Навыдумывал он много, но по факту-то она кто? Ты сначала дослушай, а потом суди. Увидишь, как он воспримет то, что она кинет его.

Значит, всё-таки кинет. Жаль.

– Что навыдумывал – не спорю. Вдохновился, встретил музу. Бывает.

– Музу. Ага.

– А что? Видно же, что для него это главное. «У меня полна голова тумана, призванье – марать бумагу»…

Окидываешь меня цепким уважительным взглядом.

– Ого. Ты вот так с ходу цитаты запоминаешь?

– Ну, я же и раньше слушала. И эта строчка мне нравится.

Объясняю, словно оправдываясь, – сама не понимаю, за что.

Если бы не мат (часто неуместный), я бы назвала «Горгород» одной из самых по-юношески романтических историй среди известных мне. Любовь, боль и творчество, распятые бездушной массой во главе с властью, – всё это столько раз было, но по-прежнему выворачивает душу.

Хотя, возможно, дело просто в том, что все тексты Оксимирона для меня связаны с тобой.

Легонько царапаешь меня по колену.

– Ну, что я могу сказать, Тихонова? Ещё один приговор себе подписала. Сейчас дослушиваем «Переплетено», а потом переслушиваем «Девочку-пиздец» и «Всего лишь писатель». Ты кучу тем задала, которые хочу обсудить. – (Надавив ногтем чуть сильнее, насмешливо смотришь, как я вздрагиваю). – Всё, выхода нет!

– Да я не против. – (Улыбаюсь, стараясь, чтобы улыбка не выглядела испуганной. В твоём голосе вибрирует жутковатое напряжение непредсказуемости). – Эти две мне очень нравятся.

Строго приподнимаешь бровь.

– А я не спрашиваю, против ты или за. Я твой господин и ставлю перед фактом.

Опускаю взгляд. Теперь мне действительно страшно. Этим утром в тебе было так мало отчуждённой хозяйской холодности – совсем не как в звонках или переписке. Я почти забыла, что больше не прежняя Юля для тебя.

Если это правда.

– Конечно, мой господин. Прости меня, я… забылась.

Молчишь пару секунд – наверняка оцениваешь мою искренность. Потом удовлетворённо киваешь.

– Ещё вот вопрос: а как тебе Кира? Шикарная баба же, да? – ухмыляешься. – Я её всегда называл Тихоновой в версии Оксимирона.

Улыбаюсь: короткая ледяная волна миновала. Пока.

– Из-за занудства и серьёзных проповедей?

– Да нет, просто в целом, по ощущению. Ты только послушай этот нравственный тон! – (Снова ставишь песню на начало – на запись с автоответчика). – Ну, и она же правда бедняжечка. Представляешь, сколько головняков от Марка? Больше, чем было бы от меня, будь я писателем, а ты – моим агентом! – (Фыркаешь от смеха и в очередной раз хватаешь бутылку коньяка. Скорость его исчезновения слегка меня беспокоит). – Кстати, вот этого тебе точно ещё не говорил. Если б я искал себе литературного агента, то выбрал бы гибрид тебя и твоей Веры – хоть она меня и ненавидит. Не спорь! – (Жестом пресекаешь мой порыв вставить реплику). – Отвечаю: ненавидит. Но от неё я бы взял всю её активистскую и организаторскую херню, а от тебя – интеллект и то, как ты шаришь в искусстве. Вот это был бы агент! – (По-итальянски экспрессивно подносишь к губам кончики пальцев). – Да мне бы весь мир завидовал!..

Внутри что-то смешно и робко теплеет. Потираю подбородок, изображая задумчивость.

– Ну что ж, мой господин… Извини, если это прозвучит самодовольно, но от такого агента я бы и сама не отказалась.

Смеясь, ты с жаром киваешь и тянешься к ноутбуку, чтобы всё-таки включить песню, – но снова отвлекаешься. Радостно-хмельные перебросы внимания.

С тобой это часто предвещает беду.

– Да, вот ещё одну штуку давно хотел тебе сказать! Но всё думал, есть ли нужда… И заслуживаешь ли ты, – добавляешь, словно одёргивая себя; и впрямь – слишком много теплоты проявлено за утро. Потираешь подбородок; твой взгляд всё сильнее туманится опьянением. Я запоздало жалею, что не изобрела какую-нибудь дополнительную закуску. – Знаешь, как назывался бы мой собственный альбом, Тихонова? Точнее, как будет называться – если я после контракта вырвусь всё-таки из этой дыры и напишу его?

