Текст книги "Бог бабочек"

Автор книги: Юлия Пушкарева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 16 страниц)

Нашарив очки и покосившись в сторону мороси, я мысленно благодарю небо за то, что ни мне, ни тебе сегодня не нужно никуда выходить.

Если нам помогает всё-таки небо. «Странно, что Вашего Диму там молнией не испепелило, Профессор!» – покраснев, выпалила моя Вера, когда однажды узнала, что во время прогулки ты чуть не затащил меня в маленькую церковь. Я не пошла, потому что среди икон и свечей мне всегда как-то неуютно.

И ещё – потому, что впервые ту церковку тебе показала Марго.

Очень многое тогда сводилось к Марго. Если не к Марго, то к Насте. Если не к Насте, то к Дине – тонкой, похожей на эльфа учительской дочке с волосами цвета пшеницы и увлечённостью танцами. Если не к Дине, то… Снисходительно улыбаюсь своим мыслям. Можно долго тянуть список, но сейчас всё это так неважно, что кажется почти смешным, – хоть смеяться и было бы неуважительно.

Ты мирно сопишь, повернувшись набок, ко мне лицом. Вчера мы уснули в обнимку – честь, которой я и не мечтала удостоиться; по крайней мере, в первую же ночь. Я уткнулась носом тебе в грудь, ты собственнически положил на меня ногу – блаженно-тёплая тяжесть, – и, кажется, мы оба не заметили, как провалились в томное забытье. Хочу прижаться к твоему сонному теплу, но не осмеливаюсь: вдруг разбужу. Ближе к утру ты стал вздрагивать, метаться и в итоге совсем отодвинулся от меня – то ли из-за алкогольного жара, то ли из-за кошмаров. Они у тебя всегда были изощрёнными – причудливо, с бестактностью кривого зеркала отражали, как ты мучил себя и других. Ты вздрагивал во сне и раньше (до сих пор у меня было два случая убедиться в этом), но – без пугающих судорог, когда то бедро, то рука, то мышца на спине будто живут своей одушевлённой жизнью, в разладе с целостью твоего тела. Весь остаток ночи я, до конца не просыпаясь, в тревожной полудрёме гладила тебя, пока ты сотрясался в этих судорогах, и не знала, что делать.

Слишком тесные отношения с алкоголем, ядовитыми пара́ми проникшие в тебя? Думаю, не только и не столько они. Ты по-прежнему себя терзаешь – истерзал так, что скоро не останется живого места. Терзаешь иногда (часто?..) за дело. Иногда – нет. И бедные нервы не понимают, что происходит: почему тело вынуждено шутовски подражать судорогам души.

Зов плоти не смолкает: я голодна, и хочется в туалет. Хочется ещё много чего – приготовить тебе завтрак, пока ты не проснулся, и умыться, и при свете дня взглянуть на военный городок, укрывшийся в чаше из гор; но оторваться нет сил. Я смотрю на тебя и тихо плавлюсь в блаженстве – так давно я не могла смотреть на тебя. И никогда раньше – на тебя во сне, вот так долго.

Изредка ты всё ещё вздрагиваешь, но уже не так неистово, как ночью. Твои глаза увлечённо движутся под веками – вот бы твой сон был интересным, но лёгким, без кровавых копаний в собственном подсознании. Я хочу подарить тебе такой сон.

Поддавшись глупому порыву, начинаю считать твои ресницы (и зачем тебе, мужчине, такая пушистая роскошь?.. – явно не меня одну мучил этот вопрос); сбиваюсь на шестом десятке, не разобравшись даже с чащей одного глаза. Вот это да.

Иногда ты хмуришь лоб и мелко, прерывисто вздыхаешь, точно и во сне решаешь какие-то смысложизненные вопросы. Уютно обнимаешь ногами пододеяльник и с кошачьей упругостью скользишь по нему бедром, стараясь устроиться поудобнее. Пару раз мягко ощупываешь подушку рукой; улыбаюсь – мне тоже нравится находить на подушках прохладные участки, когда под утро постель прогревается теплом сонного тела. Я уже не смотрю, а созерцаю, с безмятежностью дзен-буддиста проваливаясь в неподвижную красоту минут.

Проснувшись, ты с лукавой усмешкой смотришь на меня и щуришься; потом резким рывком – молча – притягиваешь к себе. До неприличия счастливая, я пропадаю в твоих объятиях, но – почти жаль видеть, как на глазах тает твоя сонная, по-детски трогательная беззащитность.