– Как, мой господин?

Щуришься с подозрением. Что-то тревожно скручивается у меня в животе.

– Не веришь ведь, что напишу? Да?

– Почему?

– Ну, я вечно говорю и планирую больше, чем делаю. Или бросаю на полпути. Да же?

Давно знаю это змеиное шипение провокации в твоём голосе. Голос по-прежнему мягок и красив, но теперь эта красота сочится ядом. Встряхиваю головой. Без паники: ты строил для меня и гораздо более запутанные лабиринты.

– Я верю, что ты начнёшь и доведёшь до конца, если по-настоящему захочешь, мой господин. Но желание может легко исчезнуть, если тебе надоест. Это мне тоже известно.

Колеблешься пару секунд; потом киваешь. Подавляю вздох облегчения.

– Хочу записать название, чтобы не забыть. И чтобы ты не забыла – а то решишь, что это просто пьяный бред… Принеси листок и ручку. Только быстро. Ты очень долго возишься, исполняя мои поручения. – (Без улыбки берёшь телефон и открываешь секундомер; у меня пересыхает в горле. Я правда медлительна – и правда невыносимо боюсь заданий на скорость). – Двадцать секунд тебе хватит?

Бросаю растерянный взгляд на подоконник, заваленный вещами, затем – на кучу мелочей в расстёгнутой сумке на полу, на ворох пакетов, похожий на огромное чёрное перекати-поле… Найти тут листок и ручку. Образ иголки в стоге сена уже не кажется фольклорным преувеличением.

– Мм… Может, двадцать… пять?

Усмехнувшись, приставляешь палец к экрану.

– Двадцать три. Ладно уж, проявлю милосердие… Время пошло!

Дыхание учащается, руки глупо дрожат; разочаровать и разгневать тебя – слишком большой мой страх, слишком больная пытка. Сейчас я не готова к такому. Метнувшись к подоконнику, начинаю судорожно перебирать рубашки, футболки, смятые пачки из-под сигарет, карандаши, тюбики клея, отвёртки, нашивки, календарики, коробочки таблеток, – и вдруг осознаю, какая же я дура. Шёпотом выругавшись, лечу в другой конец комнаты – к своей сумке. Конечно, я прихватила блокнот и пару ручек. Застываю перед тобой на коленях, со скрытым торжеством протягивая свой трофей; бег секунд обрывается на восемнадцати.

– Неплохо, – безразлично отмечаешь ты. – Сообразила… Пиши под диктовку. Готова?

– Да, мой господин.

Вздыхаешь, снова прикрыв глаза.

– «Большие малыши, маленькие взрослые». Да, вот так, через запятую… Ты не представляешь, Тихонова, какого размаха была бы эта штука!

Рисуешь в воздухе полукруг, словно очерчивая купол будущего храма. Купол небес; творимая вселенная. Твои глаза мерцают довольством, и заразительный щекочущий восторг проникает в меня – дрожит под кожей, лишает мысли связности, делает желание исступлённым. Я смотрю на твою ступню и не знаю, чего мне хочется больше – чтобы ты позволил её поцеловать или чтобы пнул меня.

– Масштабнее «Горгорода», – продолжаешь ты. – Я бы там разобрал всё и всех по косточкам, показал бы извне и изнутри… Там все-все бы были, честное слово! – (Почти выкрикнув это детское уверение, порывисто наклоняешься ко мне. Не понимаю, чего больше в твоей улыбке – веселья или отчаяния. Как у шута, понимающего, что он мудрее королей. Как у твоего любимого Джокера). – Было бы всё про меня – про обе мои школы, про гопников и ботаников из Лешты… Про мой факультет с его играми кулуарными. Про моё отделение тут, в армии. Было бы и смешное, и страшное… Про шалаву эту тоже было бы.

Продолжаешь улыбаться, но твою щёку дёргает судорога. Щёлкаешь пальцами, показывая, чтобы я подала тебе колу и коньяк: кружка опять успела опустеть.

Марго? Яна? Марина?.. Выждав несколько секунд, решаюсь спросить. Ты явно хочешь, чтобы я спросила.

– Про Марго, мой господин?

– Мм!.. – пренебрежительно качаешь головой, делая глоток. – Нет. Про неё смысла нет: там уже полная безнадёга. Всё ценное в себе проебала… Ну, или почти всё. Про шалаву же, ну! И её Артёма… – хихикаешь. – Блядь, прям название детской книжки! «Винни-Пух и все-все-все», «Урфин Джюс и его деревянные солдаты»… «Моя шалава и её Артём». Ну, разве не мило?