– Доброе утро, – бормочу я.

– Поворачивайся попкой, – жарко шепчешь мне в ухо. Вспыхиваю: необычный ответ на утреннее приветствие. Необычный и очень волнующий. – Не так… Ниже. И спину сильнее выгибай. Ниже, говорю – непонятно, что ли?..

– Прости.

Недовольно цокаешь языком позади меня.

– Я тебе разве не запретил без конца «простикать»?

– Запретил, мой господин. Я… случайно.

Поджимаюсь от страха: ты и правда на меня злишься?.. Ты вздыхаешь, приспускаешь моё бельё и – награждаешь меня звонким, жгуче-приятным шлепком по попе.

*

(Несколько лет назад

Стол накрыт пышно – как и подобает юбилею, ведь тебе исполняется двадцать. Несколько пёстрых салатов будто кружатся в вальсе – так быстро их расхватывают с разных сторон; над золотистой картошкой вьётся ароматный дымок; на журнальном столике искусительно розовеют пирожные с ягодным кремом. Ни одной бутылки алкоголя: именинник принципиально не пьёт (с недавних пор – почти не пьёт), а гости уважительно соглашаются. Не спорю, Настя постаралась на славу.

Краснея, как краснела бы на её месте любая молодая и счастливая хозяйка, она раскладывает, разливает, подносит, спрашивает и улыбается; глядя на прелестные ямочки на её щеках, на её пухлые губы, я невольно представляю, как ты…

Представляю не то, что нужно.

Разговор порхает с одного на другое, и ведёшь ты – как всегда. Если какая-то тема тебе не близка, она волшебным образом исчерпывается, едва зародившись; если ты заводишь речь о чём-то, другие почему-то и вообразить не могут лучшего предмета для обсуждения. Я привыкла к этому, так было всегда – но твои друзья (другие твои друзья – сердито одёргиваю себя в мыслях) словно и не замечают подвоха.

Ты находишь подход к каждому: разделив с черноглазым Володей шутку о его родной Киргизии, как бы случайно, по ассоциации, вспоминаешь излюбленную нелепую фразочку одного из преподавателей со своего факультета – чтобы влиться могли и другие два гостя, твои одногруппники; с этой фразочки ты – пара виртуозных касаний, пара трелей на флейте Крысолова, – манишь всех поразмышлять о людях такого типа, как этот преподаватель (психологический крючок для меня), и сравнить их с тобой (лично-интимный крючок для Насти). Когда размышления обретают слишком серьёзный лад, снова шутишь, разряжая обстановку, – et cetera, et cetera. Отставляешь мизинец от стакана с соком, щуришься, умело отвечаешь на типично мужские – грубоватые, но не жестокие, – остроты друзей, мгновенно переключаешься с мягко-уважительного тона (для меня) на мягко-повелевающий (для Насти), обыгрываешь собственные парадоксы, хитришь и подстраиваешься, атакуешь и отступаешь; ты сияешь собой – и это завораживает.

Веди себя так кто угодно ещё, мне, пожалуй, было бы неприятно. Несколько раз за вечер ловлю себя на этом ощущении. Чересчур много манипуляций, и подвоха, и лёгкой, мерцающей полу-честности – на грани банальной лжи. Пусть здесь она никому не во вред, пусть ты всех нас – по-своему – любишь (при мысли об этом меня передёргивает), в ней есть что-то нечистое. Иногда я не понимаю, зачем ты так глубоко увязаешь в ней; неужели только для рисовки и власти?.. Точно знаю, что нет. Просто ты – это ты. Богам позволено то, что не позволено смертным.

Наверное.

– Пять рублей! – вдруг с нежным смехом говорит Настя; на мой взгляд – приторно-нежным. Ты в этот момент обсуждаешь с Артёмом – лопоухим любителем автогонок, который бездумно очарован тобой, – курсы социального проектирования для школьников, поэтому не сразу понимаешь, о чём речь. Рассеянно переводишь взгляд на Настю; приподнимаешь бровь; она почему-то краснеет и опускает глаза. Не вовремя перебила?

– Разве? – твоё картавое «разве» звучит ласково, но опасно. Настя пожимает плечами.

– Может, показалось. Вот сейчас.

– А, это? – (Подносишь мизинец ко рту, сверкнув хищной белизной зубов. Я стараюсь не смотреть на тебя долго – чтобы «смотреть» не превратилось в «маниакально пялиться». Судя по подчёркнутой – и, кажется, почти искренней – доброжелательности Насти, пока у меня получается). – Нет, просто курочка в зубах застряла. Я не грыз ногти.

– Вы платите за ногти? – хихикнув, спрашивает Шатов – болтливый, довольно симпатичный парень, который натужно пытается казаться умнее, чем есть, и часто не понимает твоих шуток. Зовут его, кажется, Саша или Паша, но ты почему-то всегда обращаешься к нему по фамилии; аналогия с несчастным героем «Бесов», конечно, приходит мне на ум, но кажется очень глупой.

Если только не видеть в тебе Ставрогина. Одержимого манипулятора – слишком мудрого и прекрасного, слишком порочного, чтобы жить.

– Да, сейчас объясню… Насть, а зубочистки тут есть?.. Ага. – (Берёшь зубочистку, будто возникшую на столе из небытия по воле Насти, – не только не поблагодарив, но даже не взглянув на неё). – У Насти есть дурная привычка, вот мы и решили её отучать… экономическими мерами. Раз уж другие не действуют. Я сказал, что каждый раз, когда увижу, что она грызёт ногти или заусенцы, буду брать с неё штраф в пять рублей. Разрешил ей делать так же, чтоб было справедливо. – (Тихо смеясь, бросаешь зубочистку на скатерть). – Только теперь она, видите, стала слишком подозрительной. Думаю, пора отменять.

Разрешил, отменять… Прячу улыбку. Артём хохочет, Шатов и Володя усмехаются, Настя по-прежнему блаженно краснеет – и все точно не слышат абсурдной, унизительной властности твоих слов.

Впрочем, на месте Насти я бы тоже блаженно краснела. Или бледнела – от страха и желания.

– О, вспомнил! – вскрикивает Артём, беспечно жуя третий или четвёртый кусок курицы. – Помните, как Фетюхин сдавал матан и от страха у себя чуть ли не половину кожи с пальца откусил? Оттянул вот так полоской, и кровищи – капец! А потом ещё пытался её до конца отодрать и…

– Ну чё ты за столом-то? – давясь смехом, перебивает Володя.

– А чего? – обижается Артём. – Я же не про то, как наш препод на физре недавно…

– Пукнул от натуги, да! – восклицаешь ты, торжественно салютуя Артёму стаканом – будто кубком на пиру. – Тёме почему-то жизненно важен этот случай – уже месяц его из памяти и сердца не выгонит, то и дело вспоминает… Да же, Тём?

Торчащие уши Артёма смешно пропускают свет, а подбородок перемазан куриным жиром. Он весь вечер ляпает всё, что думает, не особенно заботясь об уместности и последствиях. Ты смотришь на него по-доброму, но с потаённым снисхождением; симпатия и интерес к другу причудливо смешиваются с насмешливым презрением к смертному, которому дозволено тебя поразвлечь. От вмешательства Володи он теряется, от твоего – радостно ржёт.

– Не, ну а чё?

Настя смотрит на него по-дружески безмятежно. Ни ты, ни я в тот вечер не знаем, что свяжет их пару лет спустя – что пройдётся пилой по твоему сердцу. Она кажется кроткой и верной, как Пенелопа; он – простым и добрым, как толстяк Портос.

Но в тот вечер и мы были не совсем тем, чем казались.

Когда я выхожу в туалет, ты под каким-то предлогом выскальзываешь следом и ловишь меня в коридоре. Ловишь буквально – за локоть; отстраняюсь, вспыхивая.

Это дружеская забота. Просто дружеская забота – но я уже сама не своя от острой эйфории быть рядом с тобой, от обиды и злости, от безысходной ревности, от жажды и отвращения. Бредовость усиливается тем, что я ревную не столько к Насте, сколько к ним всем – как к толпе зрителей, отбирающих тебя у меня. Откуда этот мерзкий эгоизм? Досижу ещё два часа, чтобы тебя не обидеть, и уйду. Может, полтора. Или даже…

– Юль, всё хорошо?

– В каком смысле?

Смотрю на бежевый паркет. Ты снял для праздника неплохую квартиру. Только слишком «хайтечную» для тебя – любителя ковров на стенах, баночек с соленьями и других уютных ретро-советских мелочей.