Совсем не мило – и я не знаю, зачем мне теперь озвучивать очевидное. Горло схватывает спазмом; отвожу глаза.

– Про Настю.

– Ну да. Про Настю… И про тебя было бы, Тихонова, не переживай! И даже про твоего итальянца, и про этого… поэта-гея. Как там его? Егор? – (Твоя улыбка становится ещё злее; требовательно ныряешь взглядом мне в зрачки. Когда ты смотришь на меня, часто будто без метафор видишь насквозь: изучаешь беззащитные красные внутренности. Киваю). – Вот нахуя я имя запомнил, скажи мне, пожалуйста?!

Подавленно молчу. На самом деле, я и не думала, что ты запомнишь имя… Мрачно протягиваешь руку ладонью вверх; встрепенувшись, спрашиваю:

– Кружку, мой господин? Телефон? Сигареты?

Отвечаешь, помедлив – точно сам не вполне определился, чего потребовать.

– Сигареты.

Пока куришь, морщинки у тебя на лбу разглаживаются, а взгляд медленно светлеет. Так мне легче дышать.

– Ты бы обязательно редактировала все тексты для этого альбома, Тихонова. – (Пускаешь облако ягодного дыма мне в лицо). – И рецензировала. Хочешь?.. Или, – (ухмыляешься на новой затяжке), – тебя бы смущали сплетни о том, что я трахаю своего рецензента и редактора?

Твои губы изгибаются как-то иначе – очень тонко и нервно; в ложбинке над верхней поблёскивает влага. Твоя голая нога почти касается моего плеча, и я чувствую нездоровый, пьяный жар твоей кожи. У меня горят щёки, а сознание всё упрямее плывёт куда-то, отчаянно барахтаясь.

Но я намерена утонуть.

Жадно смотрю на тугую выпуклость, натянувшую твоё бельё, и подползаю ещё ближе.

– Нет, мой господин. Конечно, хочу. Я бы гордилась тем, что помогаю тебе, и меня не смущали бы слухи.

Взглядом спросить разрешения – кончиками пальцев провести по нежной горячей коже под пупком – прижаться лбом к колену… Я трезва, но плохо соображаю, что делаю. Тело подчиняется дурманящей слабости; ты хватаешь меня за волосы (выдох – удержать вскрик) и отдёргиваешь. Рывком спускаешь резинку своих трусов.

– Как неискренне, Тихонова! Я тебе совершенно не верю, и мне мерзко от твоей лести. – (Делаешь паузу. Едкая смесь возбуждения и обиды захлёстывает меня – не даёт дышать, заливая лёгкие; хочу спорить, доказывать – но ещё сильнее хочу тебя. Как ты можешь думать, что я лгу? Ещё и сегодня, сейчас – зная, как я рвалась к тебе, зная, что я… Твой равнодушный взгляд, как оплеуха, приводит меня в чувство). – Я тебе не верю. Но, так и быть, можешь мне подрочить… Воспринимай это как милость. Цени это.

Ослабляешь хватку на моих волосах. Исходя дрожью, прикасаюсь к нему – так, как ты объяснял. Бархатно, жарко – нереально; до сих пор трудно верить, что это на самом деле происходит с нами, со мной. Жадно ем взглядом то, как твоя плоть твердеет в моей руке, как всё больше теряет податливость и становится требовательной (в этом вы похожи), как…

Критично нахмурившись, перекладываешь мой палец.

– Не туда давишь. Я же объяснял… Да, вот так. Запрещу, если не будешь стараться!

Мне неловко, обидно и страшно, но я поспешно чуть смещаю руку – и слышу твой удовлетворённо-протяжный вдох. Ты прикрываешь глаза – не до конца, они поблёскивают нечистой зеленью из-под ресниц; чуть откидываешься назад; твоё дыхание учащается. Мне уже не так важно, были ли недоверие и раздражение настоящими – куда важнее то прекрасное, жуткое, завораживающее, что мне дозволено пережить. Упруго прогибаешься в спине и шепчешь:

– Быстрее… Быстрее двигай ручкой.

Это ласково-покровительственное ручкой окончательно выключает меня. Сводит низ живота; я ускоряюсь так, что начинают ныть пальцы; не дышу, чтобы не завлечь в нашу вечность ход времени; снова доставить тебе эту радость – только бы, только бы, только…

Одной ладонью хватаешь моё запястье, а другой сгребаешь в кулак волосы. О нет. Всё настолько плохо?.. Всхлипываю.