Видимо, ориентировался на вкус Насти. Необычно.

Поднимаю глаза. Смотришь проницательно – будто рентгеном просвечиваешь, – и стоишь очень близко. Запах твоей кожи и пота сильнее, чем порошково-свежий запах рубашки. Рубашки возмутительно идут тебе. Делаю шаг назад.

– Ну, здесь Настя, – отвечаешь вполголоса. – И…

– И что?

– Да ничего. Я просто подумал…

– Конечно, всё хорошо, Дим. Почему должно быть нехорошо?

Я уже научилась улыбаться не вымученно. Лгать тебе было бы отвратительно – в любой другой ситуации. Серьёзно киваешь.

– Ладно.

Когда приходит пора тостов, ты, сообразно со своим положением, встаёшь первым. Тосты соком – почему бы и нет?.. Так же мило и странно, как гречневый суп, которым ты однажды угостил меня, когда я приехала в гости к тебе и твоему другу; раньше не знала, что существует такое блюдо. О блудливости Лены, у которой вы с ним же незадолго до того снимали квартиру, когда-то тоже не знала… Мило и странно – как жирные пирожки с капустой, которые мы с тобой ели в забегаловке возле общаг. Или как игрушечный мишка, которого ты подарил мне на совершеннолетие, – наверное, просто не представлял толком, что дарить, а оригинальничать опасался. За ядовито-малиновый цвет Вера быстро окрестила мишку Марганцовкой. Смело – учитывая, что любая, даже безобидная, её ирония в твой адрес могла отнюдь не безобидно меня разъярить.

Ты начинаешь говорить, и почему-то у меня загнанно колотится сердце.

– Ну что ж, уважаемые присутствующие… Дамы и господа, так сказать! – (Церемонно прикладываешь руку к груди; Артём фыркает, а Шатов робко улыбается – будто не знает, нужно ли тут смеяться). – Можно было бы обратиться «друзья» или как-нибудь там ещё, но я добавлю пафоса. Это вполне намеренно, не подумайте! Потому что… потому что мне правда важно видеть здесь всех вас.

Твой голос эмоционально вздрагивает, но жесты остаются разумно-расчётливыми: окидываешь взглядом стол, а потом разводишь руки в стороны, точно принимая всех нас в объятия и предельно раскрываясь. Тебе трудно не верить – но трудно и поверить, что это не намеренно.

– Вы для меня действительно дамы и господа – то есть люди, которых я по-настоящему уважаю… Перед которыми преклоняюсь, не побоюсь так выразиться. Да-да, Владимир Сергеевич, нечего ржать! – (Щелчок пальцами в сторону Володи). – Снова паранойя на уважении, как в «Крёстном отце» – Вы были полностью правы. – (Володя, улыбаясь, шутливо отмахивается – мол: что уж там, говори дальше – горбатого могила исправит. Артём тоже ухмыляется, но как-то неуверенно. Возможно, такая – не совсем сюжетная – отсылка к Марио Пьюзо для него сложновата. Шатов, кажется, готов подскочить со стула от восторга. Настя просто смотрит на тебя с тем же безмятежным, чуть отрешённым выражением – словно любуется далёкой, непостижимо-прекрасной галактикой в телескоп). – По-своему я восхищён каждым из вас, по-своему вам благодарен. И сегодня попытаюсь это выразить, хотя я по-прежнему лештинское быдло и несколько семестров технарского образования вряд ли это исправили… Да, я только о себе, не подумайте плохого! – (Для убедительности постукиваешь себя по груди кончиком пальца). – Поскольку большинство присутствующих – технари, я осознаю, что после праздника у меня есть серьёзный риск быть залошаренным… После праздника же можно – правильно, Тём? – (Артём и Шатов уже в открытую покатываются от смеха). – Только Юля безобидна в этом плане, потому что она филолог… Так вот, отвлекаюсь. Каждый из вас дал мне очень много за то время, что мы знакомы. Каждый из вас стал важной частичкой моего мира здесь, в Т. Можно сказать… частичкой моей второй семьи. Все вы знаете – каждый в своей мере, но знаете, – что с первой, буквальной, семьёй у меня всё… Скажем, непросто. Но здесь… Здесь я обрёл вторую.