– Мой господин, что-то не?..

– Заткнись.

Втаскиваешь меня на диван, бросаешь на спину, нависаешь надо мной; я уже не могу скрыть дрожь, волнами прошивающую тело. Смотрю тебе в глаза – падаю на мягкую, пахнущую гнилью лесную землю, и меня охватывает оцепенение. Та степень страха, за которой – только покой.

Всё это неправильно – и не по-человечески прекрасно. Если ты прикажешь мне вскрыть себе вены, как Нерон приказал Сенеке, – я сделаю это сразу и, истекая кровью, буду плакать от блаженства.

– Плохо, сука!..

Руками прижимая мои плечи к дивану, наклоняешься – и неторопливо облизываешь мне лицо. Так спокойно и собственнически; зверь, слизывающий кровь с добычи. Горячая влага твоей слюны стекает по моим щекам и подбородку; нет, это уже просто невозможно выдержать, нельзя выдержать, кто я такая, чтобы выдерживать?.. Я слабая, я твоя сука, я – никто; это чертовски сладко. Выгибаюсь, подаюсь к тебе, и ты строго сдавливаешь мне шею; стоны переходят в хриплый кашель.

– Я разве разрешал тебе скулить?.. Нет, не разрешал. Очень плохо. Ты совсем не стараешься. Как ты думаешь, мне нужна такая нерадивая рабыня?

Трясу головой, давясь твоей слюной и слезами. Твой голос нежен и вкрадчив – вопреки жестоким словам; эта нежная вкрадчивость ведёт к краю пропасти – даже за пределами леса. Меня больше нет. Больше нет – я помню лишь, что я твоя сука, нерадивая собственность, жаждущая тебя; пустота, готовая принимать. Когда ты улыбаешься, в пустоте восходит солнце, и я таю под его золотыми лучами.

И сказал Бог: «Да будет свет», – и стал свет.

– Правильно, не нужна! Не понимаю, зачем я так долго с тобой вожусь… Лежи так. Согни ноги в коленях.

Что ты собираешься делать?.. Сползаешь ниже, к моим бёдрам, и сдёргиваешь с меня бельё – скрученная ткань резко проходится по коже. Жжёт внутри и снаружи; стискиваю зубы, чтобы не застонать снова. Облизываешь губы. Вижу кончик твоего языка – и перестаю дышать. Неужели ты собираешься…

– Так что там было в твоём «Сатириконе»? Мм?

Господи.

Не могу ответить тебе – могу только кричать и биться в судорогах. Острое – на грани с болью – блаженство в каждой клетке. Переплетает нервы и сосуды, кровь и чернила, прошлое и будущее, переплетает – само собою, набекрень, наискосок; так, как пожелал ты. Выше – выше – выше – рывок туда, где я никогда не была: в разреженный воздух, к звёздам – узоры созвездий переплетаются, как узоры, начертанные твоим языком; набухаю жаром – и, когда не остаётся сил терпеть, взрываюсь навстречу небу, и клочки моей плоти опадают к твоим ногам.

Можешь переплести их, как книгу.

*

(Четыре месяца спустя

Лифт бесшумно и очень долго поднимается на пятнадцатый этаж. Так неестественно-долго для жилого дома, что в первые месяцы – когда я только поселилась здесь, в своей крошечной квартирке-студии, – подъём на лифте вызывал навязчивые ассоциации с казённой церемонностью бизнес-центра или отеля. Потом я привыкла. Я живу высоко и, как поэты-декаденты, смешно горжусь своей оторванностью от почвы.

«Окно моё высоко над землёю, высоко над землёю…» – как заунывно вещала Зинаида Гиппиус, рассказывая о своей выдуманной башне.

Теперь ты – в моей башне. Как… гость? Хозяин? Чужеземец-захватчик?

Ты в ней только на время – я не знаю, на сколько именно; но уже трудно представить любые до и после. Мы оба думали, что ты пробудешь здесь не больше нескольких дней – и потом, отдав дань прохладному «погостить», уйдёшь одаривать собой других жаждущих. Или быть с семьёй. Или просто – в одиночестве лить коньяк на старые раны.

Но ты живёшь со мной уже почти месяц.