Умолкаешь, переводя дыхание; теперь над столом повисает тишина. Слышно, как тикают настенные часы и как взволнованно дышит Шатов. Я чувствую отчаянную надежду и отчаянное одиночество в твоём голосе; одиночество – поверх вечных игр. Жажду искренности и страх перед ней. Твои глаза лучатся мягким изумрудным светом; что-то надсадно вонзается мне под рёбра.

– Так что этот стакан сока – ну и что, пускай сока, – я хочу поднять за вас! За близких мне людей, которые пришли меня поздравить, несмотря на этот жёсткий мороз… За Вас, Владимир Сергеевич! За Ваш здравый смысл и умение стоять на ногах, когда меня куда-то не туда заносит… За многократную помощь. Ну, и за совместную обжираловку всякой гадостью по ночам, и за совместные бдения перед моим экзаменом Комаровскому. Спасибо, от души спасибо! – (Твой голос дрожит от смеха; Володя, смущённо почёсывая шею, кивает тебе через стол). – За вечные несчастные тачки Тёмы и его искреннее непонимание того, как можно не любить футбол и тачки и при этом не быть ущербным. А если серьёзно – за твою надёжность и чувство юмора, Тём… Знаю, у нас не принято так, но ситуация, сам видишь, обязывает. – (Артём расплывается в улыбке, определённо не видя в ситуации никаких сложностей). – Шатов… За твои фрейдовские штуки в анализе людей (капец как я их боюсь) и за душевно-философские разговоры. Да, Владимир Сергеевич, то самое, что Вы называете «страдать хуйнёй». Дамы, простите за мат… Шатов, спасибо за… ум твой. За умение ценить мои мысли и тексты и творить собственные. Вот как-то так!

– Блин, Диман… Можно я отвечу? – бормочет Шатов и, покраснев до багровости, начинает пробираться к тебе через ноги Володи и Насти. – Я…

– Да можно, конечно, можно! Следи только, чтоб я мысль не потерял… Ну, ты чего, Шатушка? – ласково и чуть удивлённо спрашиваешь ты, когда Шатов судорожно обнимает тебя и хлопает по спине. Его глаза влажно блестят – подозрительно влажно. Льдистые глаза. В них есть что-то отталкивающее. – Прям так мощно зашло, да?..

– Да… Мощно. – (Сдавленно усмехаясь, он отворачивается). – Хотел ответить, что… Ты настоящий друг, Дим! Настоящий друг, которого я… Которого я уважаю. Хрен знает, как в твоём «Крёстном отце» или нет… Но уважаю сильно. Ты столько раз… выручал меня. Мало кого знаю, кто лучше и… наверное, мудрее тебя. Именно не умнее, а мудрее. Вот. Всё, а теперь…

Хватая ртом воздух, он бессильно взмахивает рукой и лезет обратно к своему месту. Ловлю твой взгляд – польщённый, но с тенью чего-то ещё; исступление Шатова отдаёт болезненностью. Я никогда не слышала, чтобы мужчина говорил так с другом. Меня совершенно не тянет подозревать его в гомосексуальных наклонностях, но это больше похоже на признание в любви, – причём не в самом здоровом смысле. В любви-помешательстве.

– «…А теперь пошёл ты в жопу, я решил не договаривать». Да? – (Смеются все, кроме Шатова – и меня. Ты еле заметно вздыхаешь: на этот раз ослабить напряжение не удалось). – Я шучу, не обижайся. Спасибо и тебе! Это очень… важные слова. Важные и достойные, правда.

Достойный – ещё одно твоё любимое слово; знак высокой похвалы. Достойный поступок, достойный мужчина, достойная женщина – в твоей речи такое никогда не бывает лишь для пустой красивости. Возможно, именно это заставляет Шатова снова засиять.

– Но я продолжу, если ты не против… Настя. Я хочу выпить за мою девушку и сказать ей спасибо за то, что она всегда рядом со мной, помогает и поддерживает… За этот прекрасный стол, конечно, тоже. И за то, что она… терпит мой характер вопреки всему. Я это очень ценю.

Всё – о том, что она делает для тебя, ничего – о ней самой. Всё довольно отвлечённо и холодно – отвлечённее и холоднее, чем было с остальными; или у меня приступ оптимистичных иллюзий?.. Будто извиняясь за собственную сухость, наклоняешься и целуешь Насте руку. Артём и Володя издают одобрительные возгласы; Настя с трепетным обожанием расцветает в улыбке.

Мне навязчиво хочется что-нибудь разбить.

– И – Юля. Так получилось, что последний человек в списке, но далеко не последний по значимости для меня… – (Коротко вздыхаешь; я улыбаюсь, но не могу смотреть тебе в лицо. Сейчас ты будешь вдвойне осторожно подбирать выражения). – Спасибо ей, как моей подруге. Мог бы сказать «лучшей подруге», но вернее будет – «единственной». У меня нет друзей-девушек, кроме неё, и, думаю, все присутствующие уже об этом наслышаны… Шатушка вот поблагодарил меня за мудрость, а я хочу поблагодарить за мудрость как раз Юлю. Выдающийся интеллект – это да, это в ней тоже есть, но сейчас я благодарю именно за это. За её мудрость и поддержку. За её… преданность. Я такой, думаю, ещё ни в ком не встречал. За Юлю!

Преданность.

Вот что ты во мне выделил. Безмолвное, жалкое, с собачьим блеском в глазах: хозяин, не беспокойся, я вечно жду. От этого хочется и растроганно, тихо плакать – и выть. Униженно-оскорблённо, в сатанинской гордыне.

Твой взгляд светится искренней благодарностью. Улыбаюсь шире и сжимаю кулаки под столешницей – так, что даже мои короткие ногти вонзаются в ладони. Я не хочу говорить «спасибо». Хочу перевернуть к чертям этот стол, хочу закричать, хочу бросить в Настю чем-то тяжёлым – салатником, например, или ежедневником, который тебе подарила, – а тебя…

Тебя – что?

Я чудовище. Единственная злая фея на крестинах Спящей Красавицы. Всё правильно: как бог может любить чудовище? Знаю, что не может. Знаю, что ты останешься в этой квартире на ночь – с ней. Знаю, что побреду одна по тёмным притихшим улицам – плевать, что там ругается январская метель. Что пройду две, и три, и четыре остановки, радуясь, что ветер режет мокрые от слёз щёки: наверное, будет больно. Лучше уж такая боль. Знаю, что совсем ничего, совсем никогда не исправить, что для тебя я – одна абстрактная, голая, глупая преданность, что когда-нибудь ты скажешь страшное «У меня душа к тебе не лежит»…

Знаю – и ошибаюсь в тот вечер, как ошибусь ещё много раз.

– Спасибо. Не стоило так уж…

И мы наконец-то тянем сок до дна.

Мне жарко; чувствую себя обессиленной, выпитой, точно вместе с тобой сочиняла и произносила эту светлую речь. Действительно светлую – а во мне так мало света. Ничтожно мало, но весь он твой.

– Так, ладно! – встряхиваешь головой, будто очнувшись. – Совсем меня куда-то в серьёзную степь понесло… Может, поиграем?

– Во что? – подобострастно оживившись, спрашивает Шатов; багровость медленно, пятнами, сходит с его лица.

Садишься и рассеянно поводишь плечом.

– В «Есть контакт». По-моему, самый оптимальный вариант для такой компании, как наша… Тёма, не вытирай руки скатертью, пожалуйста! Я же не имел в виду «для компании, где есть две хороших девушки и четыре неотёсанных дебила». – (Комнату оглашает взрыв смеха; даже я не могу удержаться от улыбки. Артём, осчастливленный твоим вниманием, гогочет громче всех). – Просто для компании, где есть малознакомые друг с другом люди… И люди с разными типами образования, – (любезный кивок в мою сторону).

– Это где слова надо угадывать? Давайте! – Володя потирает руки; ты, ухмыляясь, откидываешься на спинку стула.

– О, всё: Владимир Сергеевич готов к бою! Сейчас нас зашпыняет своими историей да географией… Ну, я напомню правила, если все не против? Настя, принеси с кухни ту приблуду, пожалуйста… Как же её? Ну, вот эту вот, с сеточкой.

Показываешь руками что-то округлое. Приблуда – смешное просторечие, которое только в твоих устах почему-то звучит не грубо, а мило. Настя моргает в недоумении.

– Хлебницу? – догадываюсь я.

– Точно!.. – ласково смотришь на меня. – Вот, Юля уже почти начала играть.

У меня теплеет в груди; опускаю глаза. Так глупо – но радует, что именно я угадала. И радует, что планируется игра со словами: наконец-то – впервые за вечер – я побуду в своей стихии. В прошлом году на твоём дне рождения мы уже играли в «Есть контакт». Ты в тот день тихонько пододвигал ко мне по столу ломтики шоколадки – очень застенчиво, словно и этим боялся обидеть. Кончиками пальцев, под шум общего разговора – и только мне. Я краснела, двигала их назад, боялась, что кто-то заметит, – и плавилась от совсем не платонической нежности.