Затяжные периоды уныния и недовольства мной – решительно во всём – сменяются короткими, но упоительно яркими вспышками нежности. Иногда мне кажется, что тебя бесит каждый мой жест и каждое движение; иногда – что ты не можешь без меня жить. Вечера, когда ты пьян (а теперь это почти каждый вечер), обычно заканчиваются скандалом. Приступ недоверия, обида на неосторожную фразу (мои объяснения лишь ухудшают ситуацию), мои слёзы в ненужный момент – не так уж важно, что именно служит поводом.

Пару раз ты собирал вещи, чтобы уйти, а я, рыдая, валялась у тебя в ногах. На следующий день, вернувшись с работы, я видела тебя добрым, светящимся любовью и раскаянием – ты гладил меня, осыпал поцелуями, говорил со мной допоздна; однажды сюрпризом заказал огромную пиццу. В такие моменты у тебя мог возникнуть даже порыв погулять: однажды мы сходили в кино и вернулись только к полуночи, заваленные пушистыми снежными хлопьями. В безмятежном сиянии проходил день или два – а потом какая-нибудь моя ошибка запускала механизм заново.

Я заранее сделала тебе ключи от квартиры, но, помимо меня, ты видишься только с друзьями – с теми же Володей, Шатовым и ещё парой человек. Изредка.

Я знаю, что есть другие бабочки, но пока ты ограничиваешь себя. Знаю, что тебя это злит.

Давно не понимаю, кто я теперь – твоя рабыня, или любовница, или друг, или что-то, чему вообще не подобрать имени. Понимаю только одно: у тебя своя дыра в груди, куда больше моей, и меня не хватает, чтобы её заполнить. Порой наша общая боль становится такой невыносимой, что я закрываюсь от неё и превращаюсь в безэмоционального зомби. Например, когда ты – тоже всего пару раз – не ночуешь дома. Потом пытаюсь вспомнить, что именно я делала всю ночь, что чувствовала, – и не могу.

Ты плохо спишь. Я пытаюсь подобрать тебе успокоительные, но ничего не помогает всерьёз.

Недавно мне предложили работу на кафедре – появилось место младшего научного сотрудника, скромного книжного подмастерья, – и с первой зарплаты я купила книгу о Билли Миллигане с его множественной личностью. Начала – но не уверена, что решусь дочитывать: в этих болезненно-хамелеоновых перепадах, запутываниях и перевоплощениях слишком много сходства с тобой.

Ты стоишь у зеркальной стены лифта, прижимаясь поясницей к перилам. На перилах покачивается пакет с продуктами – если ты выходишь со мной в магазин (это редкость и потому Событие), то с какой-то особой охотой устраиваешь его там. Мне это нравится. До сих пор удивляюсь, как практичность уживается в тебе с почти абсолютным пренебрежением бытом. Точнее, не то чтобы пренебрежением: быт будто совершается сам собой – еда вырастает из посуды, пыль и мусор испуганно растворяются, одежда стирается и высыхает, пока ты с томной мрачностью возлежишь на диване и смотришь YouTube.

– Ты так мило это делаешь, – не выдержав, улыбаюсь, кивнув на пакет.

Ты убираешь в карман телефон и, скорчив прелестно-язвительную гримасу, цедишь:

– «Ты так мило мозги мне выносишь! Можно, пожалуйста, ещё?» Вот так надо говорить в твоём случае, Юленька.

Опускаю взгляд. Когда ты зол, ласковые вариации моего имени скорее пугают, чем заставляют расслабиться. Так хозяин гладит провинившуюся собаку, чтобы её – разнеженную – было сподручнее бить.

– Ты… про вчера? – отваживаюсь я. Лифт плавно проскальзывает восьмой этаж и устремляется на девятый. – Насчёт нашей ссоры? Дим, мне очень жаль, но я правда не имела в виду ничего такого. До сих пор не понимаю, почему ты так воспринял мои слова, ведь…

Морщишься и дёргаешь головой, будто отмахиваясь от назойливой мошки.

– Да ни о чём я! Всё, Тихонова: ты во всём права. Я напился в гавно и был неадекватен.

Объективно говоря, так и было.

Но от твоего тона – морозного, словно декабрьские минус тридцать на улице, – меня тянет заново бессильно расплакаться.

Перевожу дыхание. Подбираю слова.

– Я… Просто хотела попросить прощения и сказать, что ты правда не так меня понял. Не стоит это ругани и…

– Я не так понял или ты не так сказала?

Протыкаешь меня странным тяжёлым взглядом. Что это, ненависть?..

Сглатываю в пересохшее горло. Нельзя отвечать. На эту твою фразу точно нельзя ничего отвечать – я уже слышала её раньше и представляю последствия.