На том дне рождения ещё не было Насти.

– Почему именно хлебницу? – она растерянно улыбается.

– Хочу из неё тянуть жребий, – с вальяжной капризностью заявляешь ты. – У меня день рождения, мне можно.

– А зачем жребий? Будь ведущим ты, да и всё! – предлагает Шатов. Видимо, мысль отнять у тебя трон – даже в рамках игры – кажется ему слишком кощунственной.

– Ой, ну, так и быть, уговорили! – (Смеясь, по-королевски небрежно взмахиваешь рукой). – Итак, правила. Ведущий загадывает слово – любое русское слово. Ну, давайте пока ограничимся существительными. Лучше без имён собственных, всяких там названий – для простоты… – (Володя разочарованно вздыхает). – Загадывает и раскрывает его первую букву. Например, загадываю я «автобус» и говорю: первая буква – А. И все вы начинаете придумывать слова на А – каждый своё. Потом кто-нибудь – ну, пусть Владимир Сергеевич, ему вон уже не терпится, – начинает описывать то слово, которое задумал. Допустим: «оранжевый сочный фрукт». Настя догадывается, что речь про апельсин, и говорит Владимиру Сергеевичу: «Есть контакт!» Вместе они считают до пяти вслух и потом хором произносят это слово. Если я – то есть ведущий – называю слово Владимира Сергеевича раньше, чем они досчитают, то своё слово описывает следующий игрок. Считается как бы, что я выиграл раунд. Если же они его произносят и Настя действительно угадывает, я должен раскрыть следующую букву своего, изначально загаданного, слова…

Твои руки летуче сходятся и расходятся, рисуют в воздухе «А», указывают на Володю и Настю, выписывают круги и границы; я любуюсь их танцем и собранными, размеренными переливами твоего голоса. Ты всегда талантливо объясняешь правила игр – любых. Видно, что тебе это нравится – как искусному стратегу. С тем же изяществом ты, наверное, планируешь свои придворные игры на факультете – в хищной борьбе за престиж, деньги, оценки и научные публикации. И свои странные заработки на стороне, и социальные активности.

И грехи.

Называешь всё это комбинациями и многоходовочками. Меня это пугает, отталкивает – и необъяснимо сводит с ума.

Через пару минут объявляешь, что первая буква – П; задумываюсь. Пытка, палач, похороны, предательство… Так, стоп. У тебя всё-таки день рождения.

– Ну, я попробую? – нерешительно спрашивает Шатов. – Эм, в общем… Сильный страх. Обычно – у массы людей. Например, при нападении террористов или… что-то вроде того.

Серьёзно? Божественное объяснение, ничего не скажешь. От человека с фамилией из романа Достоевского я ждала большего.

– Есть контакт! – произношу, пряча снисходительность. Льдистые глаза Шатова останавливаются на мне; мы начинаем считать. – Раз, два…

– Паника! – лениво бросаешь ты. Шатов вздыхает с облегчением: не выиграл. – Юля, теперь твоё слово.

Уже начиная объяснять, понимаю, что слово, которое я выбрала, не намного позитивнее «предательства» и «пытки». Зато заставит поразмыслить; чувствую приступ чего-то наподобие абсурдного злорадства. Будто дорвалась до мести за то, что сегодня ты весь принадлежишь их миру, а не моему.

– Наказание, которое в Англии девятнадцатого века полагалось за мелкую кражу из лавки.

Кто-то в недоумении хмурится, кто-то отводит глаза. Посложнее бабушкиных сканвордов, не так ли?..

– Мм. Раз за мелкую кражу, это должно быть что-то несерьёзное… По идее. Да? – (Ты прощупываешь почву). – Пеня? Порицание? По… посадить в тюрьму? Блин, это уже фраза! Юля, да как так?!

Раздосадованно всплёскиваешь руками, но улыбаешься. Улыбаюсь тебе в ответ – так, как мне хочется. Пусть Настя думает что угодно.

– Есть контакт! – задумчиво пробует Володя. Впервые вижу в его взгляде искорки подлинного уважения: не он один в детстве смотрел «Что? Где? Когда?» и увлечённо листал энциклопедии. Меня никогда не мучила родовая ненависть гуманитариев к «самоуверенным технарям», но сегодня… Сегодня это достойно.

– Раз, два, три, четыре, пять… Повешение! – хором выкрикиваем мы. Ты недоверчиво приподнимаешь бровь.

– За мелкую кражу?!

– За мелкую тоже. Суровые законы викторианской Англии. – (Пожимаю плечами. Пару секунд ты смотришь мне в глаза, и я – наконец-то – чую то исходящее от тебя сладко-тягучее напряжение, которое весь вечер предназначалось не мне. Едва ли ты сам осознаёшь это; ну и пусть). – Так какая там вторая буква?..

Довольно скоро выясняется, что ты загадал слово «пентаграмма». На этапе «пен…» Настя тихо и певуче говорит:

– Древняя настольная игра.

Это тоже ставит всех в ступор.

– Есть контакт! – швыряю в неё дуэльной перчаткой. Той самой перчаткой, которую ты тогда стянул с меня – палец за пальцем, – чтобы взять за руку.

Бархатные глаза Насти по-прежнему мерцают несказанно бесящей меня добротой и – немного – восхищением. Ей так понравилось, как я играю, или дело только в твоих воспитательных беседах о «единственной подруге»?

– Нарды! – в унисон кричим мы. Интересно, о чём ты думаешь в этот момент?..

На следующей букве я угадываю твою пентаграмму (если бы не угадала, меня бы следовало немедленно вычеркнуть из рядов невезучих авторов фэнтези) и наследую титул ведущего. Это заставляет Володю выпрямиться в предвкушении, а Артёма и Шатова – ощутимо занервничать.

– Ну всё, ребята, нам пиздец! – в шутливом отчаянии сообщаешь ты, уже не извиняясь за мат перед «дамами». – Веди, Юль.

Лучшее из возможных одобрений. Киваю; чуть-чуть горят щёки.

– Ты только не придумывай что-нибудь чисто это… филологическое, ладно? – с опаской просит Шатов. Ты протестующе взмахиваешь рукой.

– Почему? Я настаиваю: если хочешь, придумывай чисто филологическое! Так интереснее.

Я загадываю слово «эпитафия».

В конце концов, образ мрачной заумной девицы – не самое страшное из того, что твои друзья могут во мне разглядеть).

*

… – Дай попить.

За утро я успеваю усвоить, что бутылка воды – в меру охлаждённой, желательно газированной – должна всегда находиться в пределах досягаемости. Вместе с твоим телефоном, пачкой сигарет, зажигалкой и пепельницей.

В счёт отдельного бонуса – бумажные платочки: твой хронический гайморит порой напоминает о себе насморком, которому, как и здешней промозглой погоде, наплевать на то, что сейчас лето.

В счёт ещё одного отдельного бонуса – я.

Ты жадно глотаешь воду (возмездие утреннего похмелья); с томной строгостью смотришь на меня, привалившись спиной к стене. За утро я дважды по ошибке подала тебе не те сигареты – без кнопки. И один раз сказала «прости». И недосолила омлет.

Я чувствую, как сменяются цифры на невидимом счётчике. Падишах ищет, за что ещё пожурить наложницу. Мы оба прячем улыбки, балансируя на узком мостике между истиной и игрой.

Иногда игра слишком заманчива – в такие моменты последствий не предсказать. Это я поняла давно. За полгода, прошедшие с возобновления нашей (не)дружбы, ты столько раз швырял меня вверх-вниз на волнах своей синусоиды, что и рабыня поглупее поняла бы. В один и тот же вечер ты мог своим медово-шёлковым голосом рассказывать, как хочешь отшлёпать меня, перекинув через колено, а потом овладеть мной, – и спустя полчаса заявить, что мысль о сексе со мной смешнее, чем мысль о том, чтобы отыметь неуклюжую сутулую монашку в библиотеке. Мог трепетно говорить, как скучаешь и как тебе не хватает душевных бесед со мной, – и потом злобно бросить трубку, выкрикнув, что я совершенно не понимаю тебя, не нужна тебе, только «ссу тебе в уши» и лицемерю. Мог называть меня моя маленькая или – нежно переделывая фамилию – Тишуня, – и затем детально сравнивать с кем-нибудь из своих бывших девушек (обычно – с Марго) – конечно же, не в мою пользу, – искусно надавливая на все мои открытые ранки.