В нашем напряжённом молчании на табло загорается «15», и двери лифта мягко разъезжаются.

– «Устрой дестрой, порядок – это отстой»… – напеваешь ты себе под нос, когда в прихожей из пакета вываливаются сыр, банка сметаны и пёстрые пакетики приправ.

Вздыхаю. Уже вечер; самое время приготовить ужин, включить какой-нибудь фильм – и постараться хотя бы сегодня не ссориться, бередя друг другу души.

– О, Noize MC… Школьные годы, – бормочу я, расставляя продукты в холодильнике. Боковым зрением вижу, что ты удивлённо вскидываешь бровь.

– Ты его слушала?

– В школе – да, немного. – (Включаю воду: горка немытой посуды ждёт обряда очищения). – Мне всегда казалось, что это какой-то не-совсем-рэп.

– Ну, в принципе, так и есть. – (Сбросив куртку и джинсы, ты утомлённо падаешь на диван). – А наизусть что-нибудь помнишь?

Убавляю воду. Светлая печаль вдруг окутывает меня – что-то щемящее. Хочу крепко-крепко тебя обнять – но знаю, что сегодня мне не позволено. Ты наверняка меня оттолкнёшь, и я вряд ли смогу не разрыдаться. Это рассердит тебя – и хрупкое равновесие вновь будет уничтожено.

Как Атлантида, уйдёт под морские волны.

Повинуясь внезапному порыву, пытаюсь «зачитать». В последнее время отрывки в ритме рэпа стали лучше мне удаваться. Ещё один пункт из тех, которые я сама себе обещала усовершенствовать – тебе в подарок.

– «Моё море, пожалуйста, не выплюни меня на берег

Во время очередной бури твоих истерик.

Я так давно тебя искал по грязным пресным руслам –

Зубами сети рвал, напрягая каждый мускул;

И я готов сожрать пуды твоей горчащей соли

За то лишь, что ты здесь остаться мне позволишь»…

Восьмой-девятый класс, мучительные нормативы на физкультуре, пыльный запах книг в школьной библиотеке, многочисленные пересматривания «Гарри Поттера» с мамой по вечерам, разговоры о политике и истории с дедушкой…

Отворачиваюсь к раковине, чтобы ты не видел моё лицо. Сейчас это ни к чему.

– Ого… Как атмосферно, – улыбаясь, переворачиваешься на живот и зорко смотришь на меня. – Ты её перед поездкой ко мне летом слушала, что ли? Так вписывается.

Быстро понимаю, о чём ты. Я и правда похожа на рыбу, безнадёжно поглощённую тобой-морем и немо, нудно взывающую о помощи, трепеща жабрами на берегу. «Чистый воздух, как едкий дым, совершенно не пригоден для дыханья. Рыбы не живут без воды и не ищут почвы под плавниками…»

Под моими плавниками давно нет почвы.

Улыбаюсь тебе в ответ.

– Вроде бы нет. Давно, лет в четырнадцать. Так сказать, в период формирования личности.

– Эх… Так и знал! – (Одним упругим движением ты снова садишься и грустно закуриваешь). – Значит, ты сама себе давно всё придумала, а я просто под руку подвернулся… Попался вовремя. Да? У вас, маньяков, всегда так.

– «У вас»?.. – рассеянно переспрашиваю я).

*

…Когда мы всё-таки выбираемся за добычей, военный городок выглядит неприветливым в молочно-серой пелене дождя; но мне всё равно нравится. При дневном свете новенькие пятиэтажки оказываются красно-жёлтыми, а трёхэтажные дома – розовыми; эта неуместная пряничность почему-то меня умиляет. Возле КПП курят двое мужчин в форме, дорожку у общежития подметает несколько солдат – сейчас, в рабочее время, когда большинство военных в части, только это и напоминает об истинной природе городка. В остальном всё мило и пасторально: местные дамы, которые в солнечный час степенно прогуливались с колясками, скрылись – по-видимому, ожидая шанса повторить променад; из чьей-то припаркованной «Лады» доносится незатейливая ретро-попса; немногочисленные ребятишки (наверное, самые храбрые и устойчивые к простуде) обследуют лесенки и качели на детской площадке. Девочка лет семи, замершая у фигурки серо-голубого китёнка, смотрит на нас широко распахнутыми глазами – то ли потому, что увидела совсем незнакомую тётю, то ли потому, что при ходьбе ты всё же чуть-чуть покачиваешься